Церковь одна

 Еще Несколько Слов Православного Христианина О Западных Вероисповеданиях

По Поводу Разных Сочинений Латинских И Протестантских О Предметах Веры. 1858

   Перевод с Французского *)

   Подлинник издан в Лейпциге Брокгаузом.

   

   ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ

   М. г.

   Вы позволили мне воспользоваться вашим типографским станком для напечатания брошюры, написанной мною в 1854 году, о некоторых религиозных вопросах; смею надеяться, что вы не откажете в подобной благосклонности новой брошюре о тех же предметах.

   Я желал, чтоб сочинение мое было доступно возможно широкому кругу читателей и, с этою целью, выбрал язык в наше время наиболее употребительный, язык французский, который в истории Европейской литературы мог бы быть назван ходячею латынью. Несмотря однако на этот выбор и несмотря на то, что вследствие особенных обстоятельств, первая моя брошюра напечатана была в Париже, надежды мои, признаюсь, были обращены к странам Германского происхождения, к Англии и Германии. Эти надежды меня не обманули: здесь и там я удостоился благосклонного внимания от многих читателей и от нескольких писателей. Большего я и ожидать не смел.

   Да будет мне, однако, позволено сделать несколько замечаний относительно приема, мною встреченного.

   Я высказал, что принцип Протестантства впервые введен был Римским расколом. Об этом мнении отозвались даже в Германии, не без иронии. Но я всё-таки остаюсь при своем мнении и повторяю: раскол не был изобретением Папизма, он был свободным выражением западного воззрения вообще; в начале папы встретили его порицанием, а затем подтвердили его почти нехотя.

   *) Это письмо, адресованное на имя г. Брокгауза, содержателя типографии в Лейпциге, напечатано в виде предисловия к подлиннику.

      Присвоение одной местности или епархии права решать догматические вопросы независимо от Вселенской Церкви заключало в себе зародыш всего Протестантства, как начала. Сперва оно прикрывалось новым условным началом — Римским верховноначалием; но логически неизбежным развитием его была Реформа в том виде, в каком она впоследствии введена была Германией. Дело в этом случае принадлежало Риму, а Германия, сама того не ведая, только извлекла выводы из факта. Я строго держался в границах религиозного вопроса, избегая рассуждений о предметах исторических; но думаю, что читатель, несколько опытный в изучении исторических законов, поймет, почему этот раскол, или это присвоение местной независимости, должно было совпасть с эпохою Карла Великого и с основанием Западной империи. Во всяком случае, представленные мною доказательства тождества Романизма и Протестантства в их зародыше, при всей их новости и неожиданности, заслуживали бы, мне кажется, скорее серьезного опровержения, чем иронического отзыва.

   Обвиняли меня также в сравнительно большей неприязненности к Романизму, чем к Реформе, и одна немецкая газета объяснила это различие той едкой ненавистью, которою всегда отличаются распри между родными братьями. Но, во-первых, я доказал, кажется, что мы одинаково относимся к западным исповеданиям, не делая никакого различия между Римским и Протестантским; во-вторых, мне кажется, что серьезные и добросовестные писатели должны бы вообще воздерживаться от такого рода заподозривания чужих побуждений. Не довольно ли, для объяснения некоторой разницы в тоне, которой я и не думаю отрицать, допустить объяснение, мною самим данное? Заблуждение, по моему убеждению, идет от Римлян, а Протестанты только приняли его по наследству; к тому же, добровольная ложь, мне кажется, заслуживает более строгого осуждения и возбуждает более сильное негодование, чем заблуждение невольное. Станут ли Протестанты отрицать это, и захотят ли они, чтоб их сравняли в этом отношении с Римлянами? — Не думаю.

   Во всех обвинениях, мною высказанных против различных ветвей раскола, я строго придерживался правила ограничиваться выводами из начал, ими самими признаваемых. Все мои приговоры основаны единственно на внутренних противоречиях, которые они в себе содержат. Так я показал, что поставление папы, в котором Латиняне хотят видеть как бы завершение рукоположения, на самом деле упраздняет это таинство: далее я показал, что Протестантство, опираясь на Библию и в тоже время отвергая Церковь, темь самым уничтожает Библию. Думаю, что это самый логичный и самый доказательный способ опровержений всякой системы, как философской, так и религиозной. Я воздерживался от бесполезных отступлений, от обвинении, основанных только на фактах, а не на общих законах, от бездоказательных уверений, а тем паче от ссылок на факты сомнительные. Надеюсь, что в этом отношении мне отдадут справедливость и не откажутся признать мое сочинение за труд серьезный и честный.

   Наконец, мне остается повиниться в одной ошибке. Я говорил об одобрительном молчании, которым встречены были не совсем сообразные с духом Христианства речи покойного Парижского архиепископа. В последствии этот прелат, проповедовавший меч под предлогом религии, сам погиб от ножа, который тоже выдавал себя за орудие своего рода веры. Эта смерть дала печальный и назидательный урок человечеству; но я должен признаться, что я ошибался, указывая на всеобщее молчание Европы. Действительно, были исключения, и мне остается лишь благодарить одну немецкую газету, исправившую мою ошибку и познакомившую меня с возражениями, появившимися в некоторых немецких изданиях. Я сам видел такого же рода протест, заявленный около того же времени, в одной испанской газете. Эти факты утешительны и делают честь человечеству; но, после принесенного мною сознания в собственной ошибке, мне, может быть, еще позволительно думать, что эти редкие факты не подрывают заключений, мною выведенных из достойного укоризны молчания.

   Остается добавить одно слово. Каков бы ни был успех, намерение мое было высказать истину, и кто еелюбит, тот отдаст мне справедливость.

   Вместе с благодарностью за сделанное мне одолжение, примите, м. г., уверение в глубоком почтении, с коим имею честь назвать себя

   Вашим покорнейшим слугой

   Неизвестный.

   Ноябрь 1357.

   

   В 1856 году явилась в Брюсселе брошюра, изданная Протестантом и озаглавленная так: «Несколько малоизвестных фактов, относящихся к Русской церковной истории». Об этом сочинении не стоило бы даже и говорить; но так как оно имеет целью доказать лживость факта, указанного мною в первой моей брошюре (изданной в Париже в 1853), то считаю обязанностью обратить на него некоторое внимание.

   Сочинение это состоит из четырех страниц введения и приложения, а малоизвестные факты ограничиваются одним указом Петра I-го, перепечатанным из Леклерка. Видимая цель издания — доказать, что Протестантство имело на Церковь гораздо сильнейшее действие, чем какое я признаю.

   Да будет мне позволено посвятить несколько строк замечаниям, лично до меня касающимся. Вот слова моего критика.

   «Безыменный автор зараз нападает на Протестантство и на Католичество, пользуясь поочередно и не без ловкости оружием, взятым им на прокат у полемики, столько лет продолжающейся между двумя Церквами».

   Я не только не заимствовал никакого оружия у западной полемики, но, напротив, все доводы мои совершенно противоположны доводам, которыми она доныне пользовалась. Протестанты обвиняли ли когда Римлян в рационализме? Старались ли они когда-нибудь доказать, что Романизм есть только древнейшая форма Протестантства? Римляне обвиняли ли когда-нибудь Протестантство в псевдо-традиционализме и в слепом поклонении букве? Те или другие настаивали ли когда-нибудь на том, что противникам их недостает закона нравственного, который один дает единство Церкви? Те или другие говорили ли когда-нибудь, что единству Романизма не достает содержания живого, а свободе Протестантства не достает содержания реального. Никто этого не говорил и никто не мог сказать по той весьма простой причине, что характер религиозного заблуждения действительно понятен только тому, кто находится в истине Церкви. Продолжаю выписки.

   «Разбираемое сочинение, очевидно, от начала до конца, лишено искренности и добросовестности и пр».

   Обвинение тяжкое, но оно не подкреплено ни одним доказательством, и тому, кто решился предъявить его, не следовало бы забывать, что, возводя бездоказательно такое обвинение, можно подвергнуться опасности прослыть клеветником. Далее:

   «Автор старается, между прочим, посредством тонких различений доказать, что в его стране, Царь не есть глава Церкви, тогда как всякий знает, что Петр I-й присвоил себе всю полноту церковной власти и пр.»

   Это «всякий знает» удивительно хорошо придумано в ответ на целый ряд доказательств противного. Правда, что заверение моего возражателя подкреплено указанием на слова, употребленные в императорском указе об участии Государя в назначении епископов. Нечего сказать — убедительно!

   Затем, в конце вступления, отличающегося такою силою выводов, следует перепечатка указа Петра I — го о преобразовании монастырей. Цель перепечатки: «доказать мне, свидетельством истории, что я ошибаюсь в своих положениях, что отголосок Протестантства в моей родине сильнее, чем, по-видимому, я воображаю; и что кроме изолированных личностей, теряющихся в толпе, которые, в большей или меньшей степени, могли быть задеты Протестантскими началами, влиянию их подверглись многие лица высоко поставленные». Этим автор думает окончательно подорвать мое заявление, что «поток Протестантства замер у пределов Православного Мира».

   Факт, мною указанный, есть факт исторический, столь явный, что, казалось бы, нельзя и отрицать его; но, видно, ему не устоять перед документом, заимствованным из Леклерка моим Брюссельским противником. Посмотрим, что в нем такое.

   Прежде всего, я далек от того, чтоб оспаривать его подлинность. Если бы я даже не знал доказательств свидетельствующих в ее пользу, достаточно было бы мне прочесть самый указ, чтоб узнать пошиб двух составителей его: Петра Великого и ученого епископа Феофана Прокоповича. За отсутствием доказательств вещественных, я бы, в этом случае, удовольствовался одним этим нравственным доказательством. — Итак это указ Российского Самодержца? Нисколько; ибо ничем не доказано, чтоб он когда-нибудь был обнародован. Этот документ не более как проект закона, проект, который, по законодательству тогдашнего времени, мог быть изменен, переиначен или даже отвергнут Синодом и который, следовательно, не имеет никакого значения в истории, хотя, конечно, не лишен важности для биографии *).

   Но я пойду дальше. Допустим, что указ был обнародован (и в последствии отменен). Какие же в нем, доказательства Протестантства? Язвительная критика на монастыри? Но разве это явление небывалое в Церкви? Такая же критика, в формах более или менее жестких, встречается в некоторых старинных законах нашей страны и во множестве литературных памятников, между прочим, в письмах Св. Кирилла Белозерского (который сам был основателем монастыря) и в удивительных письмах Иоанна IV, государя одинаково суеверного и свирепого. Уж не предположить ли, что и они оба исповедовали втайне Протестантство? Или же доказательством Протестантства служить учение, что Церковь может обойтись без монастырей? 

   *) Нисколько не отвергаю, что власть иногда обнародовала законы без предварительного обсуждения их в Сенате или в Синоде; но эти случаи представляют собою исключения из правила. Напротив, многие проекты законов, по обсуждении, бывали изменяемы и даже отвергаемы; предполагать же исключение в настоящем случае — нет основания.

   Но ни один Православный христианин в этом не сомневается, хотя каждый из них одобряет существование монастырей. Или не захотят ли видеть Протестантство в учении, что епископ может и не быть монахом, хотя установившийся обычай, по-видимому, заставляет иногда предполагать это? Это также веем известно, до того известно, что даже в последнее время один из славнейших преемников апостольских долго отказывался от монашеского пострижения и уступил только убеждениям, весьма впрочем уважительным, своих собратьев по епископству. Словом, документ, о котором идет речь, содержит в себе, может быть, некоторые преувеличения, некоторые воззрения, без сомнения, ложные, и вообще характеризуется совершенным недостатком глубины; но основания его таковы, что ни один Православный не только не стал бы порицать их, но даже не отказал бы им в своем согласии. Наоборот, в нем нет ничего такого, чем составители его могли быть уличены в Протестантстве.

   Но пойдем еще дальше. Религиозные мнения Петра I-го (как кажется, весьма не твердые) очевидно имели некоторую наклонность к Протестантству; Протестантская окраска выказывается и в писаниях Феофана Прокоповича (точно также как Римской окраской отличаются произведения его современника Стефана Яворского); но из этого нельзя еще выводить ничего существенно важного. Такого же рода оттенки обнаруживаются у церковных писателей с самых отдаленных времен, задолго до Реформы, и кто прочел мою вторую брошюру, нашел объяснение этого факта в замечаниях, сделанных мною по поводу нескольких слов г. Вине. Несмотря на личные их наклонности, Феофан Прокопович много раз восставал против Протестантов, а Стефан Яворский против римлян; но я готов сделать уступку. Допустим (хотя это совершенно ложно), что Петр и Феофан исповедовали втайне Протестантство. Что ж бы отсюда следовало? Неужели то, что поток Протестантства не замер у пределов Православного мира? Патриарх Кирилл Лукарь за Протестантские мнения был соборно осужден и низложен епископами. Этот факт поважнее подозрения, более или менее заслуженного творцами разбираемого указа; но приходило ли кому бы то ни было на мысль выдавать этот факт (вероятно неизвестный моему критику) за победу Протестантства в смысле историческом? Конечно, встречались, да и в настоящую минуту встречаются между моими соотечественниками и такие, которые, в глубине сердца, суть или протестанты, или римляне. Наоборот, Церковь среди своих чад и в числе самых замечательных своих апологетов насчитывает людей, рожденных в западных исповеданиях; но с точки зрения исторической эти исключения не заслуживают даже упоминания. Или, может быть, Император Петр, благодаря своему положению, стоит один целых миллионов в глазах моего критика?

   Очевидно, этот опыта опровержения жалок, и исторический факт, мною указанный, остается в своей неприкосновенности. *)

   Таков единственный, прямой ответ, полученный мною из Протестантского лагеря. Но действительно ли он писан Протестантским пером? Сомневаюсь в этом по следующим причинам.

   Весь ответ явно грешит отсутствием всякой логики и отличается таким легкомысленным невежеством, какого не находишь, разве уже слишком редко, в сочинениях Протестантов о предметах веры.

     *) Если бы мой возражатель имел немного более знания, он мог бы упомянуть о несомненном влиянии протестантов на некоторый секты в России. Предлагаю ему этот аргумент. По крайней мере, в нем была бы правда, и он имел бы вид основательности в глазах поверхностных читателей. При всем том, отвечать на него было бы вовсе не трудно. Протестантство оказывает свое действие на массы только в том случае, когда они сами предварительно уже отлучили себя от Церкви другими заблуждениями верования: таковы именно раскольники, сделавшиеся более или менее протестантами, но не сразу. В первой моей брошюре я уже указал на это, как на общее правило.

 

    Озлобление против Церкви или лучше сказать, выражения, в которые облекается это чувство, представляются также довольно чуждыми протестантскому миру, расположение которого в сущности также не совсем дружелюбное, выражается иначе. Мой критик говорит: «К сожалению, первые вводители Христианства в языческой России, последовав в выборе своем несчастному влечению, заимствовали у сумасбродной Греции веру уже извращенную и пр. Эта сумасбродная Греция, отвергающая папское предвосхищение, дарующая всем новообращаемым народам сокровище Св. Писания на их собственном языке (за семь веков до Лютера), желающая, чтоб молитва в храмах понятна была всем верным, эта Греция, думаю, могла бы до некоторой степени рассчитывать на благосклонность Протестанта. В примечании, мой критик, хотя и сознается, что Римский первосвященник погрешил, поставив себя государем, но полагает, что эта погрешность гораздо маловажнее погрешности Русского государя, поставившего себя наследственным первосвященником. Это почти буквальное повторение слов г. Лоранси, бессмысленность которых мною уже была обнаружена. Кстати, и выражение Римский первосвященник нашло здесь место.

   Какая-то нежность к Романизму проглядывает везде, несмотря на то, что, для поддержания принятой автором на себя роли, он должен порицать его.

   Наконец мой критик уклоняется от защиты Реформы, по следующим соображениям: «или-де нужно было бы, подобно автору утверждать свое преимущество и свое превосходство, что Св. Павел считает дерзостью в отношении к Тому, от Кого мы заимствуем свою правду или же доказывать недостоинство чужой Церкви, что противоречило бы другой, не менее существенной обязанности». Как? Св. Павел признает худым делом хвалить свою веру? И Протестант вычитал это у апостола? Как? Протестант нашел в Св. писании нравственный закон, запрещающий обличать заблуждения веры, признаваемой ложною? Эта нелепость до такой степени лишена всякого подобия правды, до того выходит из всяких границ, что ее ничем себе объяснить нельзя, как только разве замешательством Латинянина, который, надев на себя личину и поставив себя в необходимость восхвалять Протестантство, радуется случаю уклониться от нее, хотя бы посредством самого жалкого изворота.

   Итак, по моему мнению, разбираемое сочинение — произведение Римское. Впрочем, Римлянин или Протестант, автор, если вздумает снова выступить на арену, может знать наперед, что дальнейшие с его стороны нападения останутся без ответа. Я сказал в своей первой статье (и, кажется, доказал), что «Церковь совершенно недоступна рационализму и ограждена от него нравственным законом, неизвестным западным исповеданиям»; а вот каким образом мой возражатель передает мою мысль: «пусть восхваляет он в волю свое, дорогое ему Православие» (этот иронический оборот не дурен, когда речь идете об отношениях человека к исповедуемой им вере), «это Православие, которому он сам отказывает безусловно во всякой рациональности». Одно из двух: или критик принимает рационализм и всякую рациональность за синонимы и тем самым обнаруживает такое невежество, при котором он не был бы способен понять ответы, которые я мог бы ему представить, или же он понимает различие между этими двумя понятиями и, в таком случае, обнаруживает недобросовестность, после которой он не стоите никакого ответа. *)

   Впрочем, повторяю: по всему мне кажется, что Брюссельская брошюра есть изделие Римское. Политике Римской партии свойственно нападать на Православие окольными путями. 

   *) Такая же недобросовестность обнаруживается и в одном из примечаний: семинаристов, которых заставляют «читать Св. Отцов и произносить проповеди», автор заведомо смешивает с пьяными монахами, о которых говорится в предшествующей статье вышеупомянутого указа. Правда, что статья о семинариях предполагаем также возможность пороков и, между прочим, пьянства в семинарских воспитанниках. Словно, вне России семинарии недоступны никаким порокам!

   Ей хотелось бы, в глазах Православного  общества, заподозрить правительство в покушениях на свободу или на самые начала веры, исповедуемой обществом, и в тоже время в глазах правительства заподозрить верных в стремлении посягнуть на его права. Эта последняя часть маневра, на сей раз, была прибережена для одного из моих соотечественников.

   Но нужен был случай или предлог к обвинению.

   Отец (бывший князь) Гагарин выпустил брошюру, под заглавием довольно хорошо придуманным: «Россия будет ли католическою?» т. е. папскою. *) Брошюра составлена из предисловия, четырех глав: 1) о восточном обряде, 2) о Церкви и государстве, 3) о Русском духовенстве, 4) о католицизме и революции и из подтвердительных документов — папских булл, относящихся до Греко-униатов в царстве Польском. Немного нужно было ловкости, чтоб уместить в этой рамке всякого рода политические соображения.

   Само предисловие, слегка окрашенное патриотизмом и убранное похвалами государю, правящему Россией, и первосвященнику, занимающему кафедру Св. Петра, имеет уже особенный характер. Дело идет не о расколе или ереси, не о предании или вере; все это старые термины, неприятно звучащее в ушах современной цивилизации: дело идет о вековой войне Русской Церкви со святым престолом и о подписании мирного договора, почетного и выгодного для всех. Дело идет не об обращении, не о проповедниках, не об апостолах, но о переговорах и уполномоченных. Романизм, во всей наготе, выказывает здесь свой земной характер. «Мир должен быть подписан, потому что война не может вечно длиться, потому что мир выгоден для всех. Для достижения этого нужно лишь согласие трех волей. Когда сговорятся папа, Император и Русская Церковь, представляемая ее епископами или ее Синодом, кто сможет тогда помешать примирению?» спрашивает автор. Кто, в самом деле? Провинциальная ли Церковь Востока, угнетенная Исламом и обстреливаемая Западом?

