Автор: Прангишвили А.С.
О душе Категория: Бессознательное. Природа. Функции. Методы исследования
Просмотров: 2749

Том 1. Часть Вторая. Продолжение

 

 

 

 


11. О принципиальной неразрывности наблюдаемого и наблюдателя в психологических феноменах И. М. Фейгенберг

ЦОЛИУ врачей, Москва

Признание или непризнание наличия в психике человека явлений сознательных и бессознательных стало ареной горячих и длительных дискуссий в психологии.

С одной стороны, признание наличия в душевной жизни человека сознательных и бессознательных явлений явно напрашивалось для непредвзятого наблюдателя, видящего все многообразие проявлений этой жизни не ограниченным шорами взглядом.

С другой стороны, признание наличия сознательных и бессознательных явлений очень плохо вязалось с попытками построить систему психологии по классическому образцу естественных наук, как они сложились в европейской естественнонаучной традиции.

Одни исследователи, создавая образно-поэтическую, художественную картину душевной жизни человека, легко совмещали в этой картине наличие сознательных и бессознательных явлений. В системе подобных подходов самой развитой и заметной оказалась концепция Зигмунда Фрейда.

Другие исследователи, пытаясь построить непротиворечивую естественнонаучную психологию, исключали из рассмотрения сознание, интроспекцию. Объектом исследования оставалось лишь поведение, изучаемое внешним наблюдателем. Самым заметным направлением этого типа оказался бихевиоризм.

Многими психологами ясно ощущалось, что первый из этих подходов не удовлетворяет требованиям естественнонаучной строгости, а второй оставляет вне поля рассмотрения сознание и тем самым резко обедняет представления о сложном мире психологических явлений. Реакцией на тот и на другой подход явилась тенденция исключить из рассмотрения явления бессознательного (или даже вообще отрицать их наличие). Отбросив шоры, закрывавшие от взгляда одну сторону реального мира, эти исследователи надели, однако, на себя новые шоры, заслонившие от них другую сторону сложной реальности. А одеть на себя эти новые шоры их побуждали те же самые благие стремления, которые побуждали к этому и классических бихевиористов. И те и другие стремились перейти от "образно-поэтической" психологии к психологии естественнонаучной. Образцом же стройной и непротиворечивой естественнонаучной системы взглядов стала к началу нашего столетия классическая физика.

Классическая физика, развившись в строгую науку со своими экспериментальными средствами исследований и специфическим математическим аппаратом анализа изучаемых явлений, стала в некотором роде образцом для других естественных наук. Механика Галилея и Ньютона, детерминизм Лапласа, казалось, связали все явления жесткими однозначными причинно-следственными отношениями. Статистическая физика широко пользовалась вероятностными представлениями, но последние рассматривались лишь как метод описания явлений в условиях незнания точных значений начальных координат и импульсов частиц или как удобный метод приближенного описания систем явлений, полные характеристики которых слишком громоздки.

По представлениям классической физики, одинаковые причины всегда порождают одинаковые следствия. Любой опыт воспроизводим с тем же результатом. Если же воспроизведение неточно, т. е. результаты измерений в одинаковых опытах дают некоторый разброс, то это - следствие неточности измерений или неучета каких-либо условий эксперимента. Улучшив условия эксперимента и повысив точность измерений, можно сколь угодно приблизиться к получению одинакового результата. Если же при достаточно точных измерениях обнаружится хоть одно исключение из закона, его достаточно, чтобы "разрушить" закон.

Существенным требованием к способу наблюдения явления в классической физике является отсутствие влияний на наблюдаемое явление со стороны наблюдателя и регистрирующего прибора. Поэтому различные способы наблюдения одного и того же явления должны давать одинаковые результаты - должны обнаруживать "абсолютные свойства" объекта, присущие ему и только ему. При этом получение сведений о какой-либо стороне явления отнюдь не должно уменьшать возможности получения сведений о других сторонах этого же явления.

Такова была методология классической физики, и она долгое время казалась незыблемой.

Однако ни ценой отказа от рассмотрения сознания, ни ценой отказа от рассмотрения бессознательного не удалось создать естественнонаучной системы психологии по образцу классической физики. Принципы последней плохо подходили для описания психических явлений. Так, например, как ни старался бы экспериментатор-психолог точно воспроизвести объективные условия опыта, абсолютной воспроизводимости результата достичь не удается - результат может быть предсказан лишь с некоторой вероятностью, и как ни уточнялись способы измерения, разброс результатов (например, при измерении сенсорного порога) не уменьшался. Причиной разброса оказались не неточности процессов наблюдения, а свойства самого наблюдаемого явления.

В классической физике четко разделяется наблюдаемое явление и наблюдатель (или регистрирующий прибор). В психологии соблюдение этого принципа оказалось невозможным. Особенно при рассмотрении проблемы сознания и бессознательного - в этой области объект изучения и наблюдатель принципиально неразделимы. Когда пациенту в кабинете врача-нсихотерапевта внушается, что он собирает цветы на поляне, пациент начинает рвать эти видимые лишь ему цветы, нюхать их; он не видит реальной обстановки кабинета, а видит поляну с цветами - об этом свидетельствуют его действия и ответы на вопросы. Но врач, наблюдающий это явление, видит, что пациент не натыкается на предметы, стоящие в кабинете, обходит их - значит, он все же видит их? Ответ на этот вопрос зависит от того, "откуда" наблюдать явление.

Общеизвестно, что стоит человеку попытаться наблюдать (осознать) характер своей походки, речи или чувств, как его походка, речь или чувства изменяются.

При обсуждении проблемы сознания и бессознательного психолог не может уйти от того, что наблюдаемое явление и наблюдатель неразделимы и составляют единое целое, что порой даже малейшие изменения в системе наблюдения изменяют получаемые сведения о наблюдаемом явлении, что сообщение о некотором явлении теряет всякий смысл, если не говорить о способе наблюдения.

Что же это - специфика психических явлений, ставящая психологию в особое положение по сравнению с областями естествознания, изучающими неживую природу? Нет. И физика по мере все более глубокого проникновения в природу неживых объектов изучения столкнулась с теми же трудностями.

Обратимся к фактам. Поток частиц (это могут быть фотоны, электроны или любые иные элементарные частицы) попадает на экран, в котором имеется две щели - А и В. Если открыта только щель А, то частицы, прошедшие через нее, попадут на второй экран. При этом они распределяются на втором экране некоторым образом, так что прямо против щели окажется максимальное число частиц, по мере же удаления от этой зоны плотность частиц будет убывать.

Если будет открыта только щель В, то такое же распределение частиц на втором экране будет против щели В.

Чего же надо ожидать, если одновременно открыть обе щели? Казалось бы, распределение частиц должно представлять собою сумму распределений при открытии только щели А и только щели В. Однако данные опыта обнаруживают иное. Вероятность попадания частицы в зону максимума вдвое превышает сумму вероятностей, соответствующих открытию щелей порознь. Такой результат экспериментов несовместим с представлением, будто каждая частица пролетает или через щель А или через щель В. Результат опыта свидетельствует о том, что каждая частица проходит через обе щели: исход ее прохождения зависит от того, обе ли щели открыты. Если сравнить распределение частиц при одной и при двух открытых щелях, то увидим, что есть такие зоны на втором экране, куда не попадает ни одна частица при двух открытых щелях, в то время как при открытии лишь одной из щелей в эту зону попадает определенное число частиц. Альтернативой представлению о том, что каждая частица проходит одновременно через обе щели, было бы представление, что, летя через одну щель, частица "знает", открыта ли вторая щель, и в зависимости от этого "выбирает", куда ей попасть, а куда не попадать.

Такое странное, с точки зрения классической физики, поведение частиц не является результатом взаимодействия между ними в потоке большого числа одновременно летящих частиц. Если частицы летят да одной и попадание каждой из них регистрируется на втором экране, картина распределения попаданий большого числа частиц (за длительное время опыта) оказывается такой же. Исход каждого пролетания частицы зависит, таким образом, от того, обе ли щели открыты. Хотя зона попадания каждой частицы является случайной, вероятность попадания последней в ту или иную зону зависит от того, какие щели были открыты при ее пролетании. Вероятность здесь - не удобный способ описания, как в классической физике, а существенная характеристика наблюдаемого явления.

Через какую щель прошла все же данная частица? Поставим в обе щели детекторы, регистрирующие прохождение частиц, не задерживая их. Каждое попадание частицы на второй экран будем сопоставлять с показаниями детекторов в щелях. Таким образом, о каждой частице, попавшей на второй экран, мы будем знать, через какую щель она прошла. Однако при таком опыте распределение частиц на втором экране будет не таким, как в описанном выше эксперименте с двумя открытыми щелями, в которых не устанавливали детекторов прохождения частиц через щели. Распределение частиц будет соответствовать сумме распределений в условиях, когда открыта только первая или только вторая щель, т. е. в условиях, когда не возникает вопроса, через какую именно щель прошла частица.

Отсюда следует, что попытка выяснить, через какую именно щель проходит частица, меняет вероятность попадания частицы в определенную зону второго экрана. В отличие от классической физики, само наблюдение явления меняет здесь его протекание. Получение знаний о том, через какую щель прошла частица, лишает нас возможности узнать, как распределяются частицы при двух открытых щелях, не снабженных индикаторами прохождения частиц. Опыт с индикаторами в щелях дает нам одну информацию о наблюдаемом явлении, опыт без индикаторов дает другую информацию об этом же явлении. Результаты одного из этих опытов не могут быть выведены из другого. Ни в каком отдельно взятом опыте не может быть получена и та и другая информация. Результаты опытов носят дополнительный характер. Принцип дополнительности был сформулирован Нильсом Бором: в процессе познания для воспроизведения целостности объекта необходимо применять взаимоисключающие, "дополнительные" классы понятий, каждый из которых применим в своих особых условиях.

Как мы видим, принципы классической физики, сформулированные в начале этой статьи, оказались недостаточными при углублении знаний человека о физической картине мира. Недостаточными оказались и классические представления о характере детерминизма и о вероятностях. Эти представления пришлось расширить, и классические оказались лишь их частным случаем.

Таким образом, трудности, возникающие при описании психических явлений, оказываются не специфической характеристикой этих феноменов, а общей характеристикой явлений в нашем мире. На это сходство между явлениями, изучаемыми физикой и психологией, обращал внимание уже создатель принципа дополнительности Нильс Бор. В работе "Квантовая физика и философия" Бор писал, что "цельность живых организмов и характеристики людей, обладающих сознанием, а также и человеческих культур представляет черты целостности, отображение которых требует типично дополнительного способа описания" [1, 147].

В психологии, как и в квантовой физике, нет абсолютной, однозначно для всех наблюдений проведенной границы между наблюдаемым явлением и наблюдателем; результат каждого наблюдения относится к комплексу "наблюдаемое - наблюдатель". В психологии, как и в квантовой физике, детерминизм носит не жесткий, а вероятностный характер. На это сходство обращали внимание и психологи (Ж. Пиаже, А. Е. Шерозия). В частности, А. Е. Шерозия, исходя из этого сходства, ввел принцип дополнительности в предложенную им общую теорию сознания и бессознательного психического, одновременно используя его и как основной принцип познания феномена психологической целостности [4; 5].

Отмененное сходство между физическими и психическими феноменами - не внешняя аналогия, а весьма существенная общая их характеристика. Представление о том, что в психических явлениях не может быть жестко и однозначно проведена граница между "наблюдаемым феноменом" и "наблюдателем", уже предполагает наличие бессознательного.

Как мы уже говорили, вероятностные характеристики психических явлений являются их собственными характеристиками, а не привнесенным извне способом описания. Но поскольку сходство между психическими феноменами и феноменами квантовой физики отражает их существенные особенности, возникает вопрос о достаточности для описания психических феноменов аппарата классической теории вероятностей. В квантовой физике этот аппарат оказался недостаточным, он был дополнен понятием о т. н. амплитуде вероятности. И. И. Гурезич ставит вопрос о том, что и в описании психических явлений может быть адекватным использование представлений об амплитуде вероятности [2].

Неосознаваемые явления состоят, в частности, в том, что субъект использует свой прошлый опыт для построения действий, не осознавая наличия этого прошлого опыта, т. е. не будучи в состоянии рассказать об этом опыте, словесно сформулировать его.

Упрощенная - и тем самым удобная для изучения - модель влияния вероятностно организованного опыта на подготовку к предстоящему действию создается в опытах по вероятностному прогнозированию.

Вероятностное прогнозирование проявляется в том, что субъект, уловив вероятностную организацию событий о своем опыте, оказывается способным использовать эту информацию для прогноза предстоящих событий с приписыванием каждому из возможных событий определенной вероятности реализации [3]. В соответствии с таким прогнозом и со значимостью для субъекта прогнозируемых событий организуется подготовка к действиям в предстоящей (точнее - в прогнозируемой) ситуации. Вероятностное прогнозирование, таким образом, родственно установке, однако понятие установки значительно шире, оно охватывает более разнообразный круг явлений.

Мы попытаемся сейчас экспериментально показать, что при изучении вероятностного прогнозирования исследователь сталкивается с проявлениями бессознательного использования испытуемым своего опыта.

Один из опытов по изучению вероятностного прогнозирования состоял в следующем. В окошке перед испытуемым в некоторой последовательности появляется то один, то другой из четырех сигналов - цифры 1, 2, 3 или 4. При появлении цифрового сигнала испытуемый должен нажать соответствующую кнопку из четырех находящихся перед ним кнопок (каждому из четырех сигналов соответствует одна определенная кнопка). Испытуемый должен реагировать правильно и быстро. Экспериментатор регистрирует время правильных реакций.

Перед опытом испытуемый предупреждался о наличии четырех сигналов, четырех кнопок для ответа и о соответствии между ними, а также о необходимости быстрых и правильных реакций. О характере последовательности сигналов испытуемый не предупреждался, ему только говорили, что каждые четыре сигнала будут отделяться отследующих определенным добавочным сигналом. Сама же последовательность цифровых сигналов, состоявшая из 120 предъявлений, строилась следующим образом. В каждой четверке сигналы не повторялись, а порядок их чередования в четверке выбирался случайным образом. Таким образом, общее число сигналов 1, 2, 3 и 4 во всей последовательности было одинаковым. Вместе с тем, условная вероятность появления сигнала зависела от его места в четверке и от того, какие сигналы предшествовали ему в данной четверке. На I месте в четверке каждый из четырех цифровых сигналов мог появиться с одинаковой вероятностью (РI=0,25). На II месте в четверке с равной вероятностью мог появиться один из трех сигналов, кроме уже реализованного в данной четверке (РII=0,33). На III месте с равной вероятностью мог появиться один из двух сигналов (РIII=0,5). А на IV месте мог быть лишь единственный сигнал, которого еще не было в данной четверке (PIV=l).

Опыты показали, что среднее время реакции за весь опыт на сигналы 1, 2, 3 и 4 было практически одинаковым: T1=364 мсек, Т2=368 мсек, Т3=366 мсек, Т4=367 мсек.

Вместе с тем, время реакции на сигнал оказалось зависящим от того, на каком месте в четверке стоит сигнал. Среднее время реакции на сигналы, стоящие на первых местах в четверке, оказалось самым большим - ТI=460 мсек. На сигналы, стоящие на вторых местах в четверках, реакция осуществлялась быстрее - ТII=424 меск. Еще более коротким оказалось среднее время реакции на третьи сигналы в четверках - ТIII=351 мсек. На последние же сигналы в четверках среднее время реакции было самым коротким - TIV=207 мсек.

Такой результат объясняется, как нам кажется, тем, что время реакции на сигнал зависит от вероятностного прогноза испытуемого: реакция на сигнал тем быстрее, чем с большей вероятностью ожидается появление данного сигнала и соответствующей реакции. Такой вывод подкрепляется еще и тем, что ТI в (приведенном опыте совпадает со временем реакции, выявленном в опыте с четырьмя сигналами, следующими в случайной равновероятностной и независимой (бернуллиевой) последовательности из двух равновероятностных сигналов. ТIV совпало со временем простой двигательной реакции, когда имеется лишь один сигнал.

В настоящем докладе, затрагивающем проблему неосознания, для нас особый интерес представляет тот факт, что приведенный результат (ТIIIIII>TIV) был получен независимо от того, осознали ли испытуемые структуру последовательности сигналов или нет.

После эксперимента испытуемые были опрошены, как была построена последовательность сигналов. Часть испытуемых сообщала, что это была случайная (не имевшая никакой закономерности) последовательность сигналов. Другие испытуемые говорили, что уловили определенную закономерность, и указывали при этом на разные варианты последовательности сигналов, не соответствовавшие, однако, реально предъявлявшейся им последовательности (например, что после сигнала "1" чаще следовал сигнал "3" или что после сигнала "2" сигнал "3" бывал очень редко). И только часть испытуемых правильно улавливала принцип группировки сигналов, сообщая, что в каждой четверке каждый из сигналов предъявлялся по разу.

Однако независимо от того, что было осознано испытуемыми, для всех этих трех категорий характерным оказался один и тот же результат: ТIIIIII>TIV. Таким образом, испытуемые адекватно использовали вероятностную структуру полученного в эксперименте опыта - независимо от того, была ли эта структура ими осознана. Эта адекватность выразилась в том, что преднастройка к движению и зависящее от нее время реакции соответствовали условным вероятностям появления сигналов в предъявляемой последовательности.

Иной результат был получен при исследовании по этой же методике больных шизофренией. У больных с клинической картиной шизофренического дефекта зависимость времени реакции от места сигнала в четверке отсутствовала или была ослаблена. И это опять-таки независимо от того, осознал или не осознал исследуемый структуру предъявляемой ему последовательности сигналов.

Итак, наличие в психической деятельности осознаваемого и неосознаваемого и влияние их на конечный результат, на поведенческие реакции не вызывает сомнения. Трудности изучения этих сторон психической деятельности в значительной мере лежат в том, что исследования строятся в предположении о строгом разделении наблюдаемого явления и наблюдателя. Между тем, именно в этой области психологии такое разделение оказывается невозможным. С подобными же трудностями встречаются и другие области естествознания. С их преодолением связан, в частности, переход от принципов классической физики к принципам современной квантовой физики. Использование этих принципов - и прежде всего принципа дополнительности Нильса Бора - представляется поэтому продуктивным и в психологических исследованиях.

11. On the Inseparability of Observed Events and of the Observer in Psychological Phenomena. J. M. Feigenberg

Central Institute for Advanced Medical Training. Moscow

Summary

The presence of conscious and unconscious phenomena in human mental life is closely connected with the fact that the observed event and the observer cannot be simply and clearly separated. This establishes a cardinal difference between psychology and classical physics, this difference not being the consequence of the difference in the objects of investigation in psychology and physics. Contemporary quantum physics is guided by the thesis about the inseparability of the observed object and the observer. Niels Bohr's complementarity principle, of which quantum physics makes efficient use, can be also applied in the study of mental phenomena.

Литература

1. Бор Н., Атомная физика и человеческое познание, М., 1981.

2. Гуревич И. И., ФЕЙГЕНБЕРГ И. М., Какие вероятности работают в психологии? В кн.: Вероятностное прогнозирование в деятельности человека, М., 1977.

3. Фейгенберг И. М., Мозг-Психика-Здоровье, М., 1972.

4. Шерозия А. Е., К проблеме сознания и бессознательного психического. Опыт исследования на основе данных психологии установки, т. 1, Тб., 1969.

5. Шерозия А. Е., К проблеме сознания и бессознательного психического. Опыт интерпретации и изложения общей теории, т. 2, Тб., 1973.



 

14. О бессознательном. А. Т. Бочоришвили (On the Unconscious. A. T. Bochorishvili)

 

Институт философии АН Груз. ССР, Тбилиси

Психика - бессубстратная реальность. Создать объясняющую науку психологии можно лишь на базе субстанциальной реальности. Это-общее положение. Субстратом психических явлений спиритуализм считает душу, духовное существо. Материализм, в лице В. И. Ленина, рассуждает иначе: "Он, этот научный психолог, отбросил философские теории о душе и прямо взялся за изучение материального субстрата психических явлений - нервных процессов" [2, 140] (Было бы грубой ошибкой думать, что формула В. И. Ленина исключает значение общества и природы для психологии). Так, в принципе, решается проблема существования и познания психики двумя основными направлениями философии - марксистско-ленинским материализмом и спиритуализмом (идеализмом).

Гипотеза о бессознательной психике выступает как третье направление: субстратом психических явлений по этой гипотезе считается сама психика минус сознание. Эта точка зрения могла возникнуть только тогда, когда уже "убедились", что объяснить психические явления невозможно ни душой, ни человеческим головным мозгом. Пока существуют такие понятия, как "субстанциальная душа" и "думающий мозг", нет места для "бессознательной психики". Чтобы завоевать логическое место для себя, гипотеза бессознательного должна изгнать из психологии и спиритуализм, и материализм. Но это не под силу этой гипотезе, она сама - гибрид из элементов спиритуализма и материализма: существование бессознательного заимствуется из сущности материи (существование вне сознания), а духовность - ее функция из спиритуалистического понимания психики. Когда нечто работает как психика и существует вне сознания, оно равнозначно субстанциальной душе, а существовать реально и вне сознания значит быть материей.

По гипотезе бессознательного, наряду с бессубстратной психикой, в сознании существует бессознательная психика, выступающая в качестве субстрата и определяющей силы жизни сознания. Нельзя понять, что психика, когда она лишена сознания, мощнее чем психика с сознанием. Нужно думать, что сознательная и бессознательная психика - совершенно разные вещи, что они отличаются друг от друга to to genere.

Физическая реальность, по Ленину, - субстратная действительность, могущая существовать вне сознания. Психика по этой аналогии определяется тан: она - бессубстратное явление сознания. Эти "свойства" необходимы и достаточны для определения сущности физического и психического. Ничего третьего и промежуточного нет, нет ничего, кроме физического и психического (Ленин). Бессознательное, как таковое, или вовсе не мыслится по-настоящему, или оно представляется в качестве субстанции спиритуалистического или материалистического пошиба.

Главный аргумет и тезис материализма против идеализма заключается в указании на то, что материя по своей сущности является существованием вне сознания, а психика, сознание не может существовать иначе, как отражение бытия. Материя, по своей сущности, не только онтологически, но и логически предшествует психике, сознанию. В этом основное преимущество материи и материализма перед идеей и идеализмом. Но как только психике присваивается существование вне сознания, психика превращается в субстанцию, а материя теряет свое философское преимущество перед психикой, материализм перед идеализмом. Сама основная проблема философии - "что раньше" снимается, и победу одерживает учение о двух равноправных субстанциях - метафизический дуализм.

Защитники бессознательного почти никогда не прибегают в своей аргументации к литературным источникам марксизма-ленинизма. Это можно, пожалуй, объяснить тем, что в этой литературе часто говорится о психике и сознании как об идентичных понятиях. Ставить проблему о бессознательной психике с целью ее оправдания означало бы попытку установить в науке противоречивое понятие - contradictio in adjecto (Д. Узнадзе, Т. Павлов...). Хорошо подытоживает известный марксист Т. Павлов свою многолетнюю думу об этой проблеме: "...следует по всем законам всех логик и по всем эмпирическим опытам, что в каждом психическом, если и поскольку оно является именно психическим, всегда есть и элемент сознательности" [4, 146]. Этим кончил бы свои рассуждения, как нам кажется, всякий материалист. Не случайно Эд. Гартман, известный теоретик и историк учения о бессознательном, не называет ни одного материалиста среди защитников этой концепции.

Интересный факт: редакторы настоящей монографии и инициаторы последующей международной конференции темой этой конференции называют "неосознаваемую психическую деятельность". Тут истинное содержание бессознательного как бы прорвалась сквозь чашу логических неточностей и излишнего многословия и получило адекватное выражение: бессознательное действительно и есть неосознаваемое, а не lapsus calami, как можно было бы сначала подумать. Если "бессознательное"-не временное состояние, которое должно перейти в состояние сознания, а вечное, неосознаваемое, тогда о знании, о познании бессознательного говорить не следует. Кажется странным: пригласить ученых всех стран для познания непознаваемого. Ведь неосознаваемое и неопознаваемое одно и то же. К. Маркс: "Способ, каким существует сознание и каким нечто существует для него, это - знание. Знание есть его единственный акт. Поэтому нечто возникает для сознания постольку, поскольку оно знает это нечто" [1, 633]. В. И. Ленин: "...психическое, т. е. сознание, представление, ощущение и т. п...."; "психическое, сознание и т. д. есть высший продукт материи (т. е. физического)" [3, 239]; "... ощущение, восприятие, представление и вообще сознание человека принимается за образ объективной реальности" [3, 282-283]. Ergo: бессознательная психика невозможна. Нет познания без сознания, поэтому неосознаваемое - неопознаваемо.

Известный спиритуалист-психолог так заканчивает свою работу о бессознательном: "Мир бессознательных психических переживаний... образует ту психическую действительность, для которой психологи затеряли название: имя этой действительности - человеческая душа" [5, 300]. Сказано честно и последовательно: бессознательная психика, если она существует, она - субстанция, метафизическая сущность. Но она не может существовать: субстратом психики является не "человеческая душа", а человеческий мозг: это единственно правильное решение вопроса.

P. S. Некоторые психологи "установку" в понимании Д. Н. Узнадзе отождествляют с понятием бессознательной психики. Уто по меньшей мере спорно. Думают и так, что бессознательное и установка исключают друг друга.

Было бы научнее организовать симпозиум по разрешимой проблеме - бессознательное и установка, чем конференцию по мнимой проблеме - о "неосознаваемом".

Примечание редакции

Итак. А. Т. Бочоришвили считает, что "как только психике присваивается существование вне сознания, психика превращается в субстанцию... основная проблема философии - "что раньше?" - снимается и победу одерживает учение о двух равноправных субстанциях, метафизический дуализм". На этой основе им отвергается "гипотеза о бессознательной психике", а неосознаваемость рассматривается как синоним неопознаваемоети. А. Т. Бочоришвили даже остроумно заметил, что приглашать ученых для обсуждения проблемы неосознаваемой психической деятельности значит (при его толковании!) предлагать им "познать неопознаваемое".

Нам думается, однако, что над нашими гостями такая мрачная угроза не нависнет. Все дело в том, как понимать слова "вне сознания". Если бы понятие сознания отождествлялось с понятием психики, то тогда, действительно, любое оперирование понятием "бессознательное" оправдывало бы тревогу А. Т. Бочоришвили: не возвращаемся ли мы, при таком оперировании, к чему-то очень близкому идеалистически и даже мистически понимаемой душе?! Однако его можно твердо заверить, что когда мы говорим о бессознательном как о неосознаваемой психической деятельности, то мы отнюдь не отождествляем сознание и психику. Мы подразумеваем при этом лишь существование таких форм психической деятельности человека, которые осознаются им смутно или даже не осознаются вовсе. Это - деятельность психическая, ибо будучи даже полностью неосознаваемой, она отнюдь не лишается из-за этого признаков осмысленности, поскольку на ее основе ставятся цели, учитываются изменения значения ситуаций, производится сложная переработка информации и т. д. В этой осмысленности неосознаваемой психической деятельности и заключается ее основной парадокс и одновременно основной ключ к решению ее загадок.

А. Т. Бочоришвили может, правда, возразить, что таких осмысленных, но неосознаваемых форм психической деятельности не существует. Но тогда это будет уже совсем другой, гораздо более конкретный разговор, и мы надеемся, что чтение настоящей монографии по крайней мере поколеблет его в такой позиции, если он ее займет.

Что же касается отождествления "неосознаваемого" с вообще "неопозназаемым" то, насколько мы понимаем, нет абсолютно никаких лингвистических оснований рассматривать их как синонимы.

14. On the Unconscious. A. T. Bochorishvili

Institute of Philosophy, Acad. Sci. Georgian SSR, Tbilisi

Summary

The problem of the unconscious mind is a theoretical issue concerning the possibility of the realness of mind independent of consciousness (experience) in general. Assumption or negation of such mind in order to explain the conscious mind and behaviour is predetermined from the theoretical point of view. If the brain is assumed to be the immediate basis of the mind (experience), then the existence of an "unaware" mind should be rejected. But if the emergence of the conscious mind immediately from the brain is denied, then it becomes necessary to assume an unconscious mind ( resp. substantive psyche). To take the unconscious mind as something of which one is unaware is to assume that it is unknowable. Neither the ontological nor the gnoseological content of unconscious (unaware) mind are compatible with the outlook of dialectical materialism.

Литература

1. Маркс К., Из ранних произведений, М., 1956.

2. Ленин В. И., Полное собрание сочинений, т. 1, 1967.

3. Ленин В. И., Полное собрание сочинений, т. 18, 19.

4. Павлов Т., В сб.: Сознание, М., 1967.

5. Соколов И., Проблема бессознательного в психологии. Философский сборник, 1912.

 


 15. Проблема бессознательного в классической глубинной психологии. В. Л. Какабадзе

 

Институт философии АН Груз. ССР, Тбилиси

1. Основополагающее поднятие классических глубиннопоихслогических теорий - психоанализа (3. Фрейд) и аналитической психологии (К. Г. Юнг) - это понятие бессознательной психики. В этих теориях, бессознательная психика является предметом познания и категорией, объясняющей сознательную психику и поведение человека. Методологическая установка глубинной психологии - объяснение сознательной психики и поведения человека на основе бессознательного -психического - основываются на определенных теоретико-философских предпосылках, на конкретных онтологических и гносеологических постулатах.

2. В методологической доктрине психоанализа - неукоснительном, проведении строгого детерминизма в рамках собственно психического- отражена точка зрения онтологического дуализма. Психоанализ как "новая психология" выдвинул тезис о восстановлении "уважения к психическому факту", "психологического подхода к явлениям". Это требование означает "оперировать исключительно чисто психологическими понятиями", значение которых - "только психологическое исследование смысла, т. е. значений, намерений, которые скрываются в явлениях".

Почему психика должна объясняться опять-таки психикой, а не физиологическим? Потому, что исследование души (психики) - это установление смысловых связей. Лишь каузальные отношения в пределах психики понятны, имеют смысл. Объяснение психического физиологическим отвергается не потому, что мы еще не обладаем достоверными знаниями о физиологической работе мозга и поэтому временно должны использовать для объяснения психическое. Дело не в получении подобного знания, которое якобы сможет объяснить психическое посредством физиологического, - это невозможно в принципе. Физиологический процесс не имеет смысла, поэтому он непригоден для объяснения (понимания) смысловых связей (т. е. психических процессов) ("Относительно того, что мы называем нашей психикой (душевной жизнью), нам известны два обстоятельства. Это, во-первых, телесный орган и его арена, мозг (нервная система), а с другой стороны, наши акты сознания, которые даны непосредственно и не могут быть более близко приподнесены нам никаким описанием. Все, между ними находящееся, для нас неизвестно, прямой связи между обеими конечными точками нашего знания не дано. Если бы она существовала, она дала бы лишь более точную локализацию процессов сознания и - ничего для их понимания" [20, 67]. Методологический путь объяснения психики посредством психики в психоанализе именуется пониманием. Это обстоятельство является опосредственным пониманием, когда объяснение и понимание не противопоставляются друг другу и не исключают друг друга (как это имеет место у Дильтея: "Природу объясняем, душевную жизнь понимаем"), а дополняют друг друга. Понимание требует объяснения, как его первую и необходимую ступень; здесь объяснение переходит в понимание [12, 28]). Вообще 3. Фрейд не отвергает возможности исследования физиологического коррелята психики, выяснения и устаиовления физиологических основ психических процессов. Но исследования такого характера находятся для него за пределами интереса психологической науки.

3. Фрейд разделяет взгляд происхождения психики из физиологического; он уверен в том, что живая материя порождает сознание [16, 40]. Но главное заключается в том, что в психоанализе вопрос об органических основах психики теряет всякое значение, так как методологическая точка зрения психоанализа не основывается на онтологическом монизме, наоборот, упраздняет его. Вследствие этого психоанализ как наука о психике не нуждается во вскрытии органических основ психики (3. Фрейд научную деятельность И. П. Павлова не счел бы за объяснительную работу психики. "Конечно, я, - писал И. П. Павлов, - совершенно не коснусь философской точки зрения, т. е. я не буду решать вопроса: каким образом материя мозга производит субъективное явление и т. д.? Я постараюсь только предположительно ответить на вопрос: какие физиологические явления, какие нервные процессы происходят в больших полушариях тогда, когда мы говорим, что мы себя сознаем, когда совершается наша сознательная деятельность?" [6, 247]. И. П. Павлов исследует физиологический коррелят психики; он не ставит вопроса о генезисе сознательной психики. А 3. Фрейда интересует именно происхождение конкретного содержания сознательной психики. Разница в проблематике очевидна. 3. Фрейд указывает: "...моя научная работа ставила себе целью - выяснить необычные, ненормальные, патологические явления душевной жизни, т. е. свести их к психическим силам, действующим позади них" [19, 250]).

3. Теоретической предпосылкой аналитической психологии К. Г. Юнга является постулат имманентного реализма психики. Аналитическая психология как "естественнонаучная психология нового типа" не может ждать окончательного решения психофизической проблемы, которая по сути дела неразрешима человеческими возможностями познания. Поэтому для построения психической теории аналитическая психология должна исходить из предварительного понимания психики, а таковым является представление психики в качестве самодовлеющей и замкнутой в себе системы. Из этого положения выводится, что должно быть отвергнуто эпифеноменологическое понимание психики; самобытность психики исключает ее сущностную зависимость от физиологического. Как жизнь не есть эпифеномен химических процессов, хотя она связана с этими последними, так и психика не есть эпифеномен физиологических процессов, несмотря на то, что она связана с ними. Психикой правят законы психики, а не нечто отличное от нее. Защита принципов т. н. "психологии без души" отняла у психики самостоятельное существование, представила психику в качестве проявления физиологического субстрата, сферу распространения психики ограничила сознанием и потребовала основать психику на непсихическом.

Принципиальная позиция аналитической психологии отвергает точку зрения "психологии без души", противопоставляя ей тезис "психология с душой", что представляет собой защиту требования субстанционального понимания психики. Провозглашение имманентного реализма психики, по К. Г. Юнгу, должно считаться самим существенным достижением современной психологии [27, 9-28].

4. Гносеологическая позиция классических глубиннопсихологических теорий выражается в следующих высказываниях: "Реальное всегда остается непознаваемым" [20, 127]; "Вовнутрь природы не проникает созданный дух, значит и не в бессознательное" [24, 97]. Поэтому с априорной методологической точки зрения происходит переработка самого предмета познания. "Мы должны иметь в виду, - указывает Юнг, - что, несмотря на точное совпадение фактов с нашими воззрениями, принципы объяснения являются именно лишь способами созерцания, т. е. феноменами психической установки и априористических условий мышления вообще" [22, 13]. 3. Фрейд ставит знак равенства между опытом и предположением ( "Мы имеем в опыте, т. е. должны допустить" [17, 240]. "В нашем понимании воспринятые феномены должны отходить на задний план по отношению лишь к допущенным стремлениям" [15, 72]. "Мы должны руководствоваться априорным пониманием, которое служит нам для того, чтобы привести в порядок эти случаи и рассматривать их с общей точки зрения" [11, 82]).

5. В классической глубинной психологии бессознательная психика представлена в четырех значениях: (1) психической энергии, (2) определенности, в психическом качестве которой мы убеждены, но нам ничего не известно об ее оптическом лице, (3) внесознательного существования сознательных психических содержаний, (4) непознанном обстоятельстве.

(а) О психической энергии рассуждают К. Г. Юнг и 3. Фрейд. Юнг полагает, что допущение психической энергии оправдано рассмотрением психики с т. н. энергетической точки зрения. Энергия - гипотетическое понятие, которое не имеет никакого дела с объективной реальностью ("...гипотетическое понятие энергии, которое естественно является совершенно психологистическим и не имеет ничего общего с т. н. объективной реальностью" [21]). В психоанализе специально не рассмотрен вопрос об обосновании психической энергии. 3. Фрейд удовлетворяется лишь указанием на надобность допущения психической энергии ("Мы допускаем, как это вообще установлено другими естественными науками, что в душевной жизни действует вид энергии, но у нас нет никакой точки опоры, чтобы приблизиться к ее познанию посредством аналогий с другими формами энергии" [20, 86]).

(б) В психоанализе установлено, что различие между сознательной и бессознательной психикой связано с качеством сознательности, которая приписывается или не приписывается психике; а это указывает на то, что друг от друга размежевываются психика и сознание (акт видения, переживания). Не само сознание является бессознательным, а психика порой существует без сопровождающего ее сознания, т. е. бессознательно. В психоанализе установлено и то, что бессознательной не может считаться психика с минимумом переживания, ибо в этом случае психика все-таки обладает признаком сознания.

Что представляет собой психика независимо от сознания? Относительно внутренней природы, формы бессознательного (внесознательного) существования психики мы ничего не можем знать ("Мы называем бессознательным психический процесс, существование которого мы должны допустить, так как о нем умозаключаем на основе последствия, но относительно которого ничего не знаем" [18, 77]. См. также [13, 617-168; 14, 430; 17, 240; 20, 127]).

Для характеристики бессознательной психики в психоанализе используются термины: след, диспозиция, способность, наклонность, латентный, инстинкту подобное явление; однако эти характеристики не указывают на специфическую внутреннюю онтическую определенность бессознательно существующей психики.

Та же точка зрения об отношении психики и сознания проведена в аналитической психологии. По К. Г. Юнгу, психика трансцендентна к сознанию ("По отношению к сознанию сама психика - предсуществующая и трансцендентная [25, 393]). И поскольку процесс является бессознательным, постольку, естественно, о нем ничего нельзя сказать; мы можем иметь относительно бессознательного процесса лишь некоторое представление. Бессознательная психика - неизвестная область действительности ("Мы вовсе не знаем, что такое психика. Мы называем бессознательное так лишь потому, что то, что оно собой представляет, для нас бессознательно. Мы его знаем так же мало, как физик - что такое материя. Он имеет о ней лишь теории, т. е. воззрения, одним словом, образы" [27, 43]. "Бессознательная душевная жизнь является абсолютно неизвестной... мы ничего не знаем о бессознательном" [28, 16]. "Вопрос о том, в каком состоянии находится бессознательное содержание [психическое содержание. - В. К.] пока оно не подключено к сознанию, лишен всякой возможности разрешения" (23]).

(в) В глубинной психологии под бессознательным существованием психических содержаний подразумевается несколько значений.

В первом случае психическое содержание называется бессознательным потому, что конкретный сознательный психический процесс считается проявлением бессознательно существующих психических процессов. В этом случае обозначение психических феноменов термином "бессознательное" условно; сами по себе психические феномены сознательны, но поскольку их генезис связывается с функционированием бессознательных процессов, постольку и продукты бессознательного функционирования заслуживают названия "бессознательных психических содержаний". Таковым для аналитической психологии является архетипное представление (как проявление архетипа в себе), а для психоанализа - сновидения, описки, очитки, вообще ошибочные действия, которые суть проявления в сознании вытесненного, Оно.

Во втором случае бессознательными называются переживания психических содержаний, которые не доходят, не возвышаются до предметного сознания. В психоанализе эмоциональные состояния любви, страха и т. д. называются бессознательными, когда они не узнаются как однажды пережитые явления. Поэтому "бессознательное чувство", "бессознательный страх" и т. д. не должны быть поняты в прямом значении как вообще внесознательное существование психического содержания; это лишь "безобидная небрежность выражении". В аналитической психологии таковыми являются чувственные восприятия, которые не входят в центр поля сознания; то, что воспроизводится, чувствуется, делается без внимания и намерения ("Все то, что воспринимается моими органами чувств, но моим сознанием не замечается, все то, что я без намерения и без внимания, т. е. бессознательно, чувствую, мыслю, воспроизвожу, хочу и делаю... все это - содержание бессознательного" [26, 536]).

В третьем случае характеристика неизвестных бессознательных процессов терминами, обозначающими сознательные психические содержания условно, как бы это так.

(г) Гносеологическое содержание бессознательного подразумевает непознанное, непонятное фактическое положение (Unverstandenes, Unbewuβtes). Такая позиция одинаково относится как к сознательному, так и к находящейся вне сознания всякой определенности (и психической, и непаихической). Это содержание понятия бессознательного находит применение в индивиду а л психологии. Отождествление бессознательного с незнанием, с непознанным не касается психологической проблемы бессознательного, которая, как известно, представляет собой онтологическую, а не гносеологическую проблему - существует ли такое психическое, которое вообще, независимо от сознания, оно не переживается, находится "за занавесом" сознания.

6. Что представляет собой бессознательная психика - реальность или гипотезу? На этот вопрос можно ответить лишь тогда, когда под понятием бессознательной психики подразумевается вполне конкретное содержание. На самом деле реально существуют такие содержания психики, которые не находятся в центре поля сознания, не являются объектом предметного сознания. Также не вызывает сомнения существование сознательных психических содержаний и процессов, которые не познаны (неизвестны их причины, генезис и т. д.) или же их не сопровождает чувство знакомости. Если указанные содержания подразумеваются под бессознательной психикой, тогда спорного и дискуссионного в их реального существовании ничего нет. Но то же самое нельзя сказать относительно других содержаний глубиннопсихолонического понятия бессознательной психики. Эти последние являются гипотеза ми, и подобная квалификация предопределена теоретическими исходными положениями глубиннопсихологических концепций. Поскольку наука о психике должна исходить из положения, что психика условно считается самодовлеющей реальностью и что познающий разум не в силах установить действительную природу бессознательного, постольку выглядит естественной характеристика бессознательной основы сознательной психики как гипотетическая, предполагаемая. Правда, 3. Фрейд и К. Г. Юнг не всегда последовательны в понимании квалификации бессознательного психического, порой очи считают его неопровержимой реальностью, но, как было указано, исходя из теоретических постулатов глубинной психологии, бессознательное психическое следует характеризовать как гипотезу.

Осознавая вышеуказанное положение, глубиннопсихологические теории не имеют основания рассуждать об эмпирическом (экспериментальном) обосновании бессознательного психического. Экспериментальные данные принципиально не могут решать проблему существования бессознательной психики (т. е. психики, независимой от переживания, вне сознания вообще). Все рассуждения 3. Фрейда и К. Г. Юнга, касающиеся эмпирического доказательства психики, независимой от сознания (переживания), на самом деле основываются на теоретическом положении о непрерывности психической действительности. Раз в принципе исключено происхождение сознательной психики из непсихического, в частности из физиологического, то не остается ничего, как считать сознательную психику происходящей опять-таки из психики, но бессознательной. Таким образом, не сами фактические данные (напр., постгипнотическсе состояние, результаты метода парной ассоциации и т. д.) неопровержимо доказывают реальное существование психики, которая не переживается, т. е. существует бессознательно, а эти фактические данные сами являются проблемами, генезис которых может быть интерпретирован по-разному на основе определенного теоретического положения.

7. Признание или отрицание бессознательной психики (т. е. психики, которая вообще не переживается и потому находится "за занавесом" примарного, атрибутивного сознания) возможно только с теоретической точки зрения, (поскольку проблема теоретическая. Разговор об экспериментальном подтверждении бессознательной психики - результат недоразумения. Дело в том, что обоснование бессознательной психики прямым путем есть внутреннее противоречие: прямое обоснование существования бессознательной психики требует ее существования в сознании, понятие же бессознательной психики исключает это условие.

То, что непосредственно дано в сознании, - это психические содержания. Однако основа сознательных психических содержаний не дается в опыте, и ее не может показать анализ самого сознательного психического содержания; сама сознательная психика не указывает, продуктом какой определенности - физиологической или бессознательной психики - она является. Выяснение непосредственной основы сознательной психики возможно лишь косвенным путем. Этим косвенным путем являются теоретико-философские предпосылки.

Там, где психика осмыслена как непрерывная реальность, где психика представлена в качестве в себе замкнутой и самодовлеющей действительности, там необходимо провозглашение существования бессознательной психики. Но там, где психика представлена в форме прерывистой определенности, сознательная психика считается свойством высшей нервной деятельности, где защищается мысль о происхождении сознательной психики (переживания) из материи путем диалектического скачка ("...сознание есть высший продукт особым образом организованной материи" [1, 50]. "Диалектичен переход... от материи к сознанию..." [2, 255]), там нет необходимости допущения бессознательной психики (т. е. такой психики, которая генетически предшествует переживанию и сама не является переживанием). Если сознательная психика осмыслена в качестве свойства и продукта мозга, то она не может быть свойством и продуктом бессознательной психики.

В марксистской психологии рассуждают о психике как об отражении и различают осознаваемую и неосознаваемую формы психического отражения. Неосознаваемая форма психического отражения считается бессознательной психикой. Но относительно понятия неосознаваемой психики следует выяснить некоторые моменты, в частности, нужно осознать, что подразумевается под отражением - онтологическое или гносеологическое содержание. Если отражение - это гносеологическое понятие, то "неосознаваемое отражение" противоречиво, поскольку, согласно марксистской философии, отражение является функцией сознания, сознание само отражает, и в этом случае невозможно, чтобы отражение могло быть неосознаваемым, не сознательным (бессознательным). Онтологическое значение отражения касается формы существования психики. Здесь на передний план выдвигается причинно-следственное взаимоотношение 'между явлениями - причина отражается в следствии, и в этом разрезе ставится вопрос о возможности существования такой формы психики, которая является следствием, продуктом определенной причины, но этот продукт, т. е. психика, не связывается с сознанием (переживанием). Видно, что онтологическое содержание неосознаваемой психики это не факт, а проблема, которую можно решить так или иначе на основе определенных теоретических предпосылок (То же самое нужно сказать относительно понятий "психическое свойство", "пси" хическая диспозиция", "потенциальная психика").

Некоторые считают возможным эмпирическое подтверждение бессознательного существования психики на основе факта бессознательной мотивации, осуществления конкретного поведения без осознанного мотива. На самой деле сам факт поведения с неосознанным мотивом не представляет собой положительного решения проблемы бессознательного существования психики. Ставится вопрос: откуда мы знаем, что мотив, который побуждает и направляет поведение и в бессознательном состоянии ("за занавесом сознания", вне переживания) является опять-таки психикой, а не состоянием высшей нервной деятельности? Конечно, не сам факт протекания поведения указывает на оптическую форму существования т. н. "бессознательного мотива". Истолкование онтической природы (исихичности или непсихичности) "бессознательного мотива" зависит от теоретической позиции самого истолкователя в процессе методологии объяснения сознательной психики.

Дискуссионный характер возможности существования бессознательной психики в советской психологии вызван и тем обстоятельством, что под понятиями сознания, психики и бессознательной психики подразумеваются разные значения; получается странное положение: тезис защиты бессознательной психики у двух авторов не есть защита одного и того же положения.

Исходя из содержания классической психологической проблемы бессознательного - существует ли психика независимо от акта переживания (атрибутивного сознания) - советские авторы, считающиеся защитниками бессознательной психики, на самом деле таковыми не являются.

Сама проблема бессознательного в психологии среди психологов-марксистов понимается по-разному. А. Т. Бочоришвили считает проблемой бессознательной психики возможность существования сознательных психических содержаний (т. е. переживаний) независимо от сознания (т. е. непосредственного видения, переживания этих содержаний). Он отрицает существование бессознательных психических содержаний (т. е. таких психических содержаний, которые не переживаются, не сознаются) и проблему бессознательного психического решает отрицательно [4].

Психологическую проблему бессознательного отрицательно решает и С. Л. Рубинштейн. Для С. Л. Рубинштейна проблема бессознательного в психологии связывается с гносеологическим аспектом (знанием причины переживания). "Неосознанное чувство - это, разумеется, не чувство, которое не переживается; неосознанным чувство является, когда не осознана причина, которая его вызывает, и объект, лицо, на которое оно направлено. Переживаемое человеком чувство существует реально и не будучи осознано" [7, 277] (А. Н. Леонтьев отличает друг от друга воспринимаемое (но несознаваемое) и сознаваемое. Но воспринимаемое может стать при определенных условиях предметом сознания, сознаваемым. "... для того, чтобы воспринимаемое содержание было сознано, нужно, чтобы оно заняло в деятельности субъекта структурное место непосредственной цели действия и, таким образом, вступило бы в соответствующее отношение к мотиву этой деятельности". Воспринимаемое, т. е. несознаваемое, однако, не есть непереживаемое психическое. "Субъективно, по непосредственному самонаблюдению воспринимаемое и сознаваемое... неразличимы", т. е. оба они переживаемы, сознательны [5, 248, 245]. Ф. В. Бассин рассуждает о существовании "неосознаваемой формы психики", т. е. о бессознательной психике, но она "является результатом мозговой деятельности, при которой модальность переживания... сохраняется..." [3, 167]. Рассуждения Ф. В. Бассина относительно "неосознаваемых форм высшей нервной деятельности" психологической проблемы бессознательного не касаются, поскольку здесь речь идет о бессознательно-физиологическом, а не о бессознательно-психическом). Следовательно, здесь допускается существование неосознанных психических содержаний, но под неосознанностью (бессознательностью) подразумевается не существование психических содержаний независимо от переживаний, а незнание причин, их вызывающих.

В теории установки Д. Н. Узнадзе психологическая проблема бессознательного касается не возможности существования психических содержаний за пределами сферы переживаний, независимо от сознания нообще, а возможности существования новой (качественности психики, отличной от формы существования психических содержаний и являющейся модусом целостной личности. Эта новая качественность психики и называется установкой (До 1949 года сам Д. Н. Узнадзе не считал установку психикой, хотя он ее характеризовал как новую сферу действительности). В советской психологии лишь в теории установки Д. Н. Узнадзе решается положительно (психологическая проблема бессознательного; допускается существование такой психики, которая отличается качественно от переживания, от частного психического факта и является целостно-личностным состоянием готовности к определенной активности, в чем своеобразно отражена действительность [8] (О попытке обоснования установки как бессознательной психики см, Ш. Н. Чхартишвили и А. Е. Шерозия [9; 10]).

Примечание редакции

Придавая значение тому, чтобы в монографии были представлены разные подходы к проблеме бессознательного, редколлегия публикует статью В. Л. Какабадзе. В отношении ее необходимо, однако, сделать некоторые замечания.

