Запись 13-я

Конспект: Туман. Ты. Совершенно нелепое происшествие

   На заре проснулся - в глаза мне розовая, крепкая твердь. Все хорошо, кругло. Вечером придет О. Я - несомненно уже здоров. Улыбнулся, заснул.
   Утренний звонок - встаю - и совсем другое: сквозь стекла потолка, стен, всюду, везде, насквозь - туман. Сумасшедшие облака, все тяжелее - и легче, и ближе, и уже нет границ между землею и небом, все летит, тает, падает, не за что ухватиться. Нет больше домов: стеклянные стены распустились в тумане, как кристаллики соли в воде. Если посмотреть с тротуара - темные фигуры людей в домах - как взвешенные частицы в бредовом, молочном растворе - повисли низко, и выше, и еще выше - в десятом этаже. И все дымится - может быть, какой-то неслышно бушующий пожар.
   Ровно в 11.45: я тогда нарочно взглянул на часы - чтоб ухватиться за цифры - чтоб спасли хоть цифры.
   В 11.45, перед тем как идти на обычные, согласно Часовой Скрижали, занятия физическим трудом, я забежал к себе в комнату. Вдруг телефонный звонок, голос - длинная, медленная игла в сердце:
   - Ага, вы дома? Очень рада. Ждите меня на углу. Мы с вами отправимся... ну, там увидите куда.
   - Вы отлично знаете: я сейчас иду на работу.
   - Вы отлично знаете, что сделаете так, как я вам говорю. До свидания. Через две минуты...
   Через две минуты я стоял на углу. Нужно же было показать ей, что мною управляет Единое Государство, а не она. "Так, как я вам говорю..." И ведь уверена: слышно по голосу. Ну, сейчас я поговорю с ней по-настоящему...
   Серые, из сырого тумана сотканные юнифы торопливо существовали возле меня секунду и неожиданно растворялись в туман. Я не отрывался от часов, я был - острая, дрожащая секундная стрелка. Восемь, десять минут... Без трех, без двух двенадцать...
   Конечно. На работу - я уже опоздал. Как я ее ненавижу. Но надо же мне было показать...
   На углу в белом тумане - кровь - разрез острым ножом - губы.
   - Я, кажется, задержала вас. Впрочем, все равно. Теперь вам поздно уже.
   Как я ее - впрочем, да: поздно уж.
   Я молча смотрел на губы. Все женщины - губы, одни губы. Чьи-то розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. И эти: секунду назад их не было, и только вот сейчас - ножом, - и еще каплет сладкая кровь.
   Ближе - прислонившись ко мне плечом - и мы одно, из нее переливается в меня - и я знаю, так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до боли сладким ударом сердца. И такая радость покориться этому "нужно". Вероятно, куску железа так же радостно покориться неизбежному, точному закону - и впиться в магнит. Камню, брошенному вверх, секунду поколебаться - и потом стремглав вниз, наземь. И человеку, после агонии, наконец вздохнуть последний раз - и умереть.
   Помню: я улыбнулся растерянно и ни к чему сказал:
   - Туман... Очень.
   - Ты любишь туман?
   Это древнее, давно забытое "ты", "ты" властелина к рабу - вошло в меня остро, медленно: да, я раб, и это - тоже нужно, тоже хорошо.
   - Да, хорошо... - вслух сказал я себе. И потом ей: - Я ненавижу туман. Я боюсь тумана.
   - Значит - любишь. Боишься - потому что это сильнее тебя, ненавидишь - потому что боишься, любишь - потому что не можешь покорить это себе. Ведь только и можно любить непокорное.
   Да, это так. И именно потому - именно потому я...
   Мы шли двое - одно. Где-то далеко сквозь туман чуть слышно пело солнце, все наливалось упругим, жемчужным, золотым, розовым, красным. Весь мир - единая необъятная женщина, и мы - в самом ее чреве, мы еще не родились, мы радостно зреем. И мне ясно, нерушимо ясно: все - для меня, солнце, туман, розовое, золотое - для меня...
   Я не спрашивал, куда мы шли. Все равно: только бы идти, идти, зреть, наливаться все упруже -
   - Ну вот... - I остановилась у дверей. - Здесь сегодня дежурит как раз один... Я о нем говорила тогда, в Древнем Доме.
   Я издали, одними глазами, осторожно сберегая зреющее - прочел вывеску: "Медицинское Бюро". Все понял.