   *) La Russie sera-i-elle catholique?

       Провинциальная ли Церковь маленького королевства Греческого, которая считается за ничто в Мире? Народ ли Русский, голос которого не слышен в правительственных вопросах? Кто же? — Если нужно, я скажу иезуиту, кто. Пусть Русский государь подпадет обольщению (хотя это вне всякого правдоподобия); пусть духовенство изменит (хотя такое предположение выходит из пределов возможного): и тогда миллионы душ останутся непоколебимыми в истине, миллионы рук поднимут непобедимую хоругвь Церкви и образуют чин мирян. Найдутся же в неизмеримом восточном мире по крайней мере два или три епископа, которые не изменят Богу; они благословят низшие чины, составят из себя все епископство, и Церковь ничего не потеряет ни в силе, ни в единстве; она останется кафолическою Церковью, какою была и во времена апостолов. Отец Гагарин, покинувший веру своих отцов (вероятно по неведению, ибо он кажется, даже не понимает ее) думает разве, что отступничество само по себе до такой степени легко, что может совершиться даже без содействия убеждения, хотя бы и ложного?

   Первая глава его сочинения касается обряда. Особой главы, посвященной догмату, не будет: это вещь слишком маловажная: она может быть, в крайнем случае, включена в обряд, или даже, при некоторой ловкости, вовсе отложена в сторону. Христиании конечно затруднился бы это сделать; но иезуит!

   Что такое обряд? Обряд это свободная поэзия символов или слов, которыми Церковь, единица органическая и живая, пользуется для выражения своего познания о Божественных истинах, своей безграничной любви к своему Создателю и Спасителю, наконец, любви, взаимно соединяющей христиан между собою на земле и на небе. Обряд, по существу изменчивый, есть не более как прозрачное покрывало, которым облекается догмат, по существу неизменный. Нет, может быть, во всей Церкви ни одного обряда, которого современная форма шла бы от времен апостольских, и нет ни одного догмата, который бы не происходил от тех времен. Но как бы то ни было, отец Гагарин посвящает свою первую главу обряду на том основании, что «вопрос о восточном обряде более всего озабочивает многих Русских». Автор, как кажется, имеет не слишком высокое понятие о степени умственного развития своих соотечественников; пускай — может быть, он имеет на это свои права, которых мы оспаривать не намерены. Прежде всего он заявляет. что восточный обряд очень хорош и охотно называет его, по выражению папской буллы, достопочтенным Греческим обрядом. Он уверяет нас, что Римский престол не имеет ни малейшего желания изменить этот обряд; но еще мало того! Оказывается, что папы всегда заботились о его сохранении и невредимости: только после долгих настояний со стороны польских епископов согласились они наконец дозволить в нем некоторые, и то легкие, изменения. Если миссионеры или Латинский клир действовали в ином духе, то это происходило от невежества, или от упорства, или от обстоятельств совершенно независимых от видов и желаний св. кафедры и т. д. Грек Пиципиос, в сочинении, которое идет под стать сочинению отца Гагарина, заходит еще дальше. Этот выдает пап за страстных почитателей Греческого обряда, так что, если его послушать, то окончательно поверишь, что врагами-то Греческого обряда были искони сами Греки, и что он уцелел только благодаря заботливому к нему сочувствию Римских епископов. Впрочем, так как мы за обряд не стоим, то для нас все это не имеет большой важности. — «А! понимаем: вы дорожите догматом? Ну, что ж, и в этом не представится неодолимой трудности. Кто дорожит обрядом, пусть при нем и остается, а кто дорожит догматом, пусть сохраняет свой догмат! Признайте только Римское главенство, большего мы от вас не требуем». — Понятно! До богослужения и догмата очередь дойдет в последствии; а теперь нам оказывают снисхождение. Повторяю: мы не стоим за обряд, со стороны внешнего его устройства, и снисхождение папы нас нисколько не трогает; но утверждаю вновь: нужно иметь глубокое бесстыдство, чтобы приписывать себе такую же терпимость в минувших веках. Пусть судит об истине иезуитских уверений тот, кому хоть сколько-нибудь знакома история Церкви в южных Славянских странах! — Пойдем далее. Кажется, во-первых, что отец Гагарин никогда не понимал характера своих соотечественников, или совсем позабыл об нем. Он уверяет, будто Русским противо Латинство потому, что они считают его за одно с Полонизмом, а Полонизм считают за синоним революционной идеи. Но ведь уверять, что мы (т. е. народ) к религиозным соображениям примешиваем какое-либо национальное соперничество, это более чем невежество: это безумие! Кажется также, что, говоря об обряде, о. Гагарин не отдает себе даже отчета в предмете, о котором он рассуждает; ибо вот его слова: «В тот день, когда Русские убедятся, что их не заставят отказаться от их приобщения под двумя видами, от обычая квасного хлеба в таинстве Евхаристии, от их Славянской литургии, от их женатого духовенства, исчезнет одно из главных препятствий к примирению Русской Церкви с св. кафедрою». Так неужели, по мнению автора, мы Русские все это ставим на одну доску? Предполагать это значит низводить нас на степень самой крайней бессмысленности. «Женатое духовенство»! Да это даже не принадлежность обряда. Уж не думает ли отец иезуит, что для получения духовного сана в России необходимо быть женатым? Ведь это требуется только от приходского духовенства: это дело не обряда, а приличия. *) Потом, рядом с женатым духовенством идет приобщение под двумя видами, то есть: приобщение в том виде, в каком оно установлено Самим Христом. 

   *) Если бы автор был немного посерьезнее, он сказал бы о совместности двух таинств: брака и священства (как было в первые века Церкви).

  Но дело не в том, сохраним ли мы его (ведь это все равно, что спросить нас: сохраним ли мы Христианство), а в  том: почему Рим так крепко держится за свое схизматическое нововведение и почему затопил в дорогой крови несчастную Богемию, натравив на нее во времена Гусситов всю Германию и весь Латинский мир (в доказательство, должно быть, своей любви к древнему обряду)? Простая случайность послужила поводом к изменению, введенному в Евхаристию; чего же ради эта настойчивость, эта гигантская борьба, слава Богемии, и эти потоки крови? Я скажу отцу иезуиту, ради чего (не знаю, сказал ли это кто-нибудь до меня). Изменение родилось случайно, но в нем оказывался символический смысл. По мнению древних, записанному в Ветхом Завете, тело есть косное вещество, а кровь есть жизнь. Итак: «вам, миряне, тело, вещество; ибо вы не более как вещественное тело Церкви. А нам, церковникам — кровь; ибо мы жизнь Церкви». Здесь, обряд, очевидно, перестает уже быть церемонией, он становится символом. Когда Латиняне отдадут чашу всем верным, они, бесспорно, сделают огромный шаг вперед на пути к истине. — На ряду с женатым духовенством говорится еще о Славянской литургии и следовательно о Св. Писании на Славянском языке. Это уступка, конечно, очень важная; но прежде всего, нужно объясниться. Изъявляется ли этим только терпимость к факту, вследствие сознаваемой невозможности упразднить его (и тогда это не значило бы ровно ничего), или признается самый принцип церковного обряда? Удалось ли наконец Латинянам понять, как понимает это Церковь, что чуждый язык не должен разлучать верных с молитвою Церкви, человека со словом Божиим? Если это действительно допущено как принцип, имеющий быть примененным ко всем народам, о! тогда мы можем сказать: да будет благословен Господь, ниспославший луч света своего во мрак векового заблуждения.

   Вторая глава толкует о Церкви и государстве. «Церкви нужна независимость, а независимость для нее возможна только в соединении со св. кафедрою». Такова тема. Следить за ее развитием мы не станем, тем более что оно не представляете ничего нового. Во-первых, ничем нельзя доказать, чтобы союзом областных Церквей не могла быть обеспечена независимость каждой из них (мы, со своей стороны, считаем это несомненным); во-вторых, опровержение мнений отца Гагарина для нас невозможно по той весьма простой причине, что в его глазах Церковь есть духовенство, а в наших глазах Церковь есть Церковь. Будем верны, и мы будем независимы в делах Церкви, что бы ни случилось. Как христиане, мы живем в государстве, но мы не от государства. Нравственное рабство может быть только последствием порока, а против порока не обеспечит ни Рим, ни Византия: единственное против него обеспечение в благодати Божией, дарующей христианам взаимную любовь. Клир, в действительности (не по названию только) христианский, есть непременно клир свободный; клир порочный сам себя отлучает от Церкви и производит раскол; он отнимает у верных кровь и слово Христовы, он выдумывает новые догматы, он попирает ногами совесть. Он не может быть свободен; он может только самовластвовать, то есть быть рабом в душе, ибо таково свойство всякой тирании.

   Третья глава толкует о Русском клире. Автор возвращается здесь к союзному трактату, который должен быть заключен между папою, Римским Императором и Русскою Церковью (духовенством), то есть между властями, которые одни «заинтересованы» в вопросе. Потом он спрашивает: какое положение примет Русское духовенство в виду предложенного союза? Ответа был бы очень прост: положение точно такое же, как если бы духовенству предложили союзный трактат с Арианами, или Несторианами, или иною ересью (я не вдаюсь в сравнение их относительной важности); но эта мысль не приходит автору в голову. Он, с своей стороны, рассуждает совсем иначе. Вопрос не о вере и истине, вопрос тут о выгодах. «Три заинтересованные власти; выгоды», которые найдет в этом духовенство. Духовенство ничего тут не потеряет, оно сохранит все и в тоже время приобретет безмерно много. Трудно закрыть глаза в виду такого бесстыдства; но пойдем далее. Не будем больше останавливаться на постоянном смешении понятий при употреблении слов «Церковь и духовенство»; автор, по-видимому, разделяет их, признавая, как кажется, Синод за единственного представителя Церкви (о мирянах он даже и не думает). Предположим лучше недостаток ясности, чем отсутствие здравого смысла, и перейдем к предмету более важному. Автор кончает признанием, что «как бы велики ни были для клира выгоды от соединения, он не может купить их ценою сделки в догмате». Как же разрешает автор это затруднение?

   «В числе предметов, в которых расходится Русская Церковь с Римскою, два, на первый взгляд, входят, по-видимому, в категорию начал догматических. Это исхождение Св. Духа и власть папы над Вселенскою Церковью. Прочие догматические разномыслия не имеют такой важности». Это слова отца Гагарина. Впрочем, по его мнению, указанное им препятствие к соединению, во-первых, не так велико, как кажется. «Восточный катехизис не содержит в себе никакого заблуждения (что было бы ересью); он представляет только пробелы» (а это доказывало бы только невежество, некоторое духовное несовершеннолетие и некоторое отсутствие благодати, которая одна открываете Божественные тайны). Итак Латинская Церковь может принять восточных в свое общение. *) Спрашивается: на каком основании? В равенстве христианского братства? — «Пожалуй», ответит Латинянин, несколько помявшись. Значит: и в равенстве прав на епископство, на кардинальство и на папство, на которое все сыны Церкви, очевидно, имеют равное право? — «Что вы!» восклицает устрашенный Латинянин, «куда забрели вы! Мы принимаем вас, но как детей, не более, с даруемою вам привилегией на невежество и, говоря откровенно, на бессмыслие» (как и я уже сказал в моей первой брошюре). И такой-то союз христианин осмеливается предлагать своим братьям! Но пойдем дальше.

   *) Разумеется, с подразумеваемым условием, что будет признана правительственная власть папы.

      Если Римская Церковь с такою легкостью шагает через это затруднение, то для Церкви Восточной, по мнению автора, это должно быть еще легче; ибо прибавка к членам веры, сделанная в Латинском катехизисе, должна представляться на Востоке делом мнения, не более того, так как прибавка эта никаким Вселенским собором осуждена не была. Поэтому примирение очень возможно; затем созовется Вселенский собор конечно; на этом соборе Латинянам ничего нельзя будет уступить из их учения; но за то восточным можно будет дать от себя окончательную санкцию на спорные пункты. Итак, Восточная Церковь будет по-прежнему веровать в то, во что всегда веровала; сверх того, она должна будет уверовать в участие Сына в исхождении Св. Духа, в папскую непогрешимость, в непорочное зачатие и — во что бы еще? — ибо я не вижу основания этим ограничиться. Такое соединение невежества в мысли и легкости в тоне поистине возмутительно. Ужели этот человек, бывший сын Церкви, не знает, что Церковь ничего не может прилагать к своим догматам; что никогда она не исповедовала ничего такого, что бы не было изначала ей открыто Духом Святым, и никогда ничего сверх того, что ей открыто, исповедовать не будет? Ужели он не знает, что это догмат и догмат основной? Но идем дальше.

   «Положение дел таково», говорит автор, «что всякий член Восточной Церкви может, по праву, принять все мнения Церкви Латинской, не подвергаясь со стороны своего клира осуждению: ибо, кроме определений Вселенских соборов, для Православного христианина нет ничего непогрешительного а так как ни один Вселенский собора, не размаривал вопросов, о которых теперь идет спор, то мнения остаются совершенно свободными». О папской непогрешимости в первые века никто ничего не знал, по признанно самих Римлян: Св. Ипполит мог обвинять папу Каллиста в ереси, а один из вселенских соборов мог осудить память папы Гонория за погрешение в догмате. С другой стороны, первый вселенский собор созван не раньше начала IV-го века. Стало быть, до этого времени ни в чем не могло быть ереси, и мнения были совершенно свободны обо всех предметах; ибо не было для их осуждения непогрешительной власти. Можно было быть Евионитом, Маркионитом, Савеллианитом безнаказанно и не отлучаясь от Церкви!! Да и теперь, кто мог бы отказать мне в праве утверждать, что, принимая во внимание единство существа, Дух Св. участвует, хотя может быть и не прямо, в вечном отечестве? Ведь ни один Вселенский собор не обсуждал этого вопроса. Какова логика у отца Гагарина? Что за удивительная откровенность! Какое понимание основных начал Церкви, в которой он родился! Не знать самых первых начатков ее учения! Надеемся, что это его невежество когда-нибудь зачтется ему в извинение его отступничества; да и в настоящую минуту мы не смеем слишком строго судить о его сочинении, припоминая, что человек гораздо более его сильный во всех отношениях, Ньюман (теперь епископ); по-видимому также низводит догмат о Св. Троице на степень простых мнений в первые века Церкви. *)

   Заблуждение в вере получает свою казнь в самоубийстве учения, на этом заблуждении воздвигаемом. Верно однако то, что Римское заблуждение не было осуждено на Вселенском соборе. Очень простое объяснение этому факту я уже дал в первой моей брошюре. «Древние ереси заключали в себе заблуждения в откровенном догмате о внутреннем естестве Божием или об отношении Его к естеству человеческому; но, искажая преданное учение, эти ереси предполагали, однако, что остаются ему верными. Это были заблуждения более или менее преступные, но заблуждения личные, не восстававшие против догмата церковной соборности, а напротив охотно ссылавшиеся, в доказательство своей мнимой истинности, на согласие всех христиан.

   *) См. его «Опыт о развитии».

       Романизм, поставив на место единства соборной веры независимость личного или областного мнения (ибо папская непогрешимость придумана была позднее), явил себя первою ересью против догмата о естестве Церкви или о вере Церкви в себя. Римляне решили догматический вопрос без согласия своих братьев, они присвоили себе монополию благодати. Римский мир подразумевательно объявил (и упорствует в своем объявлении), что мир восточный есть не более как мир илотов в вере и учении. Он совершил нравственное братоубийство». Для его осуждения не было надобности в соборе, то есть в свидетельстве. *) Он сам себя отлучил и тем самым себя осудил, сам подал против себя свидетельство: abiit, evasit, erupit.

   Взглянем теперь на неизбежный последствия умозаключений отца Иезуита по отношению к его проекту единения. Предположим, что эта чудовищная уния осуществилась. *) Итак Церковь сложилась из двух провинциальных Церквей, состоящих во внутреннем общении, Церкви Римской и Церкви Восточной. Одна смотрит на спорные пункты как на сомнительные мнения, другая как на члены веры. Отлично. Христианин востока принимает Римскую веру: он остается в общении со всею Церковью; но половина ее принимает его с радостью, а другая не смеете судить его, потому что об этом предмете у нее нет определенной веры. Возьмем теперь обратный случай. Кто-нибудь из области Римской принимаете восточное мнение: он необходимо исключается из общения с своею провинциальною Церковью, ибо он отверг член ее символа, то есть догмат веры, а через это самое исключается из общения и с восточными (так как они находятся в полном общении с западными). 

   *) Свидетельство, говорю я, а не авторитет в догмате; этой разницы, кажется, и не подозревает отец Иезуит.

   **) См. мою первую брошюру о невозможности собора, на котором бы Римляне заседали вместе с представителями Церкви (выше, стр. 71). Впрочем, в недрах самой Церкви, вселенский собор всегда возможен.

   Западные исключают человека из общения за то, что он верует тому, чему веруют их братья, с которыми они состоять в общении; а восточные исключают этого несчастного за то, что он исповедуете их собственную веру. Трудно вообразить себе что-либо более нелепое. Из этого смешного положения только один выход, а именно: допустить, что Латинянин не лишится общения за принятие восточного верования, то есть за оставление догмата. Тем самым Латинский догмат низводится на степень простого мнения, и раскол осуждается согласно предложению великого Марка Ефесского. Вот, в числе других, поразительный пример самоубийства ложных учений! Вот к каким выводам приводит разбираемая глава, с ее бесстыдными софизмами, с этими выгодами, без зазрения совести предлагаемыми клиру в награду за отступничество, с этими предполагаемыми сделками, основанными на лжи!

   Рассудите сами: такое легкомыслие и легкоязычие, такая постоянная лживость или, лучше сказать, такая фельетонная серьезность и Иезуитская искренность — все это не есть ли своего рода проповедь неверия, притом убедительнейшая из всех?

   Невольно, однако, задаешь себе вопрос: к чему автор брал на себя столько труда? Ибо я сомневаюсь, чтоб он мог обольщаться надеждою на какой-нибудь успех. К чему ринулся он (конечно, не без дозволения своего начальства) в полемику, столь непосильную ему и приводящую его в столь неловкое положение? Ответ на лицо. Три первые главы, каковы бы они ни были сами по себе, нужны были только для того, чтобы добраться через них до четвертой: «О католицизме и революции». Разбирать ее я не стану: я не считаю себя к этому призванным. Православный мирянин, я предоставляю Римским клирикам право бесчестить религиозные вопросы внесением в них политических соображений (о чем мною уже было сказано в первой моей брошюре, стр. 83), Должен я только заметить, что собственно здесь-то и разыгрывается вторая часть Римского маневра, о которой говорено было выше. Вот доказательства: привожу подлинный слова.

   «Сказанного нами достаточно, чтоб дать возможность опознать, что такое скрывается под пышными словами Православие, самодержавие и народность. Это ничто иное, как восточная формула революционной идеи XIX века и пр. И пр». — «Какая идея лежит в глубине их забот (т. е. у защитников Православия) угадать нетрудно; это революция. Сомневаюсь только в том, удавалось ли когда-нибудь западным революционерам, даже Итальянским, придумать что-либо вернее приспособленное к возбуждению масс и пр.» — «Когда наступит время, очень нетрудно будет отделаться от самодержавия, отыскать в народности политические доктрины свойства самого радикального, самого республиканского, самого коммунистического, доктрины, которые теперь, может быть, стоят на втором плане, но, в глазах посвященных, имеют особенную важность. Тоже и с Православием» и пр. — «Чтоб убедиться в этом, нужно только посмотреть, с какою легкостью эти, столь ретивые защитники Православия, сходятся с последователями Гегелевой философии в учении об отношениях Церкви к государству» и пр.