В. Л. Какабадзе утверждает: "Наука о психике должна исходить из положения, что... познающий разум не в силах установить действительную причину бессознательного". Он полагает, что "разговор об экспериментальном подтверждении бессознательной психики - результат недоразумения" и аргументирует следующим образом: "прямое обоснование существования бессознательной психики требует ее существования в сознании, понятие же бессознательной психики исключает это условие". Нельзя не обратить внимания, что этими словами В. Л. Какабадзе почти дословно повторяет тезис, звучавший еше в XVII веке (Локк: "иметь представление и что-то осознавать это одно и то же", Опыт человеческого разума, ч. II, гл. I, § 9; "Мышление без сознания можно представлять себе в такой же степени, как протяженное тело, которое не имеет частей", там же, § 19), не учитывая, при этом, многократно приводившихся и в нашей и в западной литературе разъяснений несостоятельности этого тезиса. Характерно, что даже И.Кант, опровергая Локка, указывает, что при всей противоречивости понятия бессознательного, отказываться от его использования мы не можем (Антропология, § 5, "О представлениях, которые мы имеем, не сознавая их". Соч., т. 6, стр. 366, М., 1966). Мы будем далее, знакомясь с материалами монографии, многократно убеждаться, что представление о неосознаваемой психической деятельности допускает существование переживаний, которые не осознаются, как таковые, их субъектом (ранний онтогенез), что существуют формы работы мозга, которые направлены на учет и выявление смыслов (и потому являются деятельностью психической), но, тем не менее, на определенных этапах своего развития не только не осознаются, но и не переживаются (интуиция, установка). Но это представление - неосознаваемой психической деятельности - никак не требует существования "сознательных психических... переживаний... независимо от сознания" (формулировка А. Т. Бочоришвили, к которой В. Л. Какабадзе, видимо, присоединяется). Неточность терминологии при рассмотрении всех этих вопросов, требующих высокой дисциплины мысли, может быть очень опасной.

 

15. The Psychological Problem of the Unconscious in Depth Psychology. V. L. Kakabadze

Institute of Philosophy, Georgian Academy of Sciences, Tbilisi

Summary

The methodological principle of depth psychology - interpretation of. the conscious mind and behaviour of man on the basis of the unconscious-follows certain theoretical and philosophical premises.

In classical depth psychology (psychoanalysis, analytic psychology, individual psychology) the unconscious is represented in four different senses: 1. mental energy, 2. determinateness which we are sure has a mental quality but about the ontic character of which we have no idea, 3. unconscious existence of conscious mental contents, 4. unconscious condition.

In classical depth psychology the ontic content of the unconscious (i.e. mental contents which exist beyond consciousness) is substantiated theoretically and not empirically (to ascertain the unconscious in experience is impossible in principle). Proceeding from the ontological and gnoseological postulates the unconscious in classical depth psychology is a hypothesis and not a reality.

Литература

1. Ленин В. И., Полное собрание сочинений, т. 18, М.. 1961.

2. Ленин В. И., Полное собрание сочинений, т. 29, М., 1963.

3. Бассин Ф. В., Проблема бессознательного. (О неосознаваемых формах высшей нервной деятельности), М., 1968.

4. Бочоришвили А. Т., Проблема бессознательного в психологии, Тб., 1961.

5. Леонтьев А. Н., Деятельность. Сознание. Личность, М., 1975.

6. Павлов И. П., Полное собрание сочинений, т. III, книга первая, М.-Л , 1951.

7. Рубинштейн С. Л., Бытие и сознание, М., 1957.

8. Узнадзе Д. Н., Экспериментальные основы психологии установки, Тб., 1961.

9. Чхартишвили Ш. Н., Проблема бессознательного в советской психологии, Тб., 1966. 10. ШЕРОЗИЯ А. Е., К проблеме сознания и бессознательного психического, Тб., т. 1, 1969; т. 2, 1973.

11. Adler, A., Personlichkeit als geschlossene Einheit, Internationale Zeitschrift fur Individualpsychologie, 1932, Heft, 2.

12. Hess, R., Allgemeine Tiefenpsychologie, Bern - Stuttgart, 1964.

13. Freud, S., Traumdeutung, Gesammelte Werke, Bd. II-III, London, 1948.

14. Freud, S., Einige Bemerkungen tiber den Begriff des Unbewupten in der Psychoanalyse, Gesammelte Werke, Bd. VIII, London, 1947.

15. Freud. S.. Vorlesungen zur Einfuhrung in Psychoanalyse, Gesammelte Werke, Bd. XI. London. 1948.

16. Freud, S., Jenseits des Lustprinzips, Gesammelte Werke, Bd. XIII, London, 1947,

17. Freud, S., Das Ich und das Es, Gesammelte Werke, Bd. XIII, London, 1947.

18. Freud, S., Neue Folge der Vorlesungen zur Einfuhrung in die Psychoanalyse, Gesammelte Werke, Bd. XV, London, 1946.

19. Freud. S., Brief an Romain Rolland, Gesammelte Werke, Bd, XVI, London, 1950.

20. Freud, S., Abrip der Psychoanalyse, Gesammelte Werke, Bd. XVII, London, 1946.

21. Jung, K. G., Versuch einer Darstellung der psychoanalytischen Theorie, Leipzig-Wien, 1913.

22. Jung, K. G., tlber psychische Energetik und das Wesen der Traume, Zurich, 1928.

23. Jung, K. G., Psychologische Typen, Zurich, 1930.

24. Jung, K. G., Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Unbewupten, Zurich,],1938.

25. Jung, K. G., Symbolik des Geistes, Zurich, 1948.

26. Jung, K. G., Von den Wurzeln des Bewujjtseins, Zurich, 1954.

27. Jung, K. G., Wirklichkeit der Seele, Zurich-Stuttgart, 1969.

28. Jung, K. G., Uber Grundlagen der analytischen Psychologie, Zurich-Stuttgart, 1969

 

 


16. К проблеме бессознательного. П. Я. Гальперин

МГУ, факультет психологии

Что заставляет нас признать наличие бессознательной психической деятельности? Прежде всего разнообразные факты: спонтанное решение трудных задач (при отвлечении от работы над ними), т. н. автоматическое письмо, внезапное осознание смысла малых и незаметных впечатлений, исполнение лостгипнотических внушений (IB частности, известный опыт Фоггтов, когда испытуемый в своих действиях явно учитывает предметы, восприятие которых ему запрещено внушением и которые, по его словам, он не воспринимает) и т. п., словом, продукты яв'но осмысленной деятельности, о которой ее исполнители субъективно ничего не знают (В этой статье я пользуюсь термином сознание в том значении, в каком обычно им пользуются в учении о бессознательном: в значении ощущения, переживания, чувствования, сознания своей психической деятельности).

Теоретически было бы легче считать такую неосознаваемую деятельность просто физиологической. Однако осмысленность предполагает осмысление, а оно составляет одну из основных и отличительных черт психической деятельности. И наоборот, принято считать, что материальные, в частности физиологические процессы, не могут быть осмысленными, так как они ограничены физическими свойствами. При таких исходных представлениях осмысленные продукты неосознаваемой деятельности приходится относить за счет психической, но бессознательной деятельности.

Но сами эти представления опираются, во-первых, на отождествление материального и физического и, во-вторых, на ограничение физических процессов одними энергетическими свойствами.

Отождествление материального и физического ведет к тому, что все нефизические явления исключаются из материи и выделяются в особый нематериальный мир, мир "психического". Дуализм "физического и психического", "материи и духа" составляет общую основу этих представлений о психике и бессознательной психической деятельности.

Ограничение физических процессов одними энергетическими свойствами выражает полное незнание их информационных характеристик, которые поэтому в общей картине физического мира совершенно не учитываются. Тогда психическое отражение, эта частная и наиболее выраженная форма информации о внешнем агенте, представляется исключительной особенностью психики; "вторичные чувственные качества" психического отражения как бы наглядно демонстрируют эту исключительность и дуализм "психического и физического".

В разных формах дуализм господствовал тысячелетия; в философии Декарта он получил теоретическое завершение. Только в середине XIX века дуализм был окончательно преодолен в диалектическом материализме Маркса-Энгельса, только в танце XIX и начале XX века кризис "классической физики", гениально разъясненный Лениным, обнаружил несостоятельность прежнего физического представления о материи, и только в середине XX века теория информации углубила естественнонаучные основы марксистско-ленинской теории отражения. Неудивительно, что основанные на дуализме представления о психике и бессознательной психической деятельности до сих пор сохраняются в психологии.

Развитое Лениным философское понятие материи снимает ее принципиальное ограничение физическими свойствами, раскрывает все разнообразие мира как продукта развития материи, а психику - как одно из новых свойств материи, возникающее на высоком уровне ее организации.

В плане современного естествознания этой философской картине соответствует последовательное развитие сначала неорганического мира, затем - возникновение жизни и развитие организмов, которые во взаимодействии с внешней средой уже используют информационные свойства физических агентов, "раздражителей"; далее - развитие подвижных животных, у которых с некого уровня, на основе физиологического отражения, возникает и развивается психическое отражение объективного мира; и, наконец, с появлением человеческого общества, в процессе становления людей формируется и развивается сознание (как оно понимается не в учении о бессознательном, а в историческом материализме).

Уже на уровне живых тел, регулирующих свои отношения с внешней средой путем избирательного отношения к раздражителям, возникает заинтересованность в их "опознании" и отсюда - в отражении не только их энергетических, но также (а в дальнейшем и прежде всего) их информационных характеристик. Все больше развиваются и специальные органы рецепции этих информационных свойств, их физиологического отр ажения.

У животных, ведущих активный образ жизни, эти рецепторы превращаются в органы чувств, воспринимающих именно информационную характеристику объектов. "Телефонный эффект" Э. Уивера экспериментально доказывает наличие физиологического отражения в периферическом (слуховом) нерве. Учение о "нервной модели" стимула (Е. Н. Соколов), "акцепторе действия" (П. К. Анохин), "потребном будущем" (Н. А. Бернштейн), - моделях, контролирующих смену условно-рефлекторной и ориентировочно-исследовательской деятельности, - утверждает наличие физиологического отражения (всех компонентов реакции) в центральной нервной системе.

Эти нервные модели приходят в рабочее состояние, когда возбуждаются "своей" потребностью, вместе с которой образуют доминанту (А. А. Ухтомский) и, на уровне психического отражения, установку (Д. Н. Узнадзе). Сложившаяся установка, вместе с поступающей информацией, автоматически, без участия сознания, успешно обслуживает решение текущих задач, если это не превышает возможностей прямого "согласования" структур задачи и поступающей информации.

За исключением внезапного решения творческих задач, такой механизм объясняет все факты осмысленной автоматической деятельности, о которых упоминалось выше. Во всех этих случаях происходит использование структуры решения, сложившейся в прошлом опыте ч отвечающей актуальной ситуации.

Что же касается внезапного решения творческих задач, то условия его возникновения в самых общих чертах тоже достаточно известны. Еще О. Зельц высказал предположение, что в результате безуспешных попыток (решения у субъекта складывается "антиципирующая схема", неосознанное отражение объективных связей задачи; недавно Я. А. Пономарев назвал его осторожней - "побочным результатом" безуспешных проб. Когда антиципирующая схема достаточно "созреет", чтобы наметить контур недостающего звена (решения), поступающая информация с так называемой "подсказкой" автоматически сличается с этой незаконченной схемой, из "подсказки" выделяется часть, отвечающая недостающему звену, оно автоматически включается в антиципирующую схему, которая замыкается и дает решение прежде не решавшейся задачи.

Информационно содержательные процессы высшей нервной деятельности взаимодействуют по смыслу отраженного в них объективного содержания, и продукт этого материального взаимодействия представляется осмысленным. Такой нервный механизм не нуждается в психическом отражении, хотя по своему происхождению может быть отложением "сознательной" психической деятельности. Подобно тому, как целесообразность не всегда предполагает целестремительность, осмысленность - в том значении слова, какое используется в учении о бессознательном, - отнюдь не всегда предполагает психическую деятельность. Материальные процессы, когда их движение и взаимодействие определяются их информационными характеристиками, становятся объективно осмысленными, оставаясь психологически неосознаваемыми.

Итак, на канве механического представления о материи и дуализма "физического и психического" феномены автоматической осмысленной деятельности принудительно ведут к признанию "бессознательного". На основе диалектико-материалистического понятия о материи и учета информационного содержания процессов в. н. д. все эти феномены могут получить объяснение и без такого предположения. Гипотез а бессознательной психической деятельности становится излишней.

Однако не бьют ли эти доводы дальше цели? Если информационно-полноценная в. н. д. может производить такие новые продукты мышления, как внезапное решение творческих задач, то не ставит ли это под сомнение необходимость всякой психической деятельности, не только бессознательной, но и сознательной? Против такого опасения говорят и факты, и соображения.

Соображения заключаются в том, что, во-первых, бессознательная психическая деятельность есть гипотеза, а "сознательная" психика - факт. Гипотеза нуждается в проверке и может быть отвергнута, а факты- "упрямая вещь", отрицание их не меняет и тем более не устраняет. Во-вторых, не так ставится вопрос - или высшая нервная деятельность или психическая деятельность. Психика - не самостоятельный вид бытия, а только идеальное отражение объективного мира, отражение его существенных и только существенных черт и свойств; потому-то оно и остается только идеальным. В этой характеристике идеального содержится указание и на связь психического отражения с его физиологической основой, с физиологическим отражением и на существенное различие между ними.

Но лучше всего подозрение о "ненужности" психики опровергают факты. Первый из них - процесс образования самой апперценирующей схемы. Известно, что она должна "созреть", а это происходит, хотя и помимо сознания, но только в доследовании задачи. Такое исследование совершается с обязательным участием психики, и первым его результатом оказывается обнаружение новых отношений между условиями задачи. А это "явление ноля объектов субъекту" составляет основную характеристику психического отражения. Без "сознательного" исследования задачи антиципирующая схема не формируется - не формируется тот механизм творческого мышления, который потом действует автоматически.

Второй факт составляет одно из основных положений учения о в. н. д. и заключается в том, что новый раздражитель сначала вызывает только ориентировочный рефлекс; если реакция получает подкрепление, раздражитель приобретает условное значение, автоматическое действие; по мере его укрепления ориентировочный рефлекс угасает, однако малейшее изменение ов обстановке или ходе опыта снова "оживляет" ориентировочно-исследовательскую деятельность, направленную на выяснение "нового". Поскольку в ориентировочно-исследовательской деятельности обязательно участвует психическое отражение, смена условно-рефлекторной и ориентировочно-исследовательской деятельности составляет экспериментальное доказательство того, что в определенных условиях - в ситуациях с признаком "новизны" - психика становится необходимой и обязательной частью механизма "сиюминутной" перестройки действия.

Психическая деятельность не нужна лишь там, где успех действия обеспечивается автоматически. А все явления, для объяснения которых привлекалась бессознательная психическая деятельность, как раз и составляют автоматические явления. Для них, но только для них, психическая деятельность не нужна.

И последнее. Отрицание "бессознательной психической деятельности", конечно, не устраняет явлений и проблем, для решения которых она предполагалась. Не устраняет, но проясняет самую постановку каждой из этих проблем. Пример - неврозы. С изложенной точки зрения в проблеме неврозов ясно различаются их физиологическая и психологическая стороны. Физиологическая сторона: причина невроза - "сшибка" нервных процессов и срыв в. н. д. в сверхтрудных, неразрешимых для субъекта ситуациях; поэтому и для лечения невроза желателен хотя бы временный выход из конфликтной ситуации. Психологическую сторону составляют: самостоятельное или под руководством психотерапевта проводимое разъяснение прежде не решавшейся жизненной задачи, а затем перевоспитание, воспитание нового поведения, которое намечалось теоретическим решением, но теперь уже на деле должно обеспечить выход из травматической, конфликтной ситуации. Таким образом, и в сложной проблеме неврозов - можно обойтись без помощи гипотезы бессознательной психической деятельности.

Примечание редакции

Мы хотели бы указать, что спорной стороной статьи П. Я. Гальперина является предлагаемое им истолкование самого понятия неосознаваемой психической деятельности. Так, он пишет: "Психическая деятельность не нужна там, где успех действия обеспечивается автоматически. А все явления, для объяснения которых привлекалась бессознательная психическая деятельность, как раз и составляют автоматические явления" (разрядка наша. - Редколл.). Это неточное утверждение. Неосознаваемая психическая деятельность потому и оказалась одной из важнейших и труднейших проблем психологии, она потому и вызывает ожесточенные споры, не умолкающие уже более века, что проявляется она как деятельность смыслосодержащая, способная к вынесению сложнейших решений, к учету наиболее тонких особенностей объективных ситуаций. В этой "осмысленности бессознательного" основной парадокс и основное логическое ядро всей проблемы неосознаваемой психической деятельности. П. Я. Гальперин этот центральный момент явно, однако, недооценивает.

Мы ограничимся сейчас только этим замечанием, т. к. конкретные аргументы в пользу "осмысленности" (а не "автоматического" характера) бессознательного представлены в монографии в очень большом количестве (см. по этому поводу, в частности, вступительные статьи к тематическим разделам VI и VII-VIII).

16. On the Problem of the Unconscious. P. J. Galperin

Moscow State University

Summary

Two reasons made it inevitable to recognize (though always only hypo-thetically) the unconscious mental activity: 1) the existence of meaningful activity, of which the subject is unaware, and 2) conception of material, physiological processes as merely energetical ones, related to energy and not subject to the criterion of comprehension. The general theory of information has radically changed the situation-material processes contain information and can interact according to the logic of this information, i. e. meaningfully. Experiments on the acoustic nerve (E. G. Wever, G. V. Gershuni) and the central nervous system (P. K. Anokhin, A. N. Bernstein, E. N. Sokolov) have supported this view-information "conforming" with afferent signals to neuronal models (of past experience) clears the way for automatic reactions, "disconforming" inhibits them, giving rise to orientation-research activity. Thus, neural processes containing information are sufficient to account for unconscious meaningful activity, thereby rendering the hypothesis of unconscious mental activity superfluous.

Литература

1. Анохин П. К., Особенности афферентного аппарата условного рефлекса и их значение для психологии Вопросы психологии, 1955, 6.

2. Бернштейн Н. А., Очерки по физиологии движений и физиологии активности, 1966.

3. Гершуни Г. В., Андреев A.M., Абрамова А. А.. Доклады АН СССР, 1937, 16, 8.

4. Пономарев Я. А., Психология творческого мышления, 1960.

5. Соколов Е. Н., Ориентировочный рефлекс как кибернетическая система. Ж. высшейнервной деятельности им. И. П. Павлова, 1963, т. XIII, 5.

6. Узнадзе Д. Н., Психологические исследования, М., 1966.

7. Физиология сенсорных процессов, ч. II, Л., 1972.

8. Selz, О., Zur Psychologie des produktiven Denkens und des Irrtums, 1922.

9. Wever, E. G., Theory of Hearing, New York, Dover Publications, 1970.

 


17. Теория отражения и некоторые методические проблемы изучения бессознательного. Г. X. Шингаров

АМН СССР, кафедра философии, Москва

Решение вопроса о том, что такое "бессознательное" и как его исследовать, во многом зависит от методологического подхода того или иного ученого, приступающего к его изучению. Известно, что идеологическая методология оказывала плохие услуги тем, кто пользовался ею в изучении сложнейших явлений "бессознательного". Для нас нет никакого сомнения в том, что единственно правильной философской основой решения проблемы "бессознательного" является марксистско-ленинская теория отражения.

Как известно, в "Материализме и эмпириокритицизме" В. И. Ленин писал, что "логично предположить, что вся материя обладает свойством, по существу родственным с ощущением, свойством отражения" [10, 943.

Из этой идеи В. И. Ленина следует вывод, что на разных уровнях эволюции материи существуют специфические формы отражения, составляющие предысторию сознания. В человеческом сознании эта его предыстория содержится в "идеальном", в диалектически "снятом" виде. "В силу этого, - подчеркивает Т. Павлов, - человек, который при своем полном развитии становится способным мыслить и сознательно действовать, не рождается таким и не всегда и не при всех обстоятельствах имеет потребность воспринимать вещи и реагировать сознательно" [16, 52].

Многозначителен факт, что к ленинской мысли о наличии отражательных процессов, "сходных с ощущением", обращался и Д. Н.Узнадзе. oОн подчеркивал, что "с точки зрения В.И.Ленина, психика включает в себя не только сознательные процессы ("сознание, мышление, ощущение"), но и предшествующую им ступень развития - способность, сходную с ощущением" [20, 205].

Любая философская система может играть роль методологии в исследовании тех или иных явлений действительности лишь при наличии соответствующих методов и методик, выявляющих наличие, особенности и закономерности протекания явлений определенной области действительности. Без наличия таких методов и методик рассуждения об этой сфере действительности чаще всего остаются беспредметными или имеют характер догадок, предположений. Без исследования "бессознательного" при помощи адекватных этому сложному явлению методов, всегда будет иметь место вопрос: "как у нас могут быть состояния сознания, нами не опознанные?" [18, 94]. Исходя из логики так поставленного вопроса, многие авторы считают, что говорить о "бессознательном психическом" значило бы говорить о "непсихическом психическом". 206

На терминологической стороне вопроса и на различных подходах к проблеме "бессознательного" мы здесь не будем останавливаться, так как анализ этого вопроса читатель может найти в работах других авторов.

Для решения основной задачи данной работы нужно прежде всего ответить на вопрос: какими методами выявления наличия и исследования особенностей "бессознательного" обладает современная наука? На так поставленный вопрос можно ответить: множеством методов и давно применяемых в практике научного исследования. В данной работе мы остановимся лишь на тех из методов исследования "бессознательного", которые сыграли важную роль в истории науки и в настоящее время являются основными в изучении этой проблемы. К ним мы относим прежде всего катарсис Аристотеля, суггестотехнику, метод психокатарсиса Брейера и Фрейда, психоанализ Фрейда, учение И. П. Павлова об условных рефлексах и учение об установке (так, как это явление изучают Д. Н. Узнадзе, его ученики и последователи).

О наличии скрытых, не регистрируемых в сознании психических состояний догадывались многие древние мыслители, но среди философов раньше всех об этом писали Платон и Аристотель. Для нас особый интерес представляют работы Аристотеля. В начале 6 главы "Поэтики" Аристотеля читаем следующее: "Трагедия есть подражание действию, важному и законченному, имеющему определенный объем [подражание], при помощи речи, в каждой из своих частей различно украшенной; посредством действия, а не рассказа, совершающее путем сострадания и страха очищение подобных аффектов" [1, 56].

Трагедия, как и другие виды искусства, изображая человеческие страсти, объективирует их для человека, испытывающего на себе влияние произведений искусства и таким образом в процессе сопереживания очищает человеческую душу от них. В процессе сопереживания актера и зрителя аффекты, не осознаваемые до этого личностью, объективируются для нее, переживаются и как акты ее сознания, в результате чего и происходит очищение от них. При этом процесс "трагического очищения" сопровождается положительными эмоциональными переживаниями. Поэт должен доставлять "помощью художественного изображения удовольствие, вытекающее из сострадания и страха" [1, 83].

Другой очень важной особенностью трагического очищения для Аристотеля является то, что оно достигается при помощи "подражания действию, важному и законченному". При этом Аристотель вкладывал особый смысл в понятие "подражание" (mimesis). Для него в mime-sis'e человек не просто копирует реально существующие явления. В "подражании", в образах искусства, действительность "идеализирована", приемлема для человека, стала моментом его внутреннего самоопределения. "Продукты подражания всем доставляют удовольствие... на что смотреть неприятно, изображения того мы рассматриваем с удовольствием..." [1, 48-49].

Особое значение в учении Аристотеля о катарсисе имеет тот факт, что человек, прпзыкший воспринимать некоторые явления действительности в виде художественных образов, при встрече с ними в реальной жизни не подвергается их отрицательному, патогенному воздействию, так как они не становятся застойными и скрытыми аффектами его души.

В целом, аристотелевский катарсис говорит нам о следующих особенностях бессознательного: а) в душе человека имеются неосознанные психические состояния, оказывающие существенное влияние на его психические и физические процессы; б) объективирование и осознанное переживание их при их созерцании в действиях героев трагедии, связанном с приятными эстетическими переживаниями; в) подражательный характер (mimesis) средств выявления скрытых "аффектов" (роль знаков, сигналов, образов в процессе осознания и последующего очищения); г) предупредительное (профилактическое) значение восприятия отраженных в искусстве событий.

В новое время ценный вклад в понимание сущности и значения бессознательного и катарсиса внесли Гегель и Лессинг [7; 8; 12]. Интересно подчеркнуть, что Гегель связывал вопрос об очищении от неосознанных психических процессов с превращением их в нечто, "к чему следует относиться... мысленно, идеально" [7, 25; 8, 55].

Ценные данные о наличии и роли "бессознательного" в целостной психической деятельности человека внесла практика суггестотерапии. Было бесспорно доказано, что во время гипноза больному можно внушить ряд действий, регулировать его поведение в условиях, когда он сознательно не воспринимает соответствующих инструкций.

В конце прошлого века в изучении бессознательного возникло новое направление, внесшее существенный вклад в изучение бессознательного. Это направление связано с именем венского психо-невролога 3. Фрейда. Отправным пунктом для создания Фрейдом психоаналитического метода было аристотелевское понятие катарсиса, которое Брейер и Фрейд применили к истолкованию лечения неврозов. Исходя из опыта лечения больных истерией, Брейер и Фрейд [28] пришли к выводу, что симптом является следствием подавления какого-либо эмоционально значимого переживания и символически замещает собой действие, которое из-за подавления не было реализовано в поведении. Для того, чтобы больной мог освободиться от невротического симптома, необходимо повторное воспроизведение и переживание события, вызвавшего его появление. Это переживание сопровождается бурными аффективными реакциями, характерными для самого события, как и полным восстановлением его в памяти больного. В этой психической деятельности больного активную роль играет врач, а рассказ помогает больному осознать связи пережитого (психической травмы) с вызванным им болезненным симптомом.

По справедливому утверждению некоторых авторов, психоанализ является "наиболее разработанной попыткой "позитивного" решения "бессознательного" [4, 96]. 3. Фрейд говорил, что психоанализ характеризуется техникой, при помощи которой он работает, и "цель у iHero одна - открыть бессознательное в душевной жизни" [22, 177].

Вытесненные в бессознательное психические процессы не могут вернуться обратно в сознание и ищут пути разрядки своей энергии, обходя его цензуру. Этими обходными путями являются: свободные ассоциации, перенесенные эмоции, описки, оговорки, ошибки, шутки, сновидения, творчество и невротические симптомы. Они имеют символический характер. Фрейд считал, что при этом замещении происходит и своеобразное удовлетворение вытесненных желаний. Так, например, о сновидении он писал, что оно "содержит в себе больше чем одно пожелание; последнее является во сне уже исполненное, причем это исполнение представляется как бы реальным и совершающимся на глазах" [23, 28].

Из этого краткого описания взглядов Фрейда на "бессознательное" видно, что суть этого процесса состоит в том, что имеются процессы, неизвестные сознанию, проявляющиеся для него символически с эмоциональными переживаниями и удовлетворением соответствующих вытесненных желаний.

Одновременно с психоанализом Фрейда возникло и учение И. П. Павлова об условных рефлексах. Сам И. П. Павлов говорил, что они с Фрейдом "копаются" в одной и той же области [15], но у них разные методы. Отношение павловского условного рефлекса к изучению бессознательного - сложная проблема, требующая специального исследования.

На связь павловского сигнала с бессознательной психической деятельностью указывает ряд авторов [3, 5, 19]. "Собственно говоря, - писал А. А. Ухтомский, - в методе Павлова открывается нам следующее: сами по себе возбуждения, рецептированные на расстоянии, безразличны. Они приобретают смысл и значение лишь постольку, поскольку связываются с контактными раздражениями. Вот, собственно, чему учит опыт с образованием условных рефлексов в порядке Павлова" [21, 244].

Если сигнал вызывает определенную деятельность организма, то это значит, что она уже имелась в готовом виде и он только выявляет ее. Сигнал связывается с деятельностью, которая до этого вызывалась биологически значимым фактором (безусловным раздражителем). Значит сигнал связан одновременно и с деятельностью организма, для которой он имеет характер причины и с безусловным раздражителем, к которому он относится как знак (семантическое взаимоотношение знака и обозначаемого им предмета). С этой точки зрения, условный рефлекс имеет следующую функциональную структуру: сигнал (содержащий в "идеальной" форме безусловный раздражитель как причину деятельности организма) - деятельность организма - подкрепление (безусловный раздражитель, подвергшийся деятельности организма и освоенный им) [25].

Состояние организма, выявляемое сигналом и направляющее поведение животного, И. П. Павлов связывал с возникновением временной связи (нейрофизиологическая основа условного рефлекса). Система "безусловный раздражитель - соответствующая потребность организма" составляет тот неосознаваемый компонент психической деятельности, который в психологии известен как установка. Возникновение этого "двуликого существа", этого единства внутреннего и внешнего, объективного и субъективного превращает субъекта в "желающее органическое существо, сознающее себя единством самого себя и предмета и прозревающее таким образом наличное бытие другого, есть обращенный наружу, вооруженный образ, кости которого сделались зубами, а кожа - когтями" [6, 487]. В явном виде экспериментально И. П. Павлов исследовал объективный компонент этой целостной системы, предполагая участие потребности внутреннего состояния организма в нем чем-то само собой разумеющимся [13; 14; 27].

Важно подчеркнуть, что в условном рефлексе мы имеем возможность еетеспвеняонаучньши методами исследовать то, что в психоанализе известно как "удовлетворение желаний", связанное с овладевани-ем значимого объекта и защитой "Я".

Интересные данные о природе бессознательного были получены при исследовании широко известного сейчас психического феномена, так называемой установки. Это направление в исследовании бессознательного возникло в исследованиях представителей вюрцбургской школы (Марбе, Ах, Бюллер и др.), но было всесторонне и глубоко развито Д. Н. Узнадзе и его школой. Оригинальные данные, полученные школой Д. Н. Узнадзе, известны достаточно хорошо. Мы коснемся некоторых особенностей установки, выявленных Д. Н. Узнадзе и имеющих важное значение для понимания сущности "бессознательного". Некоторые характерные черты "бессознательного" даны в самом определении установки Д. Н. Узнадзе. Установка - это своеобразное состояние организма. Оно возникает в результате установочных опытов и оказывает существенное влияние на протекание деятельности человека. Это психическое состояние характеризуется "готовностью к определенной активности, возникновение которой зависит от наличия следующих условий: от актуально действующей в данном организме потребности и от объективной ситуации удовлетворения этой потребности" [20, 82].

Как подчеркивают многие представители школы Д. Н. Узнадзе [17; 20; 24 и др.], с возникновением установки индивид вынужден установить определенные практические взаимоотношения со средой. Для того, чтобы возникла установка, в потребности должна быть предвосхищена удовлетворяющая ее ситуация, а деятельность субъекта должна привести к осуществлению этого процесса.

В экспериментах с установкой ясно видно, что в психике человека имеются состояния, которые оказывают существенное влияние на течение различных его психических процессов.

Если подведем итог сказанному выше, то окажется, что Аристотелем, Фрейдом, Павловым, Д. Н. Узнадзе и многими другими исследователями при помощи разных методов и при изучении различных психических процессов были прослежены некоторые общие и во многом совпадающие закономерности психической деятельности человека. Установлено, что "бессознательное" - это психическое состояние человека, возникающее в процессе взаимодействия человека с окружающим его o?миром, на основе определенных его потребностей. Это состояние психики человека не репрезентировано в его сознании и выявляется при действии внешних раздражений, имеющих характер знаков (сигналов, символов).

Аффекты страха и сострадания, как о них писал Аристотель, возникают в реальной жизни человека. Но они выявляются под влиянием раздражителей, имеющих характер подражания (mimesis).

Психоаналитический метод 3. Фрейда также показал, что бессознательное возникает в процессе "вытеснения" и дает о себе знать в виде определенных замещающих его психических и соматических явлений, играющих роль символов. Павловское учение об условных рефлексах недвусмысленно показало, что при взаимодействии организма с безусловным раздражителем в организме возникает своеобразное состояние ("временная связь"), которое выявляется при действии соответствующего сигнала. То же самое показало и изучение установки: установочные опыты приводят к возникновению особого "бессознательного" состояния, а критические выявляют его. При этом, как мы показали в другом месте, внешние объекты как раздражители в критическом предъявлении имеют характер сигнальных [27].

Как уже подчеркивали, "бессознательное" оказывает существенное влияние на поведение человека, на саморегуляцию функций его организма, т. е. принимает активное участие в управлении его деятельностью. Эта особенность бессознательного дает возможность рассматривать его как проявление некоторых более общих, чем психические, закономерностей, изучаемых в "чистом виде" кибернетикой [5; 24; 29].

Признание активного участия "бессознательного" в управлении деятельностью организма, сразу ставит вопрос и об источнике этой мотивирующей и целенаправляющей способности "бессознательного". При ответе на так поставленный вопрос метод сразу перерастает в теорию. Поэтому представители различных направлений, изучающих природу "бессознательного" по-разному отвечали и отвечают на этот вопрос.

Метапсихологическая теория Фрейда объясняет источник активности бессознательного наличием у вытесненных переживаний особой психической энергии, генератором которой является "либидо". При помощи этой энергии бессознательное оказывает свое динамическое, мотивирующее влияние на всю деятельность человека. Как нетрудно заметить, такой подход является упрощенным, по сути дела он дает механистическое объяснение сложнейшим явлениям психической жизни человека. Движущее начало психической деятельности представлено в виде некоторой "субстанции", существующей за пределами процессов, которыми оно управляет. Влияние "психической энергии" на деятельность человека имеет характер механического "толчка".

Понятно, что для диалектического материализма такой подход неудовлетворителен. Где нужно искать источник мотивирующего влияния "бессознательного"? Исходя из полученных И. П. Павловым и Д. Н. Узнадзе данных, мы считаем, что методологической основой для решения этого вопроса должна стать идея В. И. Ленина о том, что "условие познания всех процессов мира в их "самодвижении", в их спонтанейном развитии, в их живой жизни, есть познание их как единства противоположностей" [11, 317].

Как уже подчеркивали, "временная связь" и установка - это такое физиологическое и в то же время психическое состояние, в котором субъект и объект специфически взаимодействуют, ибо, как подчеркивает А. С. Прангишвили, понятие установки выражает "собой психологическое содержание взаимоотношения конкретной потребности и ситуации ее удовлетворения" [17, 61].

"Бессознательное" - это такое единство объекта и субъекта, в котором нет гносеологической противоположности объекта и субъекта (что является основной гносеологической характеристикой сознания). Объект в "бессознательном" является моментом самоопределения, саморазвития субъекта. Это соотношение объекта и субъекта в "бессознательном" определяет эмоциональный характер реакций, связанных с "бессознательным".

Вопрос о форме содержания объекта в психике человека и особенно в "бессознательном" является одним из труднейших вопросов современной науки. В его решении принимает активное участие целый ряд современных наук: психология, физиология высшей нервной деятельности, нейрофизиология, семиотика, эстетика, клинические дисциплины, биохимия нервной деятельности, молекулярная биология. Правильное решение вопроса об их субординации в процессе изучения "бессознательного" и всей психической деятельности в целом является исключительно актуальной методологической задачей. От ее решения во многом зависит будущее развитие нашего познания столь сложных явлений-бессознательных процессов психической деятельности человека.

17. The Reflection Theory and Some Methodological Problems in the Study of the Unconscious. G. Kh. Shingarov

USSR Academy of Medical Sciences, Chair of Philosophy

Summary

The article deals with the methodological role of the Marxist-Leninist reflection theory in the study of the unconscious.

The main data on the origin and the nature of this complex phenomenon have been obtained by the following methods: Aristotle's catharsis, Breuer's and Freud's psychocatharsis, Freud's psychoanalysis, Pavlov's conditioned reflexes, set (especially Uznadze and his followers) and others.

The unconscious plays an important part in controlling human activity and self-regulation of his psychological and physiological functions. It has the following psychological and gnoseological features: the subject's characteristic interaction with the objects of his needs motivating his activity, the emotional character of reactions related to unconsciousness, identification of the content of the unconscious by sign stimuli (signals, symbols).

Awareness of the content of unconsciousness has the nature of 'reinforcement' and is connected with the mastery of need objects and Ego-defence.

Литература

1. Аристотель, Политика, М., 1911, стр. 364 - 366.

2. Аристотель, Об искусстве поэзии, М., 1957.

3. Бассин Ф. В., Проблема "бессознательного", М., 1968, стр. 30 и др.

4. Бассин Ф. В., Рожнов В. Е., О современном подходе к проблеме неосознаваемой психической деятельности (бессознательного). Вопросы философии, 10, 1975.

5. Бжалава И. Т., Психология установки и кибернетика, М., 1966, стр. 141-151 и др.

6. Гегель, Сочинения, т. II, №.. 1934.

7. Гегель, Сочинения, т. Ill, M., 1956.

8. Гегель, Эстетика, т. I, M., 1968.

9. Кант И., Сочинения, т. 6, М., 1966, стр. 366.

10. Ленин В. И., Полное собрание сочинений, т. 18.

11. Ленин В. И., Полное собрание сочинений, т. 29.

12. Лессинг Г., Гамбургская драматургия, М -Л., 1936, стр. 282-288 и др.

13. Павлов И. П., Полное собрание сочинений, т. III, кн. I, М -Л., 1951, стр. 238 и др.

14. Павлов И. П., Полное собрание сочинений, т. III, кн. 2, М. -Л., 1951, стр. 324 и др.

15. Павловские среды, т. Ill, M. -Л., 1949.

16. Павлов Т., Избранные философские произведения, т. 3, М., 1962.

17. Прангишвили А. С., Исследования по психологии установки, Тбилиси, 1967.

18. Принс М., Подсознательное. В сб.: "Новые идеи в философии", 15, СПб., 1914.

19. Рубинштейн С. Л., Принципы и пути развития психологии, М., 1959, стр. 153 и др.

20. Узнадзе Д. Н., Экспериментальные основы психологии установки, Тбилиси, 1961.

21. Ухтомский А. А., Доминанта, Л., 1966.

22. Фрейд 3., Лекции по введению в психоанализ, т. 2, М, 1922.

23. Фрейд 3., Психология сна, М., 1926.

24. Шерозия А. Е., К проблеме сознания и бессознательного психического, Тбилиси, т. I, 1969; т. II, 1973, стр. 329, 355 и др.

25. Шингаров Г. X., Теория отражения и некоторые философские вопросы современной нейрофизиологии. "Журнал высшей нервной деятельности им. Павлова", 1970, № 2, стр. 16-32.

26. Шингаров Г. X., Эмоции и чувства как формы отражения действительности, М., 1971, стр. 99-109.

27. Шингаров Г. X., Теория отражения и условный рефлекс, М., 1974, стр. 109-131.

28. Breuer. J.. Freud, S.. Studies on Hysteria, London, 1955.

29. Szyngarow, G. H., Cybernetyka a neurofizjologia. In: "Czlowiek i swiatopoglad", Warszawa, 1975. 7-8, s. 25-44.

 


 18. Основные направления современной психологической разработки идеи бессознательного (50-е -70-е годы).

Вступительная статья от редакции

 

(1) 3. Фрейд является, несомненно, исходной фигурой в современной разработке проблемы бессознательного. И при том фигурой, исходной не календарно, а концептуально, поскольку им были введены в теорию бессознательного психологические представления, ряд из которых, будучи в дальнейшем глубоко преобразованными, по-иному осмысленными, не потерял значения для этой теории и поныне. Такими представлениями являются, например, вытеснение, психологическая защита, неосознаваемый мотив, патогенность неотреагированного стремления, символическое преобразование сознанием, сновидно измененным, содержаний сознания бодрствующего и некоторые другие.

Концепция Фрейда в целом оказывалась на протяжении десятилетий, как это хорошо известно, предметом, с одной стороны, суровой критики, с другой - апологетики и догматизации. Для советских исследователей, как психологов, так и врачей, явилось характерным ее принципиальное отклонение, обусловленное ее упрощенным характером, односторонностью и искаженным представлением о психике человека, которое на ее основе неизбежным образом возникает. Эта критическая позиция, будучи в теоретическом и клиническом отношении глубоко обоснованной, имела, однако, и свою отрицательную сторону: критика неадекватностей фрейдизма нередко перерастала в недооценку значения проблемы неосознаваемой психической деятельности, чем наносился немалый вред не только психологии, но и многим другим областям теоретического и прикладного знания, так или иначе с этой проблемой связанным. Психологическое направление, созданное Д. Ы. Узнадзе, оказалось свободным в какой-то степени от этой ошибки лишь благодаря тому обстоятельству, что с самого начала формирования им концепции психологической установки в основу этой концепции было положено представление о неосознаваемости как о важной возможной особенности самых различных видоз психической деятельности человека.

Хорошо известно, какой сложной оказалась дальнейшая судьба теории психоанализа. Апологеты этой теории пытались ее развивать путем непрерывных ее модификаций, создания множества ее мало-согласующихся друг с другом вариантов. Отсюда постепенно возникшая необычайная пестрота современного психоанализа, наличие в его рамках столь резко взаимоотрицающих течении, что зарождается сомнение в возможности вообще рассматривать психоанализ как единое направление научной мысли, характеризуемое, вопреки всем метаморфозам, неким специфическим для него теоретическим ядром.

Основная причина этой сложности эволюции и разнородности психоаналитических представлений заключается, по-видимому, в том, что Фрейд не решил в свое время, задачу построения общей теории бессознательного, хотя, возможно, рассматривал выдвинутые им положения как основу такой теории. Эта его ошибка - подстановка того, что является лишь частным, на место общего, замещение тем, что наблюдается лишь в особых условиях, универсально закономерного, - способна много объяснить в последующих нелегких перипетиях судьбы психоаналитической теории.

При согласии с тем, что именно подобная ошибка была Фрейдом в свое время допущена, следует считать справедливыми как суровых критиков психоанализа (ибо принятие частного за общее неизбежно искажает правильное видение проблемы), так и тех, кто не отказывается признавать, что в определенных частных построениях психоанализа находят свое отражение соотношения, существующие реально, и в отвлечении от которых постигнуть закономерности душевной жизни человека бывает иногда принципиально невозможно.

К этому следует добавить, что для правильного понимания истории психоаналитических представлений и, что особенно важно, для выработки адекватного отношения к психоанализу современному, следует учитывать, что за последнюю, примерно, четверть века эти представления подвергались радикальному пересмотру, особенно если иметь в виду лежащие в их основе общие психологические идеи и принципы, определяющие стратегию дальнейших исследований. В этой связи вряд ли будет преувеличением, если мы скажем, что современный психоанализ - истолкование, даваемое этой концепции Лаканом, Джозефом, Дж. Клайиом. Альтюссером, Ансбахером, Музатти, Кремерну-сом, Аммоном, М. Лангер, Митчерлихом и другими видными современными психоаналитиками, - это, конечно, нечто совсем иное концептуально, чем ортодоксальный фрейдизм в том его облике, в котором он выступал в начале века в трудах самого Фрейда, или Юнга, или Ференчи, или, даже позднее, - у Фромма и у всей "неофрейдистской" американской группы. И то же самое нельзя не отметить, сопоставляя общий стиль и направление работ представителей современной психологически ориентированной психосоматической медицины - Поллока, Виттковера, Уорнса и др. с интерпретациями их ранних предшественников- Уайта, Дэнбар или Гарма.

Такое положение вещей заставляет отправляться при критическом рассмотрении современных психоаналитических исследований от двух исходных общих положений: во-первых, от необходимости внимательного учета неоспоримых изменений, внесенных в психологическую основу психоаналитической концепции ее вот уже скоро вековой эволюцией, и, во-вторых, от отчетливого понимания, что при всей радикальности метаморфоз, испытанных психоанализом как своеобразной психологической теорией, его существо как теории философской, как концепции, имеющей определенную ярко выраженную методологическую ориентацию, определенный мировоззренческий аспект, оказалось этой эволюцией не только не поколебленным, но, скорее даже напротив, более зафиксированным, более резко, более зримо заостренным. Легко понять, насколько усложняется сочетанием обоих этих моментов анализ картины психоаналитического направления, воспроизводящей, пусть приближенно, форму, которую это направление приобрело к середине 70-х гг. нашего века. И, все же, для дальнейшей разработки теории бессознательного такой анализ необходим, ибо именно здесь, при рассмотрении конкретных процессов и результатов эволюции психоанализа, с огобой отчетливостью выступают контуры тех проблем и подходов, которые являются на сегодня наиболее для этой теории характерными.

(2) В настоящем разделе монографии приведены статьи, позволяющие создать определенное представление о некоторых важных тенденциях истолкования, звучавших в последние годы в психоаналитической литературе. Выбор этих статей не зависел от того, отражают ли они уже сложившиеся течения или только заявки на оригинальные трактовки. А их рассмотрение и сопоставление дают в какой-то степени, как нам представляется, возможность предвидеть облик, который примет, по-видимому, психоаналитическая концепция в ближайшем будущем. Мы задержимся на отдельных из этих работ, чтобы подчеркнуть их характерные черты. Тем самым мы выявим наше общее отношение к очень сложному, теоретически, содержанию второго раздела.

Этот раздел начинается со статьи широко известного представителя современного французского психоанализа Л. Альтюссера, представляющей интерес, по крайней мере, по двум причинам.

Во-первых, потому, что в ней поставлена и решается в определенном плане важнейшая методологическая проблема: отношения к психоанализу теории марксизма. Во-вторых, потому, что она характеризует восприятие фрейдизма определенными кругами левой французской интеллигенции, находящимися под одновременным влиянием как психоаналитических, так и марксистских идей. Эклектические картины, возникающие в результате этого сочетания, отражают довольно распространенное на Западе направление философской и психологической мысли. Мы остановимся поэтому на статье Альтюссера подробно.

В чем заключается основное содержание этой статьи?

Л. Альтюссер начинает с указания на потрясения, испытанные идеологией, системой культурных ценностей, которую буржуазный класс разрабатывал в фазе своего исторического подъема, происходившего в XVI-XIX веках. Эти потрясения были вызваны двумя, как выражается Альтюссер, открытиями: созданием теории исторического материализма, теории условий, форм и результатов классовой борьбы, и возникновением концепции бессознательного. До Маркса европейская культура опиралась на науки о природе, дополнявшиеся буржуазной философией истории, буржуазным истолкованием общества и человеческой личности. После него и после периода работ Фрейда, полагает Л. Альтюссер, там, где монопольно господствовала буржуазная идеология, возникает область строгой науки.

Такова историческая интродукция Л. Альтюссера. А затем его усилия направляются на определение черт сходства и различия, которые выявляются, когда прослеживается позднейшая эволюция марксизма и психоанализа.

Предваряя наши последующие замечания, скажем сразу же: ни при одном из этих сопоставлений Альтюссера нельзя упрекнуть в небрежном отношении к фактологии. События и исторические обстоятельства, на которые он указывает, реальны, но ему можно - и должно - предъявить другой упрек: он вряд ли в достаточной мере учитывает, что некоторые аналогии могут быть параллелями только формальными, т. е. не касающимися существа, подлинной природы сравниваемых явлений, а определенные расхождения принципиальными, т. е. говорящими об отсутствии какой бы то ни было близости между тем, что сопоставляется. Если же мы от этих оценок, от этой квалификации проявлений сходства и различия отвлечемся, то пропорции могут нарушиться, чувство меры утратиться и вся картина, на выявление которой направлено сопоставление, может принять далекий от действительности и даже гротескный характер.

Посмотрим теперь более конкретно, в какой мере моменты, которым Л. Альтюссер придает особенно важное значение, бросают свет на наличие черт неформального сходства между психоанализом и марксизмом.

Л. Альтюссер прежде всего подчеркивает, что как Маркс, так и Фрейд имели своих предтечей. Если экономисты школы Рикардо признавали, как на это указывает сам Маркс, существование классов и классовой борьбы, то идею реальности бессознательного можно обнаружить в литературных произведениях и в практике врачевателей даже глубокой древности. В фактическом плане Л. Альтюссер здесь безусловно, следовательно, прав. Но так ли уж существенно, так ли специфично такое сходство?!

Анализируя проблему отношения психоанализа к марксизму, Л. Альтюссер справедливо предостерегает против вульгаризации, которые возникали, когда эту близость пытались раскрывать как идентичность объектов обеих концепций (Райх и др.). Он, однако, полагает, что "в мире, в котором доминировали идеализм и механицизм", Фрейд, как и Маркс, обращался к материализму и диалектике. Материалистичность мысли Фрейда Л. Альтюссер видит в рассмотрении психоанализом объективной реальности как независящей от сознания, в атеизме Фрейда и в т. п., диалектичность же его построений - в его известном постулате "бессознательное не знает противоречий". А далее Л. Альтюссер переходит к черте, которой он придает, по-видимому, в плане аналогий, особенно большое значение: к тому, что он определяет как "конфликтный" характер и марксизма, и психоаналитической теории.

Л. Альтюссер обращает внимание на неоспоримый факт: на то, что вся история психоанализа - это непрерывная цепь внешних и внутренних конфликтов, ревизий и расколов. Эти конфликты он объясняет, однако, не столкновениями психоаналитических идей с заблуждениями, трудностями, препятствиями, а тем, что конфликтность психоанализа вытекает из самого его существа, она - следствие самой его природы. Раскрытие этой заинтриговывающей мысли Л. Альтюссер, однако, несколько откладывает и переходит к обоснованию представления о том, что такая же изначальная "конфликтность" оказалась характерной и для марксизма. Но здесь он это представление сразу раскрывает и нельзя не отметить, что делает он это в характерном для него эффектном литературном стиле, находя точные и сильные слова для выражения излагаемых им мыслей.

