- Эрос и магия в эпоху Возрождения. 1484 Ч2
- Глава VI. Интерсубъективная магия. 1. Интрасубъективная магия
- 2. Интерсубъективная магия
- Высшие силы воздействия
- Приманки
- Благоприятные времена
- Глава VII. Демоническая магия. 1. Некоторые представления о демонологии ...
- 2. Демоны и эрос
- 3. Колдуны и одержимые
- 4. Демоническая магия от Фичино до Джордано Бруно Классификация магии
- Тритемий из Вюрцбурга
- Часть третья. Финал. Глава VIII. 1484 1. Бескрылая муха
- 2. Что предвещал 1484 год?
- Глава IX. Запрет воображаемого 1. Упразднить вымысел
- 2. Парадоксы истории
- 3. Диспут об ослиной сущности
- 4. Хитроумный Джордано Бруно
- 5. Реформация: единая для всех
- 6. И мир стал видеться иным
- Глава X. Доктор Фауст: от Антиохии до Севильи. 1. Возрождение и вседозволенность
- Все страницы
Часть третья. Финал.
Ренессанс — это возрождение «оккультных наук», а не расцвет классической филологии и забытых языков, как нам обычно внушают в школе. Напротив, этот бурный прорыв и должен был вдохнуть жизнь в так называемые «науки» — мертвые или преданные забвению под гнетом схоластического рационализма. Восприятие понятий «Реформация» и «Ренессанс» исключительно с позиций филологии и, возможно, изобразительной техники не позволяет разглядеть за внешней формой буйство скрытых сил, лишает слова их глубинного содержания.
В. Э. Пойкерт
Глава VIII. 1484
1. Бескрылая муха
Можно ли разобраться в причинах Второй мировой войны, не имея представления об идеологии немецкого национал-социализма? Разумеется, есть историки, которые дальше экономической составляющей ничего не видят. И все же достаточно ли одной этой составляющей, чтобы объяснить, почему Германия не удовлетворилась ограниченной экспансией в Центральной Европе и в Африке? Те же историки замечают, что Германия никак не могла быть довольна дележом колониальных владений после Первой мировой; но тогда почему она не напала на колонии более благополучных стран и не попыталась их аннексировать? Выходит, что экономический подход сам по себе наименее убедительно проясняет причины Второй мировой. Если бы нацистская Германия преследовала лишь экономические и стратегические задачи, война изначально шла бы совсем по-другому.
То же самое относится и к Французской революции. Фридрих Энгельс в своем хрестоматийном письме видел ее причины в обнищании масс и несправедливом распределении национальных богатств. А ведь, судя по всему, накануне 1789 года благополучие во Франции стало едва ли не всеобщим, и даже если это утверждение кому-то покажется спорным, все равно революцию подготовили интеллектуалы, и ее цели были не столько экономическими, сколько идеологическими. Она действительно виделась как renovatio (обновление) религиозного порядка и стремилась распространиться на все сферы общественного бытия; иначе как объяснить культ Верховного Существа и богини Разума, а также странные изменения в календаре, в формах приветствия — во всем, чем было отмечено наступление новой эры? И это во многом справедливо и для «советской» революции. Не будем забывать, что Россия фактически не видела революции «буржуазной», происходившей с характерной неспешностью. Черты renovatio по-советски во многом взросли на французской почве, беря начало в renovatio 1789 года.
Историки слишком часто склонны придавать «фактам» и хронологии событий решающее значение, забывая, что причины этих «фактов» весьма сложны и не сводятся к чисто экономическому знаменателю.
У нас нет намерения возвращаться в этой книге к тому, о чем уже подробно говорилось в других публикациях1. На этот раз в центре нашего внимания стремительный взлет современной науки. Однако, убедившись, что сегодня наука предполагает совсем не тот тип мышления, который доминировал в «науках» Возрождения, специалист в области истории идей не только имеет право, но и обязан задуматься над причинами, обусловившими гигантский переворот в человеческом воображении, который привел к изменению методов и задач, присущих наукам о природе.
Безусловно, на этот принципиальный для истории нашей культуры вопрос есть немало поверхностных ответов. Мол, если бы не усовершенствовали астрономическую трубу, Галилей не внес бы свою лепту в создание более точной картины Солнечной системы. В то же время, не имея оптических инструментов, Коперник гораздо раньше говорил о геоцентрической (или гелиостатической) Вселенной, опираясь на пифагорейскую модель. А Николай Кузанский, исходя из собственных метафизических представлений, еще до Коперника пришел к выводу, что мироздание бесконечно. Это легко доказывает, что техническое развитие сыграло в формировании современной научной мысли лишь побочную роль.
Другая, столь же поверхностная, гипотеза утверждает, что ренессансные науки со всей очевидностью обнаружили отсутствие в них «практической ценности». И нет ничего удивительного в том, что им на смену пришли науки, полезные достижения которых — в виде современных технологий — навязывают эту «практическую ценность» всем подряд. Таким образом, сам принцип новых наук превратил в ничто такие предметы Возрождения, как