   Стеклянная, полная золотого тумана, комната. Стеклянные потолки с цветными бутылками, банками. Провода. Синеватые искры в трубках.
   И человечек - тончайший. Он весь как будто вырезан из бумаги, и как бы он ни повернулся - все равно у него только профиль, остро отточенный: сверкающее лезвие - нос, ножницы - губы.
   Я не слышал, что ему говорила I: я смотрел, как она говорила - и чувствовал: улыбаюсь неудержимо, блаженно. Сверкнули лезвием ножницы-губы, и врач сказал:
   - Так, так. Понимаю. Самая опасная болезнь - опаснее я ничего не знаю... - засмеялся, тончайшей бумажной рукой быстро написал что-то, отдал листок I; написал - отдал мне.
   Это были удостоверения, что мы - больны, что мы не можем явиться на работу. Я крал свою работу у Единого Государства, я - вор, я - под Машиной Благодетеля. Но это мне - далеко, равнодушно, как в книге... Я взял листок, не колеблясь ни секунды; я - мои глаза, губы, руки - я знал: так нужно.
   На углу, в полупустом гараже мы взяли аэро, I опять, как тогда, села за руль, подвинула стартер на "вперед", мы оторвались от земли, поплыли. И следом за нами все: розово-золотой туман; солнце, тончайше-лезвийный профиль врача, вдруг такой любимый и близкий. Раньше - все вокруг солнца; теперь я знал, все вокруг меня - медленно, блаженно, с зажмуренными глазами...
   Старуха у ворот Древнего Дома. Милый, заросший, с лучами-морщинами рот. Вероятно, был заросшим все эти дни - и только сейчас раскрылся, улыбнулся:
   - А-а, проказница! Нет чтобы работать, как все... ну уж ладно! Если что - я тогда прибегу, скажу...
   Тяжелая, скрипучая, непрозрачная дверь закрылась, и тотчас же с болью раскрылось сердце широко - еще шире: - настежь. Ее губы - мои, я пил, пил, отрывался, молча глядел в распахнутые мне глаза - и опять...
   Полумрак комнат, синее, шафранно-желтое, темно-зеленый сафьян, золотая улыбка Будды, мерцание зеркал. И - мой старый сон, такой теперь понятный: все напитано золотисто-розовым соком, и сейчас перельется через край, брызнет -
   Созрело. И неизбежно, как железо и магнит, с сладкой покорностью точному непреложному закону - я влился в нее. Не было розового талона, не было счета, не было Единого Государства, не было меня. Были только нежно-острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза - и через них я медленно входил внутрь, все глубже. И тишина - только в углу - за тысячи миль - капают капли в умывальнике, и я - вселенная, и от капли до капли - эры, эпохи...
   Накинув на себя юнифу, я нагнулся к I - и глазами вбирал в себя ее последний раз.
   - Я знала это... Я знала тебя... - сказала I очень тихо. Быстро поднялась, надела юнифу и всегдашнюю свою острую улыбку-укус. - Ну-с, падший ангел. Вы ведь теперь погибли. Нет, не боитесь? Ну, до свидания! Вы вернетесь один. Ну?
   Она открыла зеркальную дверь, вделанную в стену шкафа; через плечо - на меня, ждала. Я послушно вышел. Но едва переступил порог - вдруг стало нужно, чтобы она прижалась ко мне плечом - только на секунду плечом, больше ничего.
   Я кинулся назад - в ту комнату, где она (вероятно) еще застегивала юнифу перед зеркалом, вбежал - и остановился. Вот - ясно вижу - еще покачивается старинное кольцо на ключе в двери шкафа, а I - нет. Уйти она никуда не могла - выход из комнаты только один - и все-таки ее нет. Я обшарил все, я даже открыл шкаф и ощупал там пестрые, древние платья: никого...
   Мне как-то неловко, планетные мои читатели, рассказывать вам об этом совершенно невероятном происшествии. Но что ж делать, если все это было именно так. А разве весь день с самого утра не был полон невероятностей, разве не похоже все на эту древнюю болезнь сновидений? И если так - не все ли равно: одной нелепостью больше или меньше? Кроме того, я уверен: раньше или позже всякую нелепость мне удастся включить в какой-нибудь силлогизм. Это меня успокаивает, надеюсь, успокоит и вас.
   ...Как я полон! Если бы вы знали: как я полон!