Маркс, говорит Л. Альтюссер, рано понял, что противником истины, которую он открыл, были не "ошибки" или "невежество", а система теоретических представлений, органически присущая буржуазной идеологии, являющаяся для буржуазного класса важным средством борьбы, которую он ведет за свое социальное утверждение. Те, кто придерживались этих "ошибок", не имели никакого желания увидеть правду (классовую эксплуатацию), поскольку их классовой задачей было,"напротив, эту правду маскировать, подчинив эксплуатируемых системе социальных иллюзий, необходимых для того, чтобы эксплуатация закреплялась. В самом существе правды, которую открыл Маркс, была борьба классов, борьба непримиримая, не знающая пощады. Маркс отчетливо видел, что наука, которую он обосновывал, была "партийной наукой" (Ленин), наукой, "представляющей" пролетариат (Маркс), наукой, которую буржуазия никогда не признает, которую она будет всегда и всеми средствами отвергать и разрушать.

Всем последующим развитием марксизма, продолжает Л. Альтюссер, подобное представление было, как известно, подтверждено. Однако не всегда осознается, что эта "конфликтность" марксистской теории - лишь следствие ее научности, ее объективности ("est constitutive de sa scientificite, de son objectivity"). Именно поэтому "философские позиции марксизма, позиции материализма и диалектики, есть и всегда останутся антагонистичными философским позициям буржуазии.

Мы видим, таким образом, что, когда Л. Альтюссер говорит об исходной "конфликтности" марксизма, он адекватно и глубоко раскрывает смысл этого условного введенного им понятия. Но - и сам Л. Альтюссер ставит этот вопрос - причем здесь Фрейд? Его ответ (суть которого мы кратко уже привели выше): "соблюдая все пропорции и на другом уровне" ("toutes proportions gardees est a un autre niveau") теория фрейдизма оказывается в отношении "конфликтности" в положении, сходном с тем, которое характерно для марксизма. Посмотрим теперь, что же заставляет Л. Альтюссера так ставить вопрос.

По его мнению, представление о человеке как о "субъекте", внутреннее единство которого обеспечивается и увенчивается его сознанием ("dont l'unite est assure et couronee par le conscience"), - это "философская форма буржуазной идеологии, которая доминировала на протяжении пяти веков и которая... поныне господствует во многих областях идеалистической философии". Представление о "сознательном субъекте" ("sujet conscient") было имплицитной философией и классической политической экономии. Маркс, однако, подчеркивает Л. Альтюссер, отверг идею, согласно которой человек, как субъект своих потребностей, это последняя объясняющая категория теории общества и в еще меньшей степени это категория, объясняющая самого человека как субъекта.

Л. Альтюссер неустанно, вновь и вновь обращается к мысли, что философская категория целостного, осознающего себя субъекта ("sujet conscient de so:") логично вписывается в буржуазные нравственные и психологические концепции. Более того, она, эта категория, оказывается таким концепциям абсолютно необходимой ("est terribleirent requfse"). И Л. Альтюссер старается подкрепить эту мысль, прослеживая ее истоки у Локка, Юма, Канта. Что же касается Фрейда, то он, разрушив представление об осознающем себя и поэтому завершенном, целостном субъекте, задел, по Л. Альтюссеру, пункт, "наиболее чувствительный во всей системе буржуазной идеологии". Он не был в состоянии осмыслить это, ибо для того, чтобы это осмыслить, "он должен был бы быть Марксом. Но он не был Марксом. Он имел дело с совсем другим объектом". Однако именно здесь - Л. Альтюссер в этом убежден - коренится одна из наиболее важных причин сопротивления, на которое психоанализ сразу натолкнулся и продолжал наталкиваться непрестанно в дальнейшем.

Л. Альтюссер не ограничивается, впрочем, только этой идеологической причиной "конфликтности" психоанализа. Он называет и другую, не идеологическую, а психологическую и очень своеобразную, а именно: наличие у каждого из людей "его собственного бессознательного", которое автоматически вытесняется, а тем самым способствует (по Л. Альтюссеру) вытеснению и самой идеи существования бессознательного ("ils ont eux meme un inconsclent qui refoule automatiquement dans une compulsion de repetition (Wiederholungszwang) I'idee de l'existence de l'inconscient").

На последних страницах статьи Л. Альтюссер кратко характеризует основные положения и схемы психоаналитической концепции, отстаивая качественное своеобразие фрейдовского бессознательного, его несводимость ни к бессознательному в его традиционном понимании (Платон, Лейбниц, Гегель), ни к бессознательному психологии, выводимому из анализа стереотипов и динамики поведения (Мерло-Понти, Гуссерль). Однако эти важные соображения представляют самостоятельную тему, которая имеет к основной идее статьи лишь косвенное отношение и к которой мы еще будем в дальнейшем по разным поводам возвращаться. Отметим сейчас только, - это необходимо для понимания позиции Л. Альтюссера, - как он толкует попытки Фрейда расширить идеи психоанализа, распространив их на психологию коллективов. Он называет эти попытки достойными сожаления, "несчастливыми" ("malheureux") и продолжает: то, что Фрейд открыл, относилось не к "обществу" или к "социальным отношениям", а только к очень своеобразным индивидуальным аффективным феноменам, и этого достаточно, чтобы отграничить Фрейда от Маркса.

Таково основное содержание или, точнее, основная логика статьи Л. Альтюссера. Какие мысли эта оригинальная и непростая интеллектуальная конструкция вызывает?

В ней нетрудно отделить аргументацию центральной мысли от самой этой мысли.

Аргументация - это указание на черты сходства, выступающие при сопоставлении эволюции, исторических и теоретических особенностей психоанализа и марксизма: наличие предшественников и у Маркса и у Фрейда; материалистические установки, диалектичность, антирелигиозность Фрейда. Но, вероятно, и для Л. Альтюссера эти моменты не имеют решающего значения. Главное для него - это "конфликтность" и марксизма и психоанализа, их неустанная борьба (каждого в своей области) с упрочившимися традициями буржуазной идеологии. Для "конфликтности" психоанализа Л. Альтюссер находит, впрочем, и другую, не идеологическую, а психологическую причину: своеобразно понимаемые эффекты вытеснения.

Центральная же мысль - это заключение о некой духовной близости ("affinite") марксизма и фрейдизма, о существовании (вопреки тому, что "объекты их разные") определенных общих для них черт и, во всяком случае, об отсутствии чего-либо порождающего их антагонизм, их концептуальную несовместимость.

На какие возражения сразу же наталкивается подобная интерпретация? Мы сформулируем их сейчас только очень кратко, в принципиальном плане, поскольку нам предстоит в дальнейшем, еще неоднократно к ним возвращаться.

Любое аналогизирование между марксизмом и психоанализом в историческом аспекте, в плане их исторической роли, глубоко неадекватно не только из-за различия масштабов вызванных ими социальных сдвигов. (Это различие масштабов Л. Альтюссер не может не учитывать - вспомним его слова "toutes proportions gardees", оно очевидно и может быть предметом спора). Речь идет в данном случае о различии, прежде всего, самой исторической роли каждого из этих направлений мысли. Роль марксизма не свелась только к разрушению представлений, подсказывавшихся буржуазной идеологией. Она была - прежде всего - созидательной. Вместо разрушенного марксизм утвердил новое понимание. Именно в этом созидании нового и заключалось основное в его грандиозной, всемирно-исторической роли.

Фрейд же, показав несостоятельность "психики, лишенной бессознательного", не дал нам разработанной теории "психики, включающей бессознательное", т. е. не дал нам, по его же собственным словам, общей теории бессознательного. Он оставил нам лишь отдельные фрагменты подобной теории, не всегда совместимые. И именно этим обстоятельством, то более робкими, то более смелыми попытками на разных путях восполнить пробелы, оставшиеся в намеченных им широкими мазками общих эскизах, объясняется очень многое в бесконечной цепи конфликтов и расколов, составляющих в совокупности, - в этом Л. Альтюссер, безусловно, прав, - всю послефрейдовскую историю психоанализа.

Мы понимаем, таким образом, проблему "конфликтности" психоанализа совсем не так, как это склонен делать Л. Альтюссер. Согласно его схеме, сопротивление, на которое наталкивается психоанализ, объясняется тем, что это учение нанесло удар по наиболее "чувствительному пункту" буржуазной идеологии, согласно которой "самосознание объекта" - это кульминация, апогей буржуазного представления о природе человека. Такое объяснение имеет, однако, две очень слабые стороны. Во-первых, оно не объясняет отсутствия успеха у психоанализа и там, где ему отнюдь не противостоит буржуазная идеология (примеры этого вряд ли необходимы). Во-вторых, само объявление идеи "самосознающего субъекта" необходимым элементом, своего рода "венцом" буржуазной концепции человека более чем спорно.

Разве эта идея представлена в бесконечном разнообразии характернейших для буржуазной философии иррационалистских концепций, т. е. теорий, в рамках которых сознание не только не наделяется прерогативой освещать и контролировать все содержание психической жизни, но вообще лишается каких бы то ни было регулирующих функций? Разве, например, у А. Бергсона, этого рафинированного идеалистического властителя дум буржуазии, мы обнаружим какие-либо признаки "культа идеи самосознания"? И разве Л. Альтюссер не знает, что примеры, напротив, весьма и весьма пренебрежительного отношения к способности сознания говорить что-либо о душевной жизни его субъекта можно было бы получить, обратившись к трудам идеологов буржуазии самого разного толка в сколь угодно большом количестве?

Поэтому, когда Л. Альтюссер рассматривает открытие ограниченности возможностей сознания, вытекающей из реальности бессознательного (открытие, являющееся неоспоримо большой заслугой Фрейда), как удар, который Фрейд нанес по самому, якобы, чувствительному пункту буржуазной концепции человека, он оказывается пленником искаженной исторической перспективы. Указав на эту ограниченность, Фрейд выявил факт реальный, но вместе с тем такой факт, который при соответствующем идеологическом облачении гораздо скорее консонирует, чем диссонирует с идеологическими установками буржуазии. И вряд ли надо напоминать, как охотно, именно поэтому, современное буржуазное общество (включая церковь!) приемлет Фрейда.

По поводу второй называемой Л. Альтюссером причины сопротивления психоанализу мы органичимся полушуткой, за которую, надеемся, Л. Альтюссер нас извинит. Ведь если представление о реальности бессознательного вытесняется у нас потому, что "мы сами располагаем бессознательным", то не следует ли начать сомневаться в наличии бессознательного у тех, кто идею бессознательного широко приемлет, т. е. прежде всего, очевидно, у наших коллег психоаналитиков? Возвращаясь, однако, к серьезному обсуждению, нельзя не отметить очевидную натянутость этого представления о второй, психологической, причине "конфликтности" психоанализа. Основным фактором вытеснения является, как известно, определенная эмоциональная тональность вытесняемого. Почему, однако, существование бессознательного как элемента психики должно обусловить наличие подобной тональности у идеи бессознательного, понять трудно.

Резюмировать сказанное выше мы хотели бы так. Между марксизмом и теорией психоанализа можно обнаружить некоторые сходные черты, но это будут черты предельно формальные, не имеющие никакого отношения к существу обеих концепций. Если рассматривать эти черты как критерии концептуальной близости, то можно породнить между собою буквально что угодно, теории, абсолютно друг другу чуждые. В действительности же марксизм и психоанализ различаются между собою радикально и отнюдь не только по своим "объектам". Между ними нет сходства ни в масштабе изменений, которые они внесли в общественную жизнь, ни в роли, которую они сыграли в развитии нашей культуры. Нет возможности сопоставлять их и в отношении их концептуальной зрелости. Ибо марксизм оперирует законами, строгими понятиями и тысячекратно оправдавшими себя прогнозами, психоанализу же остается во многих случаях удовлетворяться обращением лишь к аналогиям и метафорам, ибо - и этот момент централен- подлинной научной общей теории бессознательного Фрейд не создал.

Только соглашаясь с таким пониманием, можно без натяжек понять особенности истории психоанализа, весь "блеск" и всю "нищету" его противоречивой судьбы, его подлинное отношение к марксизму и причины его "конфликтности", оригинально освещенной в интересной статье Л. Альтюссера.

(3) Очень важной для характеристики современной проблемной ситуации является статья весьма видного теоретика психоанализа, придерживающегося прогрессивных установок, Э. Джозефа (США) "Развитие идеи бессознательного в психоанализе". Ее автор отмечает, что бессознательное или, как он предпочитает говорить, "неосознаваемая психическая активность" (отметим близость этого способа выражения принятому в советской литературе: "неосознаваемая психическая деятельность". - Редколл.), является компонентом глобального процесса функционирования психики, компонентом, подчиненным в своей динамике особым законам, отличным от тех, которые регулируют осознаваемую психическую активность. Джозеф подчеркивает глубину изменений, которым подвергся психоанализ на протяжении десятилетий своего существования, постепенное возникновение значительно более широкого представления о бессознательном, чем то, которое было разработано Фрейдом, и возможность на этой основе рассматривать идею бессознательного как относящуюся скорее к общей психологии, чем к теории психических заболеваний, сколь бы важным вклад этой идеи в клинику ни был.

Джозеф отстаивает представление, по которому психоанализ не отвергает принцип эксперимента, а основывается на особом, качественно своеобразном экспериментальном подходе, в рамках которого сохраняют всю свою силу обычные для науки требования доказуемости и возможности верификации выявляемых соотношений. Особенно же показательным для позиции этого исследователя в содержательном плане является предпочтение, отдаваемое им т. н. "структурной" психоаналитической схеме ("Оно" - "Я" - "Сверх-Я") по сравнению со схемой "топографической" ("сознание" - "подсознание" - "бессознательное"). Подчеркивая значение, которое все более приобретает в психоаналитических работах последних лет первая из этих схем, Джозеф указывает, что разграничение между осознаваемым и неосознаваемым уже не является в этих работах тем основным феноменом, той основной осью, с опорой на которую строится модель психики. Отношение между сознанием и бессознательным теряет в них значение фундаментальной особенности психического аппарата, какую оно имело в работах Фрейда, и превращается скорее в особенность частную, в параметр, который может в разной степени характеризовать разные конкретные формы психической деятельности у одного и того же субъекта. Джозеф обобщает эту позицию выразительными словами: "таким образом отношение к осознанности перестало быть принципиальным критерием, на котором основывается модель психической деятельности", и усматривает в этом сдвиге ревизию всего исходного психоаналитического подхода.

С другой стороны, оттеснение "топографической" схемы схемой "структурной" расширяет, по Джозефу, представление как о зоне, в которой могут возникать конфликты мотивов и стремлений, так и о характере самих этих конфликтов. Последние обрисовываются при таком сдвиге как обуславливаемые не только невозможностью удовлетворения потребностей организма (т. е. потребностей биологических. - Редколл.), но и как связанные с взаимоотношениями людей и противоречивыми нередко требованиями морали. Стремление к преодолению ограниченности, которую наложил на теорию психоанализа хорошо известный биологизм Фрейда, выступает в этих утверждениях Джозефа с большой отчетливостью.

Аналогичная тенденция к расширению общих перспектив проявляется и в отношении к проблеме психологии возраста. Джозеф, отнюдь, конечно, не отказывается от линии, теоретически глубоко обоснованной и ставшей традиционной для психоаналитической литературы, - от указаний на особую важность для развития личности переживаний раннего детства (переживаний, испытанных ребенком в первом его пятилетии), но он одновременно отмечает существование глубоких душевных кризисов и на более поздних возрастных этапах, вследствие чего человек выступает как система, характеризуемая внутренними противоречиями и необходимостью разрешения этих противоречии, на протяжении всей его жизни. С другой же стороны, Джозеф предостерегает от чрезмерного увлечения идеей конфликта, которая также, как известно, играет большую роль в психоаналитических построениях, отмечая, что душевная жизнь весьма многих может протекать на протяжении длительных периодов без всяких внутренних потрясений (и далее следуют указания на важную роль "защитных" психических механизмов).

Заключая, Джозеф обращает внимание на сближение, происходящее между теорией бессознательного и общей психологией, поскольку феномены, изучаемые последней, могут быть более глубоко раскрыты на основе учета их неосознаваемых компонентов; на непрестанную замену в теории психоанализа, как и в других науках, устаревающих представлений более новыми и на сохранение, тем не менее, в этой теории, вопреки всем ее преобразованиям, в качестве одной из ее наиболее важных категорий, идеи бессознательного, хотя, как это видно из сказанного самим же Джозефом, взгляды на роль этой идеи на место, которое эта идея занимает в психоаналитических концептуа-лизациях, также эволюционируют.

Мы остановились так подробно на взглядах Джозефа потому, что они являются очень показательными для общего движения идей, происходящего иногда в легко уловимых, иногда же в более скрытых, завуалированных формах в современной теории психоанализа. Эти взгляды представляют особый интерес также потому, что в них обнаруживается заметное приближение по многим линиям к высказываниям, звучавшим в советской критике психоанализа на протяжении десятилетий.

Вопрос об отношениях, складывающихся между трактовками проблемы бессознательного, характерными для советской и западной литературы, специально затрагивается в статье Н. Роллинс (США) "Сознание, бессознательное и понятие вытеснения". Автор этой работы один из немногих, пока, к сожалению, западных исследователей, глубоко изучавших, по оригинальным источникам, советскую литературу, относящуюся к теории бессознательного психического. Он проводит интересные параллели между разными способами решения проблем, возникающих в рамках теории бессознательного, отмечая, в частности, важность идеи еинергических отношений между сознанием и бессознательным, подчеркиваемую в советских работах. Наиболее оригинальным советским вкладом в концепцию бессознательного является, по мнению Роллинс, рассмотрение сознания и бессознательного как качественно различных систем психической деятельности (а не как континуума уровней бодрствования). В то же время Роллинс отмечает ряд положений, в отношении которых между позициями западных и советских авторов сохраняются принципиальные расхождения.

Статья Н. Роллинс благодаря четкости, отточенности ее формулировок особенно удобна как отправная база для развертывания теоретического спора. Так, с некоторыми критическими замечаниями Н. Роллинс согласиться нельзя. Нам представляется, что она не во всем правильно интерпретирует отношение, установившееся в советской литературе к сложной философской проблеме детерминации психики, а также к проблемам интуиции (мы обращаем в этой связи ее внимание на "Введение" и вступительные статьи к шестому и седьмому тематическим разделам монографии), символики и сновидений (здесь хотелось бы сослаться на вступительные статьи к разделам четвертому и десятому). В вопросе об отношении к научным теориям - определяется ли ценность этих теорий их объективностью как отражения действительности или их исторической ролью - она также, излагая наше понимание, недостаточно, как нам кажется, точна. Не подлежит сомнению, что единственным критерием истинности научной теории является ее соответствие объективной действительности и именно такое понимание вытекает - если быть строгим - из страниц, на которые она ссылается.

(4) В следующих двух статьях настоящего раздела - Хр. Димитрова (Болгария) "Психоанализ и философия" и С. Стоева (Болгария) "Проблема бессознательного в современном неофрейдизме" - представлена критика психоанализа с позиций теории марксизма. В работах Хр. Димитрова, безвременно ушедшего от нас выдающегося болгарского исследователя, эта критика дается с прослеживанием философских корней психоаналитического направления и вопросов, которые особенно привлекают внимание психоаналитиков в наши дни. На проблеме бессознательного автор останавливается лишь в меру его связи с психоаналитическими .категориями. В статье С. Стоева дан тщательно выполненный марксистский анализ работ американской "неофрейдистской" группы (К. Хорни, Э. Фромма и др.).

За статьями Димитрова и Стоева следует короткий цикл статей, освещающих элементы того идейного фона, на котором происходило в конце XIX - начале XX веков развитие психоанализа. Течения мысли, охарактеризованные в этих статьях, гораздо скорее противостояли психоанализу, чем сближались с ним, и тем не менее они оказывали заметное влияние на формирование психоаналитических категорий и, в свою очередь, индуцировались в какой-то степени ими. Широкая перспектива этого фона дана в статье А. Ф. Бегиашвили, в которой анализируются в сопоставительном плане феноменология Гуссерля, неопозитивизм и экзистенциализм в его сартровском варианте. В ней обсуждается также важная для теории бессознательного идея "эпохе" ("выхода из игры") Гуссерля и противоположные установки "иконо-борствующего" ("всеанализирующего") неопозитивизма. Вопросам экзистенциальной феноменологии посвящена и следующая за статьей А. Ф. Бегиашвили работа А. Татосьяна (Франция).

В сообщении И. С. Вдовиной детально исследованы соотношения, сложившиеся между психоанализом и персонализмом Э. Мунье. Это очерк, дающий представление о своеобразной критике психоанализа "справа", с позиций теистически-идеалистической философии, для которой фрейдизм - лишь один из вариантов механистического детерминизма, пример неоправданной "объективирующей аналитики". С этих же позиций пересматривается персонализмом и идея бессознательного, которое не противопоставляется идее "Сверх-Я", как это утверждается фрейдизмом, а, напротив, своеобразно сливается с последней, ибо "самые высокие свершения" творятся субъектом "без того, чтобы они были ему ведомы". Интересно, что в более поздних психоаналитических конструкциях это проникновение бессознательного в структуру "Сверх-Я" также может быть прослежено в разных формах.

Очень сложное преобразование идеи бессознательного французским структурализмом освещено в статье Г. Л. Ильина, анализирующего идеи М. Фуко. Автор обоснованно заключает, что оригинальность -построений Фуко, его отход от некоторых традиционных для структурализма интерпретаций может быть объяснен воздействиями, оказанными на него психоанализом. Основную заслугу Фуко автор видит в том, что он "ввел в арсенал истории науки... в качестве априорной составляющей знания категорию бессознательного, вскрыв новый пласт человеческой познавательной деятельности...". Этими словами выразительно подчеркивается вся глубина связей, существующих, - иногда подспудно, - между психоанализом и внешне, казалось бы, довольно чуждыми ему идеалистическими течениями. А то, что основой таких связей оказывается чаще, чем что-либо другое, идея бессознательного, лишний раз говорит о фундаментальности этой идеи и о стремлении так или иначе ее присвоить, концептуализировать, как о черте, которая характерна для философских направлений самой разной ориентации.

Вслед за статьями, освещающими теоретический фон, на котором происходило развитие идей психоанализа и психоаналитической концепции бессознательного, помещены работы, ориентированные в историческом плане: Л. Шертока (Франция) "Проблема бессознательного во Франции до Фрейда", В. М. Лейбина "3. Фрейд и К. Юнг: попытки психоаналитического решения проблемы бессознательного", Г. Ансбахера (США) "Взгляды Альфреда Адлера на проблему бессознательного", Ж. Вербизье (Франция) "Бессознательное в работах П. Жанэ" и А. Грина (Франция) "Психоаналитическая концепция аффекта". Автор первого из этих исследований, широко известный на Западе психоневролог, отличающийся, как это видно из многих его работ, глубоким знанием истории клинической психологии, прослеживает постепенное формирование представлений о бессознательном, использованных Фрейдом при создании психоанализа как исходных. Автор остроумно замечает, что Фрейд "ничего не изобрел": основные элементы его теории-неосознаваемые воспоминания, вытеснение, важная роль сексуальности и сновидений - все это уже было к концу XIX века более или менее известно. Но все это оставалось обрывками знаний, не имевшими связи друг с другом. И только Фрейду принадлежит заслуга приведения всего этого хаотического материала в систему, в нечто, способное стать предметом научного анализа.

Сильной стороной подхода автора этой статьи является дух историзма, которым проникнуто его изложение. Этот подход подготовляет к мысли, что в многовековом процессе созревания представлений о бессознательном ортодоксальный фрейдизм - это лишь этап, лишь фаза и притом довольно кратковременная, за которой последовали десятилетия дальнейшего развития идеи неосознаваемой психической деятельности, очень во многом изменившие картину, которую лишь в самых грубых, предварительных чертах набросал на заре века Фрейд. Оригинальность идей Фрейда и их неоспоримая значимость для последующего развития представлений утвердили поэтому - навсегда - его образ как подлинного новатора, глубокого мыслителя, выдающегося психолога, но отнюдь, конечно, не обязывают придерживаться этих идей после того, как были выявлены в холодном свете истории все их слабые стороны, дефекты и связанные с ними немаловажные просчеты. Заслуги Коперника (с которым часто сравнивают Фрейда в западной литературе), конечно, незыблемы, но отсюда отнюдь не следует, что мы обязаны придерживаться в точности той картины мироздания, которую Коперник впервые набросал. И вряд ли можно сомневаться в том, что коррективы, которые пришлось внести на протяжении лишь нескольких десятков лет в модель, созданную Фрейдом, неизмеримо радикальнее корректив, внесенных на протяжении веков в модель, созданную Коперником. Именно эти обстоятельства должны, по нашему представлению, прежде всего учитываться при рассмотрении развития идеи бессознательного для того, чтобы историческая перспектива не искажалась и не создавались искусственные препятствия для дальнейшего свободного развития исследовательской мысли.

Статья В. М. Лейбина, также поднимающая вопросы исторического порядка, представляет особый интерес для концепции психологической установки, поскольку в ней затрагивается проблема отношения идей К. Юнга как к взглядам, которые им предшествовали, так и к тем, которые пришли им на смену, - к учению Фрейда и к учению Узнадзе. Анализ этой взаимосвязи идей позволяет автору показать всю сложность развития идеи установки и выхолащивание, "омертвение" даже этого необычайно продуктивного понятия, возникающего при его идеалистической интерпретации.

Г. Ансбахер дает общую характеристику представлений, развитых в свое время А. Адлером как концепция неосознаваемой психики и резко отличающихся от истолкования, данного проблеме бессознательного Фрейдом. Г. Ансбахер при этом многократно приводит аналогии между интерпретациями Адлера и теоретическими позициями советской психологии, особенно подчеркивая существующую, по его мнению, близость между подходами А. Адлера и Д. Н. Узнадзе. На вопросе же о том, что принципиально отличает в методологическом плане теорию психологической установки в том понимании, которое ей придал Д. Н. Узнадзе, от идей "жизненного плана", "жизненного стиля", "схемы апперцепции" и других сходных категорий, использованных А. Адлером, он почти не останавливается. Такое смещение акцентов не может, естественно, не приводить к некоторому искажению перспективы. Отношения, сложившиеся в действительности между советской психологией и позицией А. Адлера, остаются при таком подходе не раскрытыми.

В статье Ж- Вербизье дана обстоятельная характеристика работ П. Жанэ, посвященных проблеме бессознательного. Автор подчеркивает своеобразие концепций П. Жанэ, - отличие этих концепций от психоаналитических толкований, в которых П. Жанэ видел неоправданную попытку "все объяснять подсознательным, делая из последнего нечто вроде ящика, в который помещается все, что в психологии остается необъясненным".

В статье А. Грина, дан обзор постепенного развития современного психоаналитического понимания природы и функций аффекта. Автор останавливается на физиологическом истолковании эффективности, обращая внимание как на его сильные стороны (выявление специфических связей между различными формами аффекта, определенными мозговыми структурами и неироэндокрпннои активностью), так и на его основной недостаток: невозможность осветить при его помощи роль, выполняемую аффектом как фактором организации других проявлений психической деятельности. А. Грин прослеживает постепенный переход от описания аффектов с помощью "количестзеннык" категорий к их более тонким "качественным" психологическим классификациям; сложное переплетение в идее аффекта представлений "энергетических" (аффект как "разряд") и семантических (связь аффекта со значимостью-переживания); отношение аффекта к функции осознания (проблема вытеснения и существования неосознаваемых аффектов); участие аффекта в системе психологических защит. Автор делает различие между тремя основными направлениями, по которым формировалась в последние годы психоаналитическая концепция аффекта: американским (Г. Гартман, "психология Я"), сблизившим психоаналитическую теорию аффекта с общепсихологическими представлениями; английским, в наиболее яркой форме представленным школой М. Клайн (акцент на неосознаваемых фантазмах раннего детства как на детерминантах характера последующей зрелой эффективности); французским, связанным в первую очередь с именем Ж. Лакана, разработавшего структурную концепцию бессознательного, согласно которой отвергается не только всякое противопоставление интеллекта аффекту, но и ведущая роль идеи аффекта в теории психоанализа. К этой французской концепции примыкает и система представлений самого автора статьи, подчеркивающая неразрывность аффекта и речи ("речь без аффекта мерт-за, аффект без речи не коммуницируем").

В заключение, Грин отмечает множественность функций аффекта и их связь с архаической логикой первичной символизации. Он полагает, что перед психоанализом стоит задача, аналогичная той, которая была в свое время успешно решена математиками: показать функционирование в рамках индивидуального сознания разных (не идентичных друг другу, но совместимых) "логик". Статья А. Грина дзет яркое представление об общем направлении, в котором проблема аффекта разрабатывается в современном психоанализе, о возникающих при этом логических трудностях и о своеобразном категориальном аппарате, использование которого становится для современных психоаналитиков все более характерным.

Включение в монографию этих материалов позволило придать рассмотрению идеи бессознательного, хотя и фрагментарно намеченный, но все же определенный исторический уклон.

(5) Последующие же статьи второго раздела облегчают понимание направлений, по которым происходит развитие современных психоаналитических концепций. В частности, эти статьи могут быть объединены как имеющие общую задачу: дать представление о характерных общих тенденциях толкования, проявляющихся в современной психоаналитической литературе, обуславливая ее своеобразие, отграничен-ность от фрейдизма старого типа и одновременно ярко выраженную разностильность.

Прежде всего здесь следует обратить внимание на одно из наиболее громких на сегодня течений во французском психоанализе - направление, связанное с именем Ж. Лакана, вызывающее в рамках психоаналитического движения острые споры и представляющее собою (вопреки призыву его лидера "назад к Фрейду!") заметный отход во многих отношениях от фрейдовских традиций. Это направление представлено в монографии статьями двух его видных сторонников: С. Лек-лера (Франция) "Бессознательное - это иная логика" (Статья С. Леклера в связи с ее близостью х проблематике мышления и речи, опубликована в VIII тематическом разделе настоящей монографии) и К. Клеман (Франция) "Бессознательное и язык как проблемы психоанализа". Основные вопросы, возникающие при ознакомлении с этим оригинальным и сложным направлением, относятся к доказуемости выдвигаемых им положений. Леклер, например, пишет, что "доказательство его существования (имеется в виду прослеживаемый Леклером механизм действия бессознательного. - Редколл.) выявляется только мощью... его воздействия" ("la preuve de son existence re se revele que dans la puissance... de ses effets"). He исключено, однако, что правомерность такого подхода не для всех окажется очевидной, и в этой связи могут возникать интересные дискуссии. Другим поводом для споров может послужить уже поднимавшийся в литературе вопрос о том, в какой мере описываемые Лаканом и упоминаемые как Леклером, так и Клеман способы увязывания смыслов исчерпывают собою многообразие форм активности бессознательного, - не являются ли эти способы формой неосознаваемой психической деятельности, характерной скорее для сознания сновидно измененного, чем для сознания бодрствующего (См. по этому поводу предисловие к работе К. Клеман, П. Брюно, Л. Сэв. Марксистская критика психоанализа, М., 1976 (перевод с французского)).

Направление в современном психоанализе, созданное Лаканом, заслуживает, несомненно, самого детального критического рассмотрения. Это рассмотрение дается с марксистских позиций в уже упомянутой статье Клеман, а также в статьях Н. С. Автономовой ("О некоторых философско-методологических проблемах психоаналитической концепции Жака Лакана") и Л. И. Филиппова ("Принципы и противоречия структурного психоанализа Ж- Лакана"). Н. С. Автономова резюмирует произведенный ею глубокий анализ в выражениях, которые отражают основную направленность всей марксистской критики лака-низма: "... "лингвоцентризм" лакановской концепции - это попытка, в той или иной мере характерная для всей современной буржуазной философии и психологии, осмыслить со свойственных ей позиций роль социальных факторов в формировании и функционировании человеческого сознания и психики... Лакан видит в языке результат... объективных превращений, происходящих с сознанием и бессознательным в процессе функционирования человеческой психики. Однако Лакан не делает следующего шага... и не рассматривает те факторы социальной практики, которые "позволили" языку претендовать на эту роль. Вследствие этого и многие другие проблемы, связанные с осмыслением психоаналитической ситуации в философском и методологическом плане, остаются в концепции Лакана далекими от разрешения".

Это общее направление критики выступает и у Клеман, дающей одновременно высокую оценку идеям Лакана в психологическом и лингвистическом плане. Филиппов же поставил перед собой задачу, пожалуй, даже еще более трудную, чем критика лаканизма: воспроизвести само содержание, "живую ткань" идей Лакана во всем их так трудно постигаемом "анти-рационализме". Умелое решение этой задачи позволило Филиппову отчетливо обрисовать роль Лакана как одного из наиболее радикальных преобразователей теории фрейдизма, если считать типичными для последней те формы, которые она приобрела к концу 40-х и началу 50-х гг. нашего века.

Лаканизм, как уже было сказано, при всем его влиянии, - это лишь одно из направлений внутри современного психоанализа. Другим, не менее характерным течением является связываемое с именем М. Клайн. Характеристика этого направления дана в статье Т. Мэйна (Англия) "О некоторых неосознаваемых процессах в жизни индивидов и групп". Особый интерес этой статье придает содержащийся в ней анализ защитного психологического механизма "проекции", впервые подчеркнутого и описанного Фрейдом. Т. Мэйн обращает внимание на огромную роль, которую этот механизм играет, определяя отношения, складывающиеся в больших и малых социальных группах. Одновременно он подчеркивает постепенное преобразование основных категорий психоанализа, необходимость отказа от того, что было адекватным на ранних этапах развития психоаналитической теории, но что перестало выдерживать критику по мере накопления новых клинических данных. К подобным несостоятельным более понятиям он относит такие специфические для психоанализа представления как идею Эдипова комплекса, теорию либидо, связь тревожности с подавленным сексуальным влечением. И он ставит вопрос, в какой степени новое понимание, приходящее на смену этим устаревшим представлениям, означает движение в направлении создания более общей теории. "Только время и работа смогут об этом сказать", - так заканчивает Т. Мэйн свое интересное исследование.

Для суждения о характерности происходящих в настоящее время изменений психоаналитического подхода весьма важна статья известного немецкого психиатра И. Кремериуса (ФРГ) "Дискуссия по поводу современного состояния психоаналитической теории бессознательного", особенно при ее сопоставлении с уже упоминавшейся статьей Э. Джозефа. Крем ер и ус, так же как Джозеф, высказывается в пользу большего значения "структурной" психоаналитической схемы, чем схемы "топографической", и это предпочтение означает у него (как и у Джозефа) довольно резкое изменение акцентов при определении основного в содержании и в устремлениях психоанализа. Он указывает, что т. н. "топографическая" схема ("бессознательное - подсознание - сознание") упрощает, не точно передает динамику душевных состояний в конфликтных ситуациях, в то время как схема структурная ("Оно" - "Я" - "Сверх-Я") позволяет понять их сложность, раскрывая роль, которую способны играть в них и социальные факторы. Патогенные эмоциональные конфликты не исчерпываются, по И. Кремериусу, конфронтацией между вытесненными стремлениями и тормозящей функцией "предсознания". Их активным участником может быть личность субъекта со всей сложностью ее нравственных норм и вытекающих отсюда вполне осознаваемых запретов. И. Кремериус напоминает высказывание, сделанное Фрейдом еще в 1915 г., по которому возможность (или невозможность) осознания не является предпочтительным критерием при построении психологической системы. "Топографическая" схема была тем самым, подчеркивает Кремериус, не расширена, а в корне изменена. Душевный конфликт стал рассматриваться как психологический феномен, который не связывается только с механизмами осознания или вытеснения, а обуславливается и многими иными факторами.

Если корни такого понимания и уходят в работы самого Фрейда, то вряд ли можно оспаривать, что само это понимание лишь очень медленно пробивало дорогу в психоаналитической литературе и может с основанием рассматриваться как приобретающее особую популярность только в наши дни. В то же время оно во многих отношениях означает движение навстречу доводам, звучавшим в советской критике психоанализа многократно. Дело в том, что на его основе создаются возможности для преодоления "исходных пороков" психоанализа, его биологизирующих тенденций, - для более глубокого включения в представление о природе человека социальных факторов, определяющих главное в этой природе.

(6) В статьях Е. Броуди, Ж. Палаци, М. Гилла, А. Анцьё, Ж. Валабрега, Ж. Поля обсуждаются конкретные проблемы, возникшие в рамках психоаналитического направления и имеющие первостепенное значение для понимания его современной теории.

В работе видного американского психиатра Е. Броуди ("Критический анализ фрейдовской теории подсознания: осознанность, осведомленность, организация и контекст") анализируется представление о "подсознании" как о психической инстанции, качественно отличающейся от сознания и бессознательного. Броуди напоминает, что Фрейд постулировал существование между системами бессознательного и сознания третьей системы, названной им "подсознанием" (или, точнее, "предсознанием", preconscious), и описал особенности содержаний этого третьего компонента психики. Наиболее важная из них - доступность для осознания, а также меньшая (по сравнению с сознанием) степень внутренней "логической организованности". Смысл психоаналитического лечения - в создании психологических условий ("трансфера"), при которых облегчается переход содержаний подсознания в систему сознания, совершающийся на основе повышения уровня "логической организованности" этих содержаний, - процесса, тесно связанного с возможностью их вербализации. Особое внимание в этом построении привлекает расширение представления о природе подобных "облегчающих условий", которые могут возникать, по Броуди, не только в рамках психоаналитической терапии, но и при самых разных других видах понижения уровня бодрствования или тесного эмоционального контакта.

Можно думать, что этой трактовкой Броуди пытается пролить хоть какой-то рациональный свет на одну из самых неясных страниц психоаналитической теории, на вопрос о психологической природе процессов, происходящих в условиях психоаналитического лечения, связанных с феноменом т. н. "трансфера" и способных каким-то еще очень, по-видимому, неясным образом обуславливать, согласно основному credo психоанализа, терапевтические эффекты.

Другой подход к этой же проблеме трансфера представлен в статье Ж. Палаци (Франция) "Размышления о трансфере и нарциссизме".

Палаци напоминает, что Фрейд рассматривал как подлежащие лечению психоанализом только "неврозы трансфера" (психоневрозы), отвергая возможность лечения этим методом "неврозов нарцисстических" (эквивалент, по Ж. Палаци, современного понятия "функциональные психозы"). Одновременно Палаци указывает на необходимость уточнения смысла понятия "трансфер", которое, вопреки его первостепенной важности для теории психоанализа, остается все еще очень малоизученным и разноречиво толкуемым. В результате анализа клинических данных и анализа теоретического, опираясь на работы Когута и Сандлера, Палаци приходит к заключению о крайней сложности функциональной структуры трансфера, о его своеобразной мультидименсиональности (многоизмеримости). Развитие неврозов трансфера выражается клинически, по Палаци, в уменьшении внимания к объективной реальности; в понижении порога переносимости фрустрации; в укорочении интервалов между возникновением стремлений и их реализацией в поведении; в интенсификации аффективных ответов; в усилении тревожности при понижении способности ее переносить; в оживлении инфантильных и архаических форм реагирования. И одновременно с этими сдвигами и в связи с ними - в активизации воспоминаний, остававшихся ранее неосознаваемыми вследствие защитной работы "Я". При неврозах же "нарциестичееких" (функциональных психозах) патологические сдвиги (тревожности, тоски) связаны с уязвимостью организации "Я", с неспособностью поддерживать на нормальном уровне самооценку "Я" ("estime du Sob). Клинически эти сдвиги выражаются в депрессии, ипохондрии, чувстве стыда, тревожной возбужденности, мегаломании. Терапевтическая работа выражается в подобных случаях в снятии двух защитных барьеров, - "горизонтального", основой которого является вытеснение, и "вертикального", выражающегося в отрицании и отказах (негативизме).

Эти построения Палаци. независимо от той оценки, которая может быть им дана в теоретическом плане, направлены на устранение одного из самых серьезных белых пятен (теория трансфера), существующих на сегодня в психоаналитической концепции и препятствующих рациональной обоснованности и предлагаемой ею терапевтической практике.

В статье широко известного в США психотерапевта М. Гилла ("Фрейдовские понятия бессознательного и неосознаваемого") отражено направление мысли, связанное с далеко идущим пересмотром некоторых традиций психоаналитического подхода. Гилл предлагает четко различать "бессознательное" и "неосознаваемое". Первое, по ^его мнению, это чисто психологическое понятие, второе же - нейрофизиологическая категория, выступающая в психоанализе как его "метапсихология", направленная на раскрытие мозговых основ психической деятельности. Метапсихология психоанализа, при таком понимании, это, фактически, его как-бы своеобразная нейропсихология, оперирующая идеями пространства, сил, энергий, т. е. понятиями, характерными для естественных наук, в то время как основной проблемой клинического психоанализа является, по Гиллу, динамика значений, смыслов в их связи с поведением человека, особенно - в критических, "личностных" ситуациях, возникающих перед ним на протяжении его жизни.

Излагая это понимание, Гилл отмечает его близость к взглядам, высказанным недавно Дж. Клайном, Р. Шефером и другими, указавшими на то, что психологическая теория психоанализа - это самостоятельная концепция, не нуждающаяся для объяснения выявляемых ею закономерностей в ссылках на естественнонаучные представления традиционной нейрофизиологии или психоаналитической метапсихологии. Такой подход, оговаривает Гилл, менее всего, конечно, означает отрицание нейрофизиологической основы психической деятельности, - он отправляется только от того неоспоримого факта, что значение, которое имеет стимул для субъекта, не может определяться лишь объективными характеристиками стимула. Чтобы понять это значение, неизбежно апеллирование к "жизни" субъекта но всей ее сложности и выход тем самым за рамки нейрофизиологических определений и констатации.

Очевидно, что это изъятие из системы психоанализа его метапси-хологии, - раздела психоаналитической теории, которому Фрейд уделил очень много внимания, - решительная ликвидация тем самым всех связей психоанализа с естественнонаучными дисциплинами и ограничение его проблематики только рамками клиники и психологическим аспектом, нельзя не рассматривать как глубокий пересмотр методологических основ всего психоаналитического подхода. И существуют признаки, что голоса, высказывающиеся в пользу целесообразности подобного пересмотра становятся постепенно все более многочисленными (Мы еще вернемся к обсуждению этих важных методологических проблем я связанных с ними признаков кризиса современной психоаналитической теории в заключительной статье монографии).

В статье Д. Анцьё (Франция) "Бессознательное в группах" представлено направление, которое также становится все более характерным для современного психоанализа. Его задачей является возможно более глубокое определение взаимоотношений между членами малых и больших колективов в категориях теории психоанализа (таких, как "защита Я", "идентификация", "проекция", "литературный трансфер", "комплекс Эдипа" или "Электры" и т. п.). Анцьё характеризует разные уже сложившиеся психоаналитические направления анализа внутри-групповых отношений и затем предпринимает попытку оригинального исследования этих отношений. Примечательной чертой этой работы является расширение, - а подчас и существенное изменение, - традиционного смысла психоаналитических категорий (например, понимание комплекса "Эдипа" как идентификации с начальником или товарищем, как амбивалентности в отношении авторитета и правил и т. п.). Эти сдвиги отчетливо выявляют всю трудность и спорность применения психоаналитических представлений в проблематике внутри- и межгрупповых отношений. Другой темой, в отношении которой можно предвидеть возникновение в дальнейшем острых дискуссий, является вопрос о том, в какой мере исчерпывающими проблематику групповых отношений являются закономерности и психологические механизмы, предусматриваемые психоаналитической теорией, - в чем заключается их "дополнительная" (по Л. Сэву) роль по отношению к обычно учитываемым (не-психоаналитически толкуемым) осознаваемым формам социального взаимодействия, - если вообще допускается реальность их как общественных факторов. На этих естественно возникающих вопросах Д. Анцьё, к сожалению, специально не останавливается.

В статье Ж. Валабрега (Франция) "Бессознательное и миф: постоянство и метаморфозы" представлен подход к проблеме бессознательного, существенно отличающийся по стилю от всех до сих пор нами рассмотренных. Валабрега определяет этот подход как противоположный концепции, сближающей идею бессознательного с проблемой языка: сближать эту идею можно, по его мнению, только с проблемой мифа. И он проводит ряд аналогий между качествами, формами проявления бессознательного и мифа, подчеркивая, в частности, что, с точки зрения рационального, миф и бессознательное, как и сновидение, абсурдны. Рациональное познание, научный подход стремятся очистить картину мироздания от последнего мифа, но это происходит, полагает Валабрега, только из-за невозможности признать, что сам рационализм уподобляется мифотворчеству, когда он пытается овладеть истиной в ее окончательной редакции, когда он устремляется на поиски "Святого Грааля". А далее, определив сказанным роль мифа в познании, Валабрега аналогизирует между ним и бессознательным на основе их уже чисто формальных особенностей. "Бессознательное неизменно, но его проявления, особенно защитные, изменчивы и адаптивны". И то же следует сказать о мифе. Кроме того, бессознательное, как и миф, - это не "субстанция", а "лишь позиция и только позиция". А миф, как и бессознательное, - это лишь звено в непрерывной цепи метаморфоз, в которых проявляется его постоянство и т. д.

Все это в литературном отношении, неоспоримо, очень эффектные сравнения. Но раскрывают ли они существо бессознательного как научной категории? Нам это представляется более чем сомнительным. Нам представлялось, тем не менее, целесообразным включить эту своеобразную статью в текст настоящей монографии, поскольку она ярко показывает, что иррационалистически (а, может быть, даже правильнее сказать - антирационалистически) ориентированные концептуальные конструкции - это неизбежно лишь "путь в никуда". В проблеме же бессознательного, которая сама по себе еще зо многом не ясна и запутана, такого рода подходы опасны вдвойне: утрачивая внутреннюю логику, они теряют и научный характер.

Мы надеемся, что Ж. Валабрега, чьи другие весьма интересные работы нам хорошо известны, извинит нас за эту суровую реплику.

Следующая за статьей Ж. Валабрега работа Ж. Поля (ФРГ) посвящена детализации важного и, как нам представляется, прогрессивно ориентированного истолкования, которое дает идее агрессивности ребенка психоаналитическая школа Г. Аммона с обращением особого внимания на "Я" и "динамику внутригрупповых отношений". Основная мысль этой статьи: Аммон вводит представление, как о центральной функции "Я", о "конструктивной агрессивности", которую он противопоставляет реакционному фрейдовскому понятию врожденного стремления к смерти и разрушению. Эта "конструктивная агрессивность" проявляется на ранних этапах онтогенеза и во многом зависит в своем развитии от отношений, складывающихся в рамках симбиоза ребенка и матери. Важной функцией матери является помочь ребенку переориентировать его регрессивные реакции в "конструктивную агрессию" в соответствии с нормами поведения, соответствующими его возрасту. (Более детально значение фазы симбиоза ребенка и матери для последующего общего и психосоматического развития ребенка излагается самим Г. Аммоном в его статье, включенной в пятый тематический раздел настоящей монографии).

(7) Завершается второй раздел тремя статьями, каждая из которых представляет особый интерес в теоретическом плане.

Д. Видлохер (Франция), широко известный теоретик и практик психоанализа, останавливается в своей статье ("Бессознательное и процессы психологических преобразований в условиях психоанализа") на проблеме сложности и внутренней противоречивости психологических сдвигов, происходящих в условиях психоаналитического лечения.

Он обращает внимание на упрощенность и поэтому недостаточность исходных психоаналитических схем ("клинический симптом образуется, когда воспоминание подавляется", "симптом исчезает, когда воспоминание вновь возникает" и т. д.). Он критикует и представление,, согласно которому "осознание" ранее неосознанного означает всего лишь перевод на язык, допускающий общение, того, что было ранее, хотя и активным, но трудно уловимым и некоммуницируемым. Подобная интерпретация осознания характеризуется им как слишком интеллектуалистическая и статичная. Психологические сдвиги, происходящие при осознании, указывает Видлохер, более глубоки и полиморфны, а непонимание их подлинной природы "гипостазирует бессознательное как некую субстанцию, как конечную реальность и укрепляет интерпретации схоластические и идеалистические, которые обоснованно вызывают критику".

Видлохер раскрывает свое понимание процессов, сопутствующих осознанию, подчеркивая следующее.

Уже сам факт осознания какого-либо воспоминания, желания или фантазма, осуждает больного на внутренний конфликт, неизбежно возникающий, как только подобное осознание происходит, ибо это - осознание, как правило, чего-то такого, что нелегко всписывается в реальность и нелегко с последней совместимо. Именно поэтому одно только осознание редко бывает достаточным для выздоровления. Главное, что имеет терапевтический эффект, это то, что в результате осознания перед больным могут открываться "новые пути для мысли и желаний, позволяющие ему лучше справляться с противоречивой игрой его стремлений", или, иначе говоря, может обрисоваться большая свобода выбора и поведения, которая способна смягчать клинические нарушения и даже их полностью устранять. Произойдут ли, однако, эти сложные сдвиги, зависит от фактора специфического, налагающего отпечаток на всю их последующую динамику, а иногда и не допускающего их реализации вовсе: от внутреннего сопротивления, оказываемого больным осознанию вытесненного. По существу - это сопротивление возобновлению конфликтов, связанных с нереализуемыми желаниями, когда последние становятся вновь осознаваемыми. Ибо боязнь таких конфликтов, стремление их избежать является, как это хорошо известно, мощным изначальным факторам вытеснения, и она же, эта боязнь, выступает как источник сопротивления, оказываемого больным психоаналитику, стремящемуся преобразовать вытесненное в осознанное.

Чтобы это сопротивление было преодолено, необходимо, очевидно, наличие у больного достаточно интенсивных побуждений расстаться с уже освоенной им как-то внутренней позицией и занять позицию новую, удовлетворяющую одновременно и его устремлениям и реальности. Определить наличие и оценить силу подобных побуждений, силу желания ставить себе новые цели и идти новыми путями - это одна из наиболее важных практических задач психоаналитического подхода как специфической формы психотерапии.

(Весьма интересно, что, когда Видлохер пытается более конкретно определять психологическую природу факторов, составляющих все эти своеобразные цепи отношений, он обращается к понятию установки (attitude). "Намеренно забыть нечто аффективно насыщенное, ощущать себя находящимся ниже идеального образа "Я", возбуждаться или интересоваться собою - все это фактически установки столь же конкретные и реальные, как поведение, связывающее человека с внешним миром".