   Так и есть. Православные! Правительство ваше покушается на свободу вашей Церкви. — Цари! Ваши Православные — переодетые революционеры!

   Не стану отвечать на это обвинение: не назову его ни ложью, ни клеветою. Думаю, что оно не будет иметь большого успеха; но, не имея однако никакого основания быть в том уверенным, скажу только, что и в противном случае, как ни тяжело находиться в положении заподозренного, и каким бы последствиям ни подвергалось личное спокойствие заподозренного, я не дозволю себе примешивать самозащиты к защите нашей веры и не внесу оправдательного за себя слова в страницы, предназначаемые к тому, чтобы посильно выяснить моим западным братьям характер Церкви, то есть Божьей истины на земле.

      Пусть же Иезуит безнаказанно радуется своему доносу. *)

   Под стать брошюре Гагарина приходится вышедшее ранее ее в 1855 году, сочинение Грека Пиципиоса о Восточной Церкви. Более объемистое чем сочинение Русского Иезуита, более богословское в своих приемах, оно столько же ничтожно в отношении научном, а в отношении нравственном должно быть поставлено еще ниже его. Я мог бы воспользоваться вырвавшимся у него признанием, что один Вселенский собор строго запретил всякое провинциальное изменение символа; следовательно, так как западное изменение было делом не вселенским, а провинциальным (чего, надеюсь, отрицать не станут), то оказывается, что оно было осуждено заранее. Но какое значение могут иметь признания, попадающиеся в сочинении, не заслуживающем ни анализа, ни критики? Обращаясь к читателям менее просвещенным чем те, которых имел в виду отец Гагарин, автор не почел за нужное стесняться. Перепечатки текстов, подложность которых доказана была много раз (Зерникавым, Феофаном и, в наше время, ученым Нилем в Англии), бесстыдные ссылки на тексты опровергающие то самое учение, в защиту которого они приводятся, умолчание о фактах самых общеизвестных, указания на исторические факты явно ложные — вот и все сочинение. 

   *) Я не мог не сказать правды о книге отца Гагарина. Что же касается до него лично, то, может быть, он более достоин сожаления, чем строгого осуждения. Говорят (хотя я не смею этого утверждать), что, выехав из России в глубоком неведении о своей вере и скоро обольщенный искусными миссионерами, но еще не совершенно ими увлеченный, он вернулся на время в свое отечество. Здесь, говорят, он имел несчастье встретить между защитниками Церкви одну из тех жестких и суровых натур, которые способны более внушить отвращение, чем любовь к истине. Эта встреча порушила его участь. Как бы то ни было, его поприще еще не кончено: возраст его обещает ему долгие дни. Надеемся, что, вразумившись и покаявшись, он окончить, в спокойных недрах своего отечества, может быть даже в обители, посвященной службе Господней, жизнь преисполненную умственных заблуждений, которые завели его в Иезуитский монастырь, где и научился он принимать религиозный макиавеллизм за ревность по вере, а неразборчивость в выборе средств за признак веры.

     Оно образует собою как-бы дополнение к сочинению Русского Иезуита в следующем отношении: одно писано с целью поселить взаимные подозрения между правительством и подданными; другое: посеять раздор между чином мирян и клиром.

   Заявляя гласно о глубоком уважении нашем к по истине образцовому клиру свободной Греции, мы нисколько не думаем умалять или прикрывать пороки патриаршего двора; но ведь патриарх не более как местный епископ, а потому мы не можем понять, ради чего толки о его добродетелях или недостатках примешиваются к обсуждению вопросов веры. Во всяком случае, не Греку бы накидываться с таким остервенением на своих соотечественников. Ему конечно не безызвестно, что они доведены до настоящего их огрубения не верою их (доказательство тому свободная Греция), а жесточайшим рабством и кознями многих и многих неприязненных сил. Тем паче не следовало бы Греку оЛатинившемуся обращать в укор Церкви не слишком важные по своему значению пороки нескольких епископов или патриархов; не ему бы, кажется, забывать про несказанные мерзости, царившие в продолжение целых веков на том самом престоле, у подножия которого он теперь простирается, почитая в нем средоточие истины на земле. Словом, это нападение, не смотря на кажущуюся свою справедливость, до подлости жестоко в том, что оно высказывает, и до низости лживо в том, о чем умалчивает. Вот все, что можно сказать о Пиципиосе и о его сочинении: *)

   *) Чтобы составить себе понятие о степени невежества этого человека относительно богословских определений, достаточно сказать, что он воображает, будто св. отцы, говоря о вечном исхождении Духа, давали имя Христа и даже Иисуса Христа второй ипостаси (стр. 58, 59 и 60). Этим все сказано. Еще: он говорит, что Савеллиане возвращались к ереси Ария (стр. 50). Распространяется теперь слух, что это сочинение принадлежит не Пиципиосу. Если так, то его дело отречься от него.

      То, что я высказывал в двух первых моих брошюрах, теперь подтверждается. Романизм не смеет нападать на Церковь прямыми доводами. Он употребляет против нее маневры глухой, подземной борьбы, и при этом отступникам, как-бы в заслуженную им кару, поручается всегда самая грязная работа,

   Я сказал о нескольких трудах, принадлежащих отдельным лицам; мог бы сказать еще о последнем Римском соборе, об изложении соображений, послуживших основанием к его решению, о папской булле, увенчавшей его труды и о посланиях, которыми сопровождалось обнародование этой буллы в некоторых областях Латинского исповедания; но все это известно всем. Все знают, что этот собор (как доказал аббат де-Лаборд *)) отличился самым дерзким нарушением церковных преданий; равным образом знают, что булла и послания содержать в себе полнейший набор исторических небылиц, урезанных цитат и беззастенчивых подлогов в учении отцов и в учении самих Латинян (почти вся эта ложь выставлена была на вид Английскими богословами). Что до меня, то во второй моей брошюре я уже показал, что новый догмат **) подрывает само Христианство, ибо отрицает соотношение в человеческом роде между смертью и грехом. Поэтому не стану больше говорить об этом. Не могу, однако, не повторить сказанного мною прежде, а именно: что столь постоянная лживость внушает честным душам невольное чувство негодование и отвращение, от которого нельзя иначе защититься, как отдав себе ясный отчет в той зависимости, в которой находятся современные нам Латиняне, от первоначальной лжи, послужившей исходною точкою их истории.

   Мне кажется, им следовало бы переменить свою тактику. Пусть бы они довольствовались интригами и потаенными маневрами, которые им так часто удаются. 

   *) Relation et mйmoire des opposants au nouveau dogme etc. par l’abbй Laborde 1855. Пр. изд.

   **) О непорочном зачатии Божией Матери. Пр. перев.

  Пусть бы старались настигать и обольщать поодиночке людей слабых, таких например, каково это множество моих соотечественников, титулованных и нетитулованных, развозящих на показ всей Европе свою бесполезную праздность и полное невежество о своем отечестве и своей вере! С ними совладеть легко. Но пусть, на сколько могут, избегают они опасного для них света и гласности. Это такая арена, на которой они могут послужить только безверию, и ничему более.

   Перехожу к некоторым изданиям протестантским.

   Здесь нравственная атмосфера чище. Правда, мы еще встречаем заблуждения, но лжи преднамеренной уже не находим. Искренность в искании истины (хотя поиски направляются по таким путям, которые не могут к ней привести) внушает нам сочувствие, от которого мы не имеем причин отбиваться; уважение и соболезнование заступают место тех более тяжелых ощущений, которые испытывались нами на почве Римской.

   Я должен начать с брошюры доктора Капфа из Штутгарта: о религиозном состоянии Евангелической Германии, с светлой и темной его стороны. *) Как легко угадать, религиозное состояние края рассматривается автором не поколику оно есть последствие Протестантства, а поколику оно находится в согласии с Протестантством или в противоречии с ним. Автор, человек пользующийся всеобщим и вполне заслуженным уважением, не обольщает себя настоящим положением дела; но он надеется на лучшую будущность, хотя эта надежда его основывается не на выводах логики или религиозной философии, а на симптоматических указаниях, которые, по существу своему, могут быть обманчивы. Католическое единство — вот о чем воздыхает Протестантский мир, и автор всем сердцем разделяет эти желания. Доказательство — самый случай, вызвавший эту брошюру, именно съезд Евангелического союза в Париже.

     *) Der religiцse Zustand des evangelischen Deutschlands nach Licht und Schatten.

 

    В конце сочинения доктора Капфа помещено приложение, последние страницы которого должны, по-видимому, служить опровержением мнению, высказанному мною о Протестантстве в двух моих брошюрах. Возражая, автор все-таки говорить обо мне с истинною благосклонностью. Человек искренно верующий, каков автор, серьезная и ученая Германия, его родина, не могли не признать, что суровая откровенность моей речи — выражение глубокой неприязни к тому, в чем я вижу заблуждение — обусловливалась величием предмета и жизненным его значением для счастья человечества. В этом случае снисходительность была бы одинаково недостойна Божественной истины, о которой я говорил, и людей, моих братьев, к которым я обращался. Поэтому я не позволю себе даже благодарить почтенного главу религиозных Виртембергских обществ за его благосклонность ко мне; такого рода изъявление могло-бы показаться оскорбительным, ибо дало бы повод думать, что я ожидал от него иного.

   Однако, я позволю себе заметить, что в одном месте он был несправедлив ко мне, или, лучше сказать, к Церкви, начала которой я защищаю. «Вынужденное единство в ущерб истине, вынужденное повиновение авторитету без свободы веры и совести, вот чего вы всегда требуете, вы Латиняне, вы Православные» — говорить автор. Может быть, эта погрешность происходить от моей вины, от недостатка ясности в моем изложении; но несомненно, что Церковь не заслуживаете этой укоризны. Мне кажется, я даже предупредил се следующими словами: «Единство Церкви свободно. Оно есть сама свобода в стройном выражении ее внутреннего согласия». — «Нет! Церковь не авторитет, как не авторитет Бог, не авторитет Христос; ибо всякий авторитет нечто для нас внешнее; не авторитет, говорю я, а истина и в то же время жизнь христианина, внутренняя жизнь его и т. д.». *) Наконец, большая часть моей второй брошюры посвящена раскрытию той мысли, что само Христианство есть не иное что, как свобода во Христе, и  что, между прочим, история соборов была ничем иным «как величавым засвидетельствованием, данным Божественной истине от человеческой, благодатью просвещенной, свободы». 

   *) См. выше стр. 54.

     Думаю даже, что, сделав из моего воззрения очень не трудный вывод, можно было понять, что я признаю Церковь более свободною, чем Протестанты; ибо Протестантство признает в Св. Писании авторитет непогрешимый и в то же время внешний человеку, тогда как Церковь в Писании признает свое собственное свидетельство и смотрит на него, как на внутренний факт своей собственной жизни. Итак крайне несправедливо думать, что Церковь требует принужденного единства, или принужденного послушания; напротив, она гнушается того и другого ибо в делах веры принужденное единство есть ложь, а принужденное послушание есть смерть.

   «Однако, ведь вы же требуете согласия?» Конечно требуем; ибо согласие есть условие жизни, и без него органическая жизнь невозможна. — «Стало быть, вы навязываете согласие?» Миллионы людей смотрят на солнце и соглашаются в том, что оно блестит. Слепой может в этом сомневаться; но следует ли из этого, что согласие зрячих им навязано? Взаимная любовь, дар благодати, есть то око, которым каждый христианин зрит Божественные предметы, и это око никогда не смыкалось с самого того дня, когда огненные языки низошли на главы апостолов; оно и не сомкнётся никогда дотоле, пока Верховный Судия сойдет и потребует отчета у человечества в истине, которую Он дал ему, запечатлев ее Своею кровию. Доля духовного ясновидения, даруемого в меру каждому христианину, находит свою полноту в органическом единении всех, и ни в чем ином, как я сказал в моей второй брошюре.

   Следующее место в книжке докт. Капфа, кажется мне, также произошло от недоразумения. Он обвиняет меня за мои слова, что «Протестантство, разбитое на бесчисленное множество разбегающихся в разные стороны верований, есть не более как нестройный субъективизм».

      От этого, конечно, я не отрекаюсь, и авторитет знаменитого Неандера, на которого я сослался, достаточно оправдывает мое уверение. «Субъективизм стремится по крутому скату, на котором нельзя удержаться, в полное неверие». И этот вывод считаю я также неотразимым. «Протестантское поклонение Библии, в сущности, есть ничто иное как идолослужение (фетишизм); ибо оно обращено к мертвой букве, смысл которой совершенно безразличен для Протестантов». В этом, кажется, я был понята превратно и потому объясняюсь. Я не думаю ни утверждать, что Протестанты относятся равнодушно к истолкованию Св. Писания (это была-бы клевета недостойная честного человека), не думаю также отрицать достоинства их трудов по этой отрасли человеческого знания (это доказало бы с моей стороны или глубокое невежество или непростительную неблагодарность); но я говорю, что Библия представляет характер фетиша, поколику она служит связью для Протестантского мира: ибо в и истолковании ее, по самым важным предметам, он далеко не согласен сам с собою. Мир видимый, как и мир умопостигаемый, есть откровение Бога, его Творца; но это откровение понималось различно различными народами. Они находили в нем все возможные формы религий, начиная с истины Израиля и кончая безумием самого грубого многобожия. Предположите, что все эти народы соединились бы в одном учении, именно: что мир есть откровение верховной силы, внутреннее свойство которой остается для них неопределенным, и предположите также, что эти народы вообразили бы себе, что вера у них единая: вы сказали бы конечно, что весь смысл откровения ушел в его форму; что для каждого лица или народа, порознь взятого, мир может быть предметом изучения, но для всех народов и лиц, взятых вместе, сделался общим кумиром (фетишем). Это представляется мне истиною очевидною и неопровержимою. Также точно относится к Библии весь Протестантский мир, поколику он заявляет притязание на единство в вере. Итак, я имел полное право сказать, что Римский мир есть ничто иное, как единица без живого содержания, с терафимом в виде папы; а мир протестантский ничто иное как единица без содержания реального, с фетишем в виде мертвой буквы. Таково неизбежное последствие системы, отринувшей живое начало неизменной веры, открытой взаимной любви. Романизмом совершено это преступление, Протестантством оно унаследовано. Что до меня, то, предприняв изъяснить моим западным братьям, в каком свете представляются нам их учения, я обязан был выставить во всей его яркости факт, служащий к уразумению внутренней жизни Церкви; в этом случае, моему почтенному противнику потому уже не приходится отвергать моего заключения, что самое сильное, задушевное его желание и главная цель всей его деятельности состоит, как кажется, именно в том, чтобы воображаемое единство Протестантства обратить в единство реальное и заменить связь мертвой буквы связью живого духа. Современная мудрость надеется привести к благополучному концу дело, которого по ее мнению, не умели совершить апостолы: желание благое, но нет-ли в нем доли кощунства, хотя и бессознательного?

   Скажу вкратце. Протестантский мир, в своей совокупности, обнимающей бесчисленное множество сект (начиная от Англиканца и Лютеранина и доходя до Квакера и Унитария) не имеет в настоящую минуту другой связи, кроме известного рода почитания, воздаваемого мертвой букве Писания (как я сказал в моей второй брошюре). И этот мир давно-бы разбился на осколки, чуждые даже собирательного названия, если бы общий протест против Римского мира не заставлял его до некоторой степени держаться за призрак единства (как я сказал в первой брошюре).

   Кстати заметить, что Протестанты ни как не хотят отдать себе совершенно ясного отчета в том, что именно они принимают, принимая Библию (я говорю теперь даже не о смысле Писания, а о Библии в ее вещественной форме). Они называют ее Священным Писанием, священным по преимуществу; но с какого права они так ее называют? Почему оказывают они такую безусловную доверенность книге, которая есть не более как сборник отдельных писаний, приписываемых различным авторам, имена которых не представляют часто никакого за себя ручательства? Происходит-ли эта доверенность от исторической достоверности написанного? Но такого рода достоверность, если бы она и была вполне доказана критикой (чего далеко нет), могла бы иметь важность только для исторической части, т. е. для весьма малой части Писания, и не представляла бы никакого ручательства в пользу части догматической, т. е. части наиболее важной. Или, может быть, имена авторов внушают Протестантам полную доверенность? Но эти имена весьма часто неизвестны или сомнительны, и нет возможности представить хотя-бы тень основания, почему бы Св. Марк, или Св. Лука, или Св. Апполос (по мнению некоторых, автор послания к Евреям) должны были внушать более доверия, чем Папий, или Св. Климент, или Св. Поликарп; а между тем, сказания и послания последних не признаются за авторитет? Не происходит ли доверенность от чистоты учения, выраженного в книге? Но в таком случае есть нормальное учение, предшествующее Библии и служащее мерилом ее святости. А если так, то Протестантство само себя осуждаете. *) Канон, один канон, установляет Библию как Св. Писание, и пусть самая утонченная логика попытается отделить канон от Церкви. А канон идет не от времен апостольских, которым в крайности еще могло бы быть придано особенное преимущество; он идет даже не от времен ближайших к этому времени; он опирается единственно на доверии к Церкви, уже значительно удаленной по времени от своего начала, к Церкви, уже обуреваемой внешними невзгодами, раздираемой отпадениями и внутренними смутами, возмущенной и, по-видимому, запятнанной слабостями, страстями и пороками христиан. Эту однако Церковь и ее неопровержимый авторитет Протестанты допускают, допуская Св. Писание.

   *) Это очень хорошо понято и выражено в брошюре, заглавия которой не припомню, одним ученым, если не ошибаюсь, Женевским профессором. Честная совестливость, которую я осмелюсь назвать христианской, не смотря на его анти христианство, воспрепятствовала ему принять кафедру богословия.

    Если так трудно уразуметь истинный смысл Св. Писания, если так трудно понять истину данную (Протестанты по опыту это знают), то во сколько раз труднее было, во множестве человеческих произведений, никаким вещественным признаком не отличающихся одно от другого узнать и, так сказать, указать пальцем те из них, которые суть истина, те, которые не от человека, а от Бога? И, однако, это самое, этот дар внутреннего ощущения истины, Протестанты соглашаются признать за первыми веками Церкви; эту безошибочность вдохновения они допускают и не могут не допустить. И вслед затем, они же храбро отрицают Церковь и уверяют, как себя так и других, что они веруют только в Библию!.. «О, первые века, это дело другое; но позднее…» — Позднее? С какого, однако, времени считать это позднее? — «С четвертого века», ответить один. — «С пятого», скажет другой; а Англиканцы не прочь бы были протянуть первобытную эпоху даже до седьмого века. Но как же могло случиться, что в таком-то именно веке Церковь утратила вдохновение, сохранявшееся в ней дотоле? В ответ на это говорят: слабости, пороки епископов, клира, народа. Но ведь такие же слабости, такие же пороки можно ясно указать и во втором и в третьем веках (доказательство тому история папы Каллиста и многих других). Допустим, что, по особенным обстоятельствам, нравственная порча в те времена, сравнительно с позднейшими эпохами, только что зарождалась; но и в таком виде она могла бы служить более чем достаточным основанием к отвержению авторитета Церкви, если только мы не захотим понять, что пороки отдельных лиц не отнимают у кафолической общины ее святости; а если мы допустим эту разницу для одного века, то как же не допустить ее для всех последующих? — «По неволе однако приходится признать, что Церковь испытала повреждение, ибо иначе мы не сделались бы Протестантами»: более разумной причины последователи Реформы привести не могут. Жалкое ослепление! Они и не подозревают, что они не более как исчадия Романизма и несут, сами того не зная и не желая, наказание за грех своего отца.

   Учение, порожденное рационализмом, впадает в иррациональность: и здесь, как в Папизме, заблуждение само на себя налагает руку. Мир Протестантский не имеет на Библию никакого права.

