Все еще о вчерашнем. Личный час перед сном у меня был занят, и я не мог записать вчера. Но во мне все это - как вырезано, и потому-то особенно - должно быть, навсегда - этот нестерпимо-холодный пол...
Вечером должна была ко мне прийти О - это был ее день. Я спустился к дежурному взять право на шторы.
- Что с вами, - спросил дежурный. - Вы какой-то сегодня...
- Я... я болен...
В сущности, это была правда: я, конечно, болен. Все это болезнь. И тотчас же вспомнилось: да, ведь удостоверение... Пощупал в кармане: вот - шуршит. Значит - все было, все было действительно...
Я протянул бумажку дежурному. Чувствовал, как загорелись щеки; не глядя видел: дежурный удивленно смотрит на меня.
И вот - 21.30. В комнате слева - спущены шторы. В комнате справа - я вижу соседа: над книгой - его шишковатая, вся в кочках, лысина и лоб - огромная, желтая парабола. Я мучительно хожу, хожу: как мне - после всего - с нею, с О? И справа - ясно чувствую на себе глаза, отчетливо вижу морщины на лбу - ряд желтых, неразборчивых строк; и мне почему-то кажется - эти строки обо мне.
Без четверти 22 в комнате у меня - радостный розовый вихрь, крепкое кольцо розовых рук вокруг моей шеи. И вот чувствую: все слабее кольцо, все слабее - разомкнулось - руки опустились...
- Вы не тот, вы не прежний, вы не мой!
- Что за дикая терминология: "мой". Я никогда не был... - и запнулся: мне пришло в голову - раньше не был, верно, но теперь... Ведь я теперь живу не в нашем разумном мире, а в древнем, бредовом, в мире корней из минус единицы.
Шторы падают. Там, за стеной направо, сосед роняет книгу со стола на пол, и в последнюю, мгновенную узкую щель между шторой и полом - я вижу: желтая рука схватила книгу, и во мне: изо всех сил ухватиться бы за эту руку...
- Я думала - я хотела встретить вас сегодня на прогулке. Мне о многом - мне надо вам так много...
Милая, бедная О! Розовый рот - розовый полумесяц рожками книзу. Но не могу же я рассказать ей все, что было, - хотя б потому, что это сделает ее соучастницей моих преступлений: ведь я знаю, у ней не хватит силы пойти в Бюро Хранителей, и следовательно -
О лежала. Я медленно целовал ее. Я целовал эту наивную пухлую складочку на запястье, синие глаза были закрыты, розовый полумесяц медленно расцветал, распускался - и я целовал ее всю.
Вдруг ясно чувствую: до чего все опустошено, отдано. Не могу, нельзя. Надо - и нельзя. Губы у меня сразу остыли...
Розовый полумесяц задрожал, померк, скорчился. О накинула на себя покрывало, закуталась - лицом в подушку...
Я сидел на полу возле кровати - какой отчаянно-холодный пол - сидел молча. Мучительный холод снизу - все выше, все выше. Вероятно, такой же молчаливый холод там, в синих, немых междупланетных пространствах.
- Поймите же: я не хотел... - пробормотал я. - Я всеми силами...
Это правда: я, настоящий я не хотел. И все же: какими словами сказать ей. Как объяснить ей, что железо не хотело, но закон - неизбежен, точен -
О подняла лицо из подушек и, не открывая глаз, сказала:
- Уйдите, - но от слез вышло у нее "ундите" - и вот почему-то врезалась и эта нелепая мелочь.
Весь пронизанный холодом, цепенея, я вышел в коридор. Там за стеклом - легкий, чуть приметный дымок тумана. Но к ночи, должно быть, опять он спустится, налегнет вовсю. Что будет за ночь?
О молча скользнула мимо меня, к лифту - стукнула дверь.