Такова, в общих чертах, весьма сложная, внутренне противоречивая картина, которую Д. Видлохер усматривает за, казалась бы, простым актом осознания. Касаясь ее, нельзя не отметить ее близость в определенных отношениях к представлениям, которые, сложившись под влиянием идей Д. Н. Узнадзе, неоднократно звучали и в советской литературе. Так, при уточнении представления об "осознании" одним из нас 'было в свое время подчеркнуто: "осознание, влекущее терапевтический эффект, отнюдь не эквивалентно простому вводу в сознание информации о "вытесненном" событии. Оно означает гораздо скорее включение представления об этом событии в систему определенной преформированной установки или же само создает такую установку и тем самым (вызывает, уже как (вторичное следствие, изменение отношения больного к окружающему миру. Только при подобных условиях осознание оказывается способным устранить патогенность "неприемлемой" идеи, и эта картина отражает, по-видимому, очень общий закон" и т. д. В обоснование этого рассуждения приводятся ссылки на довольно широко представленную в психоаналитической литературе идею "перевоспитания" (reeducation) как предварительного условия терапевтической эффективности "осознания" (Ф. В. Бассин, Проблема бессознательного, М., 1968, стр. 95-96).

Близость такого понимания схеме, обрисовываемой Вгадлоквром, подметить нетрудно.

Ч. Музатти, один из ведущих итальянских психоаналитиков, ставит в своей статье "Интерпретация бессознательного: критерии объективности" столь же трудный, сколь важный вопрос о достоверности, о соответствии действительности тех толкований, к которым приходят психоаналитики в результате их исследований, и намечает некоторые методические приемы, способные контролировать это соответствие. На чем, пишет он, основывается уверенность, что интерпретация, даваемая психоаналитиком особенностям душевной жизни анализируемого, его высказываниям, это выявление скрытой реальности, а не произвольная конструкция, определяемая установками, осознаваемыми или неосознаваемыми предпочтениями, теоретическими представлениями самого же психоаналитика? Музатти заостряет этот вопрос, напоминая характерное высказывание Фрейда, в котором последний приводит рассуждения одного из критиков психоанализа. "Вы, психоаналитики, - говорит этот критик, - странные люди. Когда анализируемый соглашается с вашими интерпретациями, вы удовлетворены и считаете себя попавшими в цель. Если же, напротив, анализируемый с вами не согласен, протестует против ваших толкований, то вы объясняете эту его реакцию "сопротивлением". В результате вы обеспечиваете себе возможность быть всегда и во всем правыми".

Музатти отклоняет представление, по которому согласие или несогласие анализируемого является надежным критерием адекватности заключений психоаналитика, и выдвигает другой: живость реагирования анализируемого на предъявленную ему "объясняющую" психоаналитическую конструкцию. "Когда сообщение аналитика провоцирует внезапное появление большого количества ассоциаций, которые связываются с этим сообщением, позволяя его дополнить и расширить, то можно быть уверенным, что у психоаналитика ошибки не произошло".

Для того, однако, чтобы подобные активизирующие толкования могли быть аналитиком созданы и предъявлены анализируемому, первому приходится платить довольно дорогую цену: он дожен говорить с бессознательным анализируемого на языке этого бессознательного, он должен заставить себя следовать за мыслью причудливой, иррациональной, алогичной и для этого сам должен допускать в своих объяснениях связи алогичные, ибо без этого он будет оставаться вне системы, которую хочет анализировать, он сможет в лучшем случае эту систему наблюдать, но не перестраивать. И Музатти приводит характерные примеры таких алогизмов, которые встречаются в высказываниях психоаналитиков (См. по этому поводу также статью С. Леклера в VIII тематическом разделе настоящей монографии). Он выдвигает при этом парадоксальный, но увязанный со всем предыдущим, тезис, по которому отдельные фрагменты бесед аналитика с анализируемым могут производить впечатление "folic a deux" ("одновременного сумасшествия двоих"): "В своей работе психоаналитик непрерывно включается и выключается в то и из того, что называется "сумасшествием". Но он это делает, не подчиняясь объективной ситуации, а, напротив, доминируя над этой ситуацией, управляя ею".

Этот оригинальный анализ приемов работы психоаналитика выявляет их крайнее своеобразие и в этом плане представляет несомненный интерес.

И, наконец, Анри Эй - исследователь, имя которого известно далеко за пределами Франции благодаря его трудам, посвященным проблеме сознания и обоснованию им т. н. "органодинамической" концепции психозов. А. Эй излагает в своей статье "Проблема бессознательного" общее психологическое и клиническое понимание природы бессознательного и взаимоотношений, существующих между бессознательным и сознанием. Это понимание является дальнейшим развитием мыслей А. Эя, изложенных им на Бонневальском симпозиуме 1966 г., специально посвященном проблеме "бессознательного".

В качестве основных положений защищаемого им подхода А. Эй выдвигает прежде всего тезис о неразрывном единстве сознания и бессознательного. "Проблема бессознательного и сознания - это единая проблема, ибо каждое из этих понятий определяется через другое и они оба являются компонентами противоречивой структуры психического", - таковы первые строки его статьи. "Мы увидим сейчас, каким абсурдом является отрицание любого из этих понятий...", "понятие психического не эквивалентно понятию сознания"... и т. д. Представляет несомненный интерес, что к числу направлений, в той или другой форме отклоняющих понятие сознания, Эй относит не только нейро-физиологически ориентированных биокибернетиков типа Аттли, Шеннона, Стэнли Кобба и логико-математических неопозитивистов Венской школы (Рассела, Витгенштейна, Уайтхэда), но также психоаналитическую модель. "Фрейд и психоаналитики, - говорит он, - конечно, не доходят до... отрицания (сознания), но их схема психического аппарата, его "экономики" и "топики", исключает практически (если не теоретически) из него сознание, которое рассматривается обычно, как Фрейд выражается по поводу "Я", в качестве "ein armes Ding" ("чего-то мало существенного"). Уточняя эту мысль, А. Эй далее добавляет: "глубинная психология, которая рассматривает совокупность психического как находящуюся под гегемонией всемогущего Бессознательного... которая превращает Бессознательное в главный, если не в единственный, фактор психической жизни, является фактически отрицанием сознания, трактуемого как "эпифеномен"...".

Не менее отчетливые слова Эй находит для характеристики позиции, отвергающей представление о бессознательном. "В равной степени недопустимо как отрицать его (т. е. бессознательное) существование, так и приписывать ему роль одинаковую или даже, по мнению психоаналитиков, более значительную чем сознание".

Бессознательное выступает, по мнению А. Эя, как своеобразный - "витальный слой" психики, который находится в очень сложных, диалектически противоречивых отношениях с сознанием; который выступает как источник энергии и инстинктивных побуждений, образующих "слепую силу" желаний; которого активность подчинена примату удовольствия и может быть обобщена, в конечном счете, как активность "либидо".

И, однако, эту мысль А. Эй подчеркивает, бессознательное отнюдь не представляет собою в организации психической жизни какой-то самостоятельной силы, какой-то специфической "инстанции" (instance), претендующей на гегемонию и монополию. Его следует рассматривать в соответствии с той реальной ролью, которую оно выполняет, будучи неизбежно интегрированным в общей системе психики ("corps psychique"). Эмансипация же бессознательного (его "высвобождение") может проявляться только в форме его психопатологической дезинтеграции.

А. Эй справедливо отмечает в ряде мест близость разрабатываемой им трактовки бессознательного представлениям, сложившимся в рамках советской психологии, называя направления работ Д. Н. Узнадзе, А. Н. Леонтьева, А. Р. Лурия, П. К. Анохина, Н. А. Бернштейна и др. В пользу адекватности такого понимания можно было бы привести немало и других аргументов, помимо тех, на которые непосредственно указывает А. Эй, и вряд ли можно сомневаться в интересе, который представит еще не выполненный более глубокий специальный анализ намечающейся в данном случае общности теоретических толкований.

Вместе с тем нельзя не отметить, однако, что идеи единства психики человека, предполагающая неразрывность связей между сознанием и бессознательным, интерпретируется А. Эйем не во всем так, как это предпочитают делать советские психологи. В частности, одним из нас проблема этого единства интерпретируется на протяжении многих лет как общая теория сознания и бессознательного психического, - этих. двух .взаимоисключающих и взаимоксмпенсирующих компонентов психики человека, "выступающих как единая система отношений, базирующаяся на единой установке личности на ту или иную предстоящую быть осуществленной ею "здесь" и "сейчас" деятельность (А. Е. Шерозия, К проблеме сознания и бессознательного психического, т. I-II, Тб., 1969, 1973).

Обобщающая статья А. Эя как бы подытоживает общую разноликую картину подходов к проблеме бессознательного, которые представлены в современной западной психоаналитической литературе, хотя написана она явно как изложение оригинальной концепции автора, а не как обзор. Глубина и обобщенность формулировок А. Эя, однако, таковы, что в них отразилось и многое из того, что характеризует современную психоаналитическую литературу в целом.

Как видно из сказанного выше, во второй тематический раздел вошли многие и разные работы. Они, конечно, отнюдь не исчерпывают всей сложности направлений, по которым развивается современная психоаналитическая мысль. Но определенное впечатление о разнообразии и характере этих направлений они все же дают.

18. The Main Trends in the Modern Psychoanalytic Development of the Idea of the Unconscicious (the 1950s-1970s). Editorial Introduction

Summary

A general review is presented of the various approaches to the problem of the unconscious wh'ch are current within the psychoanalytic trend. Emphasis is laid on the complexity of the latest evolution of psychoanalysis seen in a characteristic change of its problems, tasks and methods in comparison with the situation at the time of S. Freud.

The views of L. Althusser on the relationship between Freud's ideas and Marxism are examined critically. The theoretical propositions advanced by E. Joseph are regarded as demonstrative of the general movement of ideas occurring in the modern theory of psychoanalysis; in some respects they come close to the views voiced in the past in the Soviet critique of the latter. Note is made of the paper by N. Rollins in which parallels are drawn between the Soviet and Western approaches to the problem of the unconscious. Attention is drawn to the papers contributed to the second section by Kh. Dimitrov and S. Stoev containing a critique of psychoanalysis from the standpoint of Marxist theory; a number of contributions are also noted in which the philosophical trends forming the background for the d velopment of the psychoanalytical conceptions of the unconscious are retrace (Husseri's phenomenology, neopositivism, different versions of existentialis. E. Mourner's personalism and French structuralism in M. Foucault's modification).

This is followed by a description of papers dealing with the initial stages of the development of the idea of the unconscious (its treatment by K. Jung, A. Adler, P. Janet and French psychotherapy prior to Freud). The characteristic variety of modern quests in psychoanalysis is pointed out. Comments are made about the trends initiated by J. Lacan and M. Klein. The closeness of I. Kremerius position to that of Joseph is noted. Finally some views are stated regarding the contributions of E. Brody, J. Palaci, M. Gill, D. Anzieu, J. Valabrega and J. Pohl to the second section. Highly differing in their orientation with regard to problem and method, the studies deal with the problems of "subconsciousness", transfer, Freudian metapsychology, the manifestations of the activity of the unconscious in groups, as well as the role of the relations established between the mother and child in the early stages of ontogeny in the development of the child's mind. Attention is drawn to the irrationalism imparted to the treatment of the problem of the unconscious by J. Valabrega.

The closing papers of D. Widlccher, С Musatti and H. Ey are particularly interesting from the point of view of problem and method. H. Ey's study contains a generalized approach to the problem of the unconscious, in many respects being close to the way it is posed in Soviet psychology.

 


 22. Психоанализ и философия. Хр. Димитров

Болгарская Академия наук, Институт философии, София

Анализируя условия возникновения психоаналитического учения и основные направления его развития, можно выявить целый ряд зависимостей, проливающих свет не только на сущность психоанализа и его отношение к философии, но и на более общие связи любой научной дисциплины с философской теорией. Наиболее четко эти связи обнаруживаются при сопоставлении фрейдизма с идеями послекантовской немецкой философии. В этих цдеяк можно открыть немало близкого к основным положениям психоанализа.

Прежде всего это относится к пониманию неосознаваемых психических процессов и их роли в поведении человека. Хотя подобные идеи высказывались еще представителями древнегреческой философии, в последующие эпохи их подвергли забвению, чтобы вновь к ним вернуться в период работы немецких философов-идеалистов и романтиков - И. Канта, Ф. Шеллинга, Л. В. Лейбница, И. Г. Герхарда и др. В XIX в. идея о неосознаваемом развивалась преимущественно адептами волюнтаризма (А. Шопенгауэр, Ф. Ницше, Р. Вагнер) и иррационализма (Э. Гартман, А. Бергсон). В их трактовке проблема неосознаваемого приобрела идеалистический характер, а наличие неосознаваемых психических процессов у человека использовалось для дальнейшего развития различных идеалистических теорий.

Конкретный социальный импульс к оживлению этой проблемы нужно искать, видимо, с одной стороны, в нараставшем в свое время разочаровании в возможности "разума" сознательно и целесообразно руководить индивидуальным поведением и общественными отношениями, а с другой - в усиливавшемся чувстве беспомощности мелкой буржуазии перед лицом непонятных ей причин периодически возникающих экономических кризисов и конфликтов. Попытки материалистического понимания проблемы неосознаваемого появляются позже, главным образом в трудах Л. Фейербаха, К. Маркса и Ф. Энгельса. Одновременно особый интерес философской мысли того времени к неосознаваемым явлениям психики был стимулирован и развитием неврологии и психологии. В этом "духе времени" следует искать причины влияния философии, которое Фрейд испытал на себе прямо или косвенно и под воздействием которого он начал заниматься психологическими и клиническими исследованиями роли неосознаваемого в поведении здорового и больного человека.

Многие из общих методологических установок психоанализа также можно открыть в работах философов того времени. Это относится к метафизическому пониманию личности как замкнутой, статической системы, к склонности абсолютизировать равновесие и превращать его в конечную цель всякого движения, к упрощенному противопоставлению индивидуума обществу и т. п. Все эти общие принципы, положенные Фрейдом в основу психоаналитического учения, имели свои "эквиваленты" не только в перечисленных философских системах, но и в ряде распространенных буржуазно-экономических теорий того времени, как, например, в теории т. п. "равновесия". Даже некоторые из более конкретных психологических механизмов, связываемые обычно с психоанализом, такие как "вытеснение", "вымещение", "замещение", "перенесение", "конверсия" и др., можно найти сформулированными более или менее отчетливым образом в работах современных или предшествовавших Фрейду философов. Интересно отметить, что даже такой характерный элемент психоаналитической конструкции, как Эдипов комплекс, также имеет свою предысторию в философской мысли периода, следовавшего за Возрождением. В этом отношении, кроме известных высказываний Д. Дидро, - если (бы маленький ребенок имел силу юноши, его первым делом было бы уничтожить своего отца и взять мать в супруги, - можно указать на взгляды Р. Вагнера и Л. Фейербаха об эмоциональной, даже эротической связи между сыном и матерью. Существенно, что в основе всех этих взглядов лежит неправильный общий принцип, - тенденция механистического детерминизма выводить мотивировку человеческого поведения из определенных, наследственно передающихся, универсальных механизмов, которые достигают своего конкретного выражения с почти фатальной предопределенностью.

Эти влияния философского идеализма XVIII и XIX в. в значительной степени выявляют, почему Фрейд был лишен возможности дать полноценное и удовлетворительное объяснение обнаруженным им психологическим зависимостям и пришел к ошибочным механистическим и идеалистическим толкованиям. Несмотря на то, что, подобно большинству естествоиспытателей, Фрейд исходил из позиций стихийного и механистического материализма, его взгляды неизбежно вырабатывались под воздействием господствующих философских теорий. Это привело к внутренней противоречивости психоаналитического учения, возбудившего, подобно кантианству в философии, критику как "справа", так и "слева".

В силу занятого им своеобразного положения некоторой "оппозиции" к официальной буржуазной науке начала XX века, Фрейд оказался выразителем и ряда определенных прогрессивных тенденций. Этим, в основном, объясняется то обстоятельство, что первоначальные критики психоанализа отправлялись преимущественно от позиций идеализма и выступали против материалистических элементов в учении Фрейда. В дальнейшем же, когда психоанализ явно раскрыл свою непоследовательность и стал развиваться все больше в идеалистическую сторону, он превращается в объект критики, прежде всего со стороны диалектического материализма. Главное в марксистско-ленинской оценке учения Фрейда состоит в попытке отграничить его положительные фактические элементы от его неправильных теоретических предпосылок и выводов, а также в корне отвергнуть его философско-методолотические обобщения. В процессе разработки марксистско-ленинской позиции в отношении фрейдизма некоторые авторы проявляли склонность к упрощенным толкованиям, - недостаток, который за последнее время постепенно преодолевается, и в конечном счете марксистская критика убедительно показала, что отдельные научные проблемы, поставленные психоанализом (такие, например, как проблема неосознаваемых психических функций, проблема неосознаваемых мотивов деятельности, роль инстинктов в поведении человека, некоторые механизмы патогенеза нервных и психических заболеваний, определенные психические зависимости, имеющие место в творческом процессе общения и др.)" представляют значительный интерес и нуждаются в дальнейшей конкретной и экспериментальной разработке, в то время как обобщенные психоаналитические интерпретации не имеют, как правило, научного характера. Можно сказать, что по своей сущности и месту в психологии психоанализ во многом сходен с другими мелкобуржуазными идеологическими направлениями, например с "критическим реализмом" в искусстве или с социал-демократическим реформизмом в общественно-политической практике.

В последующем развитии психоанализа выкристаллизовываются различные, внешне противоречивые разновидности мысли и направления, которые могут быть объединены понятием "неопсихоанализ". Их роднит друг с другом то, что все они, развивая, по существу, основные идеи Фрейда, стремятся лишь обосновать их новыми средствами. Сопоставляя эти учения с ортодоксальным психоанализом Фрейда, можно раскрыть некоторые их интересные особенности. Прежде всего нужно отметить, что в противоположность первоначальному положению своеобразной "оппозиции" психоанализа к "академической" науке, науке университетов, неопсихоаналитические учения утверждаются в качестве официально принятых научных дисциплин и таким образом открыто включаются в рамки буржуазной идеологии. Большинство неопсихоаналитических учений, может быть даже вопреки желанию и намерениям их создателей, тесно связано с идеологией крупного монополистического капитала. Такай тенденция к отчетливой "идеологизации" психоанализа выражена у большинства современных сторонников. Так, например, известный американский философ и социолог Г. Маркузе, который пытается примитивно, эклектически соединить взгляды Гегеля, Маркса и Фрейда, полагает, -что психоанализ по самой своей сущности является не столько психологическим или медицинским, сколько философским учением и что он должен и впредь развиваться, главным образом, в философском направлении. Этот процесс постепенного превращения психоанализа из неофициального и даже "оппозиционного" учения в широко воспринятую буржуазией научную теорию тесно связывает психоаналитические толкования со многими популярными современными идеалистическими философскими направлениями и прежде всего с такими, как экзистенциализм, прагматизм, неопозитивизм.

В отличие от первоначальной отрицательной и даже враждебной позиции в отношениях между психоанализом и экзистенциализмом за последние десятилетия все яснее выявляется тенденция к сближению этих течений и даже к их слиянию. Прежде всего здесь можно отметить работы известного швейцарского психиатра Л. Бинсвангера (L. Binswanger), который, будучи вначале учеником Фрейда, воспринял в дальнейшем некоторые из принципов экзистенциализма и создал свой метод "экзистенциального анализа". Вслед за ним его ученик М. Босс (М. Boss) преобразует экзистенциальный анализ в т. н. "Daseinsanalyse", сочетая идеи экзистенциализма с рядом психоаналитических принципов. По мнению Босса, описанные психоанализом механизмы нуждаются в дополнительной экзистенциальной интерпретации, а психоаналитическое учение в целом - в более глубоком философском обосновании с позиции экзистенциализма. Так, например, он пересматривает психоаналитические понятия "переноса" и "обратного переноса" во время психотерапии на основании экзистенциалисти-ческого представления о "встрече". Немецкий психотерапевт И. Мейнертц (I. Meinertz) пытается показать, что психоаналитическое понятие о неосознаваемом не только не противоречит экзистенциалистской антропологии, но может быть даже существенно углублено посредством нее. Он выражает эту тенденцию к слиянию экзистенциализма и психоанализа словами: "В экзистенциально-философском понимании различные мировоззренческие направления имеют в качестве общего

основания то, что они выдвигают на передний план как средство познания не разум в смысле ratio, а совершенно другие душевные силы человека и целостные его чувства. Выдающиеся идеи Хайдеггера об "экзистенциях" - существование их "бытия", страх, смерть, "аутентичное" и "чужое" существование и т. д. - остаются главными проблемами глубинной психологии и рассматриваются как основные в психосоматических взаимосвязях... дух проникает в душевные и даже биологические структуры, где его свет теряется в неопределенной глубине...". Мейнертц заключает: "Значение глубинно-психологических и принадлежащих к этой области экзистенциальных знаний ("экзистенциальная психология") для философии, психологии, социологии, геологии, искусства и т. п. совершенно очевидно". Идейная направленность автора здесь выражена ясно: его цель - слияние психоанализа и экзистенциализма. Подобное стремление активно использовать, хотя и в преобразованной форме, основные психоаналитические понятия встречается и у многих других представителей современного экзистенциализма, в частности у Ж.-П. Сартра (J.-P. Sartre).

Со своей стороны, значительная часть современных неопсихоаналитиков с готовностью воспринимает и дополняет свои взгляды концепциями экзистенциализма. Это относится, в первую очередь, к таким экзистенциально-моральным категориям, как ответственность, вина, страх и т. д. Весьма показательны в этом плане учения Э. Эриксона, Э. Фромма и других современных неопсихоаналитиков. По мнению известного американского экзистенциалиста А. Маслоу (A. Maslow), Эриксон разрабатывает экзистенциальную идею об "идентитете" даже яснее и разностороннее, чем немецкие экзистенциалисты М. Хайдеггер и К. Ясперс. В учении Э. Фромма проблема отчуждения разрабатывается в значительной степени на основе идеи экзистенциализма и в конечном счете приводит к принятию изначального единства человека, природы и бога. К. Хорни и X. Салливан, со своей стороны, утверждают, что чувство страха, занимающее центральное место в экзистенциалистской антропологии, является основной проблемой современного человека, и рассматривают его как главный механизм ге-неза психических расстройств.

Неопсихоанализ тесно сближается, как уже было сказано, и с другими идеалистически ориентированными направлениями в философии, как, например, с прагматизмом и неопозитивизмом. Это осуществляется, главным образом, представителями американского неофрейдизма Г. Гартманом, Р. Шиитцем, А. Кардинером. Эти аналитики охотно воспринимают понятие прагматизма об адаптации, однако толкуют они это понятие в ограниченном, механистическом плане, сводя его к удовлетворению преимущественно биологических потребностей. Некоторые современные аналитики (И. Карузо, В. Ваельдер и др.) в отличие от активной атеистической позиции Фрейда обнаруживают большую терпимость к религии и даже разрабатывают "психоанализ для теологев".

Проявлявшаяся у Фрейда тенденция к известному сближению психоанализа с марксизмом характерна и для современного неофрейдизма. Однако, если первоначальный интерес Фрейда и его последователей к марксизму был выражением их стремления к выявлению новых форм теоретического мышления, то в наши дни интерес и даже сближение многих неофрейдкстов с марксизмом является лишь следствием определенных тенденций современной империалистической идеологии. Это выражается в том факте, что большинство современных неофрейдистов - Э. Фромм, Э. Эриксон, И. Карузс, А. Митчерлих и др., воспринимая ряд принципов марксизма, стремятся эти принципы "преобразовывать" и "обновлять". Практический смысл этой тенденции можно увидеть в отражении ревизионистских взглядов Г. Маркузе, Э. Фромма, К. Хорни и др. в представлениях некоторых, недостаточно устойчивых марксистов, таких, как Г. Петрович, 3. Пешич-Голубович, Д. Пейович, Д. Косович, В. Бруич и др. С другой стороны, стремление к сближению аналитиков с марксизмом указывает на все более утверждающуюся силу и действенность марксистской философии, с которой вынуждены все больше считаться представители сегодняшней буржуазной идеологии.

Не только общая философская ориентация, но и конкретная научная проблематика неопсихоанализа меняется по сравнению с психоанализом ортодоксальным. Эти изменения обусловливаются потребностями отдельных дисциплин, а также определенным влиянием социально-экономических изменений. В отношении психоаналитического учения можно в этой связи применить слова В. И. Ленина, сказанные им по поводу эмпириокритицизма, - указание на то, что последний является "живым учением", имеющим свое развитие. В круге вопросов, которые разрабатывает современный психоанализ, можно вычленить следующие направления:

а) Тенденцию к преодолению узких биологических рамок психоанализа с обращением внимания на более широкий круг социальных проблем. Эта тенденция, намеченная еще А. Адлером, развивается, главным образом, представителями т. н. "культурпсихоанализа". В стремлении преодолеть ограниченность исходного фрейдовского биологизма эти исследователи пытаются утверждать ведущую роль отдельных социальных факторов. В большинстве случаев подобные факторы не выходят за узкие рамки семьи или "культуры". Несмотря, однако, на это, учет подобных факторов вынуждает аналитиков поднимать вопросы, важные для более глубокого понимания влияний, оказываемых семьей и особенностями культуры на личность и ее становление. В этом смысле, кроме взглядов Э. Фромма о влиянии факторов, исходящих из "технизации" общества, представляет интерес теория К. Хорни о воздействиях культурных институтов и, в особенности, идеи Э. Эриксона о широком круге социальных воздействий, имеющих место в юношеском периоде. Подобная направленность отмечается в работах и других современных психоаналитиков, как, например. Р. Шпитца, по мнению которого решающее место в развитии личности занимают взаимоотношения матери и ребенка в первые 2 года жизни.

б) Тенденцию к переходу с "психологии индивида" к психологии социальной. Это направление тесно связано с указанным выше стремлением к преодолению узкобиологических рамок ортодоксального психоанализа. Основы его заложены, главным образом, работами И. Морено по групповой психотерапии и анализу психологических закономерностей "малых групп" (семьи, школьного, спортивного, трудового, военного коллективов и т. д.). За последние годы Морено создано т. н. учение о "динамике групп". В этих исследованиях, несомненно, раскрываются некоторые существенные закономерности взаимоотношения членов определенных групп. В то же время особенности малых групп абсолютизируются и отрываются от их широкой социальной основы. В конечном счете это приводит к попытке подменить объективные социально-исторические закономерности совокупностью психологических особенностей малой группы.

в) Тенденцию к преодолению пансексуализма и утверждению других основных психических механизмов. В отличие от ортодоксального психоанализа, для которого основой является преобразование либидо, в современном психоанализе наблюдается склонность к учету и других мотивов человеческого поведения и социального развития - страха ("анксиозности"), агрессивных стремлений, необходимости в чувстве уверенности и т. п. Подобное понимание вызвало особый интерес к проблеме роли агрессии в индивидуальном поведении и общественном развитии, и постепенно проблема агрессии превратилась в одну из центральных для современного психоанализа. Агрессия как выражение биологически заложенных закономерностей (агрессивный инстинкт) или как следствие неудовлетворения аффективных потребностей ("фрустрация") все более утверждается как один из основных социально-психологических "двигателей" человеческого поведения. Очень показательным в этом отношении был 27-й Международный психоаналитический конгресс, состоявшийся в 1971 г. в Вене, основной тематикой которого была проблема агрессии с психологической и социально-психологической точек зрения. Очевидно, что выдвижение вопроса о психологической сущности агрессии тесно связано с изменениями, происходящими в современном капиталистическом обществе, со все усиливающейся и демаскирующейся агрессивной сущностью империализма, г) Тенденцию к расширению психоаналитических методов исследования. Недостатки психоаналитического метода Фрейда, весьма субъективного по своей сущности, с особой отчетливостью выступили в последние десятилетия, когда в науке, в том числе в психологии и нейрофизиологии, утвердились объективные приемы изучения и стремление к точной количественной оценке получаемых результатов. Это вызвало желание модернизировать и психоаналитическую технику Фрейда. Попытки подобной модернизации развиваются в двух направлениях: применения экспериментально-психологических тестовых методик и использования приемов современного нейрофизиологического исследования. Метод "свободных ассоциаций" дополняется проекционной тестовой техникой. Идеи, побудившие К. Г. Юнга к созданию его "ассоциативного эксперимента", были развиты в дальнейшем на основе методики "цветных пятен" Г. Роршахом (Н. Rorschach). В настоящее время существует большое число проекционных тестов, таких, как тематический апперцептивный тест (ТАТ) Г. Мэррея (H.Murray), тест Л. Сцонди (L. Szondy), фрустрaционный тест С. Розенцвейга (S. Rosenzweig), сценический тест Г. фон Стаабса (G. von Staabs) и др. Несмотря на некоторые интересные и важные особенности проекционных тестов, их основной недостаток состоит в их полной или частичной зависимости от психоаналитических интерпретаций, ввиду чего, как подчеркивает ряд советских и болгарских авторов - М. С. Лебединский, В. Н. Мясищев, С. Я. Рубинштейн, Б. В. Пирьов, Хр. Хистозов, Р. Пенушлиева, В. Манова-Томова и др., - их полноценного использования можно достичь только путем устранения производительности их психоаналитических толкований.

В отличие от сдержанности и даже отрицательного отношения Фрейда к использованию физиологических методов, в последние годы многие его последователи пытаются связать психоаналитическое учение с физиологическими данными. Причиной этого является стремительное развитие современной нейрофизиологии. В 1948 г. Мак Лейн .предложил, как известно, свое учение о "висцеральном мозге" развитое за последние годы в электрофизиологических исследованиях Ж. Олдса, Ж. Лили и др. Полученные при этом данные весьма интересны, однако попытки их связи с принципами психоанализа отличаются, как правило, большой упрощенностью.

д) Тенденцию к перенесению психоаналитических принципов в т. н. психосоматическую медицину. Начатое еще в работах Э. Вейса и Ф. Дойтча, это направление развивалось в дальнейшем благодаря клиническим исследованиям Ф. Александера, Ф Дубнера, В. Стоквиса, А. Митчерлиха и др. Накопив большой материал фактических данных, психосоматические исследования несут на себе почти всегда досадный отпечаток неустранимой односторонности психоаналитических толкований.

Развитие психоанализа обнаруживает, таким образом, целый ряд особенностей, присущих и другим научным направлениям, тесно связанным с буржуазной идеологией. На примере психоанализа можно ясно видеть всю глубину зависимости отдельных наук от господствующих философских взглядов соответствующей эпохи. Эта связь, конечно, не простая и не односторонняя - с одной стороны, психоанализ воспринимает определенные идеологические подходы, а с другой - предлагает взгляды, которые в известной степени являются отражением общих воззрений. Очевидно, что во многих случаях влияние философских теорий может остаться незамеченным для естествоиспытателя, так как оно опосредовано рядом других форм общественного сознания. Однако воспринятая ошибочная методология в такой же мере тормозит научный прогресс, в какой адекватный методологический подход ему способствует.

В тесной связи с влиянием философской мысли на отдельные дисциплины находится и то обстоятельство, что естественнонаучный, механистический материализм, являющийся стихийной методологической основой весьма многих "аук, сам по себе недостаточен и неизбежно приводит к ошибочным, не только механистическим, но и открыто идеалистическим тенденциям. В этом смысле можно сказать, что, как и в других направлениях современного естествознания, главным источником идеалистических ошибок и толкований в психоанализе является стихийный, механистический, естественнонаучный материализм. С другой же стороны, необходимо подчеркнуть и обратное влияние естествознания на теоретическое мышление и философию. Как указывали неоднократно Маркс, Энгельс и Ленин, всякое крупное открытие в естествознании приводит к необходимости его теоретического осмысления и, тем самым, к дальнейшему развитию философских концепций. Поэтому наблюдающиеся иногда тенденции к простому отрицанию и даже полному игнорированию научных теорий без серьезного их анализа и обсуждения отнюдь не способствуют дальнейшему прогрессу научного и теоретического мышления.

В отношении современной психологии до сих пор сохраняют силу слова В. И. Ленина, сказанные им более полувека назад по поводу физики: "...сегодняшний "физический" идеализм, точно так же, как вчерашний "физиологический" идеализм, означает только то, что одна школа естествоиспытателей в одной отрасли естествознания скатилась к реакционной философии, не сумев прямо и сразу подняться от метафизического материализма к диалектическому материализму. Этот шаг делает и сделает современная физика, но она идет к единственно верному методу и единственно верной философии естествознания не прямо, а зигзагами, не сознательно, а стихийно, не видя ясно своей "конечной цели", а приближаясь к ней ощупью, шатаясь, иногда даже задом. Современная физика лежит в родах. Она рожает диалектический материализм". Эти слова дали в свое время поразительно глубокую оценку ситуации, сложившейся в физике начала XX века. И они же во многом помогают нам понять положение, все более отчетливо обрисовывающееся з психологии последних десятилетий нашего века.

 


23. Проблема бессознательного в современном неофрейдизме. Стою Г. Стоев

 

Болгарская Академия наук, Институт философии, София

Проблема бессознательного занимает центральное место в фрейдизме. В большой степени именно в связи с фрейдовским пониманием бессознательного - утверждением или отрицанием его - шла дальнейшая разработка этой проблемы. Классический фрейдизм - это стройная, последовательная система со своей внутренней логикой. Но дальнейшее развитие наук-биологии, антропологии, физиологии, психологии, медицины, социологии и др. не могло не затронуть его принципов и концепций, не подорвать его устоев и не поставить под угрозу всю его структуру. Возникла потребность переоценить ряд его концепций, согласовать их с современным научным знанием, что привело в конце концов к ревизии классического фрейдизма и к возникновению неофрейдизма.

Главными причинами, обусловившими ревизию фрейдизма, являются, как справедливо указывает американский философ и психолог Г. Уэллс, следующие: практический опыт самих психоаналитиков, достижения академической экспериментальной психологии, экспериментальной антропологии [1,41]. Практика Фрейда, отмечает Уэллс, основывалась прежде всего на психоанализе представителей привилегированного класса, психоаналитикам же позднейшего периода, особенно в США, понадобилось работать преимущественно с представителями среднего класса из так называемых "деловых кругов". А это привлекало внимание психоаналитика к современным социальным и семейным отношениям пациентов, к их социальным обязанностям, конкуренции и пр. в большей степени, чем к переживаниям раннего детства.

Сходные обстоятельства подчеркивает и К. Хорни, которая до 1932 г. занималась психоаналитической практикой в Европе. "Когда в 1932 г. я приехала в США, - пишет она, - я увидела, что неврозы и сам облик людей в этой стране очень отличаются от тех, которые я наблюдала в европейских странах, и поняла, что это можно объяснить только разницей культурно-социальных факторов" [5,12].

Г. Маркузе выражает эту разницу более категорично. По его мнению, классический фрейдизм устарел, потому что сам объект, на котором он развился - человек XIX и начала XX века, - значительно изменился. Я утверждаю, пишет Маркузе, что фрейдистские концепции "устарели настолько же, насколько устарел и их предмет - человеческий индивид, понимаемый как "Оно", "Я" и "Сверх-Я", инкорпорированное в социальной действительности" [6,85].

Как известно, первые расслоения фрейдизма начались еще при жизни Фрейда. С определенной ревизией его учения выступила и его дочь А. Фрейд. Ее инициативу продолжили дальше К. Хорни, Г. Салливан, Г. Гартман и др. Основное в этом пересмотре состоит в попытке преодолеть биологическую односторонность и пансексуализм классического фрейдизма, ориентируясь на социальные факторы. Так возник как разновидность неофрейдизма т. н. культурпсихоанализ. Ориентация психоанализа на социальные факторы создала для него потребность в связи с социологическими теориями. И, поскольку марксизм завоевывал себе все более и более твердую почву, некоторые из реформаторов фрейдизма были вынуждены обратить на него внимание. Так вновь возникла "проблема" интеграции фрейдизма с марксизмом. Между представителями этой разновидности неофрейдизма, стремящегося к "сближению" фрейдизма с марксизмом, наиболее известными являются, на наш взгляд, Эрих Фромм и Герберт Маркузе.

Представители неофрейдизма не отказываются от фрейдовского бессознательного и его определяющей роли в жизни и деятельности человека. Они только пытаются преодолеть его биологическую и сексуальную основы и поставить его на социальную почву. К. Хорни критикует Фрейда из-за его метафизического противопоставления ряда процессов в человеческой психике: "удовольствие - неудовольствие", "бессознательное - сознание", "Эрос - Танатос" и пр. Она отвергает и чрезмерное расширение понятия сексуальности. По ее мнению, формирование человеческого характера зависит не столько от сублимации либидо, сколько от социальных условий. Она отвергает фрейдовскую концепцию об Эдиповом комплексе и о структуре человеческой психики, как состоящей из "Оно", "Я" и "Сверх-Я". Но Хорни не отвергает ни фрейдизма в целом, ни его концепцию о бессознательном. Она исходит из представлений А. Фрейд, по которым человеческое "Я" формируется не только под влиянием биологической наследственности, но и под влиянием социальных условий; она учитывает, что, наряду с функцией вытеснения, направленного против инстинктивных влечений, в "Я" вырабатываются и защитные механизмы, направленные против угроз внешней среды.

По мнению Хорни, инстинкты играют меньшую роль, чем та, которую им приписывают ортодоксальные фрейдисты. Она рассматривает "Я" как совокупность приобретенных тенденций, стремящихся преодолеть чувства страха и неуверенности. В своей концепции бессознательного Хорни замещает фрейдовское либидо двумя иными двигателями: анксиозностью (страхом) и перфекционизмом (стремлением к совершенству). Отсюда, она правильно указывает, что источником неврозов является, в основном, не конфликт инстинктивных влечений с ограничениями, налагаемыми на них социальной средой, а конфликт социальных устремлений индивида с враждебными ему условиями его социальной среды. В жизни индивида определяющую роль играют не его сексуальные потребности, а его чувство неуверенности и страха. Хорни проводит разграничение между понятиями страха и анксиозности. Она рассматривает страх как реакцию индивида против известной и реальной опасности, а анксиозпость - как патологическое явление, как неясное предчувствие опасности, причина которой неизвестна. Анксиозность приводит индивида к неверию в собственные силы, к чувству своей неполноценности, беспомощности.

Перфекционизм противоположен анксиозности. Он побуждает индивида преодолеть ощущение страха и обеспечивает ему свободу и уверенность. Но сама тенденция к совершенству увеличивает зависимость индивида от других членов общества, поскольку он стремится делать то, что им нравится, и избегать делать то, что им не нравится. Таким образом желаемая свобода и уверенность приводит его, по существу, к еще большей зависимости. Отсюда Хорни делает вывод - чем больше требований предъявляет цивилизация к индивиду, тем более увеличивается стремление последнего к совершенству, а это, в свою очередь, приводит его к порабощению.

Хорни правильно видит причину анксиозности во враждебности, существующей между людьми в капиталистическом обществе, в их необеспеченности, в конкуренции, в жизни под постоянной угрозой, в условиях, где неудача лишает человека не только богатства, но и уважения. Но, констатируя это травмирующее воздействие условий капиталистической действительности на психику индивида, Хорни не приходит к правильному выводу о том, что только уничтожением условий, порождающих анксиозность, можно избавить человека от ее воздействия. Наоборот, она универсализирует специфические капиталистические условия, представляя их как неустранимые условия жизни человека вообще. Она абсолютизирует анксиозность как черту бессознательного, присущую каждому человеку. Спасение человека она ищет не в революционном изменении социальной действительности, а в изменении средствами психотерапии бессознательного. В психотерапии она пользуется известными техническими средствами психоанализа - анализом сновидений, методикой свободных ассоциаций и пр. Только Хорни стремится к осознанию не вытесненных инстинктивных влечений, как это имело место у представителей классического фрейдизма, а к осознанию анксиозности.

Недостаток концепции Хорни заключается еще и в том, что, рассматривая социальные факторы как источник анксиозности, она переоценивает роль "культурных условий" - факторов нравственных, религиозных, политических и явно недооценивает определяющую роль экономических и классовых условий. У нее отмечается, как и у Фрейда, явная переоценка роли бессознательного за счет роли сознания.

Э. Фромм открыто заявляет, что он ревизионист фрейдизма. В своей попытке подняться над экзистенциализмом и фрейдизмом он обращается к марксизму и включает в свою концепцию человека некоторые элементы из марксистской теории. Полемизируя с Д. Беллом, он противопоставляет ему марксистское понимание, по которому человеческое существо "является не чисто биологическим, не абстрактным, а таким,

которое может быть понято только исторически, так, как оно развивается в процессе истории" [4, 78-79]. И он отмечает, что у человека в процессе общественно-исторического развития возникли новые, специфические человеческие качества. К их числу он относит сознание, разум, воображение, юпосо'бноеть использовать символы и абстракции и др., но, к сожалению, не упоминает о труде, о производственной деятельности человека. И это не случайно: несмотря на наличие во фроммовской концепции человека некоторых отрывочно взятых элементов марксизма, она в основном остается экзистенциалистской и фрейдистской. Фромм утверждает, что для каждого индивида характерны его первичные, неизменные, внутренне ему присущие качества, которые он приспосабливает к культурным условиям. Если эти условия противоречат его первичной природе, в его эмоциях, мыслях, действиях возникает тенденция к изменению объективных условий, поскольку он неспособен изменить свою собственную природу. И если культурные условия оказываются более сильными и препятствуют осуществлению его стремлений, тогда индивид невротизируется. "Эволюция человека, - пишет Фромм, - состоит в приспособлении неразрушимых качеств его природы, которые заставляют его никогда не прекращать стремления к согласованию внешних условий с его внутренними потребностями" [2,23]. Отсюда, по Фромму, определяющими являются не социально-исторические условия, как это утверждает марксизм, а первичные и неизменные качества человеческой природы.

Второй характерный момент. Говоря о бессознательном, Фромм не основывает его на сексуальном влечении, как это имеет место в ортодоксальном фрейдизме, но сохраняет фрейдовское понимание его иррациональной сущности. Очень долго мы полагали, отмечает Фромм, что в душе человека злые силы не существуют, что они давным-давно исчезли. Уже Ницше и Маркс смутили наш оптимизм, Фрейд же был тем, кто привел нас "на вершину вулкана и заставил посмотреть в его кипящий кратер" [3,6]. Именно он обратил внимание па иррациональную сущность бессознательного в человеке.

По Фромму, бессознательное отдельного индивида определяется его экзистенциальными и социальными противоречиями, норождающими в нем чувства изолированности, одиночества, неуверенности. Отчуждение человека от природы и себе подобных - главный источник страха. А спасение от этого страха человек ищет в "комплексах" - "авторитарности", "жажды власти", "стремления к разрушению", "конформизма автомата". Все это очень близко к фрейдовскому пониманию садизма, мазохизма, либидо, "влечения к смерти".

Большой интерес, на наш взгляд, представляет концепция Фромма о "социальном характере" - о бессознательном в индивидуальной и социальной психике. Обвиняя марксистскую и фрейдистскую и Макс-Веберовскую концепции в односторонности при объяснении воздействия идеологии и культуры на человека, Фромм пишет: "В противоположность этим отношениям, мы полагаем, что идеология и культура в целом обусловливаются социальным характером" [3,252]. Марксистская концепция о базисе и надстройке, по его мнению, недостаточна. Посредником между социально-экономической структурой общества и идеологией является "социальный характер". Его посредничество выражается в двух направлениях: от экономической базы к идеям и от идей - к экономической базе, что можно выразить наглядно следующим образом:

экономическая база
социальный характер
идеи и идеалы

Как будет расходоваться человеческая энергия в обществе, определяется, по Фромму, именно "социальным характером". В своей жизни человек разрешает проблемы своего существования, реализуя свои способности. Но, если общество ограничивает его, препятствует ему, оно его калечит и невротизирует, даже если сознательно человек доволен своей судьбой. В подобных условиях, говорит Фромм, бессознательно у человека поднимается протест против калечащей его обстановки. И этот протест толкает его к изменению общественных условий. "Социальные изменения и революции, - пишет Фромм, - являются результатом не только конфликта между новыми производительными силами и старыми формами общественной организации, но и конфликта между неадекватными для человека общественными условиями и неизменяющимися потребностями человека" [9,234].

Концепция "социального характера", утверждает Фромм, помогает ответить на вопросы, на которые марксистская теория не в состоянии ответить. Например: почему сохраняется лояльность по отношению к определенной общественной системе большинства членов общества, даже когда они страдают от этой системы и разум подсказывает им, что их лояльность вредна? Почему их реальные интересы не всегда торжествуют над их фиктивными интересами? Ответ на эти вопросы кроется, по Фромму, в "социальном характере". Сумело общество сформировать необходимую структуру "социального характера" - и средний гражданин уже доволен всеми условиями, предоставляемыми ему обществом. При помощи "социального характера", указывает Фромм, можно заставить человека служить самым разным целям - кооперироваться или стремиться к частной собственности, подчиняться или господствовать, радоваться счастью или покорно переносить страдания. Социальный характер крестьянина - это синдром характерных черт индивидуализма- бережливости, упорства, слабой склонности к кооперированию, слабого чувства времени, недостатка точности, и после того, как он сформировался, он оказывает сильное сопротивление каждой попытке к изменению, даже когда экономические (преимущества этих изменений очевидны. "Социальным характером" объясняются, по Фромму, расистские проявления белых на Юге в США, содействие, оказанное Гитлеру средними классами в Германии. Им объясняются черты, присущие рабочему - точность, дисциплинированность, организованность, коллективизм, а также лояльность определенных групп рабочих в отношении капиталистической системы - вопреки тому, что производительные силы давно вошли в противоречие с капиталистическими производственными отношениями.

Нет сомнений, что в концепции Фромма о "социальном характере" есть рациональное зерно. Сложные взаимодействия в общественной структуре нельзя понимать упрощенно, удовлетворяясь только общими положениями о роли базиса и надстройки. В обществе возникают нередко ситуации, при которых силой традиций, привычек, способа жизни, национального темперамента, особенностей культуры и пр. в психике индивида, класса, народа создаются состояния, названные грузинскими психологами школы Д. Узнадзе "установками". И эти состояния обусловливают в значительной степени формы поведения, реакции человека, класса, народа при разрешении возникших перед ними проблем экономического, политического или другого характера. Хорошо известно, что буржуазная революция во Франции протекала не так, как в Англии, что социалистические революции совершаются по-разному в разных странах. Нам кажется, что представление Фромма о "социальном характере" является интересной и ценной догадкой, близкой к узнадзевскои концепции психологической установки.

Если бы Фромм расширил и конкретнее разработал свою концепцию "социального характера", указал подробнее на его обусловленность социальными условиями, прежде всего экономическими и классовыми, отмечал его лишь относительную самостоятельность и роль в общественном развитии, в поведении классов, отдельных индивидов, то это было бы неоспоримо полезным делом. Беда, однако, в том, что Фромм явно переоценивает, абсолютизирует роль "социального характера", превращая его в фактор, все объясняющий. В число причин, формирующих "социальный характер", у Фромма одинаково включены моменты и экономические и культурные без разъяснений, какие из них первичные, определяющие, и какие вторичные. Именно поэтому он считает, что только "социальным характером" можно объяснить лояльность граждан к системе их угнетающей и что осознание классовых интересов и преимуществ социализма еще недостаточно, чтобы стимулировать пролетариат к революции. В подобных случаях "социальный характер" оказывается, по Фромму, сильнее экономических условий.

Здесь налицо обычный недостаток буржуазных социологов - сначала ограничивать и упрощать марксистскую теорию о социалистической революции, чтобы затем обвинить ее в односторонности. Хорошо известно, что, когда классики марксизма указывали на определенную роль экономики, они отнюдь не упускали из вида роль психологии, традиций, идей и вообще субъективного фактора. Ленин неоднократно подчеркивал, что для победы социалистической революции необходима не только экономическая зрелость общества, но и соответствующая "революционная ситуация". "Лояльность" рабочих в некоторых развитых капиталистических странах объясняется поэтому далеко не единственно ролью "социального характера", - хотя, конечно, и он имеет свое место и значение, - но прежде всего отсутствием необходимой революционной ситуации.

Сам Фромм следующим образом уточняет взаимоотношения между экономическими, психологическими и культурными факторами. "Человек действует, - пишет он, - для изменения внешних условий, исходя из изменений, происходящих внутри него самого, психические факторы в его собственном развитии помогают изменению экономического и социального процесса" [3,252]. Отсюда следует, что первичными являются изменения, возникшие в психике, а не в экономических условиях, как это утверждает марксизм. Когда Фромм говорит об "исторической обусловленности" психических сил, он имеет в виду культурные институты и средства. Он даже подчеркивает, что "экономические силы эффективны, но их надо понимать не как мотивирующие психику, а как объективные условия" [3,252]. Если бы Фромм сказал, что экономические условия действуют, мотивируя человеческую деятельность не непосредственно и автоматически, а посредством изменений, которые они обусловливают в человеческой психике - в сознании и в бессознательном людей, то это было бы ценной догадкой, ибо, действительно, человек всегда действует, исходя из своих внутренних потребностей. Чтобы воздействовать на человека, каждый внешний фактор должен преобразоваться во что-то внутреннее - в элемент бессознательного или сознательного. Но Фромм, к сожалению, не делает этого - главного - шага. И все-таки его концепция о "социальном характере" интересна и ее можно использовать, при разработке проблемы социального и индивидуального бессознательного.