   По этому-то самому, нет у Протестантов того спокойствия, той несомненной уверенности в обладании словом Божиим, которая дается только верою. Когда современная критика, сделавшаяся враждебною религии (может быть вследствие общего религиозного заблуждения), более или менее добросовестно нападает на Св. Писание, мы следим за ее изысканиями, иногда не без пользы, обыкновенно не без негодования, но, как я уже сказал, никакого страха не ощущаем. Пусть бы сегодня удалось доказать, что послание к Римлянам принадлежит не Св. Павлу; Церковь сказала бы: «оно от меня», и на другой же день это послание читалось бы по-прежнему, громогласно, во всех Церквах, и христиане по-прежнему внимали бы ему в радостном молчании веры; ибо мы знаем, чье свидетельство одно для нас неотвержимо. Пускай бы отыскалось (если это возможно) какое-нибудь для нас новое, наиподлиннейшее и несомненнейшее писание величайшего из апостолов: оно не получило бы силы неотвержимого свидетельства дотоле, покуда не сказала бы Церковь: «это писание не только от Петра, или от Павла, или от Иоанна, оно от меня». Тот, кто погрешил в Антиохии, мог погрешить и в другом месте. Не то мы видим у Протестантов. Критика скептицизма тревожит их глубоко: они встречают и оспаривают ее с каким-то трусливым гневом, обнаруживающим сомнение, в котором им не хотелось бы сознаться. И в самом деле, что делать с посланием к  Римлянам, если б оказалось, что оно не Павлом писано? Удар был бы неотразим: ибо Протестанты от начала Реформы воображают, что они верят Св. Павлу, не подозревая, что в сущности они верят Церкви третьего века.

   Итак, нельзя не повторить, что они точно не владеют Библией, а между тем Библия единственная вещь в области религии, которой, по их убеждению, они владеют. *)

   В заключение, я представлю более общее соображение, которое, надеюсь, заслужит внимание Протестантов, людей серьезных и способных понять серьезный аргумента. Св. Писание относится к человеку, как всякий другой предмет к субъективному разумению. Для Церкви, единицы органической и разумной, это отношение есть отношение внутреннее, иными словами: отношение объекта к субъекту, которому объект служит выражением, отношение человеческого слова к человеку, его произнесшему. Такое отношение ставит объект вне и выше всякого сомнения. Иное видим мы у Протестанта: Библия относится к нему как внешний объект, как объект вообще (как все объекты в мире) к субъекту-лицу; такое отношение всегда имеет характер случайности и необходимо подвергается всем сомнениям рационализма. Писание и Протестантский мир внешни друг другу, и никогда это фальшивое отношение не изменится, никогда внутренняя язва Протестантства не закроется.

   Доктор Капф говорит еще: «Великий союз всех живых членов Евангелических Церквей послужил бы фактическою и самою убедительною уликою против тех, которые в Реформе хотят видеть торжество безграничного субъективизма». Нет, это не было бы убедительною уликою, даже вовсе не было бы уликою. 

   *) Анализом внутреннего характера Евангелия от Иоанна, во второй моей брошюре, я, кажется, доказал, что подлинность Писания не представляет нам ничего сомнительного. Здесь же я желаю только выяснить окончательно, как относятся христиане к Библии.

   Союз вовсе не то, что единство, и, стало быть, дух Церкви, тот дух, который дал Протестантам то, что еще уцелело в них от веры (Священное Писание); стало быть, говорю я, этот дух решительно покинул Протестантский мир, когда человек, столь высоко чтимый и столь достойный почтения как глава Виртембергских общин, дошел до смешения двух столь различных одно от другого понятий: союза (alliance) и единства (unitй). Союз! Да это то, с чем носится мир политический; это раздор, замазанный снаружи, это ложь договаривающихся между собою интересов, это обоюдное равнодушие в жизни и безверие в мнении; это, наконец, то, что Церкви неведомо, а царствию Божию чуждо. Союз между областными Церквами! Союз между христианами первых времен! Союз между апостолами! Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь мог произнести эти слова не содрогнувшись. Но может быть таково чувство у Православного, а моим западным братьям оно будет чуждо. Как бы то ни было, мысль почтенного прелата заслуживаете внимательного рассмотрения.

   Скажу прежде всего, не боясь встретить противоречия со стороны читателя беспристрастного что в деле верования всякий союз между различными исповеданиями, какими бы то ни было, есть ничто иное как определение или по крайней мере изыскание той наименьшей доли (minimum) веры, к которой они относительно способны. Таково первое условие, условие основное. Может ли быть названа христианскою эта исходная точка? — «Но Св. Павел осуждает споры о предметах невеликой важности». Да, о предметах простого любопытства, о предметах обряда или устава. Но можно ли не шутя предположить, что Св. Павел допустил бы, например, раздачу Евхаристии двум лицам, из которых одно принимало бы ее как кусок белого хлеба и глоток вина, а другое — как самое тело и самую кровь Господа нашего Иисуса Христа, Того, перед Кем все колена преклоняются с любовно и страхом? Или, можно ли предположить, что Св. Павел допустил бы единство общения для таких двух людей, из которых один верил бы, что Бог открываете Себя взаимной любви служителей Христовых, т. е. закону нравственному, а другой уверял бы, что познание Божественных предметов приурочено к клочку земли, называемому, может быть, Римом или как-нибудь иначе, все равно? Эти примеры, взятые на удачу, конечно достаточно показывают, что союз различных исповеданий может основаться только на наименьшем количестве веры; а если так, то мы знаем наперед, за кем останется последнее слово. Оно останется за тем, на кого, в полноте своей силы, работал Рим, когда разрывал единство исповедания; за тем, на кого Рим одряхлевший и реформаты, логически порожденные Римом, работают за одно и в настоящую минуту.

   Пожелания и мольбы, выражаемые доктором Капфом, заявляются не им одним, а многими Протестантами нашего времени; мы встречаем их и у знаменитого Вине. Их порывания, их надежды устремляются в будущность; они мечтают об установлении (или, говоря языком Англиканцев, о восстановлении) католичества *), т. е. Церкви. Они чувствуют свою болезнь и надеются на исцеление. Во второй моей брошюре, говоря о Вине, я, кажется, доказал, что будущее, о котором он мечтал, невозможно, если оно не существует в настоящем и не существовало искони в прошедшем; но я хочу попытаться, при настоящем удобном случае, дать моему доказательству еще большую очевидность.

   Предположим, что надежда Протестантских учителей исполнилась; предположим, что их ученые и богословы различных обществ, соединившись между собою, успели, не говорю — образовать союз (это было бы недостойно истинных христиан), но найти в себе самих начало единства, общее исповедание веры, суженной до наименьшего размера (minimum). Спрашиваю: для кого, по совести, могло бы быть обязательно верование, установленное таким собранием? 

   *) Des дchten und wahren Catholicismus (подлинного, истинного католичества).

     Несколько сотен съехавшихся ученых между собою согласны; но ведь тысячи отсутствующих ученых не разделяют их мнения. Где же Церковь? Образовалась новая секта — вот и все. А миллионы неученых, что с ними делать, что они такое? Презренная чернь? Стадо бессмысленное и безгласное? Раб в деле веры, бывший раб клира, а теперь раб ученого, — на веки осужденный сгибать голову, то перед тиарою и митрою, то теперь перед докторскою шапкой. Замешательство увеличивается с каждым шагом, и бессмыслица доктрины усложняется бессмыслицею нравственною. О, книжники! последуйте моему совету: будьте откровенны и скажите невежественной черни, чтоб она погодила во что бы то ни было веровать, пока вы не согласитесь между собою в том, чему ей следует верить.

   Но и самое собрание ученых и те лица, из которых оно составится, будут ли обязаны (я разумею: обязаны по совести) держаться завтра сегодняшнего своего исповедания? Жажда сочувствия, нервическое возбуждение, которым сопровождаются этого рода торжественные собрания, умственное опьянение, в которое так часто погружают один другого люди, собранные вместе, — все это вместе может склонить к минутному соглашению; но по какому праву сегодняшний день будет обязателен для завтрашнего? Провозгласите ли вы его днем вдохновения, чтоб иметь основание заранее приковать всю вашу жизнь к решениям этого дня? Сделаете ли вы из него новую Пятидесятницу? Попробуйте сделать, и вы всё-таки ничего не выиграете; ибо вы сами себе не поверите, если даже решитесь это сказать.

   Но идем дальше. Вера в человеке, взятом порознь (как индивидууме) и подверженном греху, всегда и непременно субъективна, а потому самому всегда доступна сомнению: она сознает в самой себе возможность заблуждения. Чтобы возвыситься над сомнением и заблуждением, ей нужно возвыситься над собою, нужно пустить корни в мир объективный, в мир святых реальностей, в такой мир, которого она сама была бы частью, и частию живою, неотъемлемою; ибо несомненно веришь только тому миру, или, точнее сказать, знаешь только тот мир, к которому принадлежишь сам. Этот мир не может заключаться ни в деятельности разобщенных между собою личностей, ни в их случайном согласии (мечта реформатов), ни в рабском отношении к чему либо внешнему (безумие Римлян): он заключается только во внутреннем единении человеческой субъективности с реальною объективностью органического и живого мира, в том святом единстве, закон которого не есть ни абстракт, ни что либо изобретенное человеком, а Божественная реальность — Сам Бог в откровении взаимной любви. Это Церковь. Грубый и ограниченный разум, ослепленный порочностью развращенной воли, не видит и не не может видеть Бога. Он Богу внешен, как зло, которому он рабствует. Его веренье (croyance) есть не более как логическое мнение и никогда не может стать верою, хотя нередко и присваивает себе ее название. Веренье превращается в веру и становится внутренним к Самому Богу только чрез святость, по благодати животворящего Духа, источника святости. Итак, вера есть Дух Святый, налагающий печать свою на веренье. Но эта печать не дается человеку по его усмотрению; она вовсе не дается человеку, пребывающему в своей одинокой субъективности. Она дана была единожды, на все века, апостольской Церкви, собранной в святом единении любви и молитвы, в великий день Пятидесятницы, и от того времени христианин, человек субъективный, слепой протестант по своей нравственной немощи, становится зрящим кафоликом в святости апостольской Церкви, к которой он принадлежит как ее неразрывная часть. *)

   Теперь спрашиваю: какою же печатью запечатлеет себя, в чаемый день новой Пятидесятницы, союз протестантских общин, эта единица, доселе только воображаемая, имеющая создаться людским, условным соглашением, а не творческою силою Божиею? 

   *) См. вторую брошюру. Всякий христианин — протестант в смысле искателя истины; Церковь же кафолична, ибо обладает истиною.

      Печатью ли индивидуальной святости, как у Дарбеитов, или печатью чудотворения, как у Ирвингитов? Считаю Протестантов настолько христиански-смиренными, что не могу заподозрить их в фарисействе первых, и настолько христиански-разумными, что не обвиню их в безумии других. *) Нет! Новой Пятидесятницы не будет, как не будет нового воплощения Сына Божия. Она не может повториться ни как союз, заключенный в один известный день и час (о чем теперь мечтают), ни как добыча долгого и терпеливого труда целого ряда поколений. Невозможность, в обоих случаях, одного свойства — строго логическая. Протестанты осуждены оставаться Протестантами.

   Не это ли внутреннее убеждение в невозможности осуществления их заветной мечты, не это ли чувство неутолимой жажды, придает произведениям Протестантов нашего времени совершенно особенный характер глубокого страдания и неподдельного отчаяния, прикрытого словами надежды? Словно как будто слышишь величавый и скорбно-вдохновенный гимн, который воспевался в Римском мире, спустя почти столетие по отделении его от церкви:

   Hora novissima, tempora pessima sunt; vigilemus!

   Ecce minaciter imminet Arbiter ille supremus,

   Imminet, imminet, ut mala terminet, piacoronet, etc.

   ………………………………………………………

   Auferat aspera duraque pondera mentis onustae etc.

   Бедные Протестанты!

   *) Впрочем, и Дарбеиты, и Ирвингиты провозглашают в мире реформатов необходимость печати объективной, т. е. необходимость Бога для человеческого верования. Я сказал в моей второй брошюре, что Ирвингизм есть сомнение, жаждущее чуда. Ирвингит хочет относиться к самому себе, как апостол к Иудеям и язычникам, т. е. быть в одно и то же время и апостолом, и ново-обращаемым. И Тирш, этот муж столь ученый, этот ум столь высокий, мог впасть в подобное заблуждение. Бедный человеческий разум!

      Сказав о сочинении доктора Капфа, я должен посвятить несколько замечаний еще двум изданиям, вышедшим из того же лагеря и произведшим некоторое впечатление в Германии. Выражая собою два направления, совершенно несходный с направлением Виртембергского учителя и, в тоже время, прямо противоположный одно другому, издания эти представляют две крайности Протестантской мысли: лже-католицизм, опирающийся на произвольное предание, и начало свободы, доведенное до отрицания всякой доктрины. Это речь г. Сталя о веротерпимости и разбор этой речи г. Бунзеном, в его «Знамениях времени» (Zeichen der Zeit). По предмету своему, они очевидно не относятся к области религии, ибо веротерпимость есть вопрос чисто гражданский, как правосудие, как свобода, как общественная благотворительность, как правда в международных отношениях и т. д. Поэтому я ограничусь исследованием религиозных соображений, приводимых авторами, людьми высоких достоинств и заслуженного авторитета.

   «Наше учение», говорит г. Сталь, «таково: Божественные дары благодати, обетованные душе человеческой, даются ей только в Церкви; но Церковь, по отношению к человеку не есть учреждение для него внешнее; она, так сказать, слагается из единовременного взаимодействия благодати, вложенной Богом в Его заповеди, и благодати, сообщаемой Богом индивидуальной душе. Она есть сокровищница всех благословений Божиих и всех человеческих щедрот: она хранительница всех святынь, преемственно передаваемых поколениями, от одного к другому, через все века. Поэтому-то она в самой себе содержит и познание слова Божия… И величественное богослужение, от времен апостольских и до нашего века созидаемое благочестивыми душами, и единство должностей и полномочий духовных. . И, в особенности, таинства, в их законном употреблении и в их истинном смысле. Таковы учреждения и скрепы, которыми Бог, так сказать, обнес христианский мир… Общение христиан, в ограде этих учреждений, а не вне ее, есть Церковь, таинственное тело Христово… Церковь, которая одна ведет к истине. Плод царства Божия есть спасение душ; а почва, на которой этот плод произрастает и зреет, есть Церковь».

   Хорошо; но где же этот христианский мир? (ибо г. Сталь не все секты допускает в него). Где эта Церковь? Ответ автора не представляет ничего определенного. Боязливо поблуждав в лабиринте соображений полу-социальных, полурелигиозных, он в заключении речи излагает, по-видимому, свое, исповедание веры, и вот это исповедание во всей скудости его логики.

   «Романизм имеет свое специальное предназначение в царстве Божием. Не смотря на мрак, в котором он пребывает по отношению к главному вопросу об оправдании … не смотря на прочие заблуждения, в которых мы виним его, он представляет возвышенную сторону исторического преемства и непрерывного прогресса от времен апостольских. . Реформа Кальвина имеет также свое призвание в царстве Божием, наряду с призванием Лютера, к учению которого она служит как бы дополнением с нравственной стороны Церкви; ибо не кто другой, а Кальвин, освятил общину и соорудил целый мир христианских заповедей и христианской жизни, истекающей из деятельной веры общины. . Наконец, можем ли мы не признать особенного призвания Лютера»? и пр.

   За этим следует восхваление, которого мы не станем выписывать. Легко угадать, что в нем заключается, так как автор сам Лютеранин; скажем только, что г. Сталь прибавляет следующее: «все эти исповедания получили свое призвание от Самого Бога». Но где же после этого Церковь, необходимость которой автор так решительно признал?

   Искать ли ее в абстрактном понятии, обнимающем все три исповедания? Церковь, нечто живое и органическое, состоит ли в абстракте? Церковь, блюстительница истины, состоит ли в сочетании трех исповеданий, из которых, по крайней мере, два суть заблуждения?

      Церковь, сокровищница всех человеческих щедрот, состоит ли в сочетании трех исповеданий, из которых одно, в продолжение веков, предавало и предает доныне два другие анафеме, а те отплачивают ему в продолжение веков ругательным прозвищем Вавилонской блудницы? Церковь, содержащая единство должностей и полномочий духовных, состоит ли в сочетании трех исповеданий, из которых каждое отрицает духовные власти, правящие двумя другими? Церковь, содержащая таинство в их законном употреблении и истинном смысле, состоит ли в сочетании трех исповеданий, из которых одно смотрит на таинства двух других, как на нелепость и идолослужение, а те, в свою очередь, не признают в нем ни одного таинства, кроме крещения? Церковь, заключающая в своих недрах разумение слова Божия, состоит ли в сочетании трех исповеданий, из которых каждое думает о других, что они ничего в слове Божием не понимают? Очевидно, тема, поставленная в таких выражениях (а между тем это подлинные выражения автора), не имеет смысла и представляет только кучу явных, само-отличающихся противоречий.

   Разве предположить, что вся Церковь заключается в одном Лютеранском обществе (к которому принадлежит г. Сталь), а что другие Церкви суть только более или менее еретические заблуждения, заслуживающие внимания только по своему историческому значению?

   Но из логических начал, поставляемых автором, само собою вытекает, что, по его мнению, во времена Лютера Церковь заключалась в исповедании Римском. Следовательно Лютер есть олицетворение индивидуального мнения, осуждающего Церковь собственною своею властью. Он человек, говорящий Церкви своего времени: «ты не Церковь, а заблуждение и ересь». И г. Сталь (как Лютеранин) должен повторить вслед за Лютером, что Церковь, в XVI-м столетии не существовала, то есть должен отвергнуть все, что он сейчас утверждал. Печальное заключение, уничтожающее все свои посылки!

   Или мы скажем, что эта Церковь, с давнего времени, пребывала заключенною невидимо в исповедании Римском, пребывала в явлении одиноких личностей, которые потом, по голосу Лютера, сгруппировались вокруг него, и от него получили церковную жизнь и форму?

   Но одинокие личности, постоянно подчиненные социальной и религиозной жизни Римского исповедания, не представляют уже ни малейшего следа отличительных признаков Церкви, признаков, самим г-м Сталем указанных.

   Итак, во времена Лютера, Церкви не было вовсе — этого опровергнуть нельзя, и, следовательно, все аргументы автора, собственным их развитием, обращаются в ничто.

   Таково самоубийство лже-католицизма или противулогического традиционализма в мире Протестантском. Нового сошествия Св. Духа ему не удалось добыть. Поэтому и не может он переступить пределов археологии и спорного знания, единственной его области. Пусть ученый протестант воображает себе, что он верует еще во что-нибудь; права на это мы у него оспаривать не станем; но для неученого все равно, Лютер ли, Кальвин ли, Цвингли, Фокс, или Иоанн Лейденский. Народ Протестантский остается без всякого права на веру, а Лютеранин все еще ведет речь о Церкви!

   Понятно, что знаменитому Бунзену, критику г. Сталя, нетрудно было справиться с его учением, хотя он и взглянул на него с точки зрения, может быть, слишком исключительно-местной и политической. Но успех покидает г. Бунзена, как только он обращает свои нападки на мир Византийский, т. е. на Церковь. Здесь логика ему изменяет. Он начинает с изучения обскурантизма и духа угнетения, дающих направление Римскому миру, причем, однако, замечает, что это направление олицетворяется в правительствах и находится в противоречии с желаниями народов. Затем он старается отыскать такую же борьбу противоположных течений в Церкви. Если б ученый автор «Знамений Времени» серьезнее отнесся к этому сравнительному изучению, то он непременно заметил бы характеристическое различие между двумя сравниваемыми им мирами. Какова бы ни была прошлая система Русского правительства, я не стану ни защищать ее, ни нападать на нее. Я согласен допустить критику, которой подвергает ее автор, пусть даже критика идет далее и проникается еще большею горечью. Что ж из этого? Внутренняя политика Австрии в отношении к религиозным вопросам, сама по себе, при всей ей притеснительности (судить о ней не место) оставалась бы, во всяком случае, чисто Австрийскою и не могла бы служить орудием против Романизма; но дело в том, что это политика всецело подсказывается ей независимым папством, требования которого отчасти даже умеряются Австрийским министерством. Следовательно, в этом случае, обвинение, всею своею тяжестью, надает на Рим и его учение. Между тем сам же Бунзен, переходя от картины Русского обскурантизма, им начертанной, к Православным странам независимым от России, усматривает в них решительное стремление к просвещению и прогрессу, нисколько не затрудняемое религией края. Что же общего у Церкви с хорошею или худою политическою системою, господствующею в одной из ее епархий? Логика и справедливость требовали оговорки в очистку Церкви, но этого г. Бунзен не заметил.