В своей концепции о человеке Г. Маркузе исходит из фрейдовского понимания конфликта между биологической природой индивида и репрессивными функциями цивилизации. Но если Фрейд не верит в возможность примирить принцип удовольствия с принципом реальности и остается в этом отношении глубоким пессимистом, то Маркузе считает, что такое примирение возможно в условиях нерепрессивной цивилизации. Существующее индустриальное общество Маркузе объявляет абсурдным. Оно, по его мнению, уничтожает внутреннюю сущность человека и превращает его в "одномерное" существо ("одноизмеримый человек"). В прошлом, указывает он, "Я" при помощи интроекции спонтанно перерабатывало "внешнее" во "внутреннее", но человек сохранял свое индивидуальное сознательное и бессознательное, отличавшиеся от общественного мнения. В прошлом идея "внешней свободы" выражалась в сохранении "личного пространства", в котором человек мог оставаться самим собой. "Сегодня, - пишет Маркузе, - техническая реальность вошла в это "личное пространство" и ограничила его. Индивид полностью охвачен производством... Следовательно, больше не существует адаптации, налицо непосредственная идентификация индивида с его" средой, а отсюда - и с обществом в целом" [7, 35], в результате чего возникает все более высокая степень отчуждения. "Сегодня отчужденный человек, - подчеркивает Маркузе, - абсорбирован своим отчужденным существованием. Налицо только одно измерение человека, и оно проявляется повсюду, хотя и в разных формах" [7,36]. Именно уничтожая "внутренние измерения" человека, индустриальное общество угрожает уничтожением человеческой индивидуальности. Маркузе говорит о бессознательном, спонтанном характере бунта в современном обществе, как выражении протеста человеческой биологической природы против репрессии общества.

Причину же репрессии Маркузе видит прежде всего в современном прогрессе, который, якобы, порождает тоталитаризм. Он говорит, что борьба против старого мира имеет не столько экономические, сколько биологические основания. "Борьба современного человека, - пишет он, - имеет свои корни в подлинной, "биологической" природе индивида, и на этой основе зачинщики бунта определяют задачи и стратегию политической борьбы, в которой единственно будет возможно определить конкретную цель освобождения" [8,5]. Потому Маркузе считает, что основная сила освобождения - это молодежь и "аутсайдеры", которые, будучи вне социальной системы, еще не абсорбированы ею и у которых, якобы, еще сохраняют всю свою силу биологические инстинкты.

Маркузе обращает внимание на интересные явления, связанные с неосознаваемыми изменениями в человеческой психике, происходящими, по его мнению, под влиянием научно-технической революции - стандартизацию и автоматизацию человеческой природы, уничтожение ее творческого начала и пр. Все эти отрицательные последствия он связывает непосредственно с техническим прогрессом, а не с капиталистической структурой общества, которой определяется антигуманная направленность технического прогресса. Кроме того Маркузе грубо переоценивает биологическую основу бессознательного и человеческой природы вообще и недооценивает роль сознания. Отсюда решения, которые он предлагает, остаются ошибочными и утопичными.

Современные неофрейдисты по разным поводам касаются проблемы бессознательного и пытаются раскрыть как биологическую, так и социальную обусловленность этого психологического фактора, что можно отметить, как шаг вперед по сравнению с классическим фрейдизмом. Но в целом они все еще остаются в плену биологизма. В их концепциях содержатся интересные наблюдения и ценные догадки, которые необходимо иметь в виду при дальнейшем исследовании проблемы бессознательного, производимом, однако, на принципиально иной научно-методологической основе.

Литература

1. Уэллс Г., Крах психоанализа. М., 1968.

2. Fromm, Е., Man for Himself. L., 1960.

3. Fromm, E., Fear of Freedom. L., 1960.

4. Fromm. E., Das Menschenbild bei Marx, Fr/M., 1S63.

5. Horney, K.. Our Inner Conflicts. N. Y., 1939.

6. Marcuse, H.. Kultur und Gesellsdnft. Fr/M., 1967, B. 2.

7. Marcuse, H., L'homme unidimensionnel, Paris, 1968.

8. Marcuse, H., An Essay on Liberation. L., 1969.

9. Socia ist Humanism (ed. by E. Fromm), N. Y., 1966.

 


24. Концепции сознания в современной западной философии. А. Ф. Бегиашвили

Тбилисский государственный университет, факультет философии и психологии

Вряд ли будет преувеличением сказать, что почти каждое философское учение, в том числе и современные философские теории, опираются на то или иное понимание природы сознания, его структуры и процесса его функционирования. Часто бывает и так, что предлагаемое понимание природы сознания не выражено открыто, не высказано в четких терминах. Уточнение концепции сознания, лежащей в основе этих философских учений, может во многом содействовать как выработке правильной оценки рассматриваемых философских учений, так и уяснению многих аспектов понятия сознания, его отношения к другим понятиям, в первую очередь к понятию бессознательного.

При исследовании различных концепций природы и структуры сознания, представленных в современной западной философии, возникают две далеко не однородные задачи. Во-первых, нужно исследовать те представления о строении сознания, которые, хотя и не всегда формулируются четко, но безусловно предполагаются основными положениями той или иной философской доктрины. Употребив распространенный в настоящее время термин, скажем, что нужно исследовать ту модель сознания, к которой имплицитно обращаются те или иные философские учения. Во-вторых, надо изложить основные положения эксплицитно сформулированного учения о сознании.

Конечно, в пределах настоящей работы мы не можем ставить своей целью решение в полном объеме обеих вышеназванных задач. Это дело особого и обширного исследования. Мы хотели бы ограничить себя рассмотрением лишь нескольких наиболее распространенных на сегодняшний день течений западной философской мысли; с одной стороны, неопозитивизма, с другой - феноменологии и экзистенциализма. К тому же, нам представляется целесообразным заострить внимание на тех сторонах проблемы сознания, которые имеют отношение к фундаментальным положениям вышеназванных философских учений, а также на моментах, помогающих лучше понять отношение представителей этих философских учений к проблеме взаимоотношения сознания и бессознательного.

1. Приступая к рассмотрению феноменологической философии, необходимо, в первую очередь, обратить внимание на два основных принципа этой теории. Это, в первую очередь, требование опытного оправдания всего нашего знания и, во-вторых, принцип беспредпосылочности.

Основной принцип научного мышления, которому, естественно, должна подчиняться и философия, заключается, по мнению Гуссерля, в том, что оправдание всего нашего познания следует искать в данных непосредственного созерцания, в интуиции. Но при этом оставалось неясным, как же быть с теми суждениями, которые не поддаются подобной проверке? Эти сомнения касались, в первую очередь, утверждений о существовании предметов, данных в непосредственном созерцании. Вопрос о реальном существовании объектов не может быть с очевидностью решен при помощи непосредственных данных.

Соответствуют ли нашим восприятиям какие-либо внешние предметы, служащие причинами этих восприятий? Данный вопрос находится, с точки зрения феноменологии, вне пределов непосредственного знания. Это вопрос той или иной философской позиции. Но здесь вступает в силу другой основной принцип, на который, как мы уже отмечали выше, опирается феноменологическая философия - принцип беспредпосылочноети. Гуссерль же хочет следовать той или иной принятой философской теории, отказывается принять ту или иную философскую доктрину в качестве готовой предпосылки. В этом он видит одно из условий подлинной научности философии.

Свой отказ занять какую-либо принятую философскую позицию Гуссерль, в первую очередь, относит к так называемой естественной установке, с которой обычно начинается человеческое сознание. Общая предпосылка естественной установки выражает, по мнению Гуссерля, определенную философскую позицию. Она заключается в том, что я нахожу пространственно-временную действительность, которая мне противостоит ,и к которой я сам также принадлежу, налично существующей; я приписываю наличное бытие ей, такой, какой она мне дается [4, 63-64].

Для Гуссерля, который заявлял о своем нежелании придерживаться какой-либо предвзятой теории, эта естественная установка неприемлема. "Bместо того, чтобы оставаться в этой установке, мы постараемся изменить ее радикально", - пишет он.

Гуссерль надеется радикально изменить естественную установку с помощью определенной операции, которую проводим мы в нашем сознании - с помощью приема воздержания. Он так описывает суть этого приема воздержания: мы не отбрасываем тезис естественной установки, согласно которому мир налично существует. Поскольку мы ничего не отрицаем, то наше убеждение в наличности мира также никак не меняется. "И все же оно претерпевает определенную модификацию,- пишет Гуссерль, - в то время, как оно остается тем, что оно есть, мы ставим его "вне игры", "исключаем его". Мы "заключаем его в скобки". "Оно все еще находится здесь, как нечто, заключенное в скобки, находится в скобках... Мы можем также сказать: этот тезис все еще переживается, но мы его просто не употребляем" [5, 54].

Итак, мы воздерживаемся от употребления положения (которое все еще переживается нашим сознанием) о наличном существовании объектов, соответствующих данным непосредственного созерцания.

Гуссерль обещает, что прием воздержания, прием "эпохэ", он использует для открытия и исследования совершенно новой области: "Наше намерение касается новой научной области, такой, которая может быть добыта при помощи метода заключения в скобки" [4, 67]. Гуссерль несколько забегает вперед и заявляет, что эта новая область бытия, которая до сих пор не была отграничена, есть не что иное, как "чистое переживание", "чистое сознание". Именно эта новая сфера бытия есть то, что остается после феноменологического исключения мира. Гуссерль все время подчеркивает, что, применяя метод заключения в скобки, метод феноменологического "эпохэ", воздерживаясь от суждения о реальности мира, ставя веру в эту реальность "вне игры", мы не остаемся перед ничто, перед пустотой. Мир, данный в нашем опыте, продолжает оставаться для меня и впредь, и при этом опыт продолжает иметь то же содержание, что и до того, как мы начали воздерживаться от суждений о его реальности. Вся разница только в том, что я, как философски мыслящий субъект, не придаю этому опыту естественную веру в реальное существование мира.

Нельзя не видеть, что в основе вышеприведенных философских построений лежит определенное понимание природы и структуры сознания.

Обратим прежде всего внимание на процедуру "эпохэ". Прием воздержания, предложенный Гуссерлем, может быть основан на предположении, что в содержании сознания имеются разные уровни, отличающиеся по степени актуализации. Определенное содержание наличествует в настоящий момент в сознании, "оно все еще переживается", как говорит Гуссерль, но оно как бы отодвинуто на второй план, сознание не занимается им, оно не включается в систему отношений, существующих между остальными моментами, частями содержания сознания. Оно остается, как выражается Гуссерль, "вне игры", "мы его просто не употребляем".

Но предположение об этих разных уровнях сознания, вернее о разных уровнях актуализации содержания сознания, само связано с другой предпосылкой. Именно: оно опирается на имплицитное допущение, что жизнь сознания не есть стихийный, неуправляемый процесс, течение которого целиком определяется внешними воздействиями. Напротив, признается, что личность, носительница сознания, активно вмешивается в определение направления жизни сознания. Она может в соответствии с потребностями, возникающими на определенной стадии, ступени жизни вообще или познания в частности отодвинуть некоторое содержание сознания на задний план, "выключить его из игры". Соответственно, другая часть содержания сознания актуализируется, сознание занимается ею, поглощено ею.

Такова, на наш взгляд, модель сознания, его структуры, с необходимостью предполагаемая философской доктриной "эпохэ" и соответственно феноменологической теорией, составной частью которой и является требование "эпохэ", воздержания.

Нельзя не видеть, что эта модель абсолютизирует одну из сторон, черт, характеризующих сознание, одну из способностей, которая имеется у сознания.

В каждодневной жизни мы часто встречаем это умение - выключать из игры часть содержания сознания, неаннулируемую часть, которая все еще переживается, но которая просто не применяется, не актуализируется. Без учета этой способности многие поступки людей, с которыми мы сталкиваемся в повседневной жизни, были бы необъяснимы: только допустив у личности способность отодвигать на задний план, выключать из "игры" нежелательное для нее в данный момент содержание сознания, можно объяснить поступки людей, которые в обыденной жизни именуют "неожиданными". Под ними обычно имеют в виду поступки человека, противоречащие общему укладу личности или его программе, принятой им в качестве руководства своей жизнью. Когда человек, признанный честным и принципиальным, проявляет непоследовательность при оценке явлений, неприемлемость которых не вызывает сомнения, обычно говорят, что не ждали от него такого поступка.

Во всех подобных случаях вряд ли есть смысл допускать коренной перелом во взглядах и установках личности. Чаще всего, тем труднее бывает допустить такой перелом, что за исключением одного или двух случаев индивид как личность остается верным своим жизненным идеалам и установкам. Скорее всего здесь надо говорить о другом: индивид, личность знает о неприемлемости того или иного явления, располагает адекватной оценкой этого явления, но это знание, эту оценку отодвигает на задний план сознания, оставляет его "вне игры", просто не "применяет его".

Способность всегда, при всех обстоятельствах, актуализировать имеющуюся адекватную оценку событий, присуща тому типу людей, которых обычно именуют "бескомпромиссными", "последовательными" и т. д.

Тот факт, что способность отодвигать на задний план некоторое содержание, выключать его из игры, присуща сознанию, подметил и удачно использовал С. Великонский при анализе творчества А. Камю. Он пишет: "Посторонний (речь идет о романе Камю. - А. Б.) словно "заключает в скобки" по феноменологическому способу гражданские, семейные, этические нормы окружающих, да и всякого совместного людского общежития как ненужную скорлупу рассудочных условностей, вышелушивая подавленное ими изначальное антропологически-телесное ядро личности и только его нарекая неподдельным" [3, 13].

Подобных примеров описания использования героем приема "заключения в скобки", "выключения из игры" в художественной литературе, особенно в новейшей, можно встретить немало. Это могло бы составить тему для особого исследования. Нам достаточно отметить, что, предложив процедуру "эпохэ", процедуру воздержания от утверждения реальности внешнего мира, Гуссерль имел в виду реальную способность, присущую человеческому сознанию - способность отодвигать на задний план, "выключать из игры" часть содержания, не применять его.

2. Переходя к рассмотрению неопозитивистской концепции сознания, мы обнаруживаем, что она также основана на абсолютизации одной из особенностей сознания.

Неопозитивисты стремились найти достоверные данные, надежность которых нельзя поставить под сомнение. К этим непосредственным данным они собирались свести все наше знание с тем, чтобы проверить его истинность. Те положения, которые путем различных преобразований удавалось свести к этим надежным, достоверным данным, объявлялись инстинными, другие - ложными.

Эта процедура проверки истинности, или, иначе говоря, процедура верификации, ставила со всей остротой проблему достоверных, надежных данных, надежность которых не вызывала сомнения и которые сами должны были придать ранг истинности и достоверности всей системе нашего знания. Где нужно было искать эти наиболее достоверные данные? Можно найти некоторые различия в ответах на этот вопрос, которые предлагаются различными группами или отдельными представителями неопозитивизма, но суть всех их одна: наиболее достоверны данные непосредственного опыта. К ним, к этим достоверным данным непосредственного опыта, предлагалось свести все наши знания, все предложения, входящие в систему нашего знания. Неопозитивисты полагали, что при помощи подобных сведений удастся проверить истинность наших знаний. Предложения, которые согласуются с данными непосредственного опыта, следует признать истинными, другие - ложными. Процедура проверки истинности предложений путем сведения к данным непосредственного опыта, получила название эмпирической верификации. Те предложения, которые не поддавались эмпирической верификации, т. е. которые нельзя было свести к данным непосредственного опыта, объявлялись бессмысленными, и их предлагалось изъять из научного и каждодневного обихода.

Процедура эмпирической верификации наталкивалась, однако, на ряд трудностей. Одна из них представляла особые хлопоты неопозитивистам и особенно представителям той группы, которая получила название логического позитивизма. Коль скоро признавалось, что наиболее достоверны данные непосредственного, актуально, здесь и сейчас осуществляемого опыта, то верификация должна была принять характер "здесь и сейчас верификации", т. е. верификации, осуществляемой с помощью данных, полученных "здесь и сейчас".

Неопозитивисты предпринимали немало усилий, чтобы избежать этой трудности. С этой целью они попытались несколько видоизменить принцип эмпирической верификации.

Нам нет нужды вдаваться в рассмотрение подробностей этой трансформации, тем более, что, по мнению многих исследователей и историков неопозитивистской философии, эти попытки не были успешными. Нам следует обратить внимание на следующее: неопозитивистские философские построения предполагают различение по познавательной ценности двух состояний сознания. Достоверными данными нужно считать лишь те содержания нашего сознания, которые переживаются нами "здесь и сейчас". Только они имеют подлинную познавательную ценность. Мы должны к ним свести путем соответствующих преобразований все другое наше знание, придав последнему с помощью этой операции такую же достоверность, которой обладают непосредственные данные.

В отличие от феноменологического "эпохэ" з неопозитивистской доктрине не признается ничего, что переживалось бы как содержание сознания, но что было бы "выключено из игры", было бы отодвинуто на задний план. Не допускается существование неактуализированно-го содержания сознания.

Нетрудно заметить, что неопозитивизм и феноменологическая философия предлагают противоположные друг другу трактовки природы сознания и его структуры.

Как уже говорилось, введение метода воздержания, "заключения в скобки" возможно лишь при предположении, что в каждый данный момент наше сознание может иметь содержание двух различных уровней. Один уровень - это та часть содержания, которая актуализирована, над которой сознание "работает", которая, таким образом, используется при построении философского мировоззрения, при построении феноменологической философии. Другой уровень - это та часть содержания, которая, хотя и переживается, но "заключена в скобки", "выключена из игры", "не употребляется", которая, таким образом, не должна участвовать в создании философского миропонимания.

Философская доктрина неопозитивизма основана на допущении, что в сознании нет уровней, различающихся по степени актуализации, нет содержания, отодвинутого на задний план, "выключенного из игры". Для них все теоретическое содержание сознания "включено в игру", актуализировано. Оно в полном составе используется в тех манипуляциях, которые предлагаются позитивистской философией. В основу всего кладутся непосредственные данные чувств, и все содержание нашего знания сводится к ним, получая таким образом подтверждение своей достоверности. Та часть, которую не удается свести к этим непосредственным данным, признается бессмысленной, и ее предлагается отбросить.

Вместе с отказом от различения уровней актуализации содержания сознания отпадает и необходимость допущения активности личности при определении структуры содержания сознания. Как уже говорилось, допущение уровней сознания, отличающихся по степени актуализации содержания, требовало признания активности личности. Она могла и должна была определить в соответствии со своими потребностями, в данном случае в связи с потребностями в построении философской системы, какую часть содержания оставить без применения, "выключить из игры" и какую, наоборот, актуализировать. Отказ от первой предпосылки делает излишней, "неуместной" и вторую. Модель сознания, лежащая в основе неопозитивистской доктрины, построена на совершенно ином понимании активности личности при определении содержания сознания.

В неопозитивизме, конечно, говорить об активности личности для актуализации одной части содержания сознания и для воздержания от применения другой невозможно, поскольку структура сознания, предлагаемая неопозитивистской философией, построена на допущении, что в сознании все актуализировано, все содержание сознания, может быть и должно быть актуально "включено в игру", должно быть подвергнуто последовательному анализу.

Очевидно, что активность личности, о которой можно говорить в рамках неопозитивистской концепции сознания, может быть направлена только на последовательное осуществление анализирующей деятельности.

Когда говорят, что в неопозитивистской доктрине предполагается актуализация содержания сознания, то нужно иметь в виду двоякий смысл этого утверждения: во-первых, согласно представлениям неопозитивистской философии, все опытное содержание нашего сознания постоянно "находится в работе", оно анализируется, очищается от предложений, признанных бессмысленными.

Во-вторых, в результате анализа все теоретическое содержание нашего сознания сводится к актуально переживаемым непосредственным данным, уподобляется этим последним, получая наиболее высокую степень ясности и достоверности.

Высказанное дает возможность заметить, что и учение неопозитивистов, и доктрина феноменологии, и вслед за ней, как увидим ниже, философия экзистенциализма предполагают определенное понимание структуры и природы сознания. Модели сознания, имплицитно подразумеваемые этими философскими учениями, основаны на абсолютизации противоположных друг другу свойств, присущих сознанию.

Метод феноменологического "эпохэ", метод воздержания, сосредоточивает внимание в первую очередь на способности сознания выключать часть содержания "из игры". Неопозитивистские принципы анализа предложений, тождества смысла предложений и их эмпирической верификации основаны на абсолютизации противоположного свойства, присущего сознанию человека, - способности актуализировать любую часть содержания сознания, сделать ее предметом последовательного и, порой, беспощадного анализа.

Когда мы говорим об абсолютизации тех или иных сторон, свойств нашего сознания представителями вышерасемотренных философских течений, следует помнить, что здесь не приходится говорить об абсолютизации в 'полном смысле этого слова, об абсолютизации, которая влечет за собой ряд далеко идущих метафизических последствий. В данном случае можно говорить об абсолютизации лишь в том смысле, что оба названных основных философских течения современности в своих рассуждениях имеют в виду, в первую очередь, одну из особенностей сознания и на ней основывают свои построения.

Эта приверженность к абсолютизации той или иной стороны, того или иного свойстза человеческого сознания определила и ту роль, которую названные философские учения играют в духовной жизни современного Запада. Неопозитивизм, как философское течение, формировался и развивался в условиях духовного кризиса, когда под вопрос была поставлена плодотворность многих идеалов западной цивилизации и многих "институтов цивилизации". В этих условиях неопозитивисты выступили с требованием последовательного и беспощадного анализа всех принятых верований и знаний, полагая, что лишь такой анализ может спасти людей от многих бед, которые на них навлекла современная цивилизация. Пафос неопозитивистской философии - в утверждении того, что ни что не должно приниматься на веру, все должно подвергаться критическому анализу и лишь то, что выстоит при таком анализе, имеет право на существование.

Как мы уже отмечали, эта тенденция в духовной жизни Запада, которая проявилась в неопозитивистской философии, теснейшим образом связана с определенным представлением о структуре сознания. Она основана на абсолютизации способности нашего "сознания полностью актуализировать свое содержание, освещать его светом последовательного анализа. Примерно та же духовная ситуация, о которой говорилось выше, породила и другое распространенное течение современной западной мысли - феноменологию и вслед за ней и экзистенциализм.

Феноменология, как уже было сказано, абсолютизирует способность нашего сознания "выключать из игры" определенную часть своего содержания. Эта модель сознания, выдвинутая феноменологической философией, была в значительной мере использована экзистенциализмом и во многом предопределила ответы, которые экзистенциалисты дают на острые вопросы, поставленные современной эпохой перед мыслью Запада. Экзистенциалисты полагают, что в современных условиях человек должен углубиться в себя, найти в себе самом ресурсы и возможности, которые позволили бы ему придать истинный смысл имеющимся социальным и юридическим установлениям. Эти поиски "самого себя", поиски такого содержания сознания, которое придало бы смысл всему человеческому существованию, опирается на предпосылку о том, что часть содержания сознания "выключена из игры", "заключена в скобки" и что если раскрыть скобки, включить в игру эту часть содержания сознания, человек сможет по-новому взглянуть на многие культурные и социальные установления, многие институты цивилизации обретут для него новый смысл [см. 1, 23-24].

Вообще, когда мы говорим о том влиянии, которое феноменологическая философия оказала на экзистенциализм, то в этой связи, в первую очередь, следует упомянуть метод "заключения в скобки", метод "эпохэ". Весь пафос экзистенциалистического учения заключается в обращении к тому содержанию сознания, которое как бы "выключено из игры", не участвует при определении поведения человека в обыденной жизни.

3. Как и можно было предположить, имплицитное использование противоположных сторон, свойств сознания в неопозитивизме и экзистенциализме стало основой для не менее противоположных эксплицитных учений о природе сознания.

Неопозитивисты рассматривали сознание в одном плане - все содержание сознания, по их мнению, было актуализировано, освещалось, светом анализа. Не признавалось наличие второго плана сознания, "выключенного из игры", "заключенного в скобки". Соответственно не признавалась и необходимость активности личности, которая должна! была решить, какую часть содержания "включать в игру" и какую нет.

Этот отказ от признания внутренней структуры сознания привел в дальнейшем к отказу от допущения сознания вообще. Поспешим оговориться, что отказ от допущения сознания в неопозитивистской; философии был обусловлен исходными принципами этого учения. Но нельзя ставить под сомнение и то, что отказ от признания внутренней структуры сознания, стремление ограничить содержание сознания актуально анализируемыми данными облегчили отказ от признания сознания в качестве одной из основных и независимых сфер реальности.

Говоря о том, что можно вообще обойтись без допущения сознания, Б. Рассел ссылается на известную работу В. Джеймса "Существует ли сознание?".

То, что обычно подразумевают под душой, писал В. Джеймс, есть не что иное, как название для того факта, что содержание опыта известно. Я уверен, заключает Джеймс, что "сознание, испарившись до состояния - полной прозрачности, находится на грани полного исчезновения. Оно есть имя несуществующего объекта, и ему нет - места среди первых принципов" [6, 8]. Отказавшись от сознания, неопозитивисты, включая сюда и Б. Рассела на его позитивистской стадии развития, встают, однако, перед вопросом: что же должно занять место сознания? Они прибегают к помощи бихевиористской психологии и утверждают, что изучение навыков и поступков людей, которые могут быть восприняты в опыте, может заменить исследование сознания.

Обратимся опять к примеру Б. Рассела. Рассел отказывается не только от допущения сознания, но также и от субъекта. Субъект необходим в том случае, если на него ложатся определенные функции - он должен осознать объекты и стимулы, идущие от предметов. Поскольку Рассел отказывается от допущения сознания и полагает, что ссылки на навыки достаточно для объяснения всей нашей деятельности и что возникновение этих навыков можно объяснить, минуя сознание, то для него исчезает и надобность в субъекте. "Субъект оказывается логической фикцией вроде математических точек или мгновения", - пишет он. "Его вводят не потому, что наблюдение наталкивается на него, а потому, что он создает лингвистические удобства и грамматика нуждается в нем... Мы должны отбросить субъект как один из актуальных ингредиентов мира" [6, 141-142, 2, 65]. Наряду с Б. Расселом, Р. Карнап, О. Нейрат и другие неопозитивисты старались показать, каким образом на место сознания можно поставить описание чувственно-наблюдаемых поступков.

Такова та эксплицитная теория сознания, которая как следствие вытекает из модели сознания, имплицитно предполагаемой неопозитивистской философией.

А теперь посмотрим, каковы те эксплицитные выводы, которые следуют из модели сознания, подразумеваемой феноменологической философией и вслед за ней и экзистенциализмом. Как уже отмечалось, выше, в основе этой модели лежит убеждение в том, что жизнь сознания есть управляемый процесс - личность сама решает, в соответствии со своими потребностями, какую часть содержания сознания: "включить в игру", актуализировать и какую, наоборот, "заключить в скобки", оставить "вне игры".

Раз допускается, что жизнь сознания есть управляемый процесс, то невольно встает вопрос о той инстанции, ориентируясь на которую личность направляет жизнь сознания, или, точнее говоря, о той инстанции, которая побуждает личность направить жизнь сознания не в ту, а в эту сторону. Поскольку речь идет об инстанции, которая должна направлять жизнь сознания, то очевидно, что эту инстанцию не следует искать в пределах самого сознания. Поэтому экзистенциалисты часто обращаются к проблеме бессознательного и его влиянию на жизнь сознания. Наиболее интересны в этом плане соображения Ж.-П. Сартра, (высказанные им в книге "Бытие и ничто".

Основная идея, из которой исходит Сартр и которую он настойчиво подчеркивает, заключается в следующем: поведение индивида, его склонности, желания и т. д. не есть стихийный, неуправляемый процесс. Они определены всем строем личности, точнее говоря, первоначальным проектом, в котором и с помощью которого индивид выбирает самого себя. "Поскольку мы допускаем, что каждая личность есть целостность, - рассуждает Сартр, - мы не можем полагать, что воссоздадим ее при помощи прибавления друг к другу различных склонностей, которые мы обнаруживаем путем наблюдения за данной личностью. Наоборот, в каждом стремлении, в каждой склонности она выражает себя целиком... немного наподобие того, как спинозистская субстанция выражает себя полностью в каждом своем атрибуте. Поскольку это так, - заключает Сартр свое рассуждение, - мы должны в каждой склонности субъекта, в каждом его поведении искать значение, которое трансцендирует, выходит за пределы этого поведения или склонности" [7, 650].

Под трансцендирующим значением Сартр имеет в виду тот факт, что в каждом акте проявляется личность целиком и, поскольку значение акта выходит за пределы самого себя, за пределы данного отдельного акта, оно есть проявление целой личности. Так, например, поясняет Сартр, когда я гребу по реке, то я целиком здесь, в этом проекте, который я избрал и который побуждает меня грести [ср. 1, 74-75].

"Но этот проект самого себя, поскольку он есть целостность моего бытия, выражает мой первоначальный выбор в этих частных обстоятельствах, он есть не что иное, как выбор самого себя как целостности в этих обстоятельствах" [7, 651].

Но, поскольку каждый акт поведения индивида, каждое движение его души есть проявление целой личности, очевидно, что мы никак не можем ограничиться простым эмпирическим описанием этих феноменов, не можем ограничиться составлением списка этих поведений, склонностей и устремлений - "...необходимо еще их расшифровать, иначе говоря, надо уметь их допрашивать. Это расследование нельзя вести иначе, как в соответствии с правилами специфического метода. Этот метод мы называем экзистенциалистским психоанализом", - пишет Сартр [7, 656].

В дальнейшем Сартр поясняет, как следует понимать этот метод экзистенциалистского психоанализа. Его принцип состоит в утверждении, что человек есть целостность, а не коллекция. Следовательно, человек выражает себя полностью в самом даже незначительном и поверхностном своем поведении. Это значит, что вкус, непроизвольное движение, каждый человеческий акт есть разоблачение. Термин "разоблачение" Сартр употребляет для обозначения того факта, что каждый акт поведения человека есть проявление его целостной личности, определяется этой целостностью. Каждый акт, таким образом, при соответствующем анализе может помочь найти, нащупать эту целостность личности. В основе этой целостности, по Сартру, лежит первоначальный выбор самого себя, "первичный проект", который мы выбрали как свое бытие и согласно которому определяем самого себя.

Сартр указывает на то, что этот метод расшифровки душевных движений человека намечен в психоанализе Фрейда и его учеников. Поэтому он считает необходимым выяснить, чем обязан экзистенциалистский психоанализ фрейдистскому психоанализу и чем отличается от него.

Прежде чем рассмотреть специфические черты сартровского психоанализа, обратим внимание на следующее. Как мы могли убедиться, согласно концепции Сартра, психическая жизнь человека есть управляемый процесс. Первоначальный "выбор самого себя", первоначальный проект, на основе которого конституируется личность, определяет все желания, наклонности, все поведение человека, точнее говоря, цельная личность проявляется во всех этих актах. Поэтому изучение жизни сознания у Сартра превращается в расшифровку каждого акта сознания, в допрос, расследование, имеющие своей целью вскрыть этот первоначальный проект, которым определяется вся жизнь сознания и все поведение человека. Здесь уже Сартр обнаруживает, что эта его работа очень походит на фрейдовский психоанализ, на поиски того бессознательного, которое определяет всю деятельность сознания.

Однако исходные принципы философии Сартра, которую на этой стадии он называет "монизмом феноменов", находились в противоречии с подобной схемой, основанной на допущении невоспринимаемой сущности, стоящей за воспринимаемыми феноменами [7, 11].

Поэтому он старается отмежеваться от психоанализа Фрейда. Но отмежевывается Сартр только в одном пункте: он не признает тех факторов, которые Фрейд положил в основу своего психоанализа,- он решительно против и либидо, и воли к власти и т. п. Однако он принимает путь психоанализа, который ведет от повседневной жизни сознания к нескольким факторам, играющим определяющую роль в отношении сознания, и прежде всего он выделяет здесь первоначальный выбор, которым личность конституирует себя.

4. Подытожим сказанное: мы имели возможность убедиться, что в современной западной философии можно выделить две, противоположные Друг другу концепции природы и структуры сознания. Противоположны они не только по своему содержанию, но также по той роли, которую играют в духовной и культурной жизни современного Запада.

Неопозитивистская доктрина абсолютизирует одну сторону сознания - нашу способность актуализировать содержание сознания, подвергать его последовательному анализу. Модель сознания, подразумеваемая неопозитивистским учением, основана на допущении, что в содержании нашего сознания нет разных уровней, отличающихся по степени актуализации, соответственно нет сторон, моментов, которые были бы "выключены из игры", отодвинуты на задний план.

Согласно этой модели, в содержании нашего сознания все актуализировано, все подвергается, или должно быть подвергнуто, последовательному анализу.

Место неопозитивизма в духовной жизни современного запада определяют именно его претензии "анализирующего" учения. Его призывы к последовательному, подчас разрушительному анализу принятых верований и убеждений снискали этому течению среди определенного круга историков философии имя "иконоборческого".

В развитии неопозитивистской концепции сознания мы наметили определенную закономерность: последовательное осуществление модели сознания, имплицитно подразумеваемой неопозитивистской доктриной, перерастает в эксплицитную теорию отрицания существования сознания.

Экзистенциалистская философия, которая во многом обязана феноменологической теории, подчеркивает, вслед за феноменологией, способность нашего сознания выключать некоторую часть содержания "из игры". Модель сознания, подразумеваемая экзистенциалистской доктриной, предполагает наличие у нашего сознания сложной внутренней структуры, наличие уровней, отличающихся но степени актуализации.

Соответственно этому в духовной жизни современного запада экзистенциализм выступает как учение, призывающее человека "углубиться в самого себя", найти в самом себе "ресурсы" для преодоления возникшей кризисной ситуации.

Для этого предлагается актуализировать в содержании нашего сознания моменты, отодвинутые в повседневной жизни на задний план, как бы ."выключенные из игры".

В развитии экзистенциалистской концепции также можно подметить определенную закономерность. Идея наличия в нашем сознании различных уровней, различающихся по степени актуализации, предполагает предпосылку, что жизнь сознания есть управляемый процесс или, говоря иначе, что личность в соответствии со своими потребностями может либо "заключать в скобки" некоторую часть содержания сознания, "оставлять его вне игры" (как это предлагалось методом феноменологического "эпохэ"), либо, наоборот, оживлять, актуализировать, "включать в игру" те моменты содержания сознания, которые отодвинуты в повседневной жизни на задний план, которые как бы "заключены в скобки".

Но предпосылка, что жизнь сознания есть управляемый процесс, неизбежно ставит вопрос о той инстанции (если употребить этот несколько грубоватый термин), которая дает направление течению процессов сознания.

Поиски этой инстанции привели Сартра к психоанализу Фрейда. Хотя он и отмежевывается от фрейдовского психоанализа, но в одном он солидарен с ним; что следует идти по пути, который помог бы выйти за пределы осуществляемой "здесь и сейчас" жизни сознания.

Специфика исходных положений философии Сартра определяет его враждебное отношение к бессознательному, и на место этого последнего он предлагает поставить понятие "первичного проекта", "первичного выбора" и т. д. Но в его учении интересны не его возражения против бессознательного (кстати, сделанные бегло и неубедительно), возражения, отражающие специфику его учения, а другая сторона его теории, выражающая общую закономерность развития вышеназванной теории сознания: идея о том, что следует искать пути, которые помогли бы выйти за пределы "здесь и сейчас" осуществляемой жизни сознания и найти там, вне пределов сознания, факторы, определяющие направление жизни сознания.

До заключения о том, что эти определяющие факторы следует искать в конечном счете в социальной природе человека, в его общественном бытии, мысль Сартра, конечно, не поднимается.

24. The Conceptions of Consciousness in Modern Western Philosophy. A. Th. Begiashvili

Tbilisi State University, Department of Philosophy and Psychology

Summary

The conception of consciousness implied by Phenomenology and Existentialism presupposes the presence of various levels of the contents of consciousness, differing in their degree of actualization. Consciousness is not a spontaneous process but is controlled by the personality, the bearer of consciousness that is capable of pushing one part of the contents of consciousness into the background and of actualizing another. To Neopositivists the entire content of consciousness is actualized since it must be subjected to consistent analysis. The person's activity must be directed toward carrying out analysis. Adherence to one of the above-mentioned models of consciousness largely determines the role the philosophical doctrines cited above play in the spiritual life of present-day West. The Neopositivists call for an analysis of all conventional beliefs and institutions, whereas the Existentialists appeal for a deepening into one's genuine being. Explicitly formulated, neopositivist doctrines of consciousness end up in the negation of consciousness, while existentialists endeavour to elaborate their own version of Psychoanalysis.

Литература

1. Бегиашвили А. Ф., Неопозитивизм и экзистенциализм, Тбилиси, 1975.

2. Бегиашвили А. Ф., Проблема начала познания у Б. Рассела и Э. Гуссерля, Тбилиси, 1969.

3. Великовский С., Критика философско-идеологических основ экзистенциалистского миросозерцания во Франции XX века, автореферат докторской диссертации, 1974.

4. Husserliana, В. Ill, Haag, 1958.

5. Husserl, Е., Ideen... В. I, Halle, 1913.

6. Russell, В., The Analysis of Mind, New York, 1921.

7. Sartre, J. P.. L'Etre et le Neant, Pans, 1943.

 


26. Эмманюэль Мунье и Зигмунд Фрейд: персоналистская критика фрейдовского учения. И. С. Вдовина

Институт философии АН СССР, Москва

Психоанализ 3. Фрейда и его последователей является не только составной частью современного психологического учения, но и одним из ведущих направлений в буржуазной философии Запада. Можно отбросить претензии фрейдистов на создание некоего нового мировоззрения, однако постановка и клинический анализ ряда проблем мотивации и структуры личности, осуществленные 3. Фрейдом, будут постоянно требовать философского (то есть в конечном итоге мировоззренческого) осмысления. Более того, постановка психоанализом вопроса о природе человека, подходы и методы его изучения во многом совпадают с тем, как эта проблема трактуется в современной философской антропологии феноменологическо-экзистенциального направления [1].

Учение 3. Фрейда возникло на рубеже двух эпох в философии, когда в трактовке проблем человека на смену натуралистической традиции, связанной прежде всего с именами таких мыслителей, как Декарт, Спиноза, Гоббс и др., шла новая иррационалиетическо-феноме-нологическая (Шопенгауэр, Ницше, Гуссерль). Психоанализ как раз и явился тем сложным образованием, в котором пересекались пути прежних философских исканий с новыми и которое объединило в себе натуралистические тенденции, основанные на традициях механистического естествознания, и антинатуралистические, предполагающие иные способы постижения человеческой реальности.

Чем интересно в данном случае отношение персоналиста Э. Мунье к философским выводам 3. Фрейда и вообще французского персонализма к психоанализу? Французский персонализм, являясь звеном современной феномеиологическо-экзистенциальной философии, тем не менее занимает в нем особое положение. Прежде всего следует отметить, что французский персонализ-м берет насебяроль критика современного философского антропологизма, к которому сам принадлежит, и эту функцию он выполняет с позиций религиозного идеализма: в своей критике феномечологическо-экзистенциальной философии персонализм не только отвергает ее выводы безрелигиозяого содержания, но стремится подвести любое из ее решений к "принятию христианства". Персоналисты, вскрывая реальные просчеты и противоречия современного антропологизма, как бы достраивают его здание до христианско-эсхатологического уровня, видя в тупиках мыслительных ходов его представителей недостающий Абсолют.

В этом плане психоанализ 3. Фрейда с его учением о бессознательном является предметом постоянной критики основоположника французского персонализма Э. Мунье, перед которым стоят три задачи: во-первых, ввести психоанализ в лоно феноменологическо-экзистенциальной философии, к которой он близок по своей нацеленности на выявление человеческого своеобразия и используемым методам, очистив его при этом не только от механически-натуралистических тенденций, но и от той доли научности, которой он первоначально располагал; во-вторых, выявить слабые места психоанализа как элемента феноменологическо-экзистенциального направления в философии и в третьих, указать пути преобразования психоанализа на религиозно-идеалистических началах.

Известно, что 3. Фрейд и его последователи разработали определенную теорию бессознательного - вначале как узко клиническую концепцию, имевшую целью объяснение природы истерии и неврозов, а затем расширили иоле деятельности открытого таким образом психоанализа за пределы психологии и психотерапии до общего понимания природы человека. Если их клиническая деятельность первоначально формировалась под влиянием эмпирического наблюдения и клинических фактов и дала реальный материал для науки о бессознательном, то последующие экстраполяции в область философской антропологии не только привели к ложной в своей основе общефилософской концепции человека, но и, оказав значительное воздействие на психоаналитическую практику, направили ее в сторону, далекую от научной. Тем не менее, фрейдовское учение о человеке создавало видимость научной теории: во-первых, потому, что оно выдвигалось как результат и обобщение клинической психоаналитической практики, во-вторых, потому, что в нем были сильны влияния традиций механистического естествознания. Именно эти обстоятельства и послужили причиной резкой критики учения Фрейда со стороны персоналиста Э. Мунье.

Выдвинув в качестве предмета философии личностное бытие, внутренний мир субъекта, персоналисты противопоставили философию наукам о человеке и, прежде всего, психологии, которая, исследуя специфически психические явления, тем самым в определенном аспекте ставит з центр своих исследований и проблему индивидуального бытия. Отграничение философии от конкретных наук о человеке (психологии, социологии, истории, этнографии и др.) совершается в персонализме под знаком критики этих наук особенно там, где они претендуют на более общее, философское освещение проблем человека, выходящее за пределы конкретных научных дисциплин и требующее, с точки зрения персонализма, иных, нежели конкретно-научные, методов и способов исследования. Такая позиция по отношению к конкретным наукам о человеке и научному способу исследования является общей длл всей феноменологическо-экзиетенциальной философии. Основная посылка, которую принимают все виды философии этого типа, заключается в том, что исследование человеческой субъективности как основного предмета философии возможно только при условии отвлечения от природных и исторических феноменов и обращения к неким "непосредственным", "внутренним" элементам человеческого бытия, которые имеют "универсальное, интерсубъективное и абсолютное значение" [3, 13].

Переоналистская критика фрейдовского учения резко направляется в этой связи против элементов научного анализа, которые обнаруживались в первоначальных поисках психоаналитика. Для Э. Мунье Фрейд-философ "остается человеком XIX века, упрямым позитивистом и детерминистом" [5, 581]. Особое возражение персоналиста вызывает "объективистско-аналитическое" изучение внутреннего мира личности. Справедливо порицая механистические тенденции, которые наблюдаются в психоанализе, Мунье вместе с тем вообще отрицает научный способ исследования человеческой индивидуальности. При объективном изучении человека, считает он, отвергается субъективная область человеческого "я"; те "тревожащие бездны", которые распахиваются перед, психоаналитиком, когда он соприкасается с "ядром психической жизни", подменяются "твердой почвой" объективного, которое исследуется "с помощью частичных операций" [5, 10]. Согласно Мунье, учение о внутреннем мире человека "менее, чем какая-либо другая область, является объективной наукой" [5, 11]. Он полагает, что при помощи лабораторных исследований (читаем: объективного изучения), ценных там, где речь идет о типических реакциях, общих функциях и закономерностях психики индивидов, невозможно выявить индивидуальные различия и тем более невозможно обнаружить "финальный корректив" личности, ее "конечное единство", благодаря которому, несмотря на детерминированность индивида "абстрактными и безличностными процессами" (здесь имеется в виду вся область реальной жизни человека, начиная от географических, демографических, экономических, политических и т. п. факторов и кончая совокупностью бессознательного) и вопреки этой детерминированности человек обретает личностное существование. Личностное же бытие, утверждает Мунье, это не объект, который можно исследовать наряду с другими объектами; специфика личностного бытия заключается в том, что оно определяется "метафизической позицией", той, которая всегда "по ту сторону данного", "за пределами всякой возможной объективной детерминации" [5, 39].

Отсюда следует и другое существенное критическое замечание в адрес фрейдовского учения, касающееся истолкования бессознательного, его места и роли в человеческой субъективности. Э. Мунье не отрицает сам факт существования бессознательного и конститутивное влияние последнего на формирование и активность внутреннего мира личности. Но он принципиально против фрейдовской трактовки бессознательного. Он вновь и вновь разоблачает фрейдизм как новый вариант механистического детерминизма: в концепции Фрейда бессознательное выступает как единственная и незаменимая основа психического, как "чистая изначальность" [5, 131]. В психоанализе, считает Мунье,. все происходит так, как если бы жизнь наделила человека "лишь одной унылой фатальностью" [5, 131]. Решительное его возражение вызывает и фрейдовское стремление свести все "высшие" проявления человеческого духа - мораль, искусство, религию - к модификациям внутренних влечений, тождественных инстинктивной бессознательной деятельности, в результате чего человеческое бытие трактуется как "сплошная животность", а собственно личностные характеристики человека сводятся к безличностному [5, 45].

Приведенные критические замечания Э. Мунье в адрес фрейдизма могут дать основания для предположений о решительное неприятии психоанализа "личностной" философией (персонализмом). Однако такой вывод был бы неточным. Критическая настроенность не мешает Э. Мунье видеть и другую сторону фрейдовского учения, которая делает последнее близким экзистенциально-феноменологическому антропологизму. Эта иная сторона обнаруживается Э. Мунье как своего рода "изнанка" психоанализа, как выводы, которые напрашиваются, а порой и неумолимо следуют из ошибок, просчетов или недоделок этой концепции. Иногда создается впечатление, что персоналист как бы применяет процедуру психоанализа к самому психоанализу, пытаясь выявить скрытые тенденции и возможности развития фрейдовской мысли путем изучения ее недомолвок, описок и т. п. И именно это ее "несовершенство" выдается персоналистом за ее истинные достоинства и достраивается до выводов в духе феноменологически-экзистенциального антропологизма.

Первое, на что обращает внимание в этом плане Мунье, это попытка Фрейда выявить феномен собственно человеческого и через него объяснить весь человеческий мир. Так, клиническая деятельность Фрейда, в процессе которой он стремился выявить некое "начало" человеческой психики, была в то же время, считает персоналист, анализом "начал" человеческой субъективности, человеческого "я", и как бы ни были неверны все обобщения, к которым пришел Фрейд, он в своей практике имел дело с единичным субъектом, с конкретной личностью, с ее глубинной и неповторимой индивидуальностью, ее "самостью". Обращение Фрейда к архаическим ступеням мышления, исследование им всего жизненного пути пациента и, особенно, его раннего детского возраста оценивается персоналистом как великое открытие не только в психологии, но и в философии, благодаря которому в эти области знания был внесен историзм. Особое внимание Э. Мунье уделяет анализу фрейдовского учения о трех ступенях человеческой реальности "Оно" - "Я" - "Сверх - Я", в котором он видит возможность перехода от "грубой животности" человека к его "драматическому своеобразию".

Тот факт, что Фрейд имел дело со случаями патологии, "драматическими конфликтами", вызванными неожиданным вторжением бессознательного в осознаваемую жизнь индивида, истолковывается персоналистом так, будто обратной его стороной, "нормальным" случаем, от которого отталкивался психопатолог, было "драматическое" единство личности, которое напряженно создается самим субъектом. Это единство личности, ее целостность, персоналист видит всюду и особенно там, где Фрейд обнаруживает лишь ее разрозненные элементы. Так, неустойчивое, постоянно нарушающееся равновесие между "Я" и "Оно" трактуется Мунье в пользу равновесия, то есть личностного единства "здорового", "нормального" человека. Утверждение Фрейда о том, что каждый возраст имеет свой "идеал-Я", истолковывается Э. Мунье как поиски субъектом самого себя, а потребности, между которыми должно выбирать вытеснение, свидетельствуют об изначальном единстве личности. В жесткости психоаналитической формулы "Оно" - "Я" - "Сверх-Я", где средний член, то есть человеческое "Я", как бы зажато в тиски, персоналист усматривает "зарезервированную автономию", о которой психоаналитик никогда не говорит, но которую он постоянно подразумевает [5, 58].

В противоположность 3. Фрейду, который, как отмечает Э. Мунье, признавал в качестве ведущего момента человеческого бытия "укрывшийся в бессознательном принцип удовольствия", персоналист считает необходимым проанализировать сферу "Сверх-Я" как "наиболее высокий импульс, человеческой психики" [5, 133, 580]. Мунье видит большую заслугу Фрейда в том, что он своей трактовкой "Сверх-Я" выделил в человеческом бытии "культурные" образования, берущие начало не в физиологических закономерностях, а в мире культуры, в цивилизации. Однако и здесь, отмечает персоналист, речь идет о несвободе человека, о его зависимости от "культурного" окружения, и поэтому концепция Фрейда требует завершения, выделения еще одной ипостаси человеческого "я", в которой обнаруживались бы собственно человеческие характеристики. В "Сверх-Я" Э. Мунье видит некое "над-я" как новое качество человека, противостоящее всем механизмам и обусловленностям физиологического и культурного порядка и ведущее к личностному единству и личностной автономии.

Психоанализ, по Мунье, своим исследованием человеческого бытия показал необходимость связывать его объяснение не только с историей личности, но и со значениями, аккумулированными в индивидуальном субъекте [5, 45]. Однако если история отдельного индивида уже стала необходимым элементом психоаналитического истолкования человеческой субъективности, то с точки зрения "смысла" и "значения" психоанализ еще предстоит достраивать. Именно в этом направлении, по мнению Э. Мунье, шли Юнг и Адлер, которые четко поставили вопрос о личностном начале в человеке, "одухотворенном руководящей силой" [5, 583].

Работа по достраиванию психоанализа Фрейда до философской концепции, замечает Э. Мунье, требует его уничтожения как психологии по причине абсолютной несовместимости философского и научного знания. Все те выводы в феноменологичееко-экзистенциальном духег которые Э. Мунье усматривает в построениях Фрейда, диктуют отказ от психологии в пользу метапсихологии, которая возвышалась бы над психологической наукой, ограничивала ее горизонты и ее отношения [5, 47]. В качестве же такой дисциплины предлагается традиционная религиозно-идеалистическая доктрина, модернизированная в рамках французского персонализма.

Нетрудно заметить, что персоналистский "психоанализ психоанализа" выявляет, а точнее, с той или иной долей произвольности прочитывает з выводах Фрейда решения и заключения, которые уже сформулированы самими же теоретиками "личностной" философии и положены в основу персонализма. Центральным понятием персонализма Мунье и его единомышленников (iM. Недонселя, Ж. Лакруа и др.) является понятие "личности", которое определяется следующим образом: "Личность есть духовное бытие, образованное субстанциальным и независимым образом; оно содержит эту субстанцию через свое присоединение к иерархии ценностей, свободно принятых, ассимилированных и пережитых путем ответственного вовлечения..." [4, 69]. Конечным "аргументом" личности как духа объявляется ее сопряженность с божественной трансценденцией. Как раз перетолкование психоанализа н состояло в том, чтобы обнаружить христианский подтекст фрейдовской антропологии. Достраивая психоаналитическое понимание человеческой реальности при помощи "над-я", Э. Мунье тем самым подводит психоанализ к выводам религиозно-идеалистического содержания.

Если цель Фрейда заключалась в том, чтобы в тех или иных проявлениях человеческого "я" выделить бессознательные влечения "естественного" происхождения, то персоналист в этих же самых проявлениях стремится выявить действие причин "сверхъестественного" порядка. По Фрейду, единство личности, которое просвечивает в психоаналитических построениях, достигается случайно и произвольно; Мунье же видит основу единства личности в ее нацеленности на "сверхбытие", которое выступает как "высший принцип", как "финальный корректив", в соответствии с которым конституируется личностное бытие.

Личностная философия, при помощи которой Э. Мунье стремится достроить психоанализ, требует, по его мнению, нового временного анализа. Введение истории личности в психологический и философский контекст ее субъективности, произведенное Фрейдом, является, с точки зрения Э. Мунье, заслугой психоанализа исключительно по отношению к предшествующей ему психологии и философии человека. Определение личности только через ее предшествующую историю, отмечает персоналист, чревато, по Мунье, двойной опасностью: с одной стороны, субъективность человека жестко детерминируется прошлым, с другой стороны, она предстает как "фиксированное состояние", лишенное будущего. В отличие от Фрейда, для которого прошлое (не только отдельного человека, но и всего человечества) играет решающее значение в объяснении актуального содержания внутреннего мира человека, Э. Мунье говорит о будущем как о "непосредственно данном сознанию" [5, 311], результатом и следствием которого является "настоящее" личностного бытия; иными словами, личность с ее внутренним миром может быть понята только в "божественной перспективе", в перспективе личностного общения между богом и человеком.

Итак, основной упрек, который Э. Мунье адресует психоанализу, состоит в том, что Фрейд в основу своего учения о человеке положил бессознательное, которое в конечном итоге сводится к инстинкту, в результате чего человеческое уподобляется животному. Последующая эволюция учения Фрейда, приведшая к выявлению в человеке "культурного слоя" и отразившаяся в выделении в человеческом бытии уровня "Сверх-Я", хотя и была шагом вперед в постижении человека, тем не менее и в ней лишь открывалась новая область бессознательного - бессознательное коллективное.

Э. Мунье противопоставил психоанализу персонализм, то есть, учение, в котором собственно человеческое (личностное) должно противостоять бессознательному и утверждать человека как сознательного-субъекта своей жизнедеятельности. Личностное начало человека Э. Мунье стремится отыскать в "верхних этажах" его сознания, в его направленности "ввысь", в законодательстве "над-я". При таком понимании человеческой сущности, утверждает персоналист, можно очеловечить психо-биологические инстинкты, не только подчинить их человеческой воле и сознанию, но и выгодно их использовать в качестве конституирующих элементов бытия, поскольку они составляют "инфраструктуру личности и ориентируют индивидуальное мышление и коллективную культуру к простейшим целям [5, 584].

Нельзя не согласиться с Э. Мунье, когда он говорит о необходимости господства человека над внешними структурами своего бытия, об управлении инстинктами и т. п. К. Маркс, говоря о специфике человеческой жизнедеятельности, подчеркивал, что, в отличие от животного, человек "делает самою свою жизнедеятельность предметом своей воли и своего сознания. Его жизнедеятельность - сознательная" [2, 93]. Это актив но-субъективное самопроявление человека означает воздействие его субъективности на природу, причем субъективность человека не задана ему как некая определенность, с которой он "непосредственно сливается воедино..." - "только в силу этого его деятельность есть свободная деятельность" [2, 93]. В этом плане вопросу о личностном мировоззрении принадлежит решающая роль как фактору образования субъективности. В конечном итоге ядром индивидуального мировоззрения является объективное, постоянно расширяющееся восприятие мира и человека. Для персоналистов же, интересующихся исключительно субъективным планом внутреннего мира личности, объективное его содержание выносится за скобки.

Идея о том, что человек не равен самому себе и что он не является полностью детерминированным ни своим прошлым, ни наличной действительностью, которую отстаивает Э. Мунье в полемике с Фрейдом, ставит вопрос о специфических моментах, из которых складывается индивидуальность человека, его личностное "я". Выступая против идеи детерминизма, персоналист приходит к другой крайности - к признанию абсолютной независимости внутреннего мира личности от исторически-конкретной реальности: конституирующим элементом человеческого бытия в персонализме выступает "свободный дух", который лишен осознания исторического опыта, конкретно-реальных отношений. Из признания сферы трансцендентного как области, стоящей над "я", следует сведение личностного к бессознательному; интеллектуальная устремленность человека признается онтологической структурой человеческого бытия: "самые глубинные" акты человека, его "самые высокие деяния" возникают в нем "без его ведома" [6, 84].

Борьба персоналиста Э. Мунье против психоаналитика 3. Фрейда завершается тем, что сторонники личностной философии лишь переселяют бессознательное, управляющее личностным поведением, из низших слоев психики человека на верхние этажи его "еверх-сознания". В обоих случаях основной мотив человеческого поведения оказывается за порогом сознания - в психоанализе до-сознания, в персонализме после-сознания. Выявив некоторые действительные просчеты в учении 3. Фрейда (абсолютизация роли бессознательного, натуралистическое объяснение человеческой субъективности и др.), Э. Мунье не смог, однако, противопоставить ему более удовлетворительное истолкование человеческого феномена. Обращение же персонализма к традиционным понятиям религиозной философии сразу закрыло для него всякую возможность научного исследования человеческого "я" и обрекло на бесплодное движение в замкнутом круге идеалистических категорий.

26. Emmanuel Mounier and Sigmund Freud: Personalistic Critique of Freud's Doctrine. I. S. Vdovina

USSR Academy of Sciences, Institute of Philosophy, Moscow

Summary

The psychoanalysis of S. Freud and his followers is one of the leading trends of Western bourgeois philosophy. French Personalism, which belongs to the phenomenologico-existential branch of modern bourgeois philosophy, attempts to bring any solution of this branch to "the acceptance of Christianity".

In this connection the critical interpretation of Freud's psychoanalysis carried out by E.Mounier is aimed at: 1. demonstrating the affinity between psychoanalysis and phenomenologico-existential philosophy; 2. revealing the weak points of psychoanalysis as an element of this philosophy; 3. indicating ways of transforming psychoanalysis on an idealistic religious basis.

The personalistic critique of psychoanalysis results in supplementing Freud's conception of man by "superconsciousness", to which the unconscious, constituting the Ego, is transferred.

Литература

1. Кузьмина Т. А., Человеческое бытие и личность у Фрейда и Сартра. В сб.: Проблема человека в современной философии, М., 1969.

2. Маркс К., Энгельс Ф., Из ранних произведений, М. 1956.

3. Merleau-Ponty, М., es science de l'homme et la phenomenologie., Paris, 1953.

4. Mounier, E., Manifeste au service du personalisme, Paris, 1936.

5. Mounier, E., Traite du caractere, Oeuvres v. II, Paris, 1961.

6. Mounier, E., Le personnalisme, Paris, 1969.

 


27. Проблема бессознательного в трактовке французского структурализма. Г. Л. Ильин

Институт истории естествознания и техники АН СССР, Москва

Среди всех представителей структурализма и квази-структурализ-ма, а также при всех своих ипостасях (культуролог, философ, литературовед, лингвист и др.) Мишель Фуко интересен для нас прежде всего как историк науки, решающий проблемы, связанные с личностью в науке и историческим взглядом на науку о человеке и научное творчество. Эти проблемы, ставшие актуальными в наше время, определяются необходимостью дальнейшего научно-технического прогресса, созданием марксистской методологии исследования истории, теории и методологии науки. Исследование Фуко представляет интерес также и потому, что, не будучи ортодоксом структурализма, он в какой-то мере пытается преодолеть крайности последнего, придать ему более гибкую, рафинированную форму.

Фуко написаны крупные работы по истории медицины ("Психическая болезнь и личность", "История безумия", "Рождение клиники"), историко-культурные, философские и историко-научные работы методологического плана ("Слова и вещи", "Археология знания", "Порядок речи").

Работы Фуко давно и неоднократно обсуждались советской критикой в связи со структурализмом [1; 2; 3; 4; 5; 6; 7]. Связь же идей Фуко с фрейдизмом оставалась нераскрытой, хоти эта связь определенно существует и, более того, в значительной степени определяет научное развитие представлений Фуко. Выявление этой связи позволит с новым вниманием отнестись к изысканиям несомненно значительного-ученого, каким является Фуко.

В настоящей работе предполагается охарактеризовать в основном три проблемы, которые решает Фуко в своих работах: общество и патологическая личность; развитие научного знания и личность; научная истина и потребность в добывании этой истины. Все они будут освещены с точки зрения отношения Фуко к проблеме бессознательного, которую можно назвать лейтмотивом всего его творчества и вместе с тем ключом к его интерпретации. Начнем с ранних работ Фуко, чтобы проследить таким образом эволюцию его исторического взгляда на личность, вызвавшего большой интерес в научных кругах Франции.

1. Первая книга Мишеля Фуко "Психическая болезнь и личность", вышедшая в 1945 г., отмечена явным влиянием группы "дезальенистов" - так называлось во Франции течение марксистски настроенных ученых-психиатров, стремившихся объяснить психическое заболевание оторванностью от социальной среды и построить теорию конкретной, исторически и социально обусловленной патологической личности в. противовес "мифологическим" теориям того времени. Конкретным объектом такой науки (конкретной психиатрии) "может быть только психически больной человек, а вовсе не психоз сам по себе", - утверждали Фоллен и Боннафэв дискуссии 1946 года [18, 157]. Заметим, что стремление изучать личность, а не психоз рождено оппозицией Фрейду, и именно в этом пункте Фуко позднее изменит течению дезальенистов.

Идея, развивавшаяся (марксистски ориентированными психиатрами, заключалась в том, что каждой общественной эпохе свойственен свой вид психических заболеваний: демоническая патология средних веков; нарушение рассудка и абстрактного интеллекта после Ренессанса и Декарта и т. д. Этот подход отличался как от идей Дюркхейма и американской психологии (Рут Бенедикт), так и от эволюционистского подхода в психопатологии.

Концепции Дюркхейма и американских психологов имеют то общее, что болезнь рассматривается ими в аспекте "негативности и возможности" [8, 73] (как отклонение от нормы и как результат статистического разброса). В действительности общество выражается положительным образом в психических болезнях, которые демонстрируют его члены [8, 75]. Именно социальная структура порождает болезнь: положение опеки, в которое был поставлен больной законом 1838 г. (имеется в виду история Франции), его полная зависимость от медицинских решений способствовали установлению в конце XIX века истерической личности [8, 15]. "Судьба больного с тех пор была определена более чем на век: он был отчужден (aliene). И это отчуждение отмечает все его социальные отношения, все его действия, все условия его существования" [8, 81].

В свою очередь не прав эволюционизм (в частности, Фрейда и Жане), видящий "в регрессиях самую суть патологического и его реальное происхождение" [8, 84]. "Чтобы детское поведение стало для больного убежищем, чтобы возвращение этого поведения рассматривалось как факт несомненной патологии, нужно, чтобы общество установило между настоящим и прошлым индивида полосу отчуждения, которую нельзя пересекать... Чтобы уберечь ребенка от конфликтов, педагогика помещает его в главный конфликт, в противоречие между его детской жизнью и реальной жизнью" [8, 84]. "Неврозы регрессии выявляют не невротическую природу детства, но архаический характер педагогических институтов" [8, 85]. "Истинное основание психологической регрессии лежит в конфликте социальных структур" [8, 86].

Замена конфликта инстинктов, которым психопатология объясняла психические болезни индивида, реальными противоречиями социальных отношений, исторически обусловленной отчужденностью человека от его собственного существования была, несомненно, шагом вперед от мифологического толкования человеческой природы, предложенного фрейдизмом. Но врач - не политик, он не может оперировать социальными конфликтами, кроме объяснения ему нужен метод практического лечения. Вот почему для того, чтобы вписать в историю общества индивидуальную историю больного, Фуко пытается соединить исторический подход с традиционным эволюционным, свойственным описанию фактов патологии, начиная с Джексона и кончая Фрейдом. "Основная ошибка психоанализа и вслед за ним большей части генетических психологии - это, несомненно, неумение ухватить эти два несводимых измерения эволюции и истории в единстве психологического становления" [8, 37]. Фуко метко замечает, что "психоанализ надеялся написать психологию ребенка, описывая патологию взрослого" [8, 23]. А принимая во внимание известное высказывание Фрейда о психической эволюции, правда, не оригинальное ("психическая эволюция индивида повторяет вкратце эволюцию человечества" [15 105]) и отдельные его работы, особенно после 1910 г., можно эту мысль продолжить, сказав, что психоанализ надеялся написать психологию истории с точки зрения ложно истолкованной психологии ребенка, описывая патологию взрослого.

Соединение истории с эволюцией привело к тому, что марксистское понятие социального отчуждения приобрело у Фуко смысл фрейдовского взаимоотношения сознания и бессознательного, а именно - отношения вытеснения, отталкивания, которое Фрейд считал "центром и связкой всех частей психоаналитической доктрины" [13, 39]. Если в "Психической болезни..." фрейдовские понятия - запрет, конфликт, вытеснение - объяснялись социально-исторически, то в "Истории безумия", напротив, история толкуется фрейдистски: "можно написать историю ограничений - этих темных действий, обязательно забываемых, как только они совершаются, посредством которых культура отбрасывает все то, что было для нее Внешним" [9, 111].

В "Истории безумия" Фуко, подобно Фрейду, толковавшему сны, пытается истолковать безумие. Именно поэтому перед нами не история психиатрии ("монолог разума о безумии", как определяет ее Фуко), а история безумия, умопомешательства, попытка описать его как язык, дать ему слово, которого его лишали в течение веков. "Фрейд взял безумие на уровне его языка, восстановил один из основных элементов опыта, сведенных к молчанию позитивизмом,... он возобновил в медицинской мысли возможность диалога с неразумным" [9, 411].

Фуко стремится найти пункт и причину раздела разума и безумия, но не в глубине человеческой личности, а в глубине человеческой истории, "обнаружить область, где человек безумный и человек разумный, разделяясь, еще не разделены, и на языке древнем, примитивном, неразвитом, более раннем, чем язык науки, ведут диалог их разъединения, который свидетельствует, что они еще общаются" [9, 11]. Отношение разума и болезни разума превращается в отношение принимаемого и отвергаемого, одобряемого и неодобряемого, понимаемого и чуждого, другого. Но это "другое" имеет свою логику, свой язык, который можно, а по Фуко и должно, понять, сделать не только объектом, но и средством познания. Речь идет о том, чтобы исследовать разум посредством того, что разумом не является, того, что с ним граничит и его ограничивает.

В попытках Фуко определить разум через его противоположность, через безумие, умопомешательство, т. е. через отрицаемое, отвергаемое и подавляемое, отражается существенная потребность науки в определении своих границ, определении степени условности ее пределов, которые постоянно нарушаются и вновь устанавливаются в процессе научного познания. Эта проблема особенно близка психологии научного творчества. Для создания методов исследования и стимуляции научного творчества очень важно, в каком смысле решается эта проблема теоретически. "Не познав чрезмерного, не узнаешь меры", - говорил античный философ. Но одиозный опыт Фрейда показывает, что познание "чрезмерного" часто приводит к мифотворчеству. Как будет видно далее, подобная же судьба ожидала и Фуко, когда он пришел к выводу о "смерти человека" в будущей науке. И причина этого вовсе не в самом oобращении к "чрезмерному", а в том, что ему придается чрезмерное значение.

2. В последующих работах Фуко желание выявить отчуждаемые элементы мысли, стремление дать слово молчавшим доселе компонентам знания привело его к расширению самого понятия научного знания. "Знания, философские идеи, разного рода мнения, а также институты, коммерческая и полицейская практика, нравы - все это сводится к некоторому имплицитному знанию, свойственному данному обществу. Это знание глубоко отлично от знаний, которые можно найти в научных трудах, философских теориях, религиозных утверждениях, но именно оно делает возможным появление в данный момент теории, мнения, практики" [17]. Выявление упорядоченностей, выражающих это знание на уровне вербальных следов, - вот задача "археологии знания" (вспомним археологию сознания Фрейда), - так формулирует Фуко новый метод исследования. Интересы исследователя смещаются в сторону изучения "преднаучных" и "предконцептуальных" условий развития научной мысли. В "Словах и вещах" не разум и его болезнь, а отношения наук, их иерархия и зависимость их развития от "неосознаваемых" структур, определяющих условия возникновения знания, - вот, что интересует Фуко в новом цикле его поисков.

Описание и обоснование нового метода последуют позднее, вначале же были "попытки, отчасти слепые" [11, 26], его применения. Открытия, сделанные новым методом, по-видимому, удивили самого их автора. Оказалось, якобы, что "человек не существовал внутри классического знания" [17]. Последующее его появление в рамках гуманитарных наук обязано возникновению наук, изучающих жизнь (биология), язык (филология) и труд (экономика). Только благодаря им "установился человек, который является как тем, кто живет, говорит и работает, так и тем, кто познает жизнь, труд и язык, и, наконец, тем, кто может быть познан в той мере, в какой он живет, говорит и работает" [17]. Однако появление темы человека не более, чем эпизод в истории наук. Потому что, "начиная с Соссюра, Фрейда и Гуссерля, в центре того, что является основным в познании человека, вновь появилась проблема значения и знака" [17]. И поскольку "до настоящего времени порядок человека и порядок знаков были в нашей культуре несовместимы один с другим" [17], то отсюда следствия: "а) химеричность науки о человеке, которая была бы в то же время анализом знаков; б) опыт показывает, что, развиваясь, гуманитарные науки ведут скорее к исчезновению человека, чем к его апофеозу" [17].

С первым следствием, которое имеет в виду прежде всего психоанализ, трудно не согласиться. Второе выглядит несколько запоздалым: период увлечения бихевиоризмом, начавшем с игнорирования понятий "сознание", "мышление", "субъект", давно прошел. Эволюция бихевиоризма показывает, что он без них не смог обойтись.

Однако проблема, обсуждаемая Фуко, действительно существует. "Исследования в психоанализе, лингвистике, этнологии децентриро-вали субъекта в отношении законов его желаний, форм его речи, правил его действий,... стало ясно, что человек сам по себе, вопрошаемый о том, что он такое, не мог дать себе отчет в своей сексуальности, в своем бессознательном, в систематических формах своего языка или регулярностях своей фантазии" [11, 22]. Эти исследования вскрыли факторы, определяющие сознание, формы его поведения и вместе с тем сознанием не отражаемые. Это было открытие уровня, который наряду с физиологическим, клеточным и биохимическим составляет архитектонику человеческого поведения и который, так же как и они не дан сознанию индивида непосредственно. Этот уровень представляя собой особую форму психического, проявлялся во всех формах человеческой деятельности, в том числе речевой, исследуемой лингвистикой, и мифотворческой, изучаемой этнологией. Следовательно, это было одно из наличных или еще одно из возможных направлений исследований. Но Фуко считает его единственным: "Горизонтом всякой гуманитарной науки является проект сведения сознания человека к его реальным условиям, восстановления по нему содержания и формы, которые его породили и которые ускользнули от него; вот почему проблема бессознательного - его возможности, его статут, его способ существования, средства его познать и выявить - это не просто внутренняя, случайно встреченная проблема гуманитарных наук, - это по сути дела проблема самого их существования" [10, 375].

Успехам структурализма, которые вдохновляют Фуко, благоприятствует здоровая научная тенденция к сближению гуманитарных наук с естественными. Однако, если гуманитарии видят в этом сближении средство дальнейшего развития наук о человеке, то для Фуко, сводящего исследование личности к изучению бессознательных причин ее действия, личность, субъект познания уничтожается прогрессом знания, поскольку исследование причин действий субъекта сводит на нет субъекта как причину этих действий.

3. Интересно представление Фуко об истории гуманитарных наук, начиная с XIX века, излагаемое на основе трех моделей, соответствующих биологии, экономике и филологии, лежащих, как отмечалось выше, в основе гуманитарных наук: "Господство вначале биологической модели (человек, его душа, его группа, его общество, язык, на котором он говорит, существуют в романтическую эпоху как живые существа и они действительно живут: их способ бытия органический, и их анализируют в терминах функций); затем идет царство экономических моделей (человек и вся его деятельность являются местом конфликтов, их выражением и решением); наконец, как Фрейд сменяет Конта и Маркса, начинается царство филологической модели (когда речь идет об интерпретации и обнаружении скрытого смысла) и лингвистической (когда речь идет о структурировании и выявлении значащей системы)" [10, 371].

Сам Фуко в полном соответствии с представляемой им историей гуманитарных наук пытается основать новую науку - "археологию знания", отличную как от анализа языка, так и от анализа истории научной мысли и психологического анализа, и более всего напоминающую замысел построения теории языка науки или даже рассмотрение науки как языка. Основная особенность "дискурсивного" анализа: "анализ высказываний осуществляется без обращения к cogito" [11, 160]. "Не следует понимать субъекта высказывания как тождественного автору формулировки,... он есть место определенное и пустое, которое может быть заполнено различными индивидами; но это место, вместо того, чтобы быть определенным раз и навсегда и сохраняться в том же виде на протяжении всего текста, книги или произведения, изменяется-или, скорее, оно достаточно изменчиво, чтобы повторяться равным самому себе во многих фразах, либо чтобы изменяться в каждой... Описание формулировки, как высказывания, состоит не в анализе отношений между автором и тем, что он говорит (или хочет сказать, или говорит, сам того не желая), но в определении, какую позицию может и должен занять всякий индивид, чтобы стать его субъектом" [11, 125].

Итак, вместо субъекта - позиция, совокупность правил для совершения высказываний. Таким образом объектом археологического анализа становится не знание, а правила его формулирования, недоступные "наивному" сознанию и потому неосознаваемые. В этом особенность Фуко, как историка науки, по замечанию Гедэ; он "рассматривает как вторичные изменения в знании, рожденные экспериментом, и как основные - мутации на уровне правил его формулирования" 116, 51]. 342

Ансамбли правил формулирования научных высказываний составляют, по Фуко, основные структуры научного мышления (эпистемы), аналогичные структурам языка в лингвистике. Понятие эпистема (или эпиотемё, как его еще называют некоторые советские авторы) вызвало много споров и замечаний. Остановимся на одном, исходящем из лагеря структуралистов. Пиаже отмечает, что "в "Словах и вещах" последовательные эпистемы не могут быть выведены друг из друга ни формально, ни даже диалектически и происходят одни из других без "всякой связи, как генетической, так и исторической. Иначе говоря, последнее слово археологии разума говорит, что разум изменяется неразумно" [19, 114]. Пиаже замечает, что создатель эпистем "даже кажется испытывает от этого некоторое удовлетворение" [19, 114].

Для нас в свете проведенного анализа это удовлетворение вполне понятно: в бессвязности эпистем Фуко видит подтверждение своей давней идеи об иррациональности, хаотичности и бесформенности осно-шания разума, о безумии как alter ego разума, его тени,возникающей и исчезающей вместе с ним. Впрочем, надо думать, Фуко принимает желаемое за действительное и удовлетворяется иллюзией. В этом смысле симптоматично его обращение в дальнейшем к проблеме желания и иллюзии. По существу же этому обращению способствовало, несомненно, изъятие субъекта из процесса научного познания и образование вследствие этого зияющей пустоты в картине мира, представленной Фуко.

Но "свято место пусто не бывает", и вот на место человека с его желаниями, стремлениями и прогнозами водружается что-то весьма значительное и туманное, чему Фуко даже не дает определения, но изменения в чем, как пишет Фуко в "Порядке речи", составляют целые эпохи в познании мира - "желание истины" (volonte de verite).

Он насчитывает "три переворота в морфологии нашего желания знать; три этапа нашего филистинизма" [12, 64]. Первый разделяет Гесиода и Платона. После Платона речь перестала непосредственно выражать желание или власть, появилось различие между истинным и ложным высказыванием. "Истина переместилась от акта ритуализованного, действенного и справедливого процесса выражения к самому высказыванию: его смыслу, форме, объекту, его отношению к референту" [12, 17]. Затем при переходе от XVI к XVII веку (особенно в Англии) "появилось желание знать, опережающее свое актуальное содержание..., желание знать, которое налагало на познающего субъекта (и, в какой-то мере, ранее всякого эксперимента) определенную позицию, взгляд и функцию (видеть, а не читать, проверять, а не комментировать)". Наконец, третий пункт раздела приходится на начало XIX века "с его основообразующими актами современной науки, образованием индустриального общества и позитивистской идеологии, которая его сопровождала" [12, 64].

"Желание знать" станет нам понятнее, если мы обратимся к Фрейду. В "Будущем одной иллюзии", определяя иллюзию, он пишет: "Мы назовем иллюзией убеждение, в мотивации которого превалирует реализация желания, как если бы иллюзия сама по себе отказывалась от подтверждения реальностью" [14, 83]. Но говорит при этом, что "иллюзия" не обязательно ложна, т. е. нереализуема или находится в противоречии с реальностью" [14, 82]. Предположив иллюзорность религии, Фрейд затем предположил также иллюзорность других культурных ценностей, политических принципов, отношений между полами, но главное - принципов построения научного знания, научной картины мира. "Наше убеждение в возможности открывать что-то во внешней реальности посредством наблюдения, размышления и научных методов - имеет ли оно какое-нибудь основание? Ничто не должно удерживать-нас от применения наблюдения к нашей собственной природе и от использования мысли для ее собственной критики" [14, 91].

Кажется весьма правдоподобным, что именно эти размышления Фрейда вдохновили Фуко, что именно этот наказ Фрейда, на выполнение которого сам он не посчитал себя готовым, стремится воплотить-Фуко в своих работах. Вот почему история научной мысли называется этапами "филистинизма", вот почему основанием для этих этапов выбирается "желание истины", - все это признаки иллюзорности научной картины мира, являющейся проекцией в научном сознании замаскированной игры неосознаваемых мотивов. "Истинная речь, которую необходимость ее формы освободила от желания и власти, не может узнать желание истины, которое ее пронизывает; а желание истины, то, что налагается на нас уже давно, таково, что истина, которую оно желает, не может его не маскировать" [12, 22]. Таким образом, желание истины и ее перипетии скрыты, замаскированы от нас самой истиной; желание истины отталкивается, не признается истиной, подобно бессознательному, отвергаемому сознанием, потому что истина, по определению, не зависит от желаний и воли людей и возможность такой связи порочит ее.

За всеми туманными описаниями "трагического столкновения потребности и иллюзии" лежит действительная проблема согласования социальных интересов и интересов развития научного знания, проблема, толкуемая Фуко идеалистически, и действительно трагичная в обществе, где это столкновение доходит до антагонизма. Но представленная в мистифицированной на манер Фрейда и Ницше форме, она вряд ли может быть разрешена.

4. Эволюция взглядов М. Фуко показывает, что французский структурализм в его лице не нашел подхода к проблеме построения теории сознательной личности, вслед за Фрейдом, по выражению И. П. Павлова, "взял немного вниз и зарылся в дебрях бессознательного", а затем и попросту отбросил понятие активной личности, как это чуть раньше было сделано американским бихевиоризмом. Отказ структурализма, в лице Фуко, от проблемы личности - это и проявление неспособности создать ее теорию на фрейдовской основе и логическое завершение психоанализа, - его самоисключение из психологии личности. Но, в силу традиционно свойственного французской науке пристрастия к истории, отвержение сознательной личности было сделано на фоне широкой исторической перспективы, представлено как грядущее отмирание гуманитарных наук, сопровождено превращением бессознательного в гносеологическую категорию. Тот же исторический размах сопутствует обоснованию "археологического" метода исследования истории наук, этой своего рода теории науки как языка (вспомним провозглашенное Фуко "господство лингвистической модели").

В результате переноса в другие области понятие бессознательного претерпело определенную трансформацию. Во-первых, в большинстве приложений структурализма оно потеряло свой мотивационный, энергетический, динамический аспект, чему немало способствовали, с одной стороны, отказ исследователей от пресловутого либидо и тем самым от динамики его превращений, а с другой - методология структурализма,, который в устойчивости структур искал убежища от волнений диалектики реальных отношений. Во-вторых, иллюзорная, символическая связь симптомов с бессознательным сменилась гораздо более реальной и верифицируемой связью обозначающего с обозначаемым. Наконец, бессознательное все чаще означает просто "неосознаваемое" "наивным" сознанием.

Однако для Фуко неосознаваемое, незнаемое, неразумное необходимо связано со знанием, является его оборотной стороной, его необходимым условием. Более того, оно его динамическое начало, механизм познания, интерес к устройству которого не входит в интересы познания. Объектом исследования Фуко становятся правила, запреты и границы, которые разделяют знание и незнание, разум и неразумие, сознаваемое и неосознаваемое.

В попытках сохранить за бессознательным его былые свойства, вернуться к "столкновению потребности и иллюзии", заглянуть за структуры и понять законы их образования Фуко, несомненно, отходит от "правильного" структурализма. И не будет преувеличением сказать, что узость для Фуко рамок структурализма, его несоответствие схеме структуралиста, столь часто отмечавшееся французской критикой, определяются главным образом связью Фуко с идеями Фрейда. Можно видеть также, что отказ Фуко в "Археологии знания" от психологических и историко-научных методов, а также от методов анализа грамматических конструкций, т. е. традиционных методов анализа, ради "чистого описания" научных текстов обусловлен не столько его структурным методом исследования, сколько его идеей неразумности истории разума: позивитизм анализа высказываний призван служить бесстрастной констатации бессвязности исторических образований.

Попытки Фуко связать структурализм с фрейдизмом выявляют ограниченность как того, так и другого в отдельности в вопросах истории науки, в вопросах создания теории и методологии развития научного познания. В этом, несомненно, "неосознаваемая" им самим ценность его работ.

Исследования Фуко отражают общую тенденцию в различных науках к анализу и фундированию их собственных основ, к рационализации принимавшихся на веру или по очевидности постулатов и аксиом, к исследованию причин выбора именно этих очевидных, несомненных или даже неосознаваемых оснований. И заслуга Фуко как историка науки состоит в том, что он ввел в арсенал историка науки (может быть без права на приоритет) в качестве априорной составляющей знания категорию бессознательного, вскрыв новый пласт человеческой познавательной деятельности, причем сделал это на обширном историческом материале, подняв целый ряд насущных историко-научных проблем. Решения этих проблем, как было показано, с точки зрения марксистской идеологии не всегда удачны, но всегда поучительны.

27. Problems of the Unconscious as Treated by French Structuralism. G. L. Ilyn

Institute of the History of Natural Scier.ce and Technology, USSR Academy of Sciences, Moscow

Summary

The solution of the problem of the unconscious in the field of scientific creativity and of scientific knowledge is discussed on the basis of M. Foucault's works. In particular, the solution to three questions is examined: a) society and the pathological personality; b) the development of scientific knowledge and personality; c) scientific truth and the need for its attainment. The influence of Freud on the evolution of Foucault's ideas is traced. The transformation of the Freudian conception of the unconscious in the works of the structuralists is noted. The significance of the category of the unconscious as an a priori constituent of knowledge to the solution of problems of scientific cognition is emphasized.

Литература

1. Aвтономова H. C., Концепция археологического знания М. Фуко, Вопросы философии, 1972, 8.

2. Грецкий М. Н., Человек и природа в концепциях структурализма. Природа, 7, 1974.

3. Курсанов Г. А., Предисловие к книге Н. Мулуда "Современный структурализм", М., 1973.

4. Курсанов Г. А., Современный структурализм. Философия и методология. Природа, 2974, 7.

5. Сахарова Т. А., Жан Пиаже. Структурализм. Вопросы философии, 1971, 2.

6. Сенокосов Ю. П., Дискуссия о структурализме во Франции. Вопросы философии, 1968, 6.

7. Филлипов Л. Н., Человек и природа в концепциях структурализма. Природа, 7, 1974.

8. Foucault, M. Maladie rmntale et personnalite, Paris, 1954.

9. Foucault, M., Folie et deraison. Histoire de la folie a l'age classique, Paris, 1961.

10. Foucault, M., Les mots etles choses, Paris, 1956.

11. Foucault, M. L'archeologie du savoir, Paris, 1969.

12. Foucault, M., L'ordre du discours, Paris, 1970.

13. Freud, S., Ma vie et la psychanalyse, Paris, 1950.

14. Freud, S., L'avenir d'une illusion, Paris. 1932.

15. Freud, S., Un souvenir d'enfance de Leonard da Vinci, Paris, 1927.

16. Guedsz, A.,Foucault, Paris, 1972.

17. Lettres franjaises, № 1125, 1935.

18. Le probleme de la psychogenese des nevroses et des psychoses, Par L. Bonnafe, H. Ey, S. Foil in (e. a.), Paris, 1950.

19. Piaget, J., Le structuralisme, Paris, 1968.

 


28. Бессознательное во Франции до Фрейда: предпосылки открытия. Л. Шерток

(Эта статья является в основном кратким изложением второй части книги, написанной нами совместно с Р. де Соссюром [11])

Институт психосоматической медицины в Париже, Франция

Введение

Часто подчеркивали влияние, которое оказали на Фрейда (Freud) немецкая литература и философия XIX века. Как пишет Дидье Анзье в своей недавней работе "Аутоанализ Фрейда", "понятие бессознательного не содержит в себе ничего удивительного для того, кто воспитан на германской культуре" [2, 152] (Среди последних и наиболее важных работ, посвященных вопросу культурного влияния, оказавшего воздействие на мышление Фрейда, следует указать 1, 2 и 15 в библиографии). В немецком романтизме глубоко укоренилась идея существования неосознаваемых стремлений, которые проявляются главным образом в сновидениях и безумии. Читая Ницше или Шопенгауэра, также нельзя не поражаться сходством их теорий с некоторыми фрейдистскими формулировками. Это особенно отчетливо видно у Ницше; именно он, Ницше, ввел, например, термин "Оно" для обозначения области влечений и инстинктов. Фрейд настолько сознавал эту близость, что, по его собственному утверждению, долго отказывался читать Ницше из-за боязни подпасть слишком в большой степени под его влияние [17, 86].

В области психологии Фрейд был прекрасно знаком с работами Жана-Фредерика Гербарта (1776-1841), которого оба учителя Фрейда, Брюкке и Мейнер, ставили очень высоко. Этот автор был Фрейду уже давно известен по "Учебнику эмпирической психологии" Линдера, использованному им во время последнего года его обучения в гимназии и являвшемуся, в сущности, кратким содержанием воззрений Гербарта. Уже у Гербарта можно найти понятие психического конфликта, бессознательного и вытеснения. Конечно, эти термины употреблялись в рамках интеллектуалистической психологии, весьма отличной от той, которой впоследствии окажется фрейдизм. И тем не менее, чтение Гербарта оказалось важным для Фрейда, оно рано привело его к мысли, что психическая жизнь является системой, управляемой конфликтом между противоречивыми представлениями.

Следует, таким образом, согласиться с тем, что немецкая культура имела определяющее влияние на выработку Фрейдом понятия бессознательного. Однако не следует забывать, что именно в Париже Фрейд окончательно обратился к изучению психологии неврозов и предвосхитил первые элементы своего открытия. Он подошел к вопросу бессознательного не как теоретик, а с позиций практикующего врача. И с этой точки зрения Шарко и Бернгейм были двумя авторами, оказавшими на него наиболее глубокое влияние; первый - своими работами по травматической истерии, а второй - исследованиями в области постгипнотических внушений. Можно сказать, что, как это ни парадоксально, в то время как французская мысль оставалась, в целом, более скованной, чем немецкая, философией сознания, унаследованной от Декарта, проявления бессознательного на протяжении всего XIX в. явились во Франции объектом важных экспериментальных исследований, не имевших, равных себе в Германии или Австрии, и в результате которых появились работы Шарко и Бернгейма.

С этой точки зрения создание психоанализа явилось своего рода синтезом двух культур. Но, если все, что касается понятия бессознательного, в немецкой культуре довольно хорошо известно, то этого никак нельзя сказать в отношении Франции. Вот почему нам представилось интересным проследить, в рамках данной работы, становление-концепции бессознательного во французской научной литературе от Месмера до Шарко.

Животный магнетизм

В афоризмах Месмера, опубликованных Колле де Воморелем [20], можно найти определение сомнамбулизма, но оно является очень общим. К тому же, Месмер не использует слово сомнамбулизм; он только отмечает, что больной, выйдя из криза, потерял память о том, что с ним произошло. Месмер ограничивается только упоминанием факта, не обсуждая его более детально.

Прилежно посещая лекции Месмера, Пюисегюр (1751-1827) был поражен, увидев своего первого больного, впавшего в состояние глубокого сна. Больной сохранил в этом состоянии способность говорить, ходить и действовать. Отсюда название, которое дал этому состоянию Пюисегюр - магнетический сомнамбулизм (в отличие от естественного сомнамбулизма, который может возникать спонтанно у некоторых субъектов) [21].

Пюисегюр заметил, разбудив больного, что последний не помнил ничего из того, что происходило в состоянии сомнамбулизма. На этом основании Пюисегюр сделал вывод о существовании двух видов памяти: мы сказали бы сегодня - памяти осознаваемой и памяти неосознаваемой. Следовательно, именно в 1784 г. изучение бессознательного вошло в область психологии.

Но не связи, которые могут существовать между этими двумя состояниями, а их полная разграниченность поразили ученых той эпохи. Так, спустя 35 лет, Делёз (1753-1835) напишет: "Когда он (замагне-тизированный) возвращается в нормальное состояние, он полностью теряет воспоминание о всех чувствах и мыслях, которые были у него в состоянии сомнамбулизма. Эти два состояния настолько же чужды друг другу, как если бы сомнамбула и пробудившийся были двумя совершенно разными существами" [12, 186-187].

На протяжении всего XIX в., вплоть до времени экспериментов над гипнозом школы Нанси, мы постоянно встречаем эту мысль об абсолютной разграниченности сознательного и бессознательного.

Некоторые наблюдатели, однако, предчувствовали, что иногда бессознательное состояние может воздействовать на сознание. Пюисегюр рассказывает о том, как его пациент Виктор, находясь в состоянии сомнамбулического сна, попросил одну из своих соседок сохранить в своем шкафу расписку, в которой его мать дарит ему свой дом в благодарность за заботу, которую он проявил по отношению к ней. В состоянии бодрствования Виктор боялся, как бы его сестра не нашла эту расписку и не уничтожила ее. Разбудив Виктора, Пюисегюр обнаружил, что тот в худшем состоянии, чем накануне, и чем-то угнетен. На вопрос о том, что его заботит, Виктор ответил: "Я тщетно пытался найти у себя в шкафу расписку моей матери". Пюисегюр рассказал Виктору о том, что тот делал, будучи в сомнамбулическом состоянии. Радость, охватившая Виктора, и два часа, которые он провел в состоянии магнетического сна, полностью изменили его настроение [21].

Пюисегюр пошел по новому пути - терапии посредством осознания. Придерживавшийся тех же взглядов аббат Фариа (1756-1819) заметил, что внушения, произведенные во время магнетического сна, могут, по пробуждении, влиять на больного, особенно если последний предупрежден, что в дальнейшем он будет испытывать те же ощущения, какие у него вызывали в состоянии сомнамбулизма [16]. Но такие наблюдения были в ту эпоху сравнительно немногочисленными, и, главное, авторы не делали из них более общих заключений.

Сомнамбулизм, каким его описывают магнетизеры, выявляет факты, которые мы сегодня рассматриваем как проявления бессознательного. Тонкие наблюдатели понимали, что сомнамбулизм не творит чуда, а просто восстанавливает следы памяти. Так, Делёз наблюдал, что крестьянин, обычно говоривший только на своем местном наречии, начинал иногда в состоянии сомнамбулического сна говорить на правильном французском языке, который он мог слышать, но на котором никогда не говорил, например, на ирокезском языке. Так же как и Фрейд, который писал, что ничто не утрачивается в бессознательном, Делёз утверждает, что "все ощущения, которые мы испытали в течение жизни, оставляют след в нашем мозге. Эти следы очень тонки, и мы не замечаем их, потому что этому препятствуют ощущения, испытываемые в данный момент; но эти следы существуют, и часто вещи, о которых мы уже забыли, воскресают в нашей памяти, котда неожиданные обстоятельства возбуждают наше воображение" [12, 191].

Аббат Фариа следующим образом описывает работу неосознаваемого мышления: "Всякий раз, когда раздражения, испытываемые внутренними органами вследствие чрезмерного удовольствия или глубокого огорчения, остаются подавленными в глубине души, они находят в условиях внутреннего спокойствия, создаваемого концентрацией, возможность следовать в характерном для них примитивном направлении и взрываться неистовой силой. Тот, кто испытывает такие проявления, всегда вынужден отдаваться их порыву, совершенно не имея возможности ими управлять в соответствии со своими желаниями, почти так же, как никто не способен сохранить восприятие в душе после того, как соответствующие ощущения были восприняты наружными органами его тела. Ибо обуславливающая их причина, проникнув в сферу интуиции человека, становится совершенно независимой от его чувственной воли" [16, 167].

Фариа прекрасно понимал, что такая переработка ощущений не обязательно отражается в мысли, а проявляется иногда в виде симптома: "Именно это подавление беспокойства и огорчения чаще, чем радости и удовлетворения, обыкновенно приводит к образованию камней, которые врачи обнаруживают при вскрытии трупов людей, обладавших холерическим и раздражительным темпераментом... И я думаю, что большая часть женщин, страдающих от желез в груди, дают этим железам развиваться по той же самой причине" [16, 168].

Таким образом, в психосоматике Фариа является предтечей тех, кто поставил вопрос о формировании симптомов. Уже мысль, брошенная Месмером об универсальном флюиде, который должен восстанавливать равновесие между различными органами, предваряла динамическую психофизиологию. У Фариа же, так же как у Пюисегюра, Бертрана (1795-1831) и Шарпиньона (1815-1875), мы находим тот же подход, но в гораздо более разработанном виде.

Если суммировать различные наблюдения, в общем виде можно сказать, что в эпоху животного магнетизма, вплоть до середины XIX века, различные авторы установили в отношении бессознательного, что:

1) это состояние отлично от сознания, в том смысле, что его "память" гораздо более обширна;

2) сомнамбула, проснувшись, не помнит ничего из того, что происходило во время сна;

3) интеллектуальные способности, если их активируют, часто бывают повышенными (вследствие чего многие гипнотизеры впадали в заблуждение, доверяя заявлениям своих сомнамбул о существовании у них паранормальных способностей);

4) сомнамбулизм представляет собой состояние, при котором ней-ровегетативная система воспринимает раздражения более тонко, чем сознание;

5) при сомнамбулизме внешняя чувствительность отлична от проявляющейся в состоянии бодрствования. Здесь можно видеть явления гипер- или гилоестезин и даже анестезии;

6) при сомнамбулизме наблюдаются изменения мышечного тонуса: вялость и ригидность членов;

7) индивид более внушаем в состоянии сомнамбулизма. Он обнаруживает тенденцию не общаться ни с кем, кроме как со своим магнетизером;

8) иногда бессознательное может оказывать влияние на сознание.

Первые концептуализации

Эти наблюдения были, однако, накоплены, можно сказать, вне рамок науки, как медицинской, так и психологической. После того, как в 1784 г. королевские комиссары, которым было получено изучить теории Месмера, пришли к выводу, что магнетические флюиды не существуют [22; 23; 24], животный магнетизм остался за чертой официального знания. Ученые учли заключения комиссаров: поскольку флюиды не существуют, магнетические явления следует приписывать исключительно воображению. Следовательно, они не имеют научного характера.

Действительно, уже с начала XIX века некоторые магнетизеры замечали слабость теории флюидов. Так, де Вилле (1767-1815) полагал, что исцеление является результатом встречи двух "страстных стремлений" (passions) - желания больного выздороветь и желания врача вылечить. Вирей (1775-1840) также утверждал, что магнетизм "есть не что иное, как следствие нервных эмоций, естественным образом возникающих либо на основе воображения, либо под влиянием чувств, развивающихся между двумя индивидами и связанных пре-350

имущественно с сексуальными взаимоотношениями" [29, 23-24] (Разумеется, на языке той эпохи это выражение означает: взаимоотношения между различными полами в самом широком смысле слова). Фариа и Бертран также видели в магнетизме исключительно психологический факт. По их мнению, главную причину сомнамбулических явлений следует искать в воображении субъекта.

Эти утверждения поражают нас сегодня своей современностью. Признание роли воображения (сегодня мы сказали бы - фантазмов), важность, приписываемая фактору отношений, предваряет современные психологические концепции. Но в первой половине XIX века такие идеи не могли не оставаться чуждыми научным течениям, все более обращавшимся к психологии, полностью основанной на физиологическом детерминизме.

Следовало подождать середины века, чтобы увидеть как магнетизм входит в официальную науку, ценой, впрочем, изменения своего названия. В 1840 г. английский хирург Джеймс Брейд (1795-1860) проводит серию экспериментов. Вдохновленный методом, разработанным Фариа, он заменяет магнетические пассы процедурой, заключающейся в фиксации взора субъекта на блестящем предмете. Эти эксперименты привели его, как и ранее Фариа, к заключению, что флюиды не существуют. Опыты показали, что невозможно вызвать магнетический сон при полном отсутствии воздействия магнетизера на субъекта. Это доказывало, что главное происходит в самом субъекте, а не с помощью какой-либо посторонней силы. В своем труде "Neurohypnology" [7] Брейд формулирует психо-нейро-физиологическую теорию, вдохновляясь бывшей тогда в моде "мозговой мифологией": физико-психическая стимуляция сетчатки стимулирует нервную систему субъекта, вызывая этим сон, которому Брейд предложил дать название гипнотизм.

Он должен был, однако, быстро обнаружить, что гипнотическое состояние может быть вызвано также чисто словестным внушением. Указывая, что эксперимент удается и со слепыми, Брейд писал в "Нейро-гипнологии": "Воздействие оказывается не столько через оптический нерв, сколько через чувствительные, моторные и симпатические нервы, а также через разум" [8, 36: подчеркнуто нами - Л. Ш.]. В ходе своих исследований он все больше и больше приходит к мнению, что причина гипнотических явлений лежит в необычайной концентрированности внимания. В дополнительной главе к своей книге, написанной в 1860 г., он так формулирует свою теорию: "Различные способы благоприятствуют этому состоянию абстрагирования или фиксации внимания, при котором разум целиком поглощен одной идеей" [7, 235]. Таким образом, Бренда можно считать предшественником Льебо и Бернгейма в вопросе о роли внушения в гипнозе.

Сведенный таким образом к чисто церебральному механизму, гипноз становится объектом изучения преимущественно психологов. В то же время его терапевтическое применение не перестает расширяться.

Исследования Ш. Рише (1850-1935) создают новую эпоху в изучении сомнамбулизма, благодаря серии экспериментов по выполнению постгипнотических инструкций. В результате этих опытов были сделаны оригинальные выводы, важные для общей психологии.

Рише показал, что действия, совершаемые под гипнозом, не так уж далеки от событий повседневной жизни. То, что происходит в анормальном состоянии, только полнее раскрывает повседневное поведение человека. "Вопрос, который я хотел бы осветить, - писал он, - касается понятия абсолютно неосознаваемого. Последнее проявляется в том, что память о событии сохраняется на протяжении весьма длительного отрезка времени, хотя субъект - носитель этой памяти - не осознает того, что он помнит. Это - неведомое воспоминание, как ни странно сочетание этих двух слов" [25, 254-255, 536-537].

Этот феномен "неведомых воспоминаний" Рише объяснял автоматизмом определенных психологических реакций.

Рише был не единственным, кто вновь увидел незначительность различий, существовавших между патологическими и нормальными явлениями в их подверженности влияниям бессознательного. Мы находим эту же мысль у Тарда (1843-1904). Идя дальше простого описания фактов, Тэн (1828-1893) указывает, что внутри нашего бессознательного классификация фактов происходит в соответствии с определенным динамизмом. "Образ, - пишет он, - который исходно обладал большей энергией, чем другие, сохраняет в каждом конфликте, по закону повторения, который лежит в его основе, способность оттеснять своих соперников. Вот почему этот образ восстанавливается сначала непрерывно, затем - часто, до тех пор, пока закон прогрессирующего истощения и непрерывная атака новых впечатлений не устранят его преобладания, а его конкуренты, найдя поле свободным, не начнут развиваться в свою очередь" [26, 156-157].

Тэн тем самым вводит понятие вытеснения, которое получит первостепенное значение во фрейдистской психопатологии. Эта динамика классификации и организации представлений будет все больше и больше привлекать к себе внимание в последующие годы.

Таким образом, в середине XIX века изучают уже не только сосуществование двух разграниченных форм памяти у одного и того же индивидуума, но и динамическую организацию эмоций, организацию, в которой ничто не утрачивается. Изучаются эмоции, перенесенные в детстве, которые могут вызывать в бессознательном вспышки злобы, потребность мщения, остающиеся чуждыми сознанию.

Перспектива, следовательно, полностью изменилась. В то время как магнетизеры изобретали способы вызывать состояние, рассматривавшееся как отличное от бодрствования, бессознательное становится после открытий Рише и Тэна активной частью личности и, одновременно, - резервуаром эмоций и забытых или вытесненных событий. Речь шла теперь не только об особом феномене, связанном исключительно с гипнозом, но о постоянной способности человеческой психики, различные проявления которой предстояло изучать систематически, на основе анализа сновидений, с помощью сеансов гипноза, исследования умственных расстройств, работы памяти, нарушения восприятия и т. д.