   Он обвиняете Церковь в Цезаропапизме (термин, довольно удачно придуманный для обозначения преобладания государства над религией).

   Надеюсь, кто прочел первую мою брошюру, согласится, что такое обвинение лишено всякого основания. Оно не может не показаться, по меньшей мере, неожиданным в устах Протестанта, и притом в эпоху, когда вопрос чисто-догматического свойства, в одной Протестантской стране, решен был Королевскою Комиссией. *)

   *) Дело Горгамское в Англии.

     Оно должно показаться, полагаю, несколько даже смешным в сочинении, добрая четверть которого посвящена восхвалению религиозной реформы, совершенной государственною властью в другой Протестантской стране (Пруссии). И тени подобного вмешательства в дела веры, богослужения или обще-церковного благочиния, нельзя даже предположить у народов, соблюдающих веру апостольскую, кроме разве случая отпадения власти (какова бы ни была ее форма) в ересь; но в подобных случаях Церковь, хотя и с опасностью пострадать вещественно, умеет сохранять свою духовную свободу. Пусть же Цезаропапизм остается при тех, кому он принадлежит по праву. *)

   Впрочем, эта критика, в сочинении г. Бунзена, есть не более как отступление. Для нас гораздо важнее собственное его учение. Оно заслуживает рассмотрения.

      *) Я доказал, что обвинения в Цезарепапизме, взводимые на Церковь, как Римлянами, так и протестантами, несправедливы, и не думаю, чтоб люди добросовестные стали повторять их; тем не менее я нисколько не утверждаю, чтобы Церковь, в Русской области, никогда не подвергалась, в предметах второстепенной важности, каким-либо посягательствам со стороны светской власти, или, по крайней мере, не испытывала действий, имеющих вид посягательства (о чем мною было уже сказано в первой брошюре). Самое допущение такого вида есть уже проступок с нашей стороны, в котором мы должны себя винить; ибо все, что подает оружие против Церкви, хотя бы клевете, есть вина непростительная для народов, удостоившихся счастья принадлежать Церкви и неосторожно допускающих какое-либо затемнение ея чистоты. Если б однако ученый Бунзен, при его добросовестности, посвятил несколько минут на серьезное изучение Русской истории, то он увидел бы, что самая неблаговидность, в которой мы винимся, идет не от развития стихий чисто народных, и не от влияния Византийского, она явилась в то время, когда наши первобытные стихии окрасились элементом западным, и в особенности немецким. Не все было чистым благодеянием в приношениях западной мысли, и баланс, может быть, очень сомнителен. За всем тем, все это дело русской церковной области, а вовсе не Церкви.

     Г. Бунзен не домогается, как г. Капф, союза, основанного на наименьшем количестве веры; он не уверяет, как г. Сталь, будто бы у него имеется наготове Церковь, давно построенная каким-нибудь ученым доктором XVI-го столетия. Он отправляется от настоящего положения и, не пускаясь в догматические исследования, ставит только одно начало: свободу совести. По его мнению, пусть только христиане собираются в свободные, местные соборища. Эти соборища будут обсуживать веру и нравственность своих членов, сами же не будут подчинены никакой высшей власти: ибо они будут общиною, а местная община, на апостольском языке, значит Церковь (так г. Бунзен понимает апостольский язык). Не будем останавливаться на вопросе: каким же образом апостол мог говорить о единой и единственной Церкви, если действительно, в его время, были в христианском мире только Церкви местные, не связанный общим единством? Не будем обращать внимания г. Бунзена на то (хотя это очень ясно), что принимать местные, географические очертания за основания общественного устройства в мире отличительно-духовном — есть бессмыслица; не будем возражать ему указанием на иллогичность такой местной общины, которая, пользуясь правом суда над своими членами в делах веры и нравственности, представляла бы тип общественности и, в то же время, полною своею независимостью и разобщенностью с другими подобными обществами, представляла бы прямо противоположный элемент противообщественного эгоизма. Мы удовольствуемся одним замечанием. Каким бы исповеданием веры или символом ни довольствовался г. Бунзен, не может же он однако надеяться, чтобы нашлась такая местность, где бы к этому символу примкнули все без исключения христиане. Мнения разделятся, и каждое мнение образует из себя независимую от других общину или, как он выражается, Церковь в смысле апостольском. В иной местности возникнут две или три Церкви, в другой пять, десять, а, может быть, и гораздо более; и в каждой из этих Церквей будет своя вера, отличная от других вер; а все они взятые вместе, составят апостольскую Церковь и даже будут, по словам г. Бунзена, точным изображением того, чем была Церковь во время апостолов. Нельзя однако сказать, чтобы точь в точь такое понятие слагалось в уме при чтении апостольских посланий; ни одно из них (сколько мне известно) не носит надписание в роде следующих: десяти Римским Церквам, или: трем Церквам Ефесским.

   Впрочем, ученый автор рассматриваемого сочинения, предвидя вероятно это затруднение и желая по возможности облегчить единство, предполагает символ веры, до того сокращенный и доведенный до размеров столь скудных, что действительно Протестантскому миру трудно бы было на нем не помириться (если этот мир, как заставляют думать некоторые признаки, точно занят теперь изысканием minimum'а веры). В широкие врата своей Церкви г. Бунзен пропускает и Анабаптистов, и Индепендентов, даже Унитариев или Антитринитариев, *) которых он окрещивает в приятное название анти-Афанасианцев (должно быть для того, чтобы избегнуть более верного, но за то и более грубого названия анти-христиан). Казалось бы, и этого довольно. Но нет! чтобы беспрепятственнее достигнуть цели и доказать до какой степени он податлив в деле веры, г. Бунзен идет гораздо дальше. В письме от 28 августа, он припоминает, что в этот день родился некогда знаменитый гений, и восклицает по этому случаю: «По истине, память мученика празднуем мы в этот день! В самом деле, вступить в жизнь, не значит ли принять страдание?» Иными словами, все люди мученики, не исключая Нерона и Гелиогабала. Автор продолжает: «Не такова ли в особенности жизнь для того, кому предназначено быть исповедником — прекрасное наименование, которым Христианство первых веков отличало своих героев! Да, он был исповедник и более чем исповедник! 

   *) Отрицающих догмат Троицы. Пр. изд.

   Он был пророк и апостол!» Мученик, о котором идет речь, был Гёте, тот самый, который умер, окруженный ласками великогерцогского двора, увенчанный всеми лаврами литературной славы, украшенный всеми знаками гражданского отличия! Этот исповедник (этим именем называли христиане одних страдальцев за веру) был Гёте, автор Вертера, Родства по выбору Wahlverwandtschaften), Кориноской Невесты и Римских Элегий! Этот апостол был Гёте — он, который, во всю свою жизнь, не проронил ни одного слова, в котором была бы слышна вера; он, который до того чуждался религии, что даже не чувствовал нужды отрицать ее. Оспаривать доктрину г. Бунзена мне и на мысль не приходит — это, разумеется, само собою: но вот к какому заключению придет непременно всякий серьезный читатель: если человек столь ученый, столь благочестивый и умный, мог утонуть в подобной пучине нелепостей, значит, его втолкнуло в нее самое дело, им защищаемое. И действительно, в лице г. Бунзена мы видим перед собою самоубийство Протестантства в его притязаниях на свободу, подобно тому как в лице г. Стала видели самоубийство Протестантства в его притязаниях на незаконный традиционализм. *)

      *) Поводом к упомянутой выше апофеозе Гете послужил г-ну Бунзену проект оратории, составленной самим Гете для одного немецкого музыканта. Этот проект озаглавлен был так: Христос в истории человеческой, и сопровождался объяснением, тон которого столько же противен религии, сколько смысл его противен философии. Гете высматривал в Моисеевом законе необходимость; он не видел, что закон есть свободное повиновение, подобно тому как христианская свобода есть свободное согласие. Бог есть свобода для всех чистых существ; Он есть закон для человека не возрожденного: Он есть необходимость только для демонов.

 

   Каково бы ни было однако значение мнений личных, оно не может равняться по важности с проявлениями мыслей общественных. Прошедший год ознаменовался одним из самых замечательных проявлений этого рода, едва ли не единственным в истории религии. Целое и довольно значительное религиозное общество, присваивающее себе титул Церкви, общество всех Протестантов Гессенского курфюршества, в ответ на вопрос, к какому оно принадлежит исповеданию, объявило публично, что оно об этом ничего не знает и потеряло всякую память. Марбургский университет, может быть, приведенный такою откровенностью в некоторый соблазн, попытался было ответить на заданный вопрос; но Гессенская Церковь возобновила свое объявление: она отвергла, с полным на то основанием, право, которое присваивал себе университет, знать больше, чем сама Церковь Гессенская об ее религиозном исповедании, и заключила окончательно, что вопрос в настоящее время неразрешим, но выразила при этом надежду, что ученые и исторические изыскания со временем, может быть, приведут к удовлетворительному его разрешению. Все это было бы невероятно, если б не было вполне истинно. Беззастенчивость и наивность признания, простодушное самоуслаждение этого уголка ученой Германии при мысли о том, что религия его сделается в кругу ученых такою же темою для исследований как Египетские иероглифы — все это повергает в изумление; но изумление мгновенно переходит в глубокую скорбь, как только подумаешь, что целое народонаселение, называющее себя христианским, высказывает надежду, что ученые когда-нибудь поведают ему, какого исповедания оно обязано держаться, и тем самым подразумевательно объявляет, что в действительности оно не исповедует никакой веры. Для него религия отошла в разряд вещей умерших, и странно, никакого чувства скорби не пробудилось в сердцах этого населения, утратившего самое начало духовной жизни.

   В первой моей брошюре я советовал Протестантским учителям сказать без обиняков народам: «Вы тогда только приобретете право на религию, когда сделаетесь такими же богословами, каковы мы. В ожидании этого, пробивайтесь как-нибудь без религии». Этот совет, подсказанный беспристрастною логикою, имел вид иронии; но Протестантство позаботилось оправдать меня устами Кургессенской Церкви.

   Итак явная ложь в Римской среде и признанное отсутствие истины в Реформе, вот все, что находим мы вне Церкви. Неверие может сложит руки: Рим и Германия работают на него с равным усердием.

   При сравнительно-большей искренности и глубине религиозного настроения, Англия составляет, по-видимому, исключение в общем движении западных исповеданий; и однако, отдавая ей полную справедливость, я нахожу ненужным говорить о ней. Поколику Англия придерживается Романизма или Диссидентства, она плывет за течением мысли континентальной; поколику она замыкается в Англиканстве, она лишена всякой основы, стоящей серьезного исследования. Англиканство есть такая же бессмыслица в реформатском мире, как Галликанство в мире Римском. Галликанство умерло, Англиканству не долго жить. Не представляя собою ничего, кроме случайного набора условных начал, не соединенных взаимно никакою внутреннею связью, оно уподобляется узкой насыпи, воздвигнутой из песка, насыпи, разбиваемой могущественными волнами двух враждебных океанов и постепенно обваливающейся с двух сторон, то в Романизм, то в Диссидентство. В лице своих наиболее замечательных представителей Англиканство осудило уже Римской раскол во всех его отличительных догматах (в главенстве папы и в прибавлении к символу слов «и Сына»; *) Англиканство не в состоянии объяснить и действительно, доселе не объяснило, почему оно не хочет быть Православным. Оно стоит в Церкви по всем своим началам (разумею начала существенные и характеристические); оно вне Церкви по своему историческому провинциализму. 

   *) И Немецкие ученые, в том числе Бунзен, также называют это прибавление явным повреждением символа.

  Этот провинциализм придает ему вид лже-протестантский, отнимает у него всякое предание, всякую логическую основу, и, не смотря  на то, Англиканство не хочет разделаться со своим провинциализмом, частью по народной гордости, частию вследствие свойственного Англии уважения к совершившемуся факту. Англиканство есть и самое чистое и самое противо-логическое из всех западных исповеданий; всецело вросшее в Церковь, всеми своими по истине религиозными корнями, оно в тоже время представляет собою самую резкую противоположность самой идее Церкви, ибо оно но есть ни предание, ни доктрина, а простое национальное установление (an establishment), т. е. дело рук человеческих, признанное за таковое. Оно осуждено и вымирает. *)

   Мы перешли низменную и туманную область ереси. Постараемся подняться на тихие и ясные высоты, откуда Церковь созерцает истину в ее Божественной гармонии. Здесь нет уже внутренних противоречий в учении, нет заблуждений, осуждающих себя собственным развитием; здесь мы не будем уже чувствовать колеблющейся под ногами почвы и не увидим блуждающих огней индивидуальной мысли, бросающих обманчивый полусвет среди общего мрака. Здесь мы утвердимся стопами на незыблемом камне и озаримся светом безоблачного дня: ибо здесь царство Господне.

   *) Ни одна страна не выказала такого желания сблизиться с Церковью как Англия, и в эти последние времена, на наших глазах, один из достойнейших ея сынов, Вильям Пальмер, с жаром трудился для восстановления древнего единства. Хотя в последствии он и впал в Римское заблуждение, но смеем надеяться, что ошибка его будет ему прощена за вынесенную им долгую и скорбную борьбу. Что же касается до тех лиц (как бы высоко ни стояли они), которые затворили перед ним врата Церкви и были поводом к его отпадению, то мы можем сказать об них только одно: молим Бога, чтобы Он судил их по Своей милости, ибо вина их тяжела. Эта душа столь чистая, столь искренно жаждущая истины, брошенная теперь в самое средоточие лжи постоянной и преднамеренной, не должна ожидать себе покоя на земле, доколе не обратится снова, чего впрочем и предвидеть нельзя. Бедный Пальмер! Если эти строки попадутся ему на глаза, я желал бы, чтоб он узнал, что его падение опечалило не одно дружественное сердце, и что страдания, предшествовавшие падению, уже исторгли много горьких слез из очей, которые теперь смертью сомкнуты на веки.

   Бог, вечное начало всего сущего открыл себя Своим разумным тварям, прежде всего, как беспредельное могущество и бесконечная мудрость. В последствии времени, в Сыне Человеческом, Иисусе Праведном, Спасителе нашем, Бог тем же тварям открыл Себя, как единственное нравственное существо; и существа, нравственным чувством своим познавшие Его бесконечную любовь, славят Его и славят в Нем Отца щедрот, во веки веков.

   Но это еще только откровение историческое. Дух, который от Бога и который есть Бог, не отказал верным в откровении более полном. Устами Церкви Он назвал Сына «Агнцем, принесенным в жертву от начала веков», и тайна Божия открылась в бесконечной ее глубине. Человек живет постоянно в настоящем (ибо настоящим он называет самую жизнь свою), и однако это настоящее для человека есть только переход от того, что было будущим, к тому, что станет прошедшим. Оно не имеет реального бытия во времени; настоящее, лишь только мы собираемся назвать его, уже перестало быть, прежде чем мы успели его назвать. Иначе у Бога. Для Него все, что мы разумеем прошедшим или будущим, слито в настоящем, в неизменном тождестве Его вечности. Откровение Сына человеческого явившееся на подвижной поверхности веков, есть тоже предвечная мысль Божия; и таким образом, мы познаем, что Бог не только чужд злу, но есть от века победитель зла идеею Христа.

   Нравственная свобода — существенное свойство конечного разума. Эта свобода есть свобода выбора между любовью к Богу и эгоизмом, иными словами: между правдою и грехом; этим выбором определяется окончательно отношение конечного разума к его вечному источнику, то есть, к Богу. Но весь мир конечных умов, вся тварь состоит во грехе, либо делом, как согрешившая, либо возможностью греха, как предохраненная от него только отсутствием искушения и благодатью Божиею.

   В очах Божиих нет ни единого существа чистого, ни единого состоящего вне греха, ни единого обладающего правдою, ему самому присущею, в силу собственной его свободы. Вся тварь, сама в себе, носит свой приговор: вся она отлучена от Бога; вся она Ему непримирима. Таков закон, закон строгий, непреклонный, неумолимый; закон, которому Ветхий Завет служил только символом, как объясняет это нам Дух Святой устами апостола (ибо он говорит не об одном обрядовом законе). Тварь не может быть воссоединена с Творцом, как грех не может быть соединен с совершенством. Итак, тварь обречена бедствию: таков закон правды; но правды закона еще не видно. В самом деле, Бог, существо бесконечное, не может быть мерилом для существа ограниченного; с другой стороны, так как конечный разум весь во грехе, то грех становится в отношении к нему реальною необходимостью, а правда остается уже не более как отвлеченною возможностью, не имеющею реальной основы. Но бесконечное существо, в котором ничто не абстрактно, а все есть реальность, становится во Христе существом ограниченным; и Христос, явясь во времени, но будучи вечною мыслью Отца, Христос-человек, подобный нам человек, заключенный в немощь, в неведение, в страдание и в искушение, восстает во всем совершенстве Божественной правды, единою силою Своей человеческой воли. *) Итак, Христос от вечности есть единое праведное осуждение греха. Христос один есть мера всей твари: от того Ему отдан верховный суд, как поведал нам Дух Божий.

   Но Христос есть не только правда вечная Отца: Он есть еще бесконечная любовь Отца. А потому самому Он есть не только осуждение греха, но Он же есть спасение, единственно возможное для грешника. 

   *) Этим объясняется значение вопроса о монофелизме, Эта ересь, сама того не зная, обращала правду Божию в ничто.

  Существо Божие не может принять греха, потому что грех сам по себе есть произвольное удаление от Бога; он есть эгоизм твари, предпочитающей себя Богу. Но любовь Христова не оставляет твари. Он не хочет разлучаться с нею; Он соединяется с нею единением внутренним и совершенным; Он принимает тяжесть греха, которому Он есть осуждение. С тварью и для нее, Он становится действительным грехом, ибо Он может им быть как существо ограниченное. Чье око измерит эту бездну унижения и страданий? Кто поймет ужас борения, слезы и пот кровавый? Кто найдет в себе сколько-нибудь чувства любви, способной ответить на эту бесконечную любовь? Христос не есть уже существо по преимуществу чистое и совершенное. Он соединился со всякою тварью, не отметающею Его; Он принял на Себя всякий грех, каков бы он ни был; Он состоит под тяжестью гнева Божия, под тяжестью осуждения, которого правду Он проявляет в Своем лице; Он несет приговор, которому подверг Себя; этот приговор — смерть. Но тем самым совершена и победа. Грех (который есть эгоизм твари), принятый свободно любовью, внезапно преобразился: он стал совершенством жертвы и, так сказать, венцом Божественного совершенства. С другой стороны, тем же самым действием, которым Христос, через соединение Свое с тварью несовершенною или виновною, становился ответственным в грехе, становится и грешник участником в совершенстве своего Спасителя. Поэтому самому, всякое существо, не отметающее Христа, примиряется с Богом; всякий грех обращается в правду, всякий грешник становится сыном Божиим: ибо Христос, вследствие Своего соединения с тварью, соединения не отвлеченного а реального для одних есть оправдание их несовершенства, хотя и непроявленного (то есть отсутствия в них сопребывающей правды), а для других Он искупление их обнаружившегося греха. Этот Христос, пришедший во времени, но вечно соприсущий Богу, сияет в вечности, в самом существе Отца, Которого Он мысль и откровение.