Если Рише пытался объяснить патологические явления, связанные с бессознательным, с помощью состояния отвлечения (distraction), то теория Тэна была более динамичной. В ней четко была выражена мысль, что бессознательное (Тэн не использует термин вытеснение) имеет тенденцию проявляться в патологической форме.

Большинство авторов колебалось в основном между двумя точками зрения: согласно одной из них, бессознательное объяснялось как своего рода отвлечение и ослабление рассудочного контроля, другая же обращалась к понятию вытеснения.

Знаменитая работа Мори (1817-1892) о сне, "Сон и сновидения", появившаяся в 1861 г., является прекрасным примером колебаний такого рода. С одной стороны, Мори фактически показывает, что сон представляет собой повторное переживание страстей и "неосознанных" воспоминаний, что отсылает к понятию бессознательного в его чисто психологическом смысле. Но он не идет дальше по этому пути: элементы бессознательного в сновидениях не имеют у него никакой собственной динамики. Они появляются только под влиянием вспышек нервного возбуждения, имеющих чисто органическую природу [19].

Предфрейдовский период

На протяжении последних двадцати лет прошлого столетия можно было наблюдать развитие большого интереса к гипнозу. Гипноз становится приемом изучения явлений бессознательного, имеющим преимущества перед другими методами, так как он позволяет вызывать эти явления до какой-то степени произвольным образом, экспериментально. Исследования постгипнотического выполнения инструкций, проведенные в Нанси, показали, что в состоянии ясного сознания субъект способен действовать под влиянием бессознательных представлений. В клинике Сальпетриер также проводили разнообразные эксперименты с целью установить связь между сознанием и бессознательным. На основе полученных в них данных Шарко открыл травматическую истерию, и были предприняты новые исследования, постепенно убеждавшие все большее число психотерапевтов в важной роли бессознательного как в развитии, так и в терапии неврозов (Подробнее об этом см. помещенную в настоящей монографии статью Л. Шертока "Скрытое лицо бессознательного").

В 1888 г., то есть более чем за пять лет до опубликования Брейером и Фрейдом "Предварительного сообщения", Буррю (1840-1914) и Бюро (1849-1888) предложили в своей книге "Изменения личности" (Les variations de la personnalite) способ лечения, очень близкий к катарсическому методу: связанный с воспроизведением травмирующей oситуации и реакции на нее со стороны больного [10]. Через год Жане (1859-1947) сообщил о сходном эксперименте с больной Мари, ослепшей на левый глаз. Обнаружив, что слепота исчезала после того, как больной внушали, гипнотически, что ее возраст менее шести лет, Жане пытается выяснить причину болезни. Он узнал, что в первый раз слепота проявилась после того, как Мари принудили спать с мальчиком ее возраста, у которого на левой стороне лица была сыпь. Мари была этим сильно напугана. Тогда Жане решает воспроизвести эту ситуацию: "Я заставил ее вновь увидеть мальчика, которого она боялась, и убедил, что он очень славный и у него нет никакой сыпи... После двух сеансов я одержал победу: она свободно ласкала воображаемого мальчика. Чувствительность левой стороны восстановилась, и, когда я ее разбудил. Мари прекрасно видела левым глазом" [18, 439-440].

Другой опыт. Жане удается восстановить под гипнозом не только первичную травмирующую ситуацию, приведшую к заболеванию, но и устранить после серии гипнотических внушений восстановленные им переживания, явившиеся в прошлом причиной потери чувствительности.

Этот и другие эксперименты, которые мы могли бы привести, показывают, что в прослеживаемую эпоху теория происхождения и лечения неврозов находилась в процессе разработки.

Хорошим примером того, как французские психологи умели использовать концепцию бессознательного накануне появления работ Фрейда, является следующий отрывок, принадлежащий Жане: "Все законы психологии оказываются извращенными, если они применяются только к явлениям сознания, в которых индивид отдает себе отчет. Еже-моментно встречаются факты, галлюцинации или явления, кажущиеся необъяснимыми, потому что не удается найти их обоснования, их истоков в других идеях, доступных сознанию. Перед лицом таких пробелов психолог слишком часто склонен считать себя некомпетентным и прибегать к помощи физиологии, которая почти не в состоянии ее оказать" [18, 223-224].

Начиная с 1889 г.. интерес научных кругов перемещается главным образом в область изучения множественных личностей (personnalites multiples). Нам трудно даже представить теперь, сколько умов увлекла эта проблема. Во введении к своей книге об изменениях личности Бине (1857-1911) пишет: "Известно, что у многих людей, помещенных в самые различные условия, нормальное единство сознания нарушается. Обнаруживается несколько различных сознаний, каждое из которых может иметь свои восприятия, свою память и даже свой нравственный характер". И далее: "Глубокие причины, в природе которых мы с трудом разбираемся, так как они не осознаются, действуют, сочетая наши, идеи, наши восприятия, наши воспоминания и все наши состояния сознания в автономные и независимые синтезы. Находясь в одном из таких синтетических состояний, нам трудно активировать идею, принадлежащую другому синтезу. Ассоциация идей здесь, как правило, недостаточна. Когда, однако, многие элементы этого второго синтеза, по тому или другому поводу, оживляются, восстанавливается и синтез в целом" [9, 242-244].

Бессознательное выступает здесь как рассматриваемое существенно описательным образом. Оно является следствием не конфликта, не динамического процесса, а дезинтеграции сознания, окончательный анализ которой обращен к физиологии. Именно теорию отвлечения, связанного с гипноидным состоянием, мы вновь найдем у Брейера, а Фрейд заменит ее концепцией вытеснения (refoulement).

Нам кажется характерным для Франции конца XIX века, что ни одна из теорий не становится в ней господствующей. С одной стороны, врачи и психологи, исследующие гипнотические явления, вынуждены соглашаться с тем, что бессознательное существует и может частично определять наши осознаваемые акты поведения. Но они замыкаются в рамках только экспериментирования. Некоторые пытаются построить на этой основе определенные заключения о происхождении неврозов. Жане - наиболее выдающийся среди них. Однако динамический аспект вытеснения от него ускользает. Он остается приверженцем теории диссоциации или отвлечения сознания, намеченной, в общих чертах, в начале века многими психиатрами.

С другой стороны, были исследователи, которые не ограничивались экспериментами над гипнозом и понимали, что значительная область психики остается неосознаваемой, но их мысль на этом и останавливалась. Они не пытаются открыть ни законы бессознательного, ни закономерности, регулирующие связь между бессознательным и сознанием. И что особенно важно, они не стремятся исчерпывающим образом описать проявления бессознательного. Сколь бы ни были существенными их замечания, например по поводу вытеснения, они не приводят к общей теории. Наблюдения в эту эпоху производились без стремления проникнуть в существо феноменов. Ученые XIX в. не желали вникать к проблему и, за редким исключением, выражались так, как если бы сами не имели бессознательного.

Заключение

Все сказанное выше позволяет лучше оценить оригинальность фрейдистской концепции бессознательного. В определенном смысле можно сказать, что Фрейд не открыл ничего нового. Основные элементы его теории, концепция неосознаваемой памяти, вытеснение, роль сексуальности, важность сновидений и детских воспоминаний - все эти феномены были, фактически, более или менее известны к концу XIX века. Однако они не были связаны между собой и тем самым ускользали от разумного понимания. Величие Фрейда состоит как раз в том, что он сумел создать из всего этого синтез и вышел тем самым за рамки чисто описательного подхода своих предшественников.

Психолога XIX в. занимали по отношению к бессознательному двусмысленную, по существу, позицию. Они признавали его существование и изучали его проявления, но в то же время не позволяли себе понять (механизмов его действия, так как отказывались видеть в бессознательном что-либо помимо процесса распада осознанной мысли, которая была для них единственно постижимой моделью психической деятельности. Они оказывались вынужденными для объяснения проявлений бессознательного прибегать к помощи физиологических теорий, таких, например, как понятие врожденной слабости нервной системы, которые, при полном отсутствии видимых проявлений, не имели никакого научного содержания. Более того, хотя они представляли себе, что нормальное, как и патологическое, управляется бессознательным, последнее мыслилось ими как тесно связанное с патологическими состояниями. Такой подход исключал, очевидно, всякую возможность обобщения.

В целом можно сказать, что до появления фрейдистских теории предпринимались попытки исследования бессознательного, но не было достигнуто понимание его законов. То, что было известно ученым XIX века о бессознательном, можно сравнить с представлениями средневековых астрономов о звездах. Некоторые из звезд были им известны, они видели их движение по небу, но им были неведомы силы, управляющие перемещением звезд. То же можно сказать о бессознательном - о его существовании было известно, но были непонятны причины, по которым определенные представления не осознаются. Когда же Фрейд с помощью теории вытеснения открыл, что неосознаваемость этих представлений связана с их психологическим содержанием, эти причины прояснились. Выявив значение неосознаваемых фантазмов, Фрейд показал, что последние не являются произвольными, но определяются в своей структуре определенными фундаментальными впечатлениями. Со времени этого открытия бессознательное перестало быть мутным источником, из которого можно было время о времени "выудить" интересное явление. Оно стало объектом, доступным научному познанию.

Резюме

Если обычно справедливо указывают на влияние, которое оказала на Фрейда немецкая культура, то слишком часто игнорируют то, чем он обязан французской психологической и медицинской традиции.

От Месмера до Шарко явления бессознательного являлись, в действительности, во Франции объектом очень важных экспериментальных исследований. В данной статье поэтому мы попытались исследовать процесс формирования и развития концепции бессознательного во французской научной литературе XIX века.

Первым этапом на этом пути является теория животного магнетизма. Вслед за Пюисегюром, последователем Месмера, магнетисты были первыми, кто описал круг явлений бессознательного. Но, будучи пленниками теории магнетических флюидов, они не смогли сделать на ее основе психологических заключений общего характера.

Во второй половине XIX века изучение бессознательного не ограничивается анализом только гипнотических феноменов, но распространяется на психическую жизнь во всем ее объеме. Предпринимаются попытки исследовать влияние бессознательного на сознание, которые приведут к открытиям Шарко, относящимся к истерии, и работам Бернгейма в области внушения. В последние годы века интерес исследователей связывается, главным образом, с проблемой множественности личности. Психоанализ является, фактически, синтезом этих исследований.

Bibliographie

1. Anderson, D.. Studies in the prehistory of Psychoanalysis. The etiology of psychoneuroses and some related themes in Sigmund Freud's scientific writings and letters 1886-1896. Stokholm, Frenska Bokforlaget. 1962.

2. Anzieu, D., L'auto-analyse de Freud. 2 volumes. Paris, P. U. F. 1975.

3. Bertrand, A. J, F., Traite du somnambulisme et des differentes modifications qu'i presente. - Paris, Dentu, 1823.

4. Bertrand, A. J. F., Du magnetisme animal en France... - Paris, Bailliere. 1826.

5. Binet, A., Les alterations de la perso.nnalite. - Paris. Alcan, 1892.

6. Bourru, H., BUROT, P., Variations de la personnalite. - Paris, Bailliere. 1888.

7. Braid, J., Neurohypnology; or the Rationale of Nervous Sleep, considered in relation with animal magnetism. Illustrated by numerous cases of its succesful application in the relief and cure of disease. - London, Churchill, 1843.

8. Braid, J., Neurohypnologie. Traite du sommeil nerveux ou hypnotisme. Trad, de I'anglais par le Dr Jules Simon... Preface par С. Е. BROWN-SEQUARD. - Paris, Delahaye et Lecrosnier, 1983.

9. Charpignon, L. J. J., Physiologic medecine et metaphysique du magnetisme. - Paris, Bailliere, 1841.

10. Chertok, L., A propos de la decouverte de la methode cathartique. In: Bulletin de psychologie, 5. 11. 1960 (n° special en hommage a Pierre Janet), pp. 33-37.

11. Chertok, L., Saussure. R., de'Naissance du Psychanalyste. De Mesmer a Freud. - Paris, Payot, 1973.

12. Deleuze, J. P. F., Histoire critique du magnetisme animal. 2 erne edition.-Paris, Belin-Leprieur, 1819, 2 vols.

13. Deleuze, J. P. F., Defense du magnetisme animal contre les attaques dont il est l'objet dans le Dictionnaire des Sciences Medicales. - Paris, Belin-Leprieur, 1819.

14. Deleuze, J. P. F., Instruction pratique sur le magnetisme animal, suivie d'une lettre ecrite a l'auteur par un medecin etranger. - Paris, Dentu, 1825.

15. Ellenberger, H. F.. Tne Discovery of the Unconscious: the history and evolution of dynamic psychiatry. - New York, Basic Books, 1970.

16. Faria. J. C, De la cause du sommeil Iucide, Reimpr. avec pref. et introd. par le Dr D. G. Delgado. - Paris, H. Jonve. 1906.

17. Freud, S., Selbstdarstellung. - G. W. 16, 31-4, 1925.

18. Janet, P., L'automatisme psychologique. essai de psychologie experimentale... - Paris. Alcan. 1889.

19. Maury. L. F. A., Le sommeil et les reves, etudes psychologiques... Paris, Didier, 1861.

20. Mesmer, F. A.. (Caullet Deveaumoral). Aphorijmes de M. Mesmer dictes a l'assemble de ses eleves... Ouvrage mis a jour par M. С de V... - Paris, Quinquet, 1785.

21. Puysegur. A., J. de Chastenet Memoires pour servir a l'histoire et a I'etablissement du magnetisme animal. - S. I., 1784.

22. Rapport des commissaires charges par le Roi, de I'examen du magnetisme animal, Imprimepar ordre du Roi. - Paris. Moutard, 1784.

23. Rapport des commissaires de la Societe royale de, medecine nommes par le Roi pour faire I'examen du magnetisme animal. Imprime par ordre du Roi. - Paris, Imprimerie Royale, 1784.

24. Rapport secret... (de BAILLY). In: BERTRAND, A., 1826.

25. Richet. C, L'homme et l'intelligence, fragments de physiologie et de psychologie. - Paris, Alcan, 1884.

26. Taine, H. A., De l'intelligence.-Paris. Hachette, 1870. 2 vols.

27. Tarde, G., de, Le crime et l'epilepsie. In: Revue philosophique de France et de l'etranger. (7-12/1889), pp. 44-469.

28. Villiers Charles de, Le magnetiseur amoureux, par un membre de la Societe harmonique du Regiment de Metz.-Geneve (Besancon), 1787.

29. Virey, J. J., Examen impartial de la medecine magretique. - Paris. Panckoucke, 1818.

 


29. 3. Фрейд и К. Юнг: попытки психоаналитического решения проблемы бессознательного. В. М. Лейбин

Институт научн. информ. по общественным наукам АН СССР, Москва

Дофрейдовская психология в качестве объекта исследования имела, как правило, нормального, физически и психически здорового человека и исследовала феномен сознания. Анализ бессознательного психического ограничивался или областью философских рассуждений о неправомерности сведения психики человека только к сознанию, или сферой физиологического исследования бессознательных двигательных актов индивида. Неврологические учения, появившиеся во второй половине XIX в., заставили по-новому взглянуть на человека: он уже не представлялся целостным существом, разумно функционирующим в рамках существующих социальных и культурных структур. Скорее наоборот, многие теоретики были вынуждены констатировать несогласованность и разорванность между индивидуально-личностным и общественным, фиксируя болезненные симптомы раздвоенности сознания личности, расщепленность самосознания человека и патологические отклонения от традиционно признанных норм разума и рационального бытия.

Патология и норма, болезнь и здоровье, иррациональное и рациональное поведение индивида предстали в совершенно новом виде, требуя от ученых не только фиксации внешне проявляющихся различий, но и исследования внутрипсихических характеристик деятельного функционирования личности. Объектом исследования становится как здоровье, так и болезнь человека, обусловленная нарушениями, возникающими в результате обострения конфликтных ситуаций и драм, разыгрывающихся в сознании индивида. В сферу анализа расщепленности сознания начинают вовлекаться самые разнообразные компоненты, связанные со скрытыми мотивами поведения человека в конкретных ситуациях. Это поставило многих ученых перед необходимостью изучения глубинных структур личности, поскольку при анализе и оценке человеческой деятельности исследователь постоянно сталкивался с такими поведенческими характеристиками, которые выходили за пределы сознательного и рационального в человеке.

1. Одним из тех, кто при изучении характера и причин возникновения неврозов оказался перед необходимостью исследования природы психического, внутреннего мира "Я" и тех структур, которые не вписывались в собственно "сознательное" в человеке, был Зигмунд Фрейд (1856-1939). На первых же этапах теоретической и практической работы для него стало очевидным, что отождествление психического с сознательным, имевшее место в исследованиях психологов, физиологов л философов XIX столетия, оказывается бесплодным и нецелесообразным, поскольку при этом становится невозможным непротиворечивое объяснение непрерывности развертывания психических процессов. В поведении и переживаниях человека есть немало такого, что невозможно объяснить ссылками только на сознательные акты человеческой психики. Научная интерпретация психической жизни требует допущения таких психических актов, которые наряду с сознательными составляют важное содержание психики. Поэтому, согласно Фрейду, исследователь вправе не только допустить существование психического бессознательного (в качестве рабочей гипотезы для дальнейших теоретических построений), но и работать, опираясь на это допущение.

Фрейдовское допущение наличия бессознательной душевной деятельности - это, по существу, продолжение коррективы, внесенной в своз время Кантом в понимание природы восприятий. Подобно тому, как Кант подчеркивал важность понимания субъективной условности человеческого восприятия и нетождественности восприятия с неподдающимся познанию воспринимаемым, так и Фрейд акцентировал внимание на неправомерности отождествления осознаваемых восприятий с бессознательными психическими процессами. У основателя психоанализа не оставалось другого выхода, как объявить душевные процессы бессознательными, а восприятие их сознанием сравнить с восприятием органами чувств объектов внешнего мира. Отсюда - основное утверждение ортодоксального психоанализа, что все душевные процессы по существу бессознательны, а сознательные - это лишь отдельные эпизоды в душевной деятельности человека [2, 28; 3, 78].

В делении психики на сознательное и бессознательное Фрейд не является первооткрывателем, на что, кстати говоря, он и сам не претендовал. Указывая на необходимость допущения существования бессознательного психического, Фрейд неоднократно отмечал, что упоминание о бессознательном содержится в высказываниях поэтов и философов, которые понимали всю важность этого феномена для раскрытия внутренней жизни человека. Однако фрейдовское понимание бессознательного отлично от тех его трактовок, которые имели место в различных философских системах прошлого. Фрейда в первую очередь интересует конкретное содержание бессознательного, тот скрытый смысл, который стоит за этим понятием. Он пытается постичь существо бессознательных процессов и с этой целью само бессознательное психическое подвергает аналитическому расчленению, посредством чего удается выявить двойственный смысл данного понятия. С одной стороны, согласно Фрейду, существует скрытое бессознательное: сознательное представление о чем-то может в последующий момент перестать быть таковым, но затем, при определенных условиях, способно снова стать сознательным. С другой стороны, имеется вытесненное бессознательное: некоторые представления не могут стать сами по себе сознательными потому, что им противодействует какая-то сила, и устранение этой противодействующей силы возможно лишь на основе специальной психоаналитической процедуры. Первый вид бессознательного Фрейд называет предсозкательным, чтобы тем самым отличить его от вытесненного бессознательного, или собственно бессознательного психического, с которым, как правило, и имеет дело психоанализ.

Рассматривая протекание психических актов в системе сознания и бессознательного, Фрейд основное внимание уделял исследованию сферы бессознательного. Подобно мыслителям прошлого, он также поднимал вопрос о том, каким образом человек может судить о своих бессознательных представлениях. Если последние не являются предметом сознания, если они не осознаются человеком, то можно ли вообще говорить о наличии в психике бессознательных представлений? Многие философы XVIII и XIX столетий давали отрицательный ответ на этот вопрос, считая, что сознание дает возможность различать целый ряд оттенков ясности человеческих представлений и, следовательно, можно говорить лишь о слабооеознаваеатых, но не бессознательных представлениях. Фрейд не соглашается с подобной точкой зрения: при таком, подведении неясных, слабоосознаваемых представлений под понятием "бессознательного", считает он, утрачивается единственно возможная и непосредственная достоверность, существующая в области психического. Идея тождества психического и сознательного закрывает доступ к исследованию реально протекающих психических процессов, наличие которых совершенно не зависит от того, осознает ли их человек или нет. Поэтому Фрейд решительно кладет в основу своих теоретических представлений понятие о бессознательной душевной деятельности человека, стремясь раскрыть законы функционирования бессознательного, которые во многих отношениях, как полагает он, отличаются от законов, определяющих деятельность сознания.

На основании своих клинических наблюдений Фрейд пришел к выводу, что характерная особенность психики невротика заключается в том, что она вся находится во власти бессознательных представлений. Это положение было затем перенесено им и на психически здорового человека.

Согласно теории Фрейда, бессознательное составляет регулярную и неизбежную фазу в протекании процессов, лежащих в основе психической деятельности каждого человека: любой психический акт начинается как бессознательный и только в дальнейшем своем развитии он может проникнуть в сознание, но может так и остаться бессознательным, если на пути к сознанию встречает непреодолимую для себя преграду. Фрейдовское допущение бессознательного психического, таким образом, не ограничивалось только констатацией самого факта существования в психике человека бессознательных представлений. Усилия Фрейда были направлены на то, чтобы попытаться объяснить механизм перехода психических актов из сферы бессознательного в систему сознания.

Бессознательное, согласно Фрейду, человек может узнать путем превращения его в сознательное. Но каким образом это возможно и что значит сделать нечто сознательным? Можно допустить, что внутрипси-хические бессознательные акты доходят до поверхности сознания или, наоборот, сознание проникает в сферу бессознательного, "улавливает" и распознает бессознательные процессы, акты и представления. Однако обе эти возможности, по Фрейду, одинаково неприемлемы. Как же выйти из данного тупика? И здесь Фрейд приходит к решению, о котором в свое время говорил еще Гегель, высказывая остроумную мысль: ответ на вопрос, который философия оставляет без ответа, заключается в том, что данный вопрос должен быть иначе сформулирован. Не ссылаясь на Гегеля, Фрейд именно так и поступает: вопрос, "каким образом что-либо становится сознательным?", он замещает другим: "каким образом что-нибудь становится предсознательным?" Ответ звучит так: нечто может стать предсознательным посредством соединения его с соответствующими словесными представлениями, которые являются следами воспоминаний, некогда воспринятых сознанием, но забытых за давностью времени. Отсюда - "сознательным может стать лишь то, что некогда уже было сознательным восприятием" [7, 16].

Эти рассуждения Фрейда поразительно напоминают мысли Платона о знании как процессе припоминания чего-то такого, что уже раньше имелось в душе человека. Платоновское учение о познании строилось на той предпосылке, что в душе человека заранее заложено смутное знание, которое нужно только припомнить, сделав его объектом своего сознания. Аналогичное допущение кладет в основу психоаналитической теории познания и Фрейд. Разница состоит лишь в том, что Платон исходил из предпосылки существования объективной мировой души, вещный мир которого в идеальных образах отражен в человеческой душе, в то время как Фрейд говорит о предметных бессознательных представлениях, содержащихся в психике самого человека. По убеждению Фрейда, сознательные и бессознательные представления не являются "записями" одного и того же содержания в различных психических системах: сознательное представление включает в себя представление предметное, оформленное в словесное, а бессознательное состоит из одного лишь предметного представления. Процесс узнавания бессознательного в данном случае происходит тогда, когда имеющееся предметное представление облекается в словесное. Отсюда - важное значение, которое Фрейд придавал роли языка, лингвистических построений в раскрытии болезненных симптомов раздвоенности сознания. Далеко не случайно, что метод "свободных ассоциаций", используемый при лечении невротиков, основывается на смысловых значениях непроизвольно вырвавшегося слова, высказывания, за которыми стоит предметное содержание бессознательного психического.

Новой постановкой вопроса, "каким образом нечто становится предсознательным?" Фрейду удалось частично разрешить проблему соотношения предметных и словесных представлений, оформляющихся на уровне бессознательной и сознательной психических систем. В специальных работах, посвященных рассмотрению описок, обмолвок, ошибок, забывания имен, мотивов поведения и случайных действий, а также шуток, каламбуров, анекдотов, юмористических рассказов, основатель психоанализа пытался раскрыть динамику соединения бессознательных представлений с языковыми образованиями [6; 4]. На уровне предсоз-нательной системы он действительно обнаружил некоторые смысловые значения бессознательных представлений благодаря анализу тех словесных выражений, которые удалось зафиксировать в живой речи человека, являющегося объектом психоаналитического исследования. Но выявление этих смысловых значений и расшифровка "следов" бессознательного в системе предсознания еще не решали вопроса о возможности осознания бессознательного.

Прежде всего исследователь сталкивался с проблемой постижения того скрытого смысла действительного содержания бессознательных представлений, который, хотя и приоткрывался аналитическим расчленением языковой ситуации, но, тем не менее, не выявлялся до конца, так как за словесными представлениями человека стоял собственный "язык" бессознательного. Психоаналитик должен был не только распознать смысловое содержание, стоящее за языком человека, но и перевести на доступный человеческий язык тот символический "язык" бессознательного, который скрыт как от наблюдаемого, так и от самого наблюдателя. Здесь-то и возникает трудность, обусловленная тем, что если интерпретация словесных представлений человека допускает самое произвольное толкование со стороны психоаналитика, поскольку языковая ситуация вплетается в контекст субъективного мышления исследователя, то еще большая произвольность может быть допущена при истолковании символического "языка" бессознательного.

Фрейд попытался разрешить это затруднение путем однозначной интерпретации "языка" бессознательного: за словесной формой он всюду усматривал сексуальные символы, маскирующие истинный смысл бессознательных представлений человека. Однако это мало что меняло во фрейдовской картине узнавания бессознательного, происходящего в системе предсознательного, где предметное представление, как полагает основатель психоанализа, встречается со словесным. Во-первых, фиксируемая связь предметных представлений со словесными еще не совпадает с процессом осознания бессознательного, а создает лишь возможность, предпосылку для него. Во-вторых, у Фрейда речь идет об осознании одного вида бессознательного или, по его терминологии, предсознательного, но ничего не говорится о вытесненном бессознательном.

Что касается первой части изложенного замечания, то Фрейд сам чувствовал порой необоснованность своих постулатов, изредка ограничиваясь указанием на возможность, но не обязательность осознания бессознательного при встрече предметного представления со словесным 3, 158]. Второе же замечание вскрывает парадоксальную ситуацию: говоря об осознании предсознательного в теоретическом плане, Фрейд на практике, по сути дела, имел дело не с предсознательным, а с вытесненным бессознательным: терапевтическое лечение методами психоанализа основывалось на переводе именно вытесненного бессознательного в сферу сознания человека. Такое несоответствие в его логически продуманной системе может быть объяснено скорее всего тем, что фрейдовское решение проблемы осознания бессознательного носило незавершенный характер и не было удовлетворительным для него самого. По крайней мере, в споре со сторонниками философии тождества психического с сознательным Фрейд, отстаивая правомерность допущения бессознательного психического, в то же время был вынужден признать, что, хотя психоаналитик может указать на область проявления бессознательных актов, тем не менее, он так же, как и большинство философов, "не может сказать, что такое бессознательное" [5, 15]. Данное признание Фрейда является весьма симптоматичным: оно свидетельствует о том, что, поставив и попытавшись раскрыть проблему бессознательного психического, классический психоанализ оказался не в состоянии научно разрешить ее, дать исчерпывающие ответы на вопросы: "что такое бессознательное?" и "каким образом можно познать бессознательное?".

2. Недостатки и методологическую ограниченность психоаналитического исследования проблемы бессознательного попытался преодолеть швейцарский психиатр Карл Густав Юнг (1875-1961), который выступил со своим собственным учением, получившим название "аналитическая психология". Юнг критически переосмыслил фрейдовские идеи о бессознательном психическом, о соотношении сознательного с бессознательным, о возможности познания бессознательной деятельности человека. Если основателю психоанализа так и не удалось преодолеть разрыв между сознанием и бессознательным, которые выступали у него в качестве самостоятельных сущностей, постоянно конфликтующих между собой, то Юнг, почувствовав ограниченность такого подхода к раскрытию природы бессознательного психического, попытался выйти за рамки одной лишь внутрипсихической проблематики. Это не означало, что швейцарский психиатр отверг фрейдовскую концепцию бессознательного и выдвинул совершенно новые принципы изучения человеческой психики. Наоборот, Юнг отталкивался именно от фрейдовского понимания бессознательного, признавая за бессознательным главенствующую роль в жизнедеятельности человека и считая, что поведение личности предопределяется скорее бессознательными влечениями, чем разумной мотивировкой. Вместе с тем он нашел такой поворот в исследовании этих процессов, который позволил иначе взглянуть на соотношение между сознанием и бессознательным, объективными и субъективными факторами человеческого поведения, а также по-особому подойти к анализу природы бессознательного и возможности его осознания. Это стало возможным после того, как Юнг ввел в свою аналитическую психологию понятие установки и с помощью данного концепта попытался раскрыть то, что не удалось сделать Фрейду.

Понятие установки не было введено в психологию непосредственно Юнгом. В конце XIX столетия этим понятием пользовались немецкие психологи Мюллер, Шуман, Ланге, Эббингауз. В рамках экспериментальной психологии Ланге, а затем Мюллер и Шуман показали, что в процессе многократного повторения одних и тех же действий у человека вырабатывается определенная предрасположенность, готовность к восприятию и реагированию на конкретную внешнюю ситуацию. Эта готовность ж восприятию и реагированию определенным образом рассматривалась ка,к установка индивида по отношению к чему-то. Эббингауз соотнес установку с психологическим состоянием индивида, возникающим в процессе привычного совершения одних и тех же действий. Юнг исходил из эббингаузовского понятия установки, понимая под ней "готовность психики действовать или реагировать в известном направлении" [8, 453]. Это понятие, по мнению швейцарского психиатра, важно -именно в психологии сложных душевных явлений, так как при помощи него можно раскрыть своеобразие психологических состояний человека, на основе которых формируются и срабатывают определенные типы поведения. Иметь установку - значит быть готовым к чему-то определенному, независимо от того, если даже данная определенность является бессознательной. Важно в данном случае то, что у человека уже имеется априорная направленность по отношению к соответствующей определенности. Таким образом, под установкой Юнг понимает готовность психики, состоящую всегда в том, что имеется налицо субъективная предрасположенность к чему-то, определенное сочетание психических факторов или содержаний, благодаря которым устанавливается соответствующий способ восприятия внешней ситуации или образ действия, реагирования на нее.

В свете понятия установки фрейдовская проблема бессознательного воспринимается Юнгом под определенным углом зрения: не отрицая важности и значения бессознательного в психической жизни человека, швейцарский психиатр подвергает критике психоаналитическое представление о сексуальной обусловленности бессознательной человеческой деятельности. Как известно, Фрейд сводил мотивировку любой деятельности человека, в том числе и творческой, к семейным факторам, переживаниям раннего детства, сексуальным компонентам. На материале клинического .изучения шизофрении и разборе некоторых художественных произведений Юнг показывает, что подобный взгляд на бессознательное страдает односторонностью. По его убеждению, дело совсем не з сексуальности, а исключительно в установке, которой подчинена всякая деятельность, в том числе и сексуальная. Отличие аналитической психологии от психоанализа Фрейда заключается в том, что предмет исследования первой выходит за рамки сексуальной проблематики, с которой, как правило, имеет дело психоанализ. Точка зрения Фрейда представляется ценной, считает Юнг, лишь в плане выявления болезненных проявлений психики, но ома совершенно неудовлетворительна в смысле общего подхода к объяснению функционирования человеческой психики в целом. То, что находится по ту сторону деятельности человека, это его установка по отношению к этой деятельности, при помощи которой можно объяснить бессознательные и сознательные акты, лежащие в основе мотивационного поведения индивида. Поэтому в аналитической психологии исследуется прежде всего проблема установ-к и, позволяющая по-иному взглянуть как на объективные и субъективные факторы человеческой деятельности, так и на проблематику бессознательного. Юнгу таким образом удалось зафиксировать слабые в методологическом отношении стороны фрейдовской концепции бессознательного, согласно которой причинная связь внутрипсихических явлений выводилась непосредственно из фактов бессознательного психического, и в результате такой позиции из поля зрения, как правило, выпадала взаимосвязь психических процессов с феноменами объективного внешнего мира.

Говоря об этом, необходимо отметить, что с точки зрения теории установки фрейдовские представления о бессознательном были в дальнейшем подвергнуты всестороннему критическому анализу грузинской" психологической школой Д. Н. Узнадзе, показавшей, что реальная возможность для глубокого осмысления психики человека и действительного раскрытия проблемы бессознательного создается лишь при условии освобождения фрейдовского понятия бессознательного от психического содержания, присущего сознательной жизни, и отыскания для него другого содержания, не оторванного от связи с психикой [см. 8 и 9]. Узнадзе* подчеркивает, что "понятие установки как раз и представляет собой концепт, который больше всего подходит для решения этой задачи" [1, 179] (Присоединяясь к даваемой В. М. Лейбиным критике представлений К. Юнга как идеалистических, необходимо подчеркнуть и крайнюю противоречивость (неоднородность) этих представлений. Развивая концепцию бессознательного, Юнг связывает ее, как известно, с учением об "архетипах", проникнутым глубоким социальным пессимизмом и лишенным строго-научного характера. Идеалистическое же истолкование идеи установки выхолащивает это понятие и заранее исключает для Юнга, как это хорошо показывает В. М. Лейбин, возможность использования тех преимуществ, которые придают идее установки - при ее методологически правильном истолковании - значение одного из центральных концептов современной психологии. - Редколлегия).

Юнг поднял, по сути дела, ту же самую проблему, хотя, конечно, предложенное им решение этой проблемы принципиально отличалось от того, которое было обосновано и осуществлено в работах Д. Н. Узнадзе и его учеников, посвященных исследованию психологии установки.

В контексте настоящей статьи важно подчеркнуть, что Юнг не только почувствовал и осознал узость и односторонность фрейдовского подхода к исследованию бессознательного психического, но и попытался наметить альтернативный путь анализа человеческой психики через призму понятия установки. Другое дело, что его замысел не соответствовал возможностям аналитической психологии: альтернативный путь оказался для Юнга если не тупиком, то во всяком случае и не выходом, так как юнговское понятие установки по своему смыслу и внутреннему содержанию совпадало, по существу, с теоретическими воззрениями Фрейда на субъективную детерминацию человеческой психики.

Установка, по мнению Юнга, всегда имеет определенную направленность, которая (может быть как сознательной, так и бессознательной. Причем совершенно неважно, осознается эта направленность или нет. Выбор действия индивида априорно дан установкой, и поэтому в дальнейшем практическое осуществление направленной деятельности происходит автоматически. Довольно часто у человека наблюдаются одновременно две установки, и именно такая двойственность установки обусловливает возможность возникновения неврозов.

Рассматривая проблему установки, Юнг стремился учесть как субъективные, так и объективные факторы, образующие определенную предрасположенность человека, его готовность к совершению конкретных действий. В его работах можно встретить рассуждения о так называемой общей установке, которая выступает в качестве конечного результата всех факторов, оказывающих существенное влияние на психику индивида. К этим факторам он относит врожденные свойства человека, качества, приобретенные в процессе воспитания, влияния социального окружения и внешней среды, индивидуально-личностные устремления и коллективные убеждения, представления. Все вместе взятое определяет общее значение установки, способной привести к таким изменениям во взаимоотношениях между различными функциями психики, что порой невозможно предусмотреть последствия, вытекающие из сложного переплетения внутренних и внешних факторов, обусловливающих мо-тивационное поведение индивида. Наряду с общей установкой Юнг говорит также о внешней и внутренней установках, или экстравертирован-ной и интровертированной. Это подводит его вплотную к рассмотрению механизмов экстраверсии и интроверсии и классификации психологических типов личности. Характерно, что деление психологических типов на экстравертированный и интровертированный было осуществлено именно на основе понятия установки. Юнг исходил из того, что мотивированное поведение одного человека обусловливается преимущественно внешними объектами его интересов, в то время как жизнедеятельность другого зависит, как правило, от его субъективной предрасположенности. Как внешняя, так и внутренняя ситуации часто благоприятствуют одному какому-то механизму и ограничивают другой, в результате чего происходит перевес какого-то определенного механизма и возникает привычная, типическая установка. Так создается реальная основа для классификации психологических типов, руководствующихся в своих действиях экстравертированной или интровертированной установкой.

3. В юнговском рассмотрении проблемы установки следует, таким образом, различать по крайней мере, три важных аспекта.

Во-первых, понятие установки в аналитической психологии Юнга не является инородным элементом, а органически входит в остов его теоретических концепций. Через призму этого понятия он пытается объяснить природу и функции бессознательного психического, взаимодействие между сознанием и бессознательным, мотивационную структуру поведения человека, психологические типы личности, уровни организации психики и даже такие феномены, как искусство, религия, культура. Так символика бессознательного характеризуется им символической установкой, творческая деятельность художника соотносится с внутренней установкой человека, а религия понимается как специфическая психологическая установка, особого рода приспособление индивида к внутреннему и внешнему миру.

Во-вторых, опираясь на понятие установки, Юнг пытался расширить горизонт видения действительных причин детерминации человеческой психики. Если в классическом психоанализе причинное объяснение направленности протекания и функционирования внутрипсихических процессов осуществлялось при помощи бессознательного психического, т. е. любой психический акт соотносился прежде всего и главным образом опять же с психическим актом, но только другого порядка, то в аналитической психологии через понятие установки открывалась возможность для рассмотрения взаимосвязей между объективными, внешними условиями и субъективными, внутренними предрасположениями, в своей совокупности детерминирующими психику индивида.

Юнговское понятие установки потому - на первый взгляд - выгодно отличалось от субъективно-идеалистичеаких истолкований, характерных для работ многих психологов XIX столетия. В экспериментальной психологии того периода понятие установки соотносилось, как правило, со степенью индивидуально-личностного, внутреннего переживания, в результате чего субъективная детерминация человеческой психики по-прежнему сохраняла всю свою значимость. У Юнга же проблема установки ставилась в иной плоскости: не исключая внутренней, субъективной предрасположенности к направленному действию человека, швейцарский психиатр акцентировал внимание на внешней ситуации, предопределяющей готовность психики действовать или реагировать в известном направлении. Он всячески стремился подчеркнуть объективную основу своих теоретических концепций, включая и психологию установки, чтобы тем самым показать отличие аналитической психологии от психоанализа Фрейда.

В-третьих, юнговское понятие установки предполагало учет и рассмотрение как субъективных, так и объективных факторов детерминации человеческой психики. Но... одно дело замыслы и стремления и другое - конечные результаты. Одно дело признавать на словах объективные факторы детерминации человеческой психики и другое, - что понимать под понятием "объективный фактор", какое содержание вкладывать в него. При такой постановке вопроса юнговская психология установки неожиданно предстает в совершенно новом виде, быть может, даже противоположном тому, к чему первоначально стремился основоположник аналитической психологии, пытавшийся отмежеваться от фрейдовского психоанализа.

Рассматривая объективную ситуацию и субъективную предрасположенность человека к совершению определенных действий и подчеркивая важность объективных ценностей, Юнг вместе с тем ставит, несомненно, акцент на значимости именно субъективного фактора и говорит об огромной "мироопределяющей силе" последнего, оказывающей влияние на общую установку индивида. Поскольку субъективный фактор рассматривается им как остающийся постоянно идентичным самому себе с древних времен и до наших дней (в отличие от объективного фактора, который может непрерывно изменяться), то он является в понимании Юнга более обоснованной реальностью, чем внешний объект. Кроме того, для Юнга мир существует не только сам по себе, как объективная реальность, но и так, как он представляется человеку. При этом Юнг склонен считать, что вне субъекта нет объекта, поскольку для человека не существует мир там, где он не может сказать "я познаю". Это означает, что в юнговском представлении мир существует лишь постольку, поскольку существует субъект, и, следовательно, предопределяющим в психологии установки является именно субъективная предрасположенность человека, которая обусловлена не столько внешней ситуацией, сколько наследственно-данной психологической структурой.

Не случайно Юнг настойчиво подчеркивает, что в аналитической психологии исследуется не столько действительное отношение к объекту, сколько субъективная установка, в которой "объект сначала имеет значение лишь знака, указывающего на тенденции субъекта" [10, 426]. Решающим и предопределяющим моментом в человеческой жизнедеятельности для Юнга, таким образом, является не реальность объекта, внешнего мира, а реальность субъективного фактора, тех первоначальных представлений, которые возникают на основе бессознательных предрасположений индивида. В конечном счете юнговская психология установки имеет дело лишь с такими объективными факторами, воздействие которых на субъект оказывается уже предварительно опосредованным внутренним предрасположением человека. Поэтому аналитическая психология, претендующая на объективное рассмотрение закономерностей человеческой психики и именно с этой точки зрения выступающая против субъективизма классического психоанализа, в действительности является не менее ориентированной на субъективные факторы и бессознательное психическое, чем учение Фрейда.

Первоначальный замысел Юнга сводился к тому, чтобы при помощи понятия установки выйти за пределы лишь бессознательного и внутрипсихических явлений. Казалось, что открылась перспектива нового видения проблемы соотношения сознания и бессознательного психического. Во всяком случае психология установки позволяла разностороннее и глубже взглянуть на детерминацию психики, человеческой деятельности, чем это имело место в классическом психоанализе. Оставалось только признать, что установка не является изначально внутренним состоянием субъекта, а возникает в процессе воздействия на последнего определенной объективной ситуации. Однако в решении именно этого наиболее важного вопроса о природе и содержании установки Юнг становится на такую позицию, которая не только не приближает его к действительному пониманию детерминации человеческой психики, но свидетельствует о бесплодности попыток основателя аналитической психологии вырваться за рамки теоретических основ, допущений и постулатов классического психоанализа.

Не отрицая воздействия внешнего мира на формирование установки человека, Юнг в то же время дает такое толкование объекта, субъекта и их отношений между собой, что не остается сомнений относительно того, как понимаются в аналитической психологии предопределяющие факторы готовности психики действовать или реагировать в определенном направлении. Можно сказать, что рассмотрение проблемы установки Юнгом было заранее предопределено его собственной внутренней установкой, сложившейся не столько под воздействием его индивидуально-личностных устремлений, сколько под глубоким влиянием психоаналитических концепций Фрейда. Внутренне сопротивляясь и даже не приемля отдельные постулаты классического психоанализа, Юнг оказался, тем не менее, в положении, которое как нельзя лучше свидетельствует о подлинном характере возникновения установки у человека: его собственная установка определилась объективной реальностью, представленной в данном случае методологическими положениями и концепциями фрейдизма, и только на базе этой объективной реальности возникли все последующие субъективные моменты, которые обусловили специфическое видение Юнгом проблем, поставленных Фрейдом, и последующее развитие им его собственных теорий. Отсюда становится понятным, почему, пытаясь так остро противопоставить аналитическую психологию классическому психоанализу, Юнг сохраняет, тем не менее, фактически основные положения психоаналитического учения Фрейда о природе и функциях бессознательного психического.

Попытки решения проблемы бессознательного, предпринятые Фрейдом и Юнгом, свидетельствуют и еще об одном. В рамках фрейдизма научное решение проблематики бессознательного психического не может быть признано удовлетворительным. Это подчас вынуждены признать и сами теоретики классического психоанализа и аналитической психологии. Так, если Фрейд был вынужден констатировать, что психоаналитик не может дать исчерпывающий ответ на вопрос: "что такое бессознательное?", то Юнг, попытавшийся раскрыть ту же проблему через призму понятия установки, также пришел к неутешительному выводу, говоря о том, что "установка есть явление индивидуальное и не поддается научному рассмотрению" [10, 455].

Что же составляет несомненную заслугу обоих теоретиков, так это сама постановка вопросов о природе бессознательного психического, о соотношении сознания и бессознательного, о скрытых мотивах поведения человека. Попытки Фрейда и Юнга осветить проблему бессознательного, их претензии на единственно верное понимание и объяснение закономерностей функционирования бессознательного, причин возникновения и формирования установок оказались несостоятельными. Но из этих попыток можно извлечь полезные уроки, так как поднятые Фрейдом и Юнгом проблемы, предложенные ими способы решения и их неудачи не только наводят на важные размышления, но и предостерегают всех исследующих проблематику бессознательного от тех тупиковых и ошибочных путей научного поиска, которые имели место как в классическом психоанализе, так и в аналитической психологии.

29. S. Freud and К. Jung: Attempts at a Psychoanalytical Solution of the problem of the Unconscious. V. M. Leibin

Institute of Scientific Information on Social Sciences, USSR Academy of Sciences, Moscow

Summary

The author examines the way the problem of the unconscious is postulated in Freud's psychoanalysis and Jung's analytical psychology and how it is resolved. The limitations of Freud's approach to the understanding of the sense meanings, the "language" of the unconscious and to the possibility of becoming aware of the unconscious are revealed. The significance and the role of the approach applied by Jung to the understanding of the relationship between the conscious and the unconscious, and the objective and subjective factors of human behaviour are indicated. It is concluded that attempts at a psychoanalytical solution of the problem of the unconscious and at an explanation of the laws according to which a person's set is shaped are untenable.

Литература

1. Узнадзе Д. Н., Психологические исследования, М., 1965.

2. Фрейд 3., Лекции по введению в психоанализ, М., 1923., 1.

3. Фрейд 3., Основные психологические теории в психоанализе, М., 1923.

4. Фрейд 3., Остроумие и его отношение к бессознательному, М., 1925.

5. Фрейд 3., Психоаналитические этюды, Одесса, 1926, с. 15.

6. Фрейд 3., Психопатология обыденной жизни, М., 1923.

7. Фрейд 3., Я и Оно, Л.. 1924.

8. Шерозия А. Е., К проблеме сознания и бессознательного психического. Опыт исследования на основе данних психологии установки, том 1, Тб., 1969.

9. Шерозия А. Е., К проблеме сознания и бессознательного психического, Опыт интерпретации и изложения общей теории, том 2, Тб., 1973.

10. Юнг K., Избранные труды по аналитической психологии, Цюрих, 1929, 1.

 


34. О некоторых философско-методологйческих проблемах психологической концепции Жака Лакана. Н. С. Автономова

Институт философии АН СССР, Москва

Концепции бессознательного, лежащие в основе многих буржуазных психологических теорий, тесно связаны с их философскими, методологическими, мировоззренческими предпосылками. Англо-американский неофрейдизм, психологические и психоаналитические концепции экзистенциально-феноменологической или бихевиористской ориентации характеризуются соответствующими различиями в понимании роли: бессознательного, его места в общей структуре и организации сознания и поведения индивида, в оценке средств и возможностей их научного познания и практической перестройки. Определенное место среди этих концепций занимает психоаналитическая концепция французского" исследователя Жака Лакана, представляющая собою структуралистское прочтение психоаналитической проблематики. Выявление специфики этого прочтения, а также осмысление ряда философских проблем, возникающих в этой связи, составляют предмет данного рассмотрения (Некоторые понятийные и стилистические аспекты лакановской концепции были предметом анализа и критики в нашей статье [1], к которой мы и отсылаем читателя для первоначального знакомства с проблематикой).

Лакан решает проблему бессознательного, прибегая к лингвистическим аналогиям, и рассматривает свой подход как своеобразное "лечение словом". Это было ответом на ряд проблем психологического и психиатрического плана, возникших в контексте соотнесения лаканов-ской концепции с другими подходами к психологической проблематике. Две важнейшие исходные точки Лакана следующие. Во-первых, это полемика с традиционными ассоциационистскими концепциями, сводящими высшие проявления человеческой психики к элементарным реакциям, к разряду внеположных психике физиологических, биологических закономерностей, и защита психической реальности как специфического объекта исследования. Во-вторых, эта полемика с субъективистскими, интуитивистскими, феноменалистскими концепциями, усматривающими в "непосредственном чувствовании" единственный метод, соответствующий специфике психической реальности.

Ассоциационистские школы переносят на духовную жизнь человека механистическое понятие "следа" (l'engramme), основанное на реакциях животных в определенных экспериментальных условиях. Напротив, интуитивистский подход к психике абсолютизирует уникальную специфичность духовной психической жизни человека и отрицает возможность ее научного познания.

С одной стороны, выступая против ассоциационистских концепций, для которых все проявления психической жизни человека выступают лишь как ослабленные подобия чувственных восприятий, а познаваемость их достигается лишь путем сведения к биологическим закономерностям, Лакан напоминает о том, что истина для психолога определенным образом связана "с непосредственностью живого человеческого переживания, она есть ценность, связанная с порывами мистики, правилами моралиста, путями аскета, равно как и с находками мистагога" [2, 79]. С другой стороны, поднимая вопрос о достижении научного статуса как об одной из задач психоанализа, Лакан пишет слова, полные, одновременно, скепсиса и надежды: "Если психоанализ признан стать наукой (ибо пока еще он ею не является) и если ему не суждено выродиться в простую совокупность приемов ( а, быть может, это уже произошло), то мы должны обнаружить смысл нашего опыта" [2, 267]. Средством такого научного (не субъективистского, но вместе с тем и не естественнонаучного) подхода к человеческой психике в ее нормальном и патологическом функционировании и выступает для Лакана аналогия между бессознательным и языком, речью.

По сути лакановская концепция может быть представлена как результат соединения двух основных проблемных линий - психоаналитической и лингвистической, ведущих начало от Фрейда и Соссюра. Об этом объединении свидетельствует само парадоксально заостренное выражение смысла лакановской концепции: "бессознательное - это язык", "бессознательное структурировано как язык". Вполне очевидно, что попытка синтеза этих проблемных линий не может не вызывать значительного переосмысления обеих: как фрейдовского понимания бессознательного, так и трактовки языка как формы логического мышления (а никак не бессознательного). Направленность лакановского переосмысления фрейдовской концепции позволяет говорить о своеобразной "дебиологизации", "десексуализации" в трактовке человека и его психики, о стремлении Лакана понять даже те уровни и слои психической структуры, которые у Фрейда оставались достоянием биологии, с точки зрения социальных механизмов языка и культуры. Направленность лакановского переосмысления сосеюровской концепции языка позволяет говорить о своеобразной "десемиотизации" этой трактовки. Это означает проблематизацию связи "знака" и "значения", или, точнее, "означающего" и "означаемого" в рамках атомарного знака: представление о непригнанности и скольжении означаемого и означающего друг относительно друга, о самостоятельности первого по отношению к второму.

Роль языка в фиксации и удержании специфики психической реальности определяется тем, что речь больного в психоаналитической ситуации является нейтральной почвой, на которой остаются следы психических состояний, процессов и структур самых различных уровней. Тем самым язык выявляется именно как та среда, которая позволяет осуществить требование "несистематизации", "несведения", "без-выборноети", то есть непредпочтения каких-то одних психических проявлений другим. Выполнение этого требования Лакан считает необходимым для защиты объекта психологии и психоанализа от механистического ассоциационистского редукционизма.

Аналогия между бессознательным и языком обосновывает и второй полемический момент, значимый для лакановской концепции - возможность научного познания в области психологии. "Дискурсивность", расчлененность, определенная формоупорядоченность языков и языкоподобных механизмов делает возможным рациональное, логическое (а не интуитивное) познание психических процессов, основанных на этой аналогии. В рамках психоаналитической теории это означает, что бессознательное лишается своего "архаического", инстинктивного характера, будучи структурированным и структурирующим механизмом, а речь больного, выявляющая это бессознательное, выступает для врача как поле анализа, содержащее некоторым образом структурированный и упорядоченный материал, доступный для рационального схватывания и осмысления.

В самом деле, бессознательное не может быть представлено лишь в результате некоторых негативно-интуитивных определений, как нечто такое, что не равняется сознанию и не является им. Понятие бессознательного, структурированного как язык, дает Лакану определенную oопору для позитивного конструирования концепции бессознательного.

Можно сказать, что решение "парадокса бессознательного" означает для Лакана выявление того, каким образом бессознательное участвует в функционировании мышления и поведения человека. "Бессознательное - это глава из моей истории, которая отмечена прочерком или же занята ложью, это глава, подвергающаяся цензуре. Но истина может быть обнаружена: наиболее часто она записана где-то в другом месте" [2, 259]. История бессознательного записана, например, в таких "памятниках", как человеческое тело со всеми его неврозами и психозами, в "архивных документах", например, в детских воспоминаниях, в семантической эволюции словаря, стиля жизни и характера человека, в тех отпечатках на соседних главах человеческой истории, по которым можно реконструировать пропущенную и искаженную главу. Функция врача заключается в том, чтобы помочь больному увидеть в разрозненных полубессознательных обрывках его воспоминаний его собственную историю и научить его читать эту историю. Среди всех этих "памятников" индивидуальной истории язык является, пожалуй, одним из наиболее надежных: его свидетельства могут быть проанализированы с -наибольшей точностью, а его данными, безусловно, легче оперировать.

Процесс расшифровки патологических симптомов и терапия психического заболевания происходит, согласно исходному лакановскому концептуальному уравниванию языка и бессознательного, в ситуации диалога, в ходе "речевой работы". Диалог врача и пациента - это уже не рассчитанная исключительно на вчувствование интроспекция, "не монолог с успокоительными иллюзиями, а напряженная работа речи" [2, 248]. Специфика языка как главного механизма взаимодействия людей в обществе, как многоплановой структуры, развертывающейся в диалоге, заключается, по Лакану, в том, что говорящий человек прежде, чем сказать что-либо, говорит для "кого-либо".

В речи больного до и помимо каких-либо конкретных содержаний (объективного мира или субъективного сознания) содержится некая не собственно информативная, но скорее побудительная интенция, некая направленность общего намерения больного, запечатлевающая напряженность социальных отношений (таковы карательная, агрессивная, искупительно-жертвенная, требовательная и др. интенции), которые, как правило, осознанно подавляются, а бессознательно выражаются, присутствуя лишь в неосознанных лексических и синтаксических особенностях речи больного. "Функция языка заключается не в информации, а в побуждении. Именно ответа другого я ищу в речи. Именно мой вопрос конституирует меня как субъекта" [2, 299]. Диалогичность речевого общения заставляет Лакана даже переосмыслить общеизвестную бюффоновскую формулу "стиль это человек", добавив к ней еще одно смысловое звено: "человек, к которому обращаются". А соответственно с этим и другой человек становится для нас не чем иным, как "местом возврата нашей речи", тем местом, где наши собственные "мысле-речи" определенным образом впитываются, осмысляются и возвращаются к нам уже в новом, преобразованном виде. Диалог врача и пациента как основа терапевтической практики приходит на смену монологическому, дидактическому, гипнотическому отношению врача к больному, при котором врач выступал не в качестве соискателя истины, но, напротив, в качестве носителя некой истины, внешней по отношению к больному. Диалог в лакановском понимании не означает непрерывного говорения: принципиально важным является здесь само наличие инстанции обращения, само внимающее присутствие врача: "...нет речи без ответа, даже если она встречает лишь молчание, при условии, что кто-то ее слушает; именно это и определяет ее роль в анализе" [2, 247].

Исходная начальная речь, посредством которой больной обращается к врачу, это "пустая" речь, лишенная внутренней связности. Напротив, цель и результат терапевтического курса, которые приводят больного к излечению, к исчезновению патологических симптомов, это достижение "наполненной" (pleine) речи, превращенной из разрозненных "архивных" документов во внутренне связную и последовательную историю. Таким образом, речь больного представляет собою нечто вроде лаборатории, в которой одновременно и подспудно осуществляется и анализ и синтез: расшифровка симптомов и определение места травм и воссоздание новой, "наполненной" речи, нового психического облика больного.

Симптомы болезни концентрируются в соответствии с напряженностью речевой работы в тех местах, где налицо разрыв или, наоборот, сгустки в речевой цепи - метафорические сгущения или метонимические замещения элементов. Таким образом, метафора и метонимия - эти традиционные приемы риторики и стилистики - служат для врача как бы мостом между смыслом и бессмыслицей. Для того, чтобы сделать речь больного свободной и наполненной, "мы вводим его в язык его желаний, в котором, без его ведома, вдали от того, что он действительно говорит, держат речь его симптомы" [2, 294]. Именно потому, что симптом структурирован как язык, то есть запечатлен в сгустках или разрывах речи, он и способен разрешаться в анализе языка.

Получается, таким образом, что язык - это одновременно и "инструмент лжи" (то есть средство фиксации патологических симптомов) и орудие достижения истины (то есть расшифровки и распутывания речевых узлов, соответствующих патологическим нарушениям психики больного). Истина терапевтической практики (Психоаналитическая терапия - это не чисто практический вопрос. Здесь Лакан остро полемизирует с англо-американскими неофрейдистами, главная забота которых, согласно его трактовке, - это включение больного в мир, в тот социальный контекст, из которого он оказался исключенным вследствие своей болезни, т. е. чисто "примиренческая" тенденция. Для Лакана терапевтическая проблематика тесно связана с вопросом о постигаемой при этом истине, а не только о прагматических последствиях лечения), та межсубъектная истчна, которая достижима лишь в диалогическом общении индивидов, не есть те или иные конкретные содержания, но скорее совокупность некоторых условий, делающих само обозначение, смысл возможными. Истина заключается не в моей речи, не в речи моего собеседника, но в чем-то третьем - в некоторых общих для нас обоих условиях или, как говорит Лакан, .в "условностях обозначения" [2, 525].

Постановка вопроса об "условностях" или условиях обозначения и свидетельствует в концепции Лакана о проблематизации связи знака и значения, или означающего и означаемого, о необходимости выявить, каким образом, при каких условиях, согласно каким критериям, в каких ситуациях означаемое может соединяться с означающим, а значит и обозначение, как таковое, становится возможным. Лечение болезни происходит вовсе не на уровне оперирования конкретными смыслами и значениями, не на уровне соединения атомарных знаков, в которых означаемое и означающее взаимно пригнаны друг к другу, но в результате приведения бессвязных, но конкретных смыслов к некоторой, хотя и не лишенной конкретности, но приобретшей внутреннюю связность и формоупорядоченность системе условий обозначения.

Сама постановка вопроса об условиях обозначения в противоположность вопросу о функционировании готовых знаков и знаковых систем характерна не только для Лакана, но и для других представителей французского структурализма. Она по сути свидетельствует об их интересе к важнейшей проблеме духовного производства, о стремлении исследовать, каким образом в результате действия определенных структурирующих механизмов (которые и сами являются результатом социального и культурного развития, а не биологическим инстинктивным механизмом) возникают разнообразные продукты человеческого сознания и человеческой культуры.

Мы видим, что лакановское уравнивание языка и бессознательного не есть отождествление их в категориальном плане, но скорее попытка осмыслить рациональными средствами то, что с трудом поддается рационализации - то есть область бессознательного. Эта аналогия языка и бессознательного заведомо ограничена, поскольку лингвистические механизмы вовсе не налагаются на бессознательное без остатка, но покрывают лишь некоторые его аспекты и стороны. В таком ограниченном смысле лакановское уравнивание представляется вполне правомерным и оправданным - и в научном, и в практически-терапевтическом смысле. Однако Лакан не ставит вопроса о границах применимости этой концептуальной аналогии, выводя ее за рамки психоаналитической ситуации, в сферу самых широких философских обобщений. Ошибочность лакановской концепции начинается там, где он пытается представить язык уже не как средство проникновения в бессознательное и не как реальное поле взаимодействия двух субъектов, но как главную, если не единственную, детерминацию человеческой судьбы вообще: "Субъект не является причиной самого себя, он носит в себе причину, которая его расщепляет. Причина эта - означающее, без которого в реальном вообще не было бы субъекта. Субъект есть то, что одно означающее представляет другому означающему, к этому же сводится слушающий субъект: "оно" говорит в нем, обращается к нему, и тут он исчезает как субъект и становится означающим" [1, 835]. Таким образом, не субъекты, общаясь между собою, определяют содержание и форму (означаемое и означающее) того, о чем они говорят, но, напротив, означающее, отделившееся и освободившееся от означаемого или, иначе говоря, формальные структуры речевой цепи, оторванные от своего содержательного наполнения, происходящего в каждом акте речи, освещают субъекта в его разрыве с самим собой, в его "гетерономности", т. е. в непригнанности различных его граней и аспектов друг к другу. Согласно такой трактовке, и сам субъект возникает из взаимодействия означающих, поскольку именно перемещение и переструктурирование означающих определяют судьбу человеческих существ "в их отказах, ослеплениях, в их удачах, в их жребии, независимо от их природных дарований, социальных приобретений, независимо от их характера и пола" [2, 30].

В этом лакановском высказывании сконцентрирована та двойная редукция объекта, которая до сих пор проступала не очень четко, хотя и пронизывала подспудно всю его концепцию. Во-первых, человек полностью сводится к языку. Во-вторых, язык, обладающий в принципе множеством функций и аспектов, сводится к уровню означающего, т. е., согласно лакановскому словоупотреблению, к безличной формальной структуре. Именно на этой исходной редукции крепятся все дальнейшие выводы философского плана. Именно на основе этой двухступенчатой редукции Лакан делает вывод о "ниспровержении" или "падении" субъекта, что, однако, вовсе не является единственно возможным выводом из адекватного философско-методологического осмысления психоаналитической ситуации в ее терапевтическом и гносеологическом смысле. В противоположность классической декартовской формуле "cogito, ergo sum; ubi cogito, ibi sum", в основе которой лежит тезис о полном совпадении субъекта мышления и субъекта существования, Лакан вводит другую формулу: "Я мыслю там, где я не есть, и я есть там, где я не мыслю" [8, 517]. А значит, главная проблема заключается не в том, чтобы соединять распавшиеся "cogito" и "sum" в одной общей плоскости (ибо задача эта заведомо неосуществимая), но в том, чтобы выяснить, тождественен ли "я говорящий" и "я говоримый", или иначе, субъект речи и объект речи-даже если, казалось бы, говорю заведомо я сам и говорю заведомо о самом себе.

В противоположность традиционному образу субъекта в классической буржуазной философии, то есть пониманию субъекта как центра отсчета содержаний сознания, "субъект бессознательного" (налицо уже заведомое противоречие в определении), мыслимый по аналогии с функционированием означающего в речевой цепи, "настигает" себя, совпадает с самим собой лишь внутри речевых разрывов и прежде всего - внутри главного разрыва - между означаемым и означающим: "лишь разрыв в означающей цепи способен верифицировать структуру субъекта как прерывности в реальном" [2, 801].

Теоретико-познавательные следствия своего понимания субъекта Лакан высказывает, в частности, в своей вступительной лекции к семинарам в 1965-1966 годах. Построение гуманитарной науки как лозунг и цель - это, считает Лакан, не что иное, как противоречие в определении, поскольку в науке не существует человека, как некоей целостности, но лишь ее объект, то есть уже определенным образом редуцированное ограниченное многообразие. Так, в теории игр, продолжает Лакан свое рассуждение, субъект фактически сведен к матрице значащих комбинаций, в лингвистике опять же нет "человека" как целостного субъекта; на различных уровнях анализа - лексическом, морфологическом, фразово-синтаксическом - субъекты различны, что и позволяет, в частности, выделить различные науки внутри общего лингвистического цикла. Специфика структуралистского подхода к проблемам гуманитарного познания заключается, по мнению Лакана, во введении такого особого типа субъекта, обозначить который можно только топологически, а наиболее подходящей моделью его является лента Мёбиуса, лишенная начал и концов, верха и низа, центра и периферии. Свои размышления на тему о субъекте как прерывности в реальном, как разрыве в означающей цепи, Лакан доводит до весьма решительных выводов общегуманистического плана: "Ясно одно, что если субъект и в самом деле находится там, в узле различии, тогда все ссылки на гуманизм становятся бесполезными" [2, 857]. Однако этот вывод не является необходимым следствием из той реальной ситуации, которую описывает Лакан. Ситуация эта свидетельствует не столько о "ниспровержении" субъекта, сколько о неразработанности специфической логики диалога, логики "субъект-субъектных" отношений, которая позволила бы описать все перипетии психоаналитической терапии более четко и точно, нежели "субъект-объектные" схемы естественнонаучного познания. В лакановской концепции эта логика существует скорее в виде концептуальных догадок и конкретных описаний, нежели в виде детальных и тщательных методологических и логических разработок.

Разработка логических средств для описания ситуации межсубъектного общения самым непосредственным образом связана с анализом объективного реального смысла этой ситуации. В действительности то, что кажется человеку его собственной чистой индивидуальной субъективностью, не является ни миражем, ни фантомом воображения, как: это порой явствует из рассуждений Лакана, а потому "ниспровержение", которое осуществляет со всеми этими образованиями сознания Лакан, усматривая в них чистые видимости, и не может быть реальным решением проблемы. Ошибка Лакана заключается вовсе не в том, что он считает конструкции типа "я", индивидуальное сознание, самосознание производными и вторичными по отношению к реальному миру человеческих взаимоотношений, но в том, что Лакан сводит этот мир социальных взаимодействий исключительно к речевым, языковым отношениям, к тому же, как уже было сказано, понимаемым очень узко. Измерение языковых взаимодействий действительно является одним из аспектов "реального бытия", опосредующего полюсы тождества "бытие" и "мышление" классической буржуазной философии, но оно-далеко не исчерпывает собою это бытие.

По сути своей "лингвоцентризм" лакановской концепции-это попытка, в той или иной мере характерная для всей современной буржуазной философии и психологии, осмыслить со свойственных ей позиций роль социальных факторов в формировании и функционировании человеческого сознания и психики. Социально-коммуникативная роль языка фактически пронизывает в современном обществе (особенно в так называемом массовом обществе) все другие формы и проявления социальной жизни людей. Язык входит в качестве составной части, условия и средства не только в те виды и формы социальной деятельности, которые непосредственно связаны с языком и фиксируются в-языке, но также и в те, которые, как кажется, вовсе или почти не связаны с языком.

Лакан видит в языке результат и возможность реконструкции некоторых объективных превращений, происходящих с сознанием и бессознательным в процессе функционирования человеческой психики. Однако Лакан не делает следующего шага по пути объективного анализа проблемы и не рассматривает факторы социальной практики, "позволившие" языку претендовать на эту роль. Вследствие этого и многие другие проблемы, связанные с осмыслением психоаналитической ситуации в философском и методологическом плане, остаются в. концепции Лакана далекими от разрешения.

На самом деле "ниспровержение субъекта" и замена человека безличными механизмами языка и символическими системами культуры (что характерно не только для лакановской концепции, но и для других концепций французского структурализма, взятого как целое) - это не просто "преувеличение", "абсолютизация", "гипертрофирование" одних факторов в ущерб другим, не просто иллюзия сознания, преодолимая просвещением и рационалистической критикой, но следствие некоторых объективных превращений в самой социальной действительности. А следовательно, позитивной антитезой предлагаемым структуралистами решениям выступает не чисто гносеологическая критика и не преобразование сознания сознанием, но преобразование самого объективного бытия, основанное на марксистской разработке реальных проблем социальной диалектики и прежде всего проблемы превращенных форм сознания и деятельности, а также диалектики сознательного и бессознательного в познании и социальной практике.

34. On Some Philosophical and Methodological Questions of Jacques Lacan's Psychoanalytical Theory. N. S. Avtonomova

Institute of Philosophy, USSR Academy of Sciences, Moscow

Summary;

The article aims at showing some characteristic features of Jacques Lacan's theory of the unconscious. Lacan treats the unconscious not as a container of "dark archaic", instinctive impulses, but as a language of a certain kind and makes it thus open to rational grasping. Thus far the conceptual analogy between language and the unconscious proves fruitful both scientifically and therapeutically. However, Lacan understands this analogy as going far beyond the limits of a psychoanalytical situation: he sees in language not only the specific reality a psychoanalyst has to deal with and an instrument of his therapeutic treatment, but a primary factor determining man's thinking and behaviour-in fact, his whole life. Viewed from the Marxist point of view, this leads Lacan to a number of insurmountable difficulties in his philosophical conclusions, resulting in some cases in oversimplifications.

Литература

1. Автономова Н. С., Психоаналитическая концепция Жака Лакана. Вопросы философии, 1973, 11.

2. Lacan, J., Ecrits, Paris, 1966.

 


35. Принципы и противоречия структурного психоанализа Ж. Лакана. Л. И. Филиппов

Институт философии АН СССР, Москва

Жак Лакан, чье имя стало широко известно в связи с распространением во Франции с 60-х гг. структурализма, может считаться ныне одним из ведущих психоаналитиков не только Франции, но и Европы. После защиты докторской диссертации в 1932 г., не порывая с врачебной практикой, он посвятил себя преподаванию, и эта сторона его деятельности, принявшая форму семинарских занятий и выступлений на международных психоаналитических конгрессах, резюмирована в сборнике его трудов, вышедшем в 1966 г. и озаглавленном "Тексты".

Педагогическая деятельность одного из признанных лидеров структурализма проходит под лозунгом "Назад к Фрейду!" и сопровождается интригующими заявлениями, вроде следующего: "Бессознательное, высказывающее истину об истине, структурировано как язык, и поэтому, когда я учу вас этому, я высказываю истину о Фрейде, который позволил высказаться истине под видом бессознательного" [5,868]. Это и подобные ему заявления Лакана обнажают сердцевину его структуралистского подхода к психоанализу и мотивируют введение в практику психоанализа лингвистических методов описания психических и психотических проявлений личности.

Однако принципы собственно структурного психоанализа, ставшие предметом обсуждения в 60-х-70-х гг., были разработаны Лаканом много позже начала его врачебной и педагогической карьеры.Внимательное изучение "Текстов" дает основание для деления системы воззрений Лакана на два пласта: развиваемое в 30-е-40-е гг. учение о психическом, в котором упор делается на описании функционирования воображения, и собственно структурный психоанализ (с начала 50-х гг.). В силу этого к уже цитированному выоказыванию Лакана о структурированности бессознательного можно прибавить заявление, сделанное им на одной из дискуссий в 1946 г. и как бы подводящее черту первому периоду его деятельности: "В наши дни, - сказал Лакан, - сделалось модой "преодолевать" классические философии. Что касается меня, то я бы мог сделать точкой отправления замечательный диалог с Парменидом. Ибо ни Сократ, ни Декарт, ни Маркс, ни Фрейд не могут быть "преодолены" в той мере, в какой они страстно добивались раскрытия того объекта, имя которому - истина" [5, 193].

Таким образом, уже в исходном пункте нашего изложения мы можем отметить раскол между позитивистскими устремлениями, характерными для структурализма и разделяемыми в наше время Лаканом (это выражается, в частности, в заявляемом им вместе с лидером французского структурализма Леви-Строссом нежелании обсуждать философские последствия вторжения структурализма в гуманитарные науки) [3, ЗОН, и философскими устремлениями его молодости.

Действительно, Лакан начинал как философствующий психиатр, стремившийся вобрать в свое учение духовные веяния современной ему Европы. А в пору его молодости во Франции господствовали основанные на бергеоновском интуитивизме феноменология и экзистенциализм. Не удивительно, что в ту пору Лакан заявлял о себе как о противнике позитивистской (сциентистской) психологии. Не случайно поэтому, что защищенная им в 1932 г. докторская диссертация "О параноическом психозе и его отношении к личности" стимулировала разработку одним из лидеров сюрреалистского движения С. Дали метода "параноической критики" [7, 148].

Противосциентистская направленность молодого Лакана нашла свое наиболее полное выражение в работе, посвященной описанию механизма воображения, представляющей собой доклад, прочитанный им в 1936 г. на одном из психоаналитических конгрессов и называющийся "Стадия зеркала и образование Я".

"Весь наш опыт, - утверждал в этом докладе Лакан, - противится тому... чтобы постигать "Я" как центрированное на системе "восприятие - сознание", организуемой принципом реальности, на основе которого создается сциентистский предрассудок" [5, 99]. Отметив, что уже в самом начале своего пути Лакан элиминирует принцип реальности, который, по Фрейду, наряду с принципом удовольствия регламентирует экономику психического, изложим вкратце суть лакановского учения о воображении.

Ключевым событием развития психического опыта, считает Лакан, является подмеченное уже Келлером и Болдуином явление. Ребенок, начиная с шестимесячного возраста, когда его инструментальный интеллект не поднимается даже до уровня шимпанзе, узнает свое отражение в зеркале. Узнавание своего образа, сопровождающееся радостным ликованием, в пору, когда ребенок находится в состоянии моторной немощи и зависимости от окружающей среды, составляет, по мнению Лакана, "символическую матрицу", к которой устремляется "Я" ребенка в своей изначальной форме до всяких последующих объективации в диалектике отожествления своего "Я" с "Другим" и до того, как язык водворит его субъективность в область универсального. Фиксация психического на своем собственном образе ("имаго"), увиденном в зеркале, служит основой для конституирования "Сверх-я" и для последующих, носящих характер вторичных образований, отождествлений "Я". Если мы вспомним, что, по Фрейду, на пути к нормальному функционированию либидо проходит последовательно ряд аутоэроти-ческих фиксаций, а именно: оральную, анальную и нарцисстичес-кую, то Лакан выдвигает во главу угла нарцисетическую стадию как стержневую, регулирующую все последующие воображаемые констелляции. Диалектика влечений и разрывов, в которой участвует зеркально повторенный "имаго", воспроизводит "киркегоровское повторение", ибо всегда и всюду стремится обрести свою самость, соответствующую зрительному впечатлению от собственного образа.

"Стадия зеркала" дает повод Лакану решительно порвать со всякой философией, исходящей непосредственно из "я мыслю". Прозрачный эфир мышления вытесняется "смутной" плотностью телесного образа. Именно поэтому в случае деструкции воображения, принимающей характер патологических проявлений, возможен бред по поводу "растерзанного", "разорванного" на куски человеческого тела и его отдельно располагающихся органов. Видения Иеронпма Босха в этом смысле еще в XV веке предвосхитили в живописи воображаемый универсум современного человека.

С точки же зрения общегуманитарной, то есть антропологических следствий, "стадия зеркала" знаменует собой зрительный эквивалент последующего отчуждения человеческой личности. Феномен "преждевременности" o рождения ((неспособность ребенка в первые месяцы жизни удовлетворять свои потребности самостоятельно), который был в свое время использован Адлером для обоснования "комплекса неполноценности", дает повод Лакану видеть в "стадии зеркала" зрительный образ изначальной расколотости субъекта, описанной им позже (в редакции работы 1949 г., которая и напечатана в "Текстах") в терминах сартровского экзистенциализма, "изначальной нехватки" человеческой реальности, или "зияния" (по Хайдеггеру). Разрыв между зеркальным повторением "имаго" и собственным телом как раз и заполняется желанием и надстраиваемыми над ним воображаемыми констелляциями. Ибо "эротическое отношение, в котором индивид фиксирует себя в образе, отчуждающее его от самого себя, - это энергия и форма, составляющие источник той "страстной" организации, которую он назовет своим "я", - развивает Лакан свое учение в работе "Агрессивность в психоанализе" [5, 113].

В свете примата "стадии зеркала" главный конфликтный узел индивидуальных приключений, "комплекс Эдипа", оказывается вторичным, является интроекцией сравнительно поздно воспринятого зрительного образа "Отца", наслаиваемого на образ своего собственного тела. Далее. Расколотость "имаго" на собственное тело и на его повторение в зеркале составляет, по Лакану, парадигму последующего социального отчуждения и является фундаментом триады "Я-Другой-Объект влечения". Это обстоятельство и позволяет Лакану для описания последующих преобразований "Я" продуктивно использовать разработанную в философии Гегелем ("Феноменология духа") схему борьбы господского и рабского сознаний. Отказ же использовать "я мыслю" как исходный пункт описания функционирования психического мотивирует введение Лаканом "функции неведения" (meconnaissance). Эта функция, описанная Лаканом во многих работах, обосновывает в дальнейшем еще более радикальное изгнание принципа реальности из психоаналитической концепции. Суть ее состоит в использовании стихийно-материалистических догадок Фрейда, согласно которым сознание не является господином в своем собственном доме, но управляется недосягаемыми для него внешними моментами, коренящимися в бессознательном. Предметом неведения, по Лакану, являются объекты желания, з совокупности и составляющие реальность. Однако изгнание реальности как объекта восприятия, начатое Лаканом в пору разработки положений "стадии зеркала", в дальнейшем мотивируется убеждением его в том, что к реальности великолепно приспосабливаются, тогда как вытеснению подлежит истина [5, 521], открыть которую и предстоит психоаналитику. В чем состоит эта истина, мы скажем ниже, упомянув сначала о медицинских выводах, которые делает Лакан из "стадии зеркала". Выводы эти, обнаруживаемые во множестве его работ, свел воедино и сформулировал Ж. Пальмье, посвятивший Лакану специальное исследование. "Стадия зеркала" как образец, служащий опорой для патологических проявлений психического, структурирует их в двух важнейших выражениях: "Параноическая структура соответствует отчуждающему характеру стадии зеркала, отказу принять децентрирующую роль зеркальной игры, тогда как шизофреническая структура характеризует конфликт между тираническим "Я" и потенциальной (зеркальной - Л. Ф.) игрой [8, 37].

Таким образом, в ходе развития Лаканом учения о "стадии зеркала" было выделено представление об "имаго", которое Лакан объявляет понятием столь же фундаментальным для психологии, каким в свое время было галилеевское понятие неподвижной материальной точки, обосновавшее классическую физику [5, 188].

Однако в 1953 году в докладе, прочитанном на международном психоаналитическом конгрессе в Риме под названием "Функция и поле речи и языка в психоанализе", можно заметить смещение интереса Лакана в область того слоя психического, который делается доступным для психоаналитика только в ходе языковых обнаружений бессознательного. Собственно с этого доклада и начинается структуралистский период деятельности Лакана, опирающийся на положение о структурированности бессознательного как языка. Формула структурного психоанализа принимает вид: назад к Фрейду через достижения структурализма в лингвистике (Соссюр и его последователи) и в этнологии (Леви-Стросс). Ибо только несовпадение историко-географических координат первых очагов структурализма (Женева 1910 г. - Ф. Соссюр, Петроград 1919 г. - русские формалисты) с центром развития психоанализа, считает Лакан, помешало Фрейду сразу и безоговорочно принять структурный метод. Что касается самого Лакана, то уже в работе "О стадии зеркала", как она напечатана в "Текстах", содержится возможность для замены гетевской формулы "в начале было Дело" возвратом к первому стиху Евангелия от Иоанна "в начале было Слово". Ибо уже там Лакан предлагал описывать фантазмы с помощью "символического редукционизма" [5, 98], то есть сетки символов, пронизывающих собой бессознательное. Отныне сведение бессознательного и тождественного ему бытия личности к языковой символике, или цепям высказываний, приводит Лакана к последовательной деонтологизации личности, или сведению бытия к отношениям, которые складываются между языковыми символами и выявляются психоанализом.

Значение языка для формирования личности Лакан определяет, опираясь на работы Леви-Стросса. Приобщение к "символическому" слою личности, надстраиваемому над "воображаемым", начинается до рождения человека (брак родителей и соглашение о рождении ребенка) и продолжается после смерти (обряд погребения). Поскольку же символика ритуала поддается переложению на речь, то последняя, по Лакану, составляет транссубъективную реальность индивида. Овладение индивидом языковыми кодами приводит к тому, что бессознательное, которое представители глубинной психологии описывали как хранилище хаотических влечений, желаний и т. п., предстает не в биологическом, "природном" обличье, оно "окультуривается" (По типу "вторжения" культуры в акустику, описанного Р. Якобсоном и М. Халле: "Фонологические модели, благодаря наложению логических правил на континуум звуков, являются вторжением культуры в природу". Новое в лингвистике, М., 1962, 11, 244). Алгоритм, с помощью которого Лакан предлагает описывать речевые обнаружения бессознательного, имеет форму записи S/s где S - означающее, s - означаемое, - черточка, или графема, символизирующая отъединение бессознательного (хранилище означаемых) от сознательной речи (система означающих).

На эти общеметодологические установки накладывается опыт Лакана - психоаналитика-практика.

В ходе общения "врача и пациента (эффект сопротивления большого) происходит отпадение означающих от сокрытых в бессознательном означаемых. Психоаналитик постоянно наталкивается на выпадение целых блоков означаемых. "Бессознательное, - разъясняет Лакан, - это та часть конкретной речи в ее трансиндивидуальном качестве, которой нехватает пациенту, чтобы восстановить непрерывность сознательной речи" [5, 258]. Исходя из этого обстоятельства, Лакан и предлагает вычленить истину, вытесняемую в бессознательное, с помощью одних означающих. "Соединение означающего и означаемого (их "прикалывание"), о котором я говорю, еще никому не удавалось совершить, ибо точка их схватывания всегда мифична, так как означаемые всегда находятся в состоянии блуждания, "соскальзывания" (отъединяются от означающего. - Л. Ф.); напротив, можно осуществить соединение (прикалывание) означающего с означающим и посмотреть, что из этого выйдет. Но в этом случае всегда происходит нечто новое..., а именно возникновение нового значения" [6, 112; см. также J. Lacan, Seminaire du 22.1.58, in J. Laptanche].

Это чрезвычайной важности положение обосновывает отделение семантики от синтаксиса в ходе аналитического курса. Личность отныне трактуется Лаканом как текст, а детерминированность речевых обнаружений бессознательного как синтаксис речи [5, 468].

Более того, Лакан укрепляется в убеждении, что означающее, отторгнутое от означаемого, может служить фактором, детерминирующим повседневное человеческое поведение, и для иллюстрации этого положения посвящает специальный семинар разбору одного из "логических рассказов" Э. По "Похищенное письмо" [5, 11-60], в котором письмо (означающее) с неизвестным для действующих лиц содержанием выступает как детерминанта их поведения.

Сведение бессознательного к речевым обнаружениям позволяет Лакану ввести в психоанализ приемы исследования, разработанные в лингвистике и в смежных с ней дисциплинах - топологии, риторике и т. п. Так, опираясь на разработанное Р. Якобсоном учение о наличии в языке двух осей - метонимической и метафорической [4, 875], Лакан определяет желание как метонимию нехватки бытия, а сновидение как метафору желания [5, 623]. Под определение метонимии и метафоры подпадают, соответственно, и фрейдистские понятия "переноса" и "конденсации". В таком случае невротическое замещение объекта желания (перенос) будет метонимией желания, а подлежащая расстройству функция или выполняющее роль неосуществленного желания тело - метафора желания [5, 518]. Наконец, "изломанность" речевых обнаружений дает повод Лакану ставить проблему риторики бессознательного. В докладе "Психоанализ и его преподавание", прочитанном в 1957 г., Лакан знаменательно закончил свое выступление: "Всякий возврат к Фрейду, который составляет предмет преподавания, достойный этого имени, произойдет только таким путем, посредством которого самая сокрытая истина обнаруживает себя в революциях культуры. Этот путь - единственное образование, которое мы претендуем передать тем, кто за нами следует. Оно называется стилем" [5, 458]. Такая установка предписывает аналитику достижение максимального культурного уровня, а также овладение лингвистикой и смежными с ней дисциплинами, пренебрежение которыми способствовало снижению интеллектуального уровня психоанализа после Фрейда. "Ибо нет ни одной более или менее изощренной формы стиля, - говорит Лакан в своем программном докладе в Риме, - в которую не устремлялось, бы бессознательное, не исключая стилистических фигур эрудитов, кончеттистов, прециозных, которыми оно так же не пренебрегает, как и автор этих строк, Гонгора психоанализа" [5, 521].

Характеризуя речь бессознательного, Лакан вспоминает "мыслительные фигуры" Квинтилиана и других античных риторов: перифразу, гиперболу, эллипс, отрицание, отклонение от темы и т. п., а также тропы: катахрезу, литоту, антономазию и т. п. Выявление стилистики бессознательного, закрепленного в синтаксисе невротической речи пациента, далеко не исчерпывает всех последствий, которые Лакан извлекает из своего врачебного опыта и из внедрения лингвистических моделей в психоанализ. Цепи "означающих", в которых объективируется бессознательное в ходе курса, захлестывают собеседника, происходит замыкание речевых цепей, вовлекающих в свою орбиту и говорящего и слушающего.

Речевые цепи подвергаются "скручиванию", и для их описания Лакан прибегает к топологической модели, известной в математике под названием "ленты Мёбиуса", скользя по которой аналитики выявляет ее невидимую часть, "изнанку". Прикалывание "плавающих", означающих "сбоку" разворачивает ленту в "лист Мёбиуса", субъект оказывается "положенным плашмя", бессознательное превращается в плоскость, а декартовская формула переосмысляется в свете этих образов и принимает вид: я мыслю там, где я существую [5, 516]. Речевые цепи могут быть описаны с помощью теории групп, теории множеств и других математических понятий. Мера интеллектуализации психоанализа, по Лакану, определяется' степенью формализованное и его исследовательских процедур.

Принципиальная возможность математизации психоанализа мотивирует его нетерпимое отношение к интуитивизму, "понимающему" методу, интерпретации и т. п. Интуитивизм Бергсона характеризуется им как "метафизика чревовещания" [5, 163]. Неменьшую неприязнь вызывает у Лакана "мантичеекое" искусство К. Юнга.

Отказ от "понимания" снимает необходимость учета интенциональной природы сознания, а вместе с ним и субъекта. И действительно, в топике бессознательного, разворачивающегося в горизонте символического, нет места для субъективности. Иронизируя по адресу американских неофрейдистов, создающих "социологическую поэму об автономном "Я", Лакан объявляет всякую теорию субъекта "блевотиной интуитивистской психологии" [5, 472], не учитывающей того факта,, что главной заслугой Фрейда было открытие "децентрации" индивидуального сознания. Благодаря тому, что мотивировка речевого поведения не осознается невротиком, бессознательное управляет речевым поведением, минуя функцию "я мыслю". Субъект, другими словами, не есть субъект высказывания. Содержанием бессознательного остается "общее место" фрейдистского человека - комплекс Эдипа, но оно осложняется, окутывается языковой субстанцией, которая представляет в глазах индивида социальную инстанцию. Вот почему второе основополагающее утверждение Лакана гласит: бессознательное есть речь "Другого", выступающего в качестве субъекта говорения. В рамках триады - "Ребенок-Мать-Отец", последний символизирует Другого, который регулирует обмен потребностями, происходящий в элементарной социальной ячейке - семье. Именно потребность в структуре желания, как его представляет Лакан, вводит в его концепцию, вопреки позитивистскому духу структурализма, спекулятивный привесок, разработанный Фрейдом в самой философской из его работ "По ту сторону принципа удовольствия", в котором психическое, а точнее - бессознательное, представлено как арена борьбы Танатоса и Эроса. Биологическая потребность в пище, питье и др. оказывается в своей сущности запросом любви, адресованным ребенком к матери, и выступает в роли маски желания. Так, мать в ответ на просьбу ребенка дать ему конфету, может сопроводить отказ лаской и тем самым удовлетворить его просьбу, то есть запрос любви.

Однако сохранность желания как фундамента психического сопровождается у Лакана очень существенными оговорками, которые внешне могут показаться преодолением некоторых положений Фрейда. Так, Лакан отказывается от понятия полового инстинкта как ведущего принципа человеческого поведения. Отдавая дань современной науке, когда даже биологи приходят к отказу от понятия инстинкта в силу его расплывчатости и неопределенности [1, 34], Лакан отводит половому инстинкту роль фонового цвета (т. е. лишенного собственного содержания), на котором разыгрывается драма борьбы за признание желания со стороны Другого [5, 851]. Говоря иными словами, и сведение бессознательного к языку и отказ от полового инстинкта существенно изменяют форму выражения психического, если использовать терминологию модных среди структуралистов копенгагенских глоссам антиков (Л. Ельмслев).

На вопрос о том, меняется ли субстанция содержания бессознательного в структурном психоанализе, приходится ответить отрицательно, поскольку сохранным остается главный сюжетный узел сценария бессознательного поведения - комплекс Эдипа, разворачивающийся в горизонте символического.

В своей символической функции Отец выступает не в физическом обличий, образ которого подвергался ребенком интроекции, но как Имя отца, символизирующего Закон. "Истинная функция Отца, - утверждает Лакан, - соединение желания и Закона" [5, 824]. Таким образом, содержательные характеристики бессознательного остаются в структурном психоанализе теми же самыми, что и у Фрейда, что как раз и соответствует намерениям Лакана.

Гораздо более трудный вопрос встает теперь, когда мы выявили в лакановском человеке наличие двух слоев - "воображаемого" и "символического". Вопрос состоит в том, каким образом соединяются между собой эти два слоя? Как Имя отца соединяет желание и Закон? Таким соединительным звеном в концепции Лакана оказывается фаллус, исполняющий роль фундаментального означающего. Очень четко эту мысль сформулировал Лакан в докладе "Значение фаллу-са", прочитанном в 1958 г.: "Фаллус - это привилегированное "означающее" той отметки, которая обозначает место соединения логоса и возникновения желания" [5, 692]. Открытие ребенком наличия фаллу-са у отца и у себя, отсутствие оного у матери и вытекающие отсюда последствия хорошо знакомы всякому из учения Фрейда. Лакан в подкрепление своего тезиса привлекает обширнейшие факты из архаических слоев культуры, так или иначе имеющие отношение к фаллическому культу.

Однако фаллус в роли фундаментального означающего не являет себя в обнаженном и неприкрытом виде. В подавляющем большинстве случаев он оказывается скрытым значением, заслоненным другим означающим или, наоборот, он сам скрывает значение, подлежащее выявлению. "Фаллус есть "означающее" самого откровения (Aufhebung), которое он открывает (инициирует) своим исчезновением. Именно поэтому демон Целомудрия возникает в тот самый момент, когда в античной мистерии фаллус подвергается откровению (ср. знаменитую живопись виллы Помпея)" [5, 692]. Фаллус оказывается, таким образом, и сокрытой, метафорически замещенной реальностью Нуса и Логоса и, наоборот, "означающим", с которым отождествляет себя желание. Таким образом происходит смещение фундаментального "означаемого" фаллуса и превращение в главное "означающее" абсолютно Другого, которое выступает в двух ипостасях Имени Отца, символизирующего и Закон и Бога. После фиксации психического на образе собственного тела происходит вовлечение в сферу психического маргинальных эрогенных зон, не имеющих зрительного эквивалента. В совокупности они составляют "ткань" ф.антазмов, ткань, являющуюся подкладкой, не имеющей "лица". Центр символического горизонта, или "я" Отца, или законодателя, накладывается на интроецированный образ собственного тела. "Отец" как законодатель в своем предельном проявлении'-это и есть бог, абсолютная субъективность, абсолютный "Другой", в говорении которого высказывание никуда не отсылает, благодаря нерасторжимой слитности означающего и означаемого. Высказывание есть означаемое. В связи с этим Лакан привлекает не Новый, но Ветхий завет и тревожит тень законодателя Моисея. Однако, не без горечи замечает он, "могила Моисея так же пуста для Фрейда, как могила Христа для Гегеля" [5, 818]. "Пустота могилы бога" и законодателя означает, что отсутствует "означающее", которое представляет субъекта для другого "означающего". Абсолютно Другой, высказывание которого совпадает с "означаемым", равен s. Тогда формула предельной субъективности принимает форму записи:

Если отбросить это математизированное шаманство, перескочить через пассажи "Текстов", не поддающиеся прочтению, - то все это можно истолковать примерно так. В условиях, когда "бог умер", субъект не имеет точки опоры для отожествления с чем-то над ним стоящим, и вместо субъективности, или по Фрейду "Сверх-я", зияет дыра (расколотость) в системе бессознательного. Его место занимает фаллус, символ голого наслаждения. И с помощью виртуозного диалектического трюка Лакан низводит теологическую проблематику до отождествления мнимости Абсолютно Другого, равного √-1, с отсутствием фаллуса, равного также √-1 у объекта желания [5, 822]. Происходит совпадение психологической и теистической децентрации (то есть упразднения) субъективности в символическом слое личности. А коль скоро в отношениях с другими реализуется схема борьбы господского и рабского сознания, не удивительно, что в докладе "Ниспровержение субъекта и диалектика желания" (1960 г.), положения которого мы только что привели, содержится утверждение: "Аналитический опыт свидетельствует, что кастрация есть то, что во всяком случае регулирует желание как нормальное, так и анормальное" [5, 826]. Страх перед Другим принимает форму комплекса кастрации. Несколько шаржируя Лакана, можно сказать, что борьба сознаний протекает как. борьба фаллусов.

Медицинские последствия отождествления имени Отца с законом и выявление его знаковой (фаллической) природы состоят в том, что психоз отныне рассматривается как результат нехватки в системе бессознательного у психотика фундаментального "означающего" - Имени отца, или Другого в его земной ипостаси. Поскольку же Имя отца символизирует и Закон желания, Лакан прибегает к переводу фрейдистского понятия отрицания, отклонения (фр. rejet) на язык юридической практики и говорит об утрате права за просрочкой (forclusion) Имени отца. Утрата прав Имени отца знаменует собой "провал" фаллической метафоры и означает не голое отрицание, но воздержание от принятия во внимание опасности Кастрации, неприятие Имени отца как Другого, оспаривающего предмет желания психотика [5, 575]. Такова центральная мысль лакановской работы "О возможной трактовке психоза", в которой анализируются известные мемуары Шребера. Чтобы пояснить различие, которое существует между объявлением утраты прав и вытеснением, которое напоминает это явление, приведем пространное объяснение ученика Лакана С. Леклера: "Если мы представим себе опыт как ткань, то есть буквально как кусок материи, сотканной из перекрещивающихся нитей, мы можем сказать, что вытеснение имело бы вид разрыва или прорехи, при всей ее значительности поддающейся штопке, простой или художественной, тогда как утрата прав имела бы вид зияния, обязанного своим происхождением самой ткани материи, одним словом, изначальной дыры, которая никогда не могла бы обрести свою собственную субстанцию, потому что она сама есть не что иное, как субстанция дыры, и в силу этого ее можно было бы заполнить (всегда несовершенным образом) только, говоря словами Фрейда, каким-нибудь "куском" (цит. по Т. Palmier [8, 88]). Частным случаем "изначальной дыры", зияющей в ткани бессознательного, или в "листе Мёбиуса", может быть отсутствие отца или матери и, таким образом, психоз может быть мотивирован чрезвычайно просто - неблагополучием семьи, в которой рос пациент.

На этом можно закончить изложение принципов структурного психоанализа. Чтобы выполнить обещание, содержащееся в заглавии статьи, нам следует кратко перечислить противоречия, содержащиеся в учении Лакана. Главное противоречие в общем позитивистского по своему духу учения структурного психоаналитика состоит в использовании гегелевской философии, того фрагмента концепции немецкого философа, который использовали экзистенциалисты - схемы борьбы господского и рабского сознания (Характеризуя экзистенциалистскую полосу философского развития во Франции, связанную с философией Сартра, Деррида пишет: "Понятие нехватки, связанное с желанием и с инстанцией Другого в рамках диалектики раба и господина, начинало господствовать на французской идеологической сцене" ( J. Dеrrida, Marges de la philosophic Paris, 1972, p. 138)). Великолепно всписывающийся в общее место фрейдизма "комплекс Эдипа", включающий в себя момент борьбы с Законом, персонифицированным Отцом, борьбы за признание желания, позволяет Лакану использовать гораздо активнее, чем другим психоаналитикам, самую спекулятивную из работ Фрейда "По ту сторону принципа удовольствия". Второй "герой", "другой сцены", как называл Фрейд бессознательное - Танатос, играет не менее важную роль в структурном психоанализе, чем Эрос. Только недостаток места не позволяет нам сообщить здесь, какую роль отводит Лакан инстинкту смерти и отцеубийству в своем учении. Этой теме был посвящен его доклад "Агрессивность в психоанализе" в 1948 г. [5, 101-125].

Гораздо большее значение, чем содержательная характеристика этого момента учения Лакана, имеет, однако, оценка мировоззренческой его стороны. Дело в том, что вторую ипостась лакановского человека, изнанку развернутого в плоскость и сотканного из речевых цепей бессознательного составляет "бытие-к-смерти". Смерть - истина, дополняющая воображаемое и символическое лакановского человека, истина, подлежащая вытеснению. Именно смерть как истину человеческого бытия персонифицирует врач-психоаналитик, замещающий собой Другого (Отца), призванный открыть пациенту его смертную природу. Так, проделав структуралистский зигзаг, Лакан возвращается на "круги своя" - в лоно философской психологии (Л. Альтюссер называет парадоксальными и "чуждыми сциентистскому предприятию* Лакана его ссылки на Гегеля и Хайдеггера [2,96]). Поэтому "Тексты" производят впечатление не синтеза, покоящегося на едином принципе, пронизывающем все его части, а мозаики, составленной человеком, располагающим большой философской культурой. Говоря языком самого же Лакана, "Тексты" недостаточно "параноичны", ибо в "Послесловии", написанном Ж. Миллером, прямо говорится, что "Лакан разрабатывает теорию единственной идеологии: идеологии современного "Я", то есть параноического субъекта научной цивилизации" [5, 894].

Говоря другими словами, структуралистическая концепция психического у Лакана имеет экзистенциалистский привесок (или параграмму - букв, написанное рядом е.), который свидетельствует о наличии разрыва между формалистическими тенденциями его метода, отвергающего интуицию, понимание как ненаучные приемы исследования, и практикой Лакана-врача, имеющей дело с живым субъектом. И хотя Лакан-структуралист "вытесняет" эту истину из своего структурализма, она присутствует (в виде оговорки?) в докладе "Ситуация психоанализа и образование психоаналитика в 1956", произнесенном после программного Римского доклада. Не пытаясь анализировать эту оговорку, мы приведем ее и тем закончим наше сообщение: "Мы повторяем нашим ученикам: "Остерегайтесь понимать! и оставьте эту тошнотворную категорию г-ну Ясперсу и компании. Пусть одно из ваших ушей оглохнет, а другое превратится в слух. Пусть оно слушает звуки или фонемы, слова, выражения, изречения, не упуская пауз, скандирований, периодов и параллелизмов, ибо именно в них слово за словом приготовляется та версия, не имея которой аналитическая интуиция (разрядка наша. - Л. Ф.) остается без опоры и предмета" [5. 471].

Не является ли это высказывание признанием целемерности языкового поведения субъекта и косвенным признанием правомерности интуиции, понимания как средств его постижения? По-видимому, да. Это и заставляет думать, что структурный и "понимающий" методы стоят не в отношении взаимного исключения, но, скорее, взаимного дополнения, что охотно признают не чуждые философии структуралисты (Ж. Деррида и др.).

35. The Principles and Contradictions of J. Lacan's Structural Psychoanalysis. L. I. Filippov

Institute of Philosophy, USSR Academy of Sciences, Moscow

Summary

J. Lacan's structural psychoanalysis is an attempt at superimposing the models and formalizing schemes worked out in linguistics and mathematical logic upon classical psychoanalysis. The formalization of psychoanalytical experience, which lends spirit to the work of Lacan the theoretician, is at variance with the work of Lacan the practitioner. In Lacan's teaching the intellectualization of psychoanalysis, entailing the overthrow of the subject, is mechanically combined with an actual acknowledgement of the purpose-fulness of the subject's speech behaviour and an indirect acceptance of the lawfulness of intuition and comprehension as means of describing it. These contradictions are brought to light in the present paper.

Литература

1. Шовен Р., Поведение животных, М., 1972.

2. Althusser, L., Freud et Lacan. La nouvelle critique, 1964-1965, № 161 - 162.

3. Ducrot, O., Todorov, Т., Sperber, D., Safouan, M., Whal, F., Qu'est-ce que le structuralisme? Paris, 1968.

4. Jacobson, R., Deux aspects d u langage et deux types de L'aphasie. Les Temps modernes, 1962, 188.

5. Lacan, J., Ecrits, Paris, 1966.

6. Leclaire, S., L'Inconscient. Les Temps modernes, 1961, 183.

7. Nadeau, M., Histoire de surrealisme, Paris, 1964.

8. Palmier, J., Lacan, Paris, 1972, p. 37.

 

 

 Раздел третий. Нейрофизиологические механизмы бессознательного см. Том 1 Часть 3