      Итак Христос есть вечная победа Бога над злом; Он есть единственное осуждение греха от вечности и вечное спасение всякого грешника, Его не отметающего. Все нравственные отношения между Богом и Его тварью очевидно путаются, превращаются в гадания, делаются невозможными вне Христа, Иисуса Праведного, Того, Кто есть возлюбленный Сын Отца щедрот.

   Где же юридические заслуги, выдуманные Римом, когда вне Христа все грех и когда все претворяется в правду о Христе? Где фатализм Кальвиниста, когда единственное осуждение греха и единственное спасение грешника есть именно свобода человеческая во Христе? Где, наконец, слепая мудрость Унитария, мечтающего что можно иметь Бога и обходиться без Христа? (Увы, если б даже это было возможно, то как же этого желать?). Око сынов Церкви, просвещенное лучами апостольского предания, обнимает с вершины святой горы горизонт без конца и на область заблуждения и мрака, где бродит на удачу ересь, может бросать не иные взоры, как только взоры скорбного сожаления. *)

   Таковы дивные тайны, которые благоволил открыт нам Дух Божий. Он дал нам разуметь, что правда Отца проявилась в свободном совершенстве Его возлюбленного Сына, Иисуса Праведного воплощенного вечного Слова, и что бесконечная любовь Отца проявилась в свободной любви Агнца Божия, принявшего заклание за Своих Братьев. 

   *) Если память мне не изменяет, знаменитый Молер сказал в одном месте своих сочинений: «Es kommt wohl eine Zeit, wo die Menschheit es verstehen wird, dass man weder eine gottlose Welt, noch einen christlosen Gott sich denken» (придет время, когда человечество поймет, что одинаково не мыслим мир без Бога, и Бог без Христа). Эта высокая мысль, которая на Западе могла быть провидена только высокою личностью, в минуту особенного вдохновения, обнаруживается во всей ясности своей логической последовательности каждому сыну Церкви. Прибавлю здесь, что чистый Кальвинизм не может не впасть в Монофелизм. Каждый серьезный мыслитель придет к этому заключению сам собою.

   Все есть дело свободы: правда Христова, нас осуждающая, и любовь Христова, спасающая нас тем реальным и неизглаголанным единением, к которому Он нас допускает, все есть дело правды; ибо правда (судебная) есть не иное что, как проявленный закон логики; и здесь — ничто не исчезло бесследно. Грех не прощен, не разрешен и не упразднен, что было бы противно законам разума, но он преобразился в совершенство совершенным единением человека с своим Спасителем. Такова тайна Божия. Но в какую форму облеклось ее откровение на земле? В темную жизнь бедного Еврея, окончившуюся позорною, крестною казнью. Чей же глаз проникнет свозь этот густой покров унижений и бедствий? Кому дано будет выразуметь то, чего не могли бы угадать и небесные силы?

   Тайна нравственной свободы во Христе и единения Спасителя с разумною тварью могла быть достойным образом открыта только свободе человеческого разума и единству взаимной любви, завершенной и увенчанной Духом Божиим в великий день Пятидесятницы, когда возжглись огненные языки на главах учеников, соединившихся в уповании, в молитве и в поклонении. В самом деле, вера, испытующая тайны Божии, не есть веренье (croyance), а ведение; но ведение не похожее на познание наше о внешнем мире. Она есть познание внутреннее, подобное тому, какое имеем мы о явлениях нашей умственной жизни. Она есть дар благодати Божией, она знаменует присутствие Духа истины в нас самих. Но единение земного человека с его Спасителем всегда несовершенно: оно становится совершенным только в той области, где человек слагает свое личное несовершенство в совершенство взаимной любви, объединяющей христиан. Здесь человек опирается уже не на свои силы, точнее — не на свою немощь: он доверяет не себе лично, а возлагает все свое упование на святость любвеобильной связи, соединяющей его с братьями; и такое упование не может обмануть его, ибо связь эта есть Сам Христос, созидающий величие всех из смирения каждого. Так в Антиохии, сам передовой вождь святой дружины учеников впал в заблуждение, грозившее опасностью всей будущности христианской свободы, и восстал не иначе как смиренным послушанием голосу новообращенного (Увы! те, которые выдают себя за его преемников, не умеют даже попять, чем он был велик). Этот пример научает нас понимать отношение каждого из апостолов к Церкви апостолов, следовательно и отношение каждого верующего к Церкви всех веков; тайна Церкви перед нами разоблачается, и мы дерзаем, не опасаясь впасть в богохульство, назвать ее телом Самого Христа, Богочеловека, Спасителя нашего. Это, конечно, не значит, чтоб мы имели безумие считать самих себя, в ограниченности нашего личного бытия, за воплощения Божества. Действительно, Церковь — не в более или менее значительном числе верующих, даже не в видимом собрании верующих, но в духовной связи, их объединяющей.

   Церковь есть откровение Святого Духа, даруемое взаимной любви христиан, той любви, которая возводит их к Отцу чрез Его воплощенное Слово, Господа нашего Иисуса. Божественное назначение церкви состоит не только в том, чтобы спасать души и совершенствовать личные бытия: оно состоит еще и в том, чтобы блюсти истину откровенных тайн в чистоте, неприкосновенности и полноте, через все поколения, как свет, как мерило, как суд. Сокровенные связи, соединяющие земную Церковь с остальным человечеством, нам не открыты; поэтому мы не имеем ни права, ни желания предполагать строгое осуждение всех, пребывающих вне видимой Церкви, тем более, что такое предположение противоречило бы Божественному милосердию.

   Напротив, слова Духа Божия в послании Св. Павла к Римлянам и в повествовании об обращении сотника дозволяют нам питать сладкую надежду за всех наших братьев, каковы бы ни были заблуждения их учений. Мы твердо знаем, что вне Христа и без любви ко Христу человек не может быть спасен; но в этом случае, подразумевается не историческое явление Христа, как поведал Сам Господь. *) Христос есть не только факт, Он есть закон, Он осуществившаяся идея; а потому иной, по определениям Промысла никогда не слыхавший о Праведном пострадавшем в Иудее, в действительности покланяется существу Спасителя нашего, хотя и не может назвать Его, не может благословлять Его Божественное имя. Не Христа ли любит тот, кто любит правду? Не Его ли ученик, сам того не ведая, тот, чье сердце отверсто для сострадания и любви? Не единственному ли Учителю, явившему в Себе совершенство любви и самоотвержения, подражает тот, кто готов жертвовать счастьем и жизнью за братьев? Кто признает святость нравственного закона и, в смирении сердца, признает и свое крайнее недостоинство перед идеалом святости, тот не воздвиг ли в душе своей алтарь Тому Праведнику, перед Которым преклоняется воинство умов небесных? Ему недостает только знания; но Он любит Того, кого не знает подобно Самарянам, которые покланялись Богу, не ведая Его. Говоря точнее: не Его ли он любит, только под другим именем? Ибо правда, сострадание, сердоболие, любовь, самоотвержение, наконец все поистине человечное, все великое и прекрасное, все, что достойно почтения, подражания, благоговения, все это не различные ли формы одного имени нашего Спасителя? Другие слышали проповедь Его закона, но Он был представлен им в ложном свете, и они не смогли отделить истины от примеси заблуждений, в которой она перед ними являлась, не смогли опознать ее, хотя сами принадлежали этой самой истине всеми своими желаниями и стремлениями.

   Наконец все христианские секты не заключают ли в недрах своих таких людей, которые, несмотря на заблуждения их учений (большею частью наследственные) своими помыслами, своим словом, своими делами, всею своею жизнью чествуют Того, Кто умер за своих преступных братьев? 

   *) Противопоставлением греха против Сына Человеческого греху против Духа Святого.

   Все они, от идолопоклонника до сектатора, более или менее погружены во тьме; но всем виднеются во мраке какие-нибудь мерцающие лучи вечного света, доходящего до них различными путями. Конечно, слабы, недостаточны эти лучи и каждую минуту могут угаснуть во мраке сомнения; но все они идут от Бога и от Христа, и средоточие у них одно: в солнце истины, которое светит для Церкви.

   Из этой-то, вверенной Церкви, неисчерпаемой сокровищницы внутреннего познания или веры, приемлют свое начало те остатки откровения, которые еще сохраняются в отпавших от Церкви сектах. Не другое что, как славная борьба Церкви с Ариевым заблуждением — дала этим сектам познание о том, что в мире разумном ничто не может быть Богу подобно в совершенстве нравственном (ибо таково нравственное начало, заключенное в догматическом исповедании). Не другое что, как борьба против Нестория и Евтихия, утверждением того начала, что Бог и человек настолько подобны, что Бог мог соделаться человеком — наложила и на человека обязанность не довольствоваться для самого себя никаким приблизительным совершенством, а непрестанно и всею силою стремиться к совершенству безусловному. Не другое что, как борьба против Монофелизма — объявила правду Божию и, в лице Христа, дала силу правам человеческой свободы. Я здесь указываю на одну лишь нравственную сторону догмата; ибо эта именно сторона создала всю умственную и общественную жизнь народов, называющих себя христианскими. Не другой кто, как Церковь, на втором Никейском соборе — установила свободу в выборе форм богопочитания и обряда. Она же, в наше время, подкопала самое основание всех настоящих и будущих рационалистических ересей, поведав тайну правящего ею нравственного закона и заявив устами восточных патриархов, что истина дается только взаимной любви. *) Обращаюсь наконец к примерам низшего разряда. 

   *) См. выше, стр. 61.

   Если в эту минуту я мог позволить себе раскрыть вечное сияние воплощенного Слова: если мне удалось показать, что вне воплощения, вне Богочеловека, вне нравственного отношения между Творцом и тварью, как осуждение, так и спасение теряют всякую действительность и становятся невозможными: если я мог изложить в логической последовательности то, чего мудрецы Запада не могли сказать и чему не решатся противоречить: то этим правом, этою силою, этою властью, обязан я только счастью быть сыном Церкви, а вовсе не какой-либо личной моей силе. Говорю это смело и не без гордости, ибо неприлично относиться смиренно к тому, что дает Церковь.

   Сознав величие Церкви и собственное свое ничтожество, христианин не может не чувствовать, сколь недостоин он того высокого предназначения и той славы, к которым он призывается. Это глубокое и искреннее ощущение собственного недостоинства, этот строгий и праведный суд, произносимый над самим собою, вынуждают его исключить себя мысленно из Божественной среды, к которой он и желал бы, но не дерзает себя причислить. Братьям своим объявляет он свою вину и осуждение, которому он сам себя подвергает; а они сердобольною и снисходительною рукою, снова отворяют перед ним двери, которых он не посмел бы отворить сам: ибо осудить себя он может, но разрешить себя не имеет права. Таково таинство покаяния; не без основания называли его возобновлением крещения, не потому, конечно, чтобы крещение повторялось, а потому, что как в крещении человек не самопроизвольно вступает в общение с избранными и со Христом, так и в таинстве покаяния человек, мысленно исключающий себя из Церкви, не считает себя в праве войти в нее снова, иначе как по приговору своих братьев. Искренность его самоосуждения, а не что-либо другое, придает в этом случае приговору, которому он подчиняется, силу действительного разрешения. Тут нет обвинителя со стороны, нет внешней власти, ни суда извне. Обвиняет себя сам человек, сам себя осуждает, а оправдывает его Церковь. Она снимает с него тяжесть осуждения, им произнесенного и принимает его опять в свое лоно. Это таинство, худо понятое Латинянами, естественно было отвергнуто реформатами, которым вообще решительно не далась тайна земной или исторической Церкви. Реформаты смешали таинство с предписаниями или дисциплинарными правилами, которые могут к нему присоединяться, но не составляют его существенной принадлежности. На него стали смотреть как на проявление исключительной привилегии Иерархии, тогда как оно прямо вытекает из живого единства, связующего в одно целое всех членов Церкви, единства, которому пастыри Церкви служат лишь видимым выражением.

   Если покаяние, поколику оно проявляется в форме таинства (т. е. через посредничество общины верных), обуславливается с одной стороны личным смирением каждого христианина с другой — органическим его единением с братьями; если поэтому оно необходимо в Церковной жизни, и если каждый сын Церкви, как бы высоко поставлен он ни был (ибо все в этом случае подчиняются одному закону, священник и епископ, наравне с мирянином), естественно ощущает потребность прибегать к покаянию в течение всей своей жизни; то не гораздо ли еще естественнее прибегать к нему в то время, когда человек готовится приступить к важнейшему из всех деяний в жизни — к тому, в котором духовное единство Церкви получает на земле свой небесный венец? Я говорю о Евхаристии. Если когда-нибудь христианин сознает свое крайнее недостоинство, нравственное величие своего Божественного Спасителя, и славные преимущества дарованные Церкви; если когда-нибудь, исполненный священного страха, он чувствует всю справедливость осуждения и всю невозможность избегнуть его иначе как через соединение с Сыном Человеческим, которого тело есть Церковь; если чувствует он необходимость исключить себя из этой Церкви собственным над собою приговором и снова быть принятым в нее сердобольною любовью своих братьев и своей общины: то конечно, все эти чувства должны зарождаться в ном с особенною, неодолимою силою в ту страшную минуту, когда благодать Божия призывает его соединиться со Христом, не только мысленно, но и вещественно, не только разумом, но и телом, предназначенным быть проявлением мысли. Ибо Евхаристия, как я сказал, есть реальное соединение души с душою и тела с телом; да и весь мир избранных, по тесному их соединению со Христом, есть уже не иное что как тело Христово, как это поведано Дамаскиным в его вдохновенной песни, повторяемой священником после причастья. *)

   Но единение тогда лишь получает свой венец, когда оно осуществляется в реальном мире, в принципе общежития, в проявленьях этого принципа, в учении, всею общиною исповедуемом, в общепризнанных и общепринятых таинствах, в обрядах наконец: ибо обряды суть не иное что как выражение отношений общины к исповедуемому ею догмату. Церковь, в ее земном призвании, в тоже время и видима и невидима. На деле она есть общество избранных Божиих, одно тело и одна душа; в этом смысле она Церковь невидимая. Но в тоже время, безотносительно к внутренней, индивидуальной жизни ее членов, она есть общество людей, признающих принцип христианской жизни и подчиняющихся ему, по крайней мере, с виду. Христианин не судит своих братьев; община судит их снисходительно, подчас, может быть, даже слишком снисходительно (следствие человеческой немощи); она не испытует сердец и не отказывает в своем общении раскаянию, хотя бы только наружному; но не так поступает она с братьями, отметающими или отрицающими самый принцип, на котором зиждется единство. В этих случаях она не судит отступников, но удаляется от них. 

   *) О Пасха велия и священнейшая Христе! О мудросте и Слове Божий и сило! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего.

  Человеческая связь остается нетронутою; но рушится для отпавших таинственная связь, некогда существовавшая между ними и Церковью; она упраздняется видимым действием их собственной воли, и тогда отнимается у них благодать, этою связью обусловленная, к ней так сказать прикрепленная и потому без нее немыслимая.

   Таково правило Церкви видимой. Она существует только, поколику подчиняется Церкви невидимой и, так сказать, соглашается служить ей проявлением. С другой стороны, невидимая Церковь, по самой природе своей, очевидно не может признать за свое проявление такое общество, которое не хотело бы подчиниться самому принципу христианского общения. Этот принцип, как я сказал, есть начало взаимной любви в Иисусе Христе, приносящее с собою свои плоды: освящение и познание Божественных таин, иначе — веру. Пока начало существует и признается всеми, существует и видимая Церковь, даже при общем невежестве о внешних вещах, несмотря даже на личный разврат и на грубость гражданских и политических отношений, созданных историческою судьбой народа (ибо все это не подлежит суждению Церкви невидимой). Но когда самое начало отвергается, тогда, что было видимою Церковью, перестает существовать в этом смысле, а Церковь невидимая поставляется в необходимость обнаружить себя и сделаться видимою посредством протеста. Поэтому не может быть ничего бессмысленнее предположения, что Церковь невидимая (то есть Церковь, лишенная всякого проявления) могла будто бы, в продолжении веков, пребывать рассеянною в среде религиозного общества, исповедующего ложные учения, ложные догматы и отправляющего обряды недостойные Христианства. Что-ж бы это была за невидимая Церковь, когда бы общение ее членов между собою совершалось не иначе как в поврежденных таинствах? Что-ж бы это была за невидимая Церковь, члены которой не имели бы ни познания истины, ни мужества исповедания истины? Предположить ли в них незнание истины? Но тогда, где благодать веры? А если обладали истиною, то где обязательное мужество исповедания? Как бы могли невежды в вере быть Церковью Апостолов? Или: что мешало трусам предпочесть смерть исповеданию сознанного заблуждения? Такова невидимая Церковь тех из реформатов, которые хотят непременно удержать Церковь как идею.

   Сознание несостоятельности этой доктрины поневоле вынуждает Англиканцев и многих из Лютеран, разделяющих воззрение г. Сталя, признать, что Латинство было Церковью, в полном смысле слова, до самого того времени, когда его злоупотребления вызвали преобразование, или отложение. Но ученые, принимающее эту доктрину, впадают в противоречие еще более очевидное, чем то, которое сейчас было раскрыто. Им приходится признать или оправдать все то, что они же, с полным основанием, постоянно осуждали и осуждают. Приходится допустить, за целый ряд веков назад, учение о папском главенстве, которое, как известно, никогда так смело не предъявлялось и так всенародно не признавалось, как при ближайших преемниках Григория VII: приходится помириться с учением о чистилище, которое представители всего Запада хотели навязать Церкви на Флорентинских совещаниях, с правом лишать мирян крови Спасителя; наконец, и тем паче, приходится допустить приложение к Никейскому символу, хотя большая часть серьезных ученых называет ого искажением в догмате по существу, и хотя все ученые признают его делом схизматическим по способу его введения. Таким образом, Англиканцам и Лютеранам в том крайне фальшивом положении, в которое они поставлены, предстоит неизбежно или впасть опять в мечту о невидимой Церкви, или же разжаловать основателей своих исповеданий в ересиархов. Мы же не назовем их этим именем и отнесемся справедливее к могучему уму и благородному характеру Лютера, равно как и к первым проповедникам Англиканства. Сбитые, к их несчастью, с прямого пути, рожденные в мире заблуждений и погруженные в них, они употребили много тщетных усилий, стараясь выбиться из потемок и вернуть папскую ересь к первоначальной истине. Но человеку не дано воссоздать Церковь апостолов; он может только присоединиться к ней. Гордость Запада помешала ему обратиться к Востоку, и кончилось тем, что царство папской ереси, то есть Римского Протестантства, распалось надвое: в нем образовалась новая форма заблуждения, образовался новый вид Протестантства.

   Церковь, органическое единство Церкви — все это такие положения, которых Реформа, не осуждая самой себя, отстаивать не может. Оттого большинство Протестантов решилось уже обойтись без них: но тем самым, как я уже сказал, они отнимают у себя Св. Писание, обрекая себя на безвыходное кружение в безграничной области субъективного произвола. Выходит, по их понятиям, что тайна единства Творца с тварью, через Христа, была бы вверена раздору. Таков принцип Протестантства, какими бы историческими или диалектическими изворотами ни старались от него ускользнуть. Он опровергается сам собою. Сами Протестанты начинают это понимать, и конечно в их умственном развитии это важный шаг вперед. Неизбежное заключение, к которому должна прийти Реформа, яснеет в их глазах по мере того, как сами они углубляются в изучение религиозных вопросов. Понятно, что оно не укрылось от могучего мыслителя и добросовестного ученого, каков Бунзен. Но вывод отрицательный, сам по себе, приводит только к безверию: чтобы спастись от него, нужна положительная основа. В последнем своем сочинении «Бог в истории» (Gott in der Geschichte) Бунзен ставит начало столько же истинное, сколько богатое выводами. «Библия существовала прежде, чем была написана». — Если так, то это предание. «Библия» (т. е. Св. Писание) «немыслима без общины» (т. е. без Церкви), «и община немыслима без Библии». — «Писание есть писание Церкви, Церковь есть община Писания». Такое начало, выраженное в столь строгой, точной, но истине христианской форме, совершенно ново в Протестантском мире, и не признать, что оно родилось от ближайшего ознакомления с учением Церкви и с теми объяснениями, которые даны о нем церковными писателями в наше время. Бунзен, равно как и все принимающие это основное положение, близки к царству Божию, и нам позволительно думать, что луч света, добытый ими в последнее время, дан им в награду за серьезность и честную последовательность мысли, проявленную ими даже в их заблуждениях. Дай Бог, чтобы наука, оставаясь верною самой себе, восторжествовала наконец над человеческою гордостью и покорилась Божественной истине, которой бы она не в состоянии была открыть, но для которой могла очистить пути, опровержением ложных учений. *) Как скоро начало поставлено, вывод из него легок и неотразим. Библия не есть книга написанная, ибо то, что написано, есть только видимая оболочка Библии: Библия есть книга мыслимая, книга как разумеваемое начало. Книга эта есть мысль общины, ее внутренняя вера. Поэтому там уже нет Библии, где, вследствие искажения доктрины, не стало общины или Церкви, хотя и остается вещественная сторона Библии, т. е. книга как книга; ибо, как сказал Св. Григорий, говоря о пророках, смысл записанной тайны доступен только той общественной единице, которая сама в себе носит откровение этой тайны. **) Разумение доктрины и выражение разумения в письменной форме следуют необходимо одним и тем же законам: ибо разумение предшествует написанию и переживает его, так что, в крайности, оно могло бы, так сказать, воспроизвести писание, если бы вещественная форма его когда-нибудь могла затеряться. 

   *) В этом же смысле и Св. Климент Александрийский говорил, что философия воспитала Еллинов ко Христу, как закон воспитал Евреев. Эта мысль дошла к нему от его учителя, который сам был ученик апостолов.

   **) Так Ветхий Завет теперь уже не существует для Иудеев. Надеюсь, что протестанты не отвергнут этого вывода из начала, которое они сами недавно стали признавать.

  Только раз сошел Св. Дух на апостолов, а через них на всех верных всех веков, и не для того Дух Божий нисходил на общину, чтобы потом удалиться, но для того, чтобы пребывать в ней навсегда. «Св. Писание писано всею Церковью». «Писание не есть писание Павла или Луки, но писание Церкви», как я сказал в двух первых моих брошюрах. Писание не может никогда сделаться книгою вчерашнего дня; оно есть и будет всегда книгою сегодняшнею, потому что Христос всегда один и тот же вчера, и ныне, и во веки, и потому что Церковь не иное что, как единство Бога с разумною тварью, также как Церковь земная не иное что, как единство верных, созидаемое взаимною любовью в человеке Иисусе, нашем Спасителе и Боге.

   Поэтому утратили Писание те, которые первые отринули Церковь и провозгласили независимость областного мнения, то есть Латиняне, основатели Протестантства. При них остается только вещественная форма Писания, книга в смысле сборника многих писаний. Для них уже нет различия между каноническим и апокрифическим, и они обращаюсь апокриф в каноническое писание. Вследствие того же, только более развитого принципа, и новейшие Протестанты, удержав книгу, утратили Писание, при чем, в противоположность Латинянам, они стали обращать каноническое в апокриф. Живой смысл потерян для тех и для других, потому что те и другие утратили единство.

   Тайна Христа, спасающего тварь, как я уже сказал, есть тайна единства и свободы человеческой в воплощенном Слове. Познание этой тайны вверено было единству верных и их свободе, ибо закон Христов есть свобода. Спаситель удалил от учеников Свое видимое присутствие, и однако Церковь ликует. Почему ликует Римлянин? Он не имеет на это никакого права; но он хранит предание, хотя отнимает у него его смысл: ибо истина всегда представляется ему чем-то для человека внешним. Он верит, что с вершины Капитолия раздается голос прорицателя; но не гораздо ли бы лучше было слышать истину из уст Самого искупителя? Однако Он этого не восхотел. Христос зримый — это была бы истина, так сказать, навязанная, неотразимая (по вещественной осязательности ее проявления), а Богу угодно было, чтоб истина усвоилась свободно. Христос зримый — это была бы истина внешняя; а Богу угодно было, чтоб она стала для нас внутреннею, по благодати Сына, в ниспослании Духа Божия. Таков смысл Пятидесятницы. Отселе истина должна быть в нас самих, во глубине нашей совести. Никакой видимый признак не ограничит нашей свободы, не дает нам мерила для нашего самоосуждения против нашей воли.

   Христос удалил видимое Свое присутствие. Человек ли какой-нибудь займет Его место? Но тогда истина осталась бы для нас внешнею, ибо совесть наша подчинялась бы голосу этого человека. И вот чего хотят проповедники папской непогрешимости, как ее понимают ультрамонтаны. Или, может быть, этот человек получит право навязывать нам свое убеждение в тех лишь случаях, когда оно найдет себе подтверждение в согласии некоторого числа наших братьев? — это оговорка Галликанцев. Но в обоих случаях, наш выбор обусловливался бы не свободным внушением нашей совести, просвещенной любовью, взаимно нас объединяющею, а простым свидетельством наших глаз, которые указывали бы нам, на которой стороне развевается Римское знамя. Следовательно, и здесь присутствию одного человека в одном из противоположных станов, присваивалось бы право насиловать нашу совесть. Этот человек и был бы истиною зримою. Значит, Галликанцы только прибавили анти-логическую оговорку к антихристианскому началу, провозглашенному ультрамонтанами. Или, может быть, этот человек только тогда будет значить что-нибудь, когда будет в согласии со всею Церковью? Но тогда все учение о папской непогрешимости обратилось бы в пустую фразу, лишенную смысла; ибо оказалось бы, что такую же точно власть имеет и каждый из сынов Церкви; сверх того Романизм осудил бы этим самого себя в своем историческом происхождении, так как он изначала не захотел знать Востока, не призывал его на совет и совершил над ним нравственное братоубийство, присвоив себе монополию благодати. Этим самым, как я уже показал, и положил он основание Протестантству.

   Повторяю: никакой внешний признак, никакое знамение не ограничит свободы христианской совести: Сам Господь нас этому поучает. Папа ли будет этим знамением? Но папа был осужден на соборе, признанном Церковью; Папа подписал противо-христианское исповедание веры на соборе, отвергаемом Церковью. Большинство ли епископов, созванных на собор? Но в Никее насчитывалось не более трехсот верных, а в Римини собралось более пяти сот еретиков; это факт первостепенной важности, которого мы не должны забывать. Исповедание, составленное в Римини и известное под смешным названием полу-Арианства, было в действительности полнейшим торжеством Арианства. Оно заключало в себе самую суть лжи, ибо заявляло, что можно быть подобным Богу отнюдь не в том смысле, в каком подобными ему называются все разумные существа *). Мы свободны, потому что восхотел этого Бог, и потому что завоевал нам свободу Христос свободою Своего за нас жертвоприношения. Мы были бы недостойны разумения истины, если бы приобретали его не свободно, не подвигом и напряжением всех наших нравственных сил.

   Мы были бы недостойны разумения истины, если бы не имели свободы; были бы неспособны уразумевать ее, если бы не держались в единстве, силою нравственного закона. Что благоволил открыть нам Бог, что изрек Дух Святый, что изглаголала в прошедшем Церковь Библией, соборными определениями, смыслом преданного обряда — все это нам дано. 

   *) О значении епископства я говорил во второй моей брошюре. Право объявлять церковную веру, по всему праву, приличествует епископам; но, при несогласии епископов между собою, вся Церковь решает в последней инстанции; а единомыслие всего епископства в заблуждении не может быть допущено даже в виде предположения.

      Разумение проявленного, никогда не перерывающееся проявление разумения (подвиг Церкви современной) все это вверено свободе нашей мысли, а мысль всей Церкви образуется гармоническим слиянием мыслей личных, просвещенных Божественною благодатью. Но и личная мысль не простая рефлекция анализирующего и рационализирующего духа; в ней всецело проявляется нравственное существо. Она приемлет научение не только словом, но всею полнотою церковной жизни. Она не итог умозаключений, а совокупность разумных стремлений. Ей служит выражением не только силлогизм выговоренный или силлогизм в мысли, но и созерцание, и сердце сокрушенное, и смирение искреннее, и колена, преклоненные в молитве, и несомненная надежда, что Бог не откажет в истине Своей Церкви, спасенной им кровию Сына Своего; паче всего, она есть взаимная любовь во Иисусе Христе, Едином Подателе силы и мудрости и слова жизни.

   Но, спрашивают, как же мне избежать заблуждения? — Молись, чтобы не впасть в искушение! Мы знаем: нет человека безгрешного, нет и человека, изъятого от заблуждений, как бы высоко он ни стоял; но согласие всех есть истина в лоне Церкви, а Церковь есть тело нашего Господа, по закону любви, который есть правило Церкви.

   Вся история Церкви есть как бы раскрытие этого закона. Каждый отдает свой умственный труд всем; каждый приемлет от всех добытое общим трудом. Поэтому, когда заблуждение начинает выдавать себя за церковную истину, опровержение, иной раз, может идти от одного лица; но решение всегда принадлежит всем. Является Арий и выдает свое личное безумие за выражение соборной веры. Громче других раздается, в обличение ему, голос человека, немного значащего в общине, голос простого диакона. Но этот голос взывает к вере всех. Он говорит: «Христиане! Войдите в себя, испытуйте ваши сердца и ваши совести! Какую веру получили вы от апостолов? Какую веру носите вы в себе?» Собор собирается и произносит свидетельство. Церковь судит и признает собор за истинное выражение мысли каждого из верных; и века славят имя Афанасия, которому Бог даровал слово истины, дабы он соделался как бы голосом своих братьев. По своей внешней форме, Арианство было не чуждо признаков церковности, и в этом отношении нельзя было отличить его от Православия: но Арианству не доставало того духа, который есть внутренняя жизнь Церкви. Тоже явление представляют и последующие ереси. Все они ложны в основании, и ни одна из них не осуждается одною своею формою. Одно лишь Латинское заблуждение наложило на себя и эту печать осужденья.

   Романизм порожден мятежом горделивой свободы против нравственного закона единства. В этом законе лежало его осуждение; а потому, чтоб увернуться от логических последствий своего отпадения, он создал себе искусственное единство, предоставив папе власть над совестью своих приверженцев. Таким образом, иерархия, олицетворившись в одном человеке, обратилась в тиранию, не по злоупотреблениям только, но в силу ее закона; христиане обратились в рабов или в приписанных к христианству. Повторять ли за другими, что Латинян осуждает начало свободы? К чему? Не равно ли осуждаются они и законом единства? Не осуждаются ли они логикою? Не осуждаются ли они чувством? Принимая за основу мнимо церковной жизни, как я уже сказал, начало чисто условное, они повинуются вере, пребывающей не в них, а вне их. — Этим объясняется и тот особенный характер, которым запечатлены все их творенья о предметах веры: лица, не имеющие веры личной, берут на себя защиту религии общей, которой они подчиняются. Кто знаком с древним Римом, почувствует, как много правды в выражении «Рим христианский», так охотно употребляемом Римлянами; но он также почувствует силу приговора, который они этим самым произносят на себя самих. Иное видим мы у реформатов. Вследствие несостоятельности принятых ими начал, верование их постоянно колеблется и никогда не выливается в определенную форму; но, по крайней мере, оно принадлежит им, оно в них.

   Так неужели реформаты по праву считают себя представителями начала свободы? Нисколько. Каждый человек должен быть свободен в своем веровании. Так, но этого мало: этим не все исчерпывается, и нисколько еще не определяется отличие свободы в христианстве от других проявлений свободы. На такой свободе, которой плоды обнаруживаются во внутреннем раздоре верований, в признанном или неизбежном субъективизме (который сам по себе есть сомнение, или точнее — неверие), наконец в отсутствии объективной веры, т. с. реального познания: на такой свободе нет благословения Божия. Это не та свобода, которой Бог открыл Свои тайны; не та, которую приобрел нам Христос Своею смертью. Реформаты проповедуют свободу, но они бесчестят свободу сынов Божиих, ибо не знают дарованного ей благословения, ни плодов его: согласия веры и полноты жизни. Свободные во Иисусе Христе суть едино в Нем, а где нет единства, там рабство заблуждению; там свобода мнимая, свобода в глазах человеческих, но не в очах Божиих. Кто отрицает христианское единство, тот клевещет на христианскую свободу, ибо единство ее плод и ее проявление.

   Единство внешнее, отвергающее свободу и потому недействительное — таков Романизм. Свобода внешняя, не дающая единства, и потому также недействительная — такова Реформа. А мы знаем, что тайна единства Христа с Его избранными, единства, осуществленного Его человеческою свободою, открыта в Церкви действительному единству и действительной свободе верных. Познание сил, которыми совершилось наше спасение, вверено подобным же силам; иначе не могло и быть. Познание единства не могло быть вверено раздору, ни познание свободы рабству; но Церкви дано и то и другое, потому что единство ее есть не иное что, как согласие личных свобод.

      Не редкость услышать от реформатов, что Церковь будто бы потому не обладает свободою, что се связывают ее собственное прошедшее, ее решения, ее соборы, наконец смысл, если не форма, ее обрядов. Это возражение ребяческое. Стоило бы провести его последовательно, и мы пришли бы к заключению, что Церковь потому не может быть свободна, что не может, в одно и то же время быть истинною и быть несогласною с Св. Писанием и с миром Божественных откровений. Свобода человеческого разума состоит не в том, чтобы по своему творить вселенную, а в том, чтоб уразумевать ее, свободным употреблением своих познавательных способностей, независимо от какого бы то ни было внешнего авторитета. Св. Писание есть откровение Божие, свободно понятое разумом Церкви; определения соборов, смысл обрядов, словом, — все догматическое предание есть выражение того же откровения, понятого одинаково свободно, только под другими формами. Непоследовательность и противоречия знаменовали бы не свободу, а заблуждение; ибо что истинно сегодня, было истинно и в прошедшие века. Мысль современной Церкви (а мысль Церкви значит не иное что, как просвещенный благодатью разум ее членов, связанных между собою нравственным законом взаимной любви) есть та самая мысль, которая начертала писания, та самая, которая впоследствии признала эти писания и объявила их священными, та самая, которая еще позднее формулировала их смысл на соборах и символизировала его в обряде. Мысль Церкви в настоящую минуту и мысль ее в минувших веках есть непрерывное откровение, есть вдохновение Духа Божия.

   Чтоб уяснить себе это умственное движение, нужно понять саму историю церковного догмата. Все тайны веры были открыты Церкви Христовой, от самого ее основания. Все внутреннее познание Божественного (в той мере, в какой оно доступно земному человечеству) было дано ей от начала; и все эти тайны, все это познание, выражены были первыми Христовыми учениками, но были выражены только для Церкви, и только ею могут быть приняты. Сами по себе Бог и Божественное невыразимы, слово человеческое не в состояли ни определить, ни описать их; оно может только возбудить в разуме, т. е. в мире человеческом, мысль или порядок мыслей, соответственных реальности мира Божественного. Мы знаем, что даже в области человеческих предметов, слова, которыми выражаются не отвлеченности, а понятия, взятые из живой реальности вещественной или духовной, бывают понятны только для людей, обладающих физическими органами или духовными способностями, необходимыми для их понимания; иными словами: понятны в той мере, в какой составляют как бы долю жизни самого постигающего субъекта. Оттого слепому недоступно действительное понимание слов: «свет и цвет»; оттого человек, лишенный чувства красоты, не понимает слов ее выражающих; оттого душа, огрубевшая в чувственности, или погрязшая в эгоизме, слышит доносящиеся до нее слова любви, благоговения и почтения, но не проникает в их смысл. Не тем ли с большим основанием должны мы признать, что слова, которыми выражаются понятия о мире Божественном, могут быть понятны только для того, чья собственная жизнь находится в согласии с реальностью этого мира? Если самые эти понятия недоступны человеческой мысли, пребывающей в уединении своей личной немощи и порочности, а постигаются только Духом Божиим, который открывает их нравственному единству христианского общества: то естественно, что и слова, служащие им выражением, представляются в своем реальном смысле только тому, чья жизнь составляет как бы живую принадлежность организма Церкви.

   Да! Разумная свобода верного не знает над собою никакого внешнего авторитета; но оправдание этой свободы в единомыслии ее с Церковью, а мера оправдания определяется согласием всех верных.

   Тайны Божии открыты нам от начала. — Что же после того значит вся последующая работа, та, которая продолжается и в наши дни, будет продолжаться во все века и которую историки нашего времени называют крайне неточно развитием? Я сказал, что нет на языке человеческом слов, которыми Бог и предметы Божественные могли бы быть в самом их существе определены или описаны. Человеческое слово есть только знак, более или менее условный, смысл которого изменяется не только по языкам, наречиям и эпохам, но и по мере развития науки и умственной жизни людей в вещах человеческих. И Церковь унаследовала от блаженных апостолов не слова, а наследие внутренней жизни, наследие мысли, невыразимой и, однако, постоянно стремящейся выразиться. Слово Церкви видоизменяется в свидетельство бесконечности идеи: иначе, это слово было бы не более как вещественным отголоском, звучащим из века в век, но ничего не выражающим кроме разве бесплодности и вялости умственного труда, или даже полного его отсутствия.

   Мы это видим с самого начала. Если бы таинственное и приснопокланяемое имя «Сын Божий» обнимало во всей полноте христианскую идею о Том, Кто воплотился ради нашего спасения, то к чему бы придавать ему еще другое, Божественное имя «Вечного Слова?» Или, если это последнее имя было необходимо для выражения идеи, то почему бы ему не быть произнесенным в самом начале Евангельской проповеди? Ученые нашего века толкуют о развитии: Немцы придумали даже для него особый термин: «учения о Слове» (Logoslehre); но все это пустые слова. Читая писания апостольские, предшествовавшие писанию Иоанна, иногда невольно как бы сетуешь, не находя в них названия столь выразительного сияющего в первой строке Иоаннова Евангелия. «Образ Отца», «сияние славы Его» и другие подобные выражения, правда, открывают нам ту же мысль, какая заключена и в имени «Слово», но указывают ее не так ясно. Итак скажем ли мы, что появлением этого термина знаменуется прогресс в развитии Церкви? Отнюдь нет, ибо полнота церковной мысли чувствуется и в выражениях Св. Павла; но дело в том, что явился новый слушатель. Иудей, Римлянин, Грек мастеровой, ничего бы не поняли, если бы Св. Павел заговорил о Слове. Это выражение не пробудило бы в их представлении никакой идеи: оно бы для них не имело смысла. Но к Церкви Христовой примкнул новый личный элемент, новая историческая жизнь — воспитанники Греческой философии. Выражение, сравнительно с прежними, более сжатое и более ясное, но которое до той поры было бы непонятно, стало теперь возможно; Св. Иоанн возглашает его, и ликующая Церковь повторяет его в день торжественнейшего из своих празднеств. Значит ли это, что Церковь обрела наконец термин для выражения своей мысли? Как! Слово, этот улетучивающийся звук, или этот немой знак начертанный или оттиснутый, это нечто изменяющееся и условное, это нечто, не имеющее ничего своего, не имеющее даже жизни по себе, жизни, так сказать, личной, признать его за выражение способное обнять и определить существо Бога, Спасителя нашего, Того, Кто есть безусловная жизнь и истина? Этого и предположить нельзя. Нет, не тому радуется Церковь, что будто бы удалось ей наконец выразить мысль свою, а тому, что указала ясно своим чадам такую мысль, которой никакой язык человеческий выразить не может. Все слова наши, если смею так выразиться, суть не свет Христов, а только тень его на земле. Блаженны те, которым дано, созерцая эту тень на полях Иудеи, угадывать небесный свет Фавора. Этот свет постоянно светит для Церкви, но открывается не иначе, как сквозь тень вещества, ибо язык наш вполне веществен, не только по своей форме, но и во всех почти корнях своих, хотя он и не веществен по своему началу. Если бы апостол обращался к иным слушателям, если бы он встретил в них другую умственную подготовку, может быть, он употребил бы иные выражения. При встрече с философскими системами подобными нынешним, Германским, вместо «Слова» он употребил бы, может быть, для выражения той же мысли, другой термин, например: объект. И эта форма, хотя и менее совершенная, была бы также вполне законна. Я нисколько не думаю сравнивать эти два выражения; я знаю очень хорошо, что в термине «Слово» гораздо живее выступает понятие рождения, то есть отношения мысли к ее проявлению; но знаю также, что термином «объект» можно бы было передать понятие о мысли проявленной и самосознанной; следовательно, и в этом случае была бы достигнута предположенная Церковью цель — уяснить Божественный мир наведением, заимствованным из видимого мира, или из действий человеческого разума. Таким-то образом, самый высокий пример этого умственного труда, никогда, по милости Божией, не прекращавшегося в Церкви, подает нам именно тот, кого можно бы назвать по преимуществу апостолом Церкви, апостолом ad intra, подобно тому как два другие великие светильника христианского мира названы были, один апостолом Иудеев, а другой апостолом язычников, т. е. апостолами ad extra. Св. Иоанн был, по истине, апостолом — подтвердителем откровения, и самое его призвание, объявленное ему с высоты креста, равно как и слова, сказанные о нем после Воскресения, имели, по-видимому, кроме прямого своего смысла, еще другой, символический смысл *).

   Господь сказал: «Я восхожу к Отцу моему и Отцу вашему, к Богу моему и к Богу вашему». Св. Фома, вдохновенный Духом истины, отвечал ему: «Господь мой и Бог мой». Все таинство воплощения ясно открылось с той минуты; и однако, несколько веков протекло, прежде чем Церковь, устраняя ошибочные формулы, предложенные Несторианством и Евтихианством, заключила свою веру в строгую и сжатую формулу.

   *) Кстати, может быть, напомнить здесь, что, при другом случае, Петр бросается вплавь, чтобы скорее соединиться с своим воскресшим учителем; но узнает Его Иоанн и говорит: «это Господь». Ясность познания. по-видимому, была дарованием нарочито ему данным.

      Блаженные апостолы поучают нас, что Дух, который есть Бог, исходит от Отца и познает Его тайны. Эти слова заключают полную истину; но, полтора века спустя, Ириней, ученик (чрез Поликарпа) возлюбленного апостола, сказал еще яснее: «Дух венчает Божество, давая Отцу имя отца и Сыну имя Сына». Устами Иринея Церковь обнаружила глубину познания тайн Божиих, дарованного ей Христом. *)

   Тоже движение замечается в выражении всех догматов. Выражения: вечное рождение, вечное исхождение, Троица, Лица, и пр. являются и входят в общее употребление мало-помалу: но все это движение не выходит из круга терминологии и никак не может быть принимаемо за развитие учения; напротив, учение остается неизменным навсегда. Вообще, поводами к выражению истины в формулах более строгих и более определенных служили для сынов Церкви ереси или ложные определения: но конечно это, так сказать, научное движение церковной терминологии в сущности, нисколько не требует для своего обнаружения непременной встречи с заблуждениями: оно весьма естественно истекает из потребности заявить, что христианское учение не набор слов, вытверженных наизусть и удерживаемых памятью, а приблизительное выражение истины Божией, постоянно созерцаемой и уразумеваемой внутренним смыслом сынов Церкви. 

   *) Текст Иринея гласить: «Называя Отца Отцом и Сына Сыном». В смелости и властности этого выражения высказывается, откуда оно идет. Оно, очевидно, по прямому преданию, исходит от того, кого Церковь назвала Богословом по преимуществу. Забавно видеть, что, в наш век, Немецкие ученые воображают, что они сделали открытие, тогда как они только повторили в других словах то, на что столь ясно указал ученик Поликарпа. Многие богословы искали намеков на христианское учение в начал книги Бытия. Если это мнение не лишено основания, то доказательства ему следует искать конечно не во множественной форме элогим; но, не без некоторого основания, можно бы было видеть такой намек в тройственности идеи, выраженной словами: «Бог — сказал и создал — и увидел что добро». Иными словами: мысль, которая есть, мысль, которая проявляется, мысль, которая себя сознает.

      Истина пребывает неизменною во все века; познание ее не изменяется; но выражение ее по самому существу всегда недостаточное, не может не видоизменяться сообразно с развитием аналитического слововыражения и с характером умственных приемов каждой эпохи. Отдельные лица свободно вносят в общий труд дань своих, более или менее удачных усилий; Церковь принимает или отвергает эту дань, не осуждая отдельных лиц, хотя бы они и заблуждались, если только труды их действительно добросовестны, и если они приносят добытое ими, смиренно, без диктаторских приемов и не насилуя совести братьев. Могло же случиться, что славный Григорий Нисский (по словам Варсанофия) предложил самое ошибочное толкование оснований, которыми оправдывается земное человеческое бедствование. Мог же св. епископ Иппонийский, желая раскрыть тайну существа Божия в троичности Его ипостасей, написать вещи, вызывающие невольную улыбку на устах мыслящего читателя; но никогда Церковь и не мыслила осуждать Григория за его ошибку, или Августина за его детские определения. Оба принимали участие в строении Церкви; при этом, по несовершенству своей природы, они могли не высмотреть примеси соломы и щеп в массе добытых ими, более прочных материалов; но неугасающий в Церкви огнь очистил их приношение, и только действительно полезное и пригодное нашло место в стене здания. Тоже самое будет повторяться во всех подобных случаях; ибо и в последствии не может быть недостатка в более или менее счастливых опытах анализа или приблизительного определения, как не было в них недостатка в прошлые времена. Так, например, когда церковная терминология, для обозначения внутренних отношений Божества допускает два слова, не вполне одно другому соответствующих (Лицо и Ипостась), тот конечно не заслужил бы порицания, кто попытался бы определить эти отношения строже и сказал бы, что упомянутые на звания даны трем вечным фазисам Божией мысли. *) Но все вообще этого рода выражения могут только служить намеками на идею, но не определениями ее. Кто принял бы аналитическое движение в церковной терминологии за развитие Церкви, тем самым всецело погрузился бы в рационализм. 

   *) Немецкие ученые уже высказали это определение (на которое, как я сказал выше, находится намек у Св. Иринея); но в их писаниях оно вообще носит характер заблуждения и содержит в себе предположение последовательного развития, подобного развитию человеческой мысли, что было бы совершенно ложно. Конечно, человек, и разумная тварь вообще, образ Божий; но не в безусловном смысле. Фазисы бытия конечного (как бы их ни называли) столь же несовершенны, как и само конечное бытие. Они, так сказать, не более как стремление. Каждый логический момент мысли несовершенной еще более не совершен, чем сама эта мысль по себе. Никогда первомысль не может перейти сполна в фазис своей объективности; никогда мысль-объект не переходит сполна в фазис определенного познания. Иначе в Божестве. Оно есть совершенство бытия, и потому в нем все законы мысли осуществляются в их безусловном совершенстве. Все, что есть в Первомысли, есть непременно от вечности и в Ея Слове; все, что есть в Слове, есть непременно от вечности в определенном Познании. И так существо всецело пребывает в каждом из своих фазисов, удерживая при этом отличительную особенность этого фазиса и отношений его к другим. На эту полноту бытия намекают выражения: «Лицо» или «ипостась». Говорю — намекают, ибо человеческий язык не способен ни определить, ни описать тайну Божества.

   Я не хотел касаться вопроса о Filioque. Мне достаточно было показать, что самый акт изменения символа был преступлением, нравственным братоубийством, и заключал в себе ересь против веры Церкви в свое единство. Но не трудно усмотреть, сколь нелепы притязания лжефилософов Романизма, приписывающих единству существа отличительную принадлежность фазиса или логического момента. После этого почему, в силу той же единосущности, не приписать Духу Святому свойств Отца, то есть рождения Сына? Отношение двух ипостасей ясно открыто в словах Божиих «от Моего приимет» и ясно понято Дамаскиным, сказавшим: «Дух есть образ (т. е. отражение) Сына». Начало, иначе исхождение познания — в силе первомысли Отца, одного Отца, хотя объект познания, или проявленная мысль, есть Сын. Пример Латинян доказал бы нам, если бы в этом еще можно было сомневаться, что в Церкви свет разумения от греха не рождается.

      Труд аналитический неизбежен; мало того, он благ, он свят, ибо свидетельствует, что вера христиан не простой отголосок древних формул; но он только указывает на сокровище глубокой и невыразимой мысли, присно хранимое Церковью в своих недрах. Мысль эта не умещается в одной познавательной способности; она почиет в полноте разумного и нравственного бытия. Человек размышляет и ищет выразить свое размышление в слове; Церковь судит о слове; она одобряет его, когда оно истинно, осуждает, когда ошибочно и могло бы навести верных на ложные пути, или когда, по внушению гордости, оно выдает себя за полное выражение истин, которые оно может только наметить. Таким-то образом, каждый человек, слепец и Протестант по своему нравственному несовершенству, стоит всегда перед лицом Церкви, которая прозорлива и кафолична, потому что свята дарованием Св. Духа и благодатью взаимной любви в Иисусе Христе. Следовательно, свобода личного разума не порабощена; но дело разума подлежит решающему пересмотру Церкви, а решение Церкви истекает не из логической аргументации, а из внутреннего смысла, исходящего от Бога, смысла (как свидетельствует история), даруемого безразлично невеждам и ученым, пастухам и пастырям душ.

   Я уже показал, что вся история Церкви есть история просвещенной благодатью человеческой свободы, свидетельствующей о Божественной истине. Но в этом подвиге свободы должно различать две формы одной и той же силы. В Церкви, в ее целости, является полнота свободы в Иисусе Христе; является свобода, сознающая себя всегда непогрешимою, в настоящем как и в прошедшем, и уверенная всегда в себе самой и в дарах Духа Божия. В отдельном лице является смирение свободы христианина, который, будучи силен убеждением, что для Церкви заблуждение невозможно, приносит свою дань в общее дело, почитает себя всегда ниже своих братьев, покоряет им свое собственное мнение и просит у Бога только сподобить его послужить органом веры всех. Такова та свобода, которой благословение Божие не покидает никогда.

   В Протестантстве свобода для целой общины есть свобода постоянного колебания, свобода всегда готовая взять назад приговоры, ею же произнесенные накануне, и никогда не уверенная в решениях, произносимых нынче. Для отдельного лица, столь же мало верующего в общину, сколь мало сама община верит в себя, свобода есть или свобода сомнения, проявляющаяся в том, кто, зная себя, сознаёт свою немощь, или свобода нелепой веры в себя, проявляющаяся в том, кто творит себе кумир из своей гордости. В том и другом виде это пожалуй тоже свобода, но иного рода, свобода без благословения Божия, свобода в смысле политическому но не в смысле христианском.

   Единство истинное, внутреннее, плод и проявление свободы, единство, которому основанием служит не научный рационализм и не произвольная условность учреждения, а нравственный закон взаимной любви и молитвы, единство, в котором, при всем различии в степени иерархических полномочий на совершение таинств, никто не порабощается, но все равно призываются быть участниками и сотрудниками в общем деле, словом — единство по благодати Божией, а не по человеческому установлению, таково единство Церкви.

   В Романизме, верно понятом, единство для христиан есть лишь единство послушания центральной власти; это порабощение христиан доктрине, которой они не содействуют и которая должна навсегда оставаться для них чем-то внешним (так как она всецело почиет в едином главе иерархии), наконец это узаконенное равнодушие к вере, которая окончательно сводится в подчинение вере другого Это, очевидно, единство в смысле условном, а не в смысле христианском.

   Свобода и единство — таковы две силы, которым достойно вручена тайна свободы человеческой во Христе, спасающем и оправдывающем тварь чрез Свое полное единение с нею. Плод этих сил, по благодати Господней, не веренье (croyance) и не познание, добытое анализом, а внутреннее совершенство и созерцание Божественного иначе — вера, которая, по существу своему, равно как и по своему исходному началу, неприступна для безверия. Протестантское сомнение, ищущее веры и не находящее ее Римская условность, поставляющая человека, так сказать, вне верования, которому он подчиняется, не могут ни соблюсти веру, которой у них нет, ни устоять против полного безверия, ими овладевающего. Скажу более — сами они суть не иное что как безверие, в принципе и в зародыше.

   Конечно, у Синедриона Иудейского не было недостатка в деньгах на подкуп шпионов, которые следили бы за Христом днем и ночью и доносили бы о всех Его движениях; не было недостатка и в народных страстях, которые, при случае, могли бы послужить ненависти Синедриона против Иисуса Назарянина; и однако Спаситель и ученики Его проходили невредимо среди врагов своих, проповедуя веру, благословляя людей, исцеляя их недуги, не смотря на исступление и скрежет зубов священника и ученого. Силы мира тогда лишь возмогли взять власть над Христом и над Его рождавшеюся Церковью, когда явился предатель из самой среды учеников. Это событие не лишено символического смысла. Оно повторяется под другими видами во всей истории Церкви. Силы мира получают власть над Церковью только тогда, когда предательство зарождается в ее недрах. Разница лишь в том, что предательство является не в образе лица, а в виде поврежденной доктрины, которая, так сказать, выдает все учение в жертву безверию.

   Запад отринул основное учение о любви, на котором зиждется вся жизнь Церкви. Этим заблуждением самый принцип Христианства предается суду, как некогда предан был суду Богочеловек, поставивший этот принцип. И теперь, как тогда, Иудейский первосвященник старается поработить Его внешнему закону; и теперь, скептик, питомец Греции, вопрошает Его: что есть истина? — не будучи в состоянии понять Его ответа; и наконец, оба, первосвященник и скептик, отдают Его беззащитного в руки безверия, готовящего крест и казнь.

   Напротив того, на Востоке Церковь, оставшаяся верною всему учению апостолов, внутренним общением объединяющая верующих настоящего времени и избранных минувших веков, распространяющая благостыню своих молитв на грядущие поколения, которые, в свою очередь, будут молиться за своих предшественников, — Церковь зовет в свои объятия все народы и, в полноте несомненного упования, ожидает пришествия своего Спасителя. Спокойным оком зрит она, как век за веком, волна за волною, гроза исторических треволнений, потоки страстей и мыслей человеческих, клубятся и мечутся вокруг камня, на котором она утверждается; зрит и не смущается, ибо верит в его несокрушимость.

   Камень этот — Христос.

* * *

   В Европе был еще мир, когда я в первый раз взялся за перо с целью указать моим западным братьям различие в началах между Церковью и всеми исповеданиями, порожденными Римским расколом. Война между моим отечеством и тремя великими державами Европы еще свирепствовала во всей ярости, когда я снова обратился к читателям с продолжением начатого изложения. Теперь, когда я кончаю мой труд, в Европе опять царствуете мир, со всеми его видимыми благословениями и всеми его затаенными раздорами. Исторические треволнения притихли, по крайней мере на время; борьба, в которой столько пролито крови, кончилась; неутомимая труженица, мысль человеческая, продолжает свое мирное шествие, которого ничто не в силах остановить. При наступившем минутном усыплении утомленных политических страстей окажутся ли люди более способными внять голосу истины и заняться интересами, превосходящими по важности все другие интересы, едиными действительными интересами, какие только есть у людей на земле?

   Труд, который я предпринял и на который смотрю как на исполнение долга перед Богом и перед вами, читатели и братья, был для меня довольно тягостен. Смущало меня не употребление иностранного языка и не трудность показать превосходство начал Церкви перед началами раскола; я не думал удивлять красноречием и хорошо знал, что достаточно было простого изложения церковной доктрины, чтоб убедить добросовестных читателей в ее строгой последовательности и величавой гармонии. Но мне была тягостна необходимость говорить о Спасителе и о Его неизглаголанном совершенстве, о вере и ее тайнах, как о темах научного спора. Бог мне свидетель, что не так бы желал я говорить с вами об этих предметах; но это было неизбежно.

   С одной стороны я видел, что вы находились в глубоком неведении сущности догматов Церкви; с другой, видел с сокрушением, что все ваши борьбы для достижения истины оставались бесплодными, и что явные противоречия ваших верований отдавали вас без защиты во власть неверию, от которого отбивается ваше сердце и которому, против вашей воли, часто подчиняется ваш рассудок. Я должен был показать вам коренную причину вашей слабости, заключающуюся в исходной точке всего вашего религиозного развития; я должен был выяснить перед вами, что торжество скептического рационализма есть не более как неизбежное последствие условного рационализма, единственной основы всех тех верований, которые, в продолжении веков, произвольно присваивали себе на Западе похищенное ими название веры. Равным образом, я должен был изложить учение Церкви, чтоб доказать, что, по безупречной своей последовательности, оно столько же недоступно рационализму, сколько превосходнее его по своим началам. Все это, конечно, принадлежит еще к области умствований; но от них не может уклониться и вера в религиозном прении. Никогда ни одна истина живая, а тем паче истина Божественная, не укладывается в границах логического постижения, которое есть только вид человеческого познавательного процесса; но, в тоже время, никакая, ни человеческая, ни Божественная, истина не может быть законам логики противна, иначе говоря: не может заключать в себе действительного противоречия. Христос также не есть и «да» и «нет».

   Вера, отвергая свою нравственную основу, сходит на почву рационализма; тем самым она ему сдается и не сегодня так завтра должна пасть под его ударами; таково неизбежное последствие самоотрицания в принципе. В этой формуле — вся история религии на Западе. Начало ее — Протестантство Римское; продолжение — Протестантство Немецкое.

   Задача моя исполнена.

   Бог во время, им определенное, приведет снова европейские племена в лоно Церкви. К совершению этого святого предначертания призваны будут люди лучше меня, люди более исполненные любви, но, может быть, и логический труд, мною оконченный, окажется не совсем бесполезным, как труд приготовительный. Местами он вам покажется сухим и суровым, — не сетуйте за это на меня, читатели и братья. Труженику, бросающему плодоносное семя, предшествует железное рало, раздирающее почву, подсекающее сорные травы и проводящее борозду.

   Но, может быть, и теперь найдутся души избранные, в которых зародыш жизни, положенный Св. Писанием, чтением отцов размышлением, и в особенности благодатью Божиею, дремлет под слоем наследственных заблуждений, и подобно зерну, которому кора бесплодной земли мешает прозябнуть, ждет лишь прохода плуга, чтобы произвести плоды угодные Богу. Читатели и братья! Если таковые между вами найдутся, то я прошу их во имя той любви, которую каждый обязан питать к истине, к своим братьям и к своему Спасителю, не останавливаться на тех особенностях моего труда, в которых могли отразиться мои личные недостатки, но взвесить сказанное мною серьезно и внимательно. Если в ком-нибудь из вас я возбудил сомнения, тот пусть вдумается в них; если в ком зародил убеждение, тот пусть взрастит его. Если кто либо из вас уверился, что Запад в IX веке не имел права ставить себя верховным судиею над символом, ни объявлять своих восточных братьев отлученными от наследия, вверенного Духом Божиим всей Церкви (в чем, как я сказал, заключалось нравственное братоубийство), тот пусть отвергнет наследие преступления и воссоединится с невинными братьями, которых отринули его предки. Это очевидный долг, от исполнения которого ничто освободить его не может.

   Три голоса громче других слышатся в Европе.

   «Повинуйтесь и веруйте моим декретам», — это говорит Рим.

   «Будьте свободны и постарайтесь создать себе какое-нибудь верование», — это говорит Протестантство.

   А Церковь взывает к своим:

   «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы Отца и Сына и Святого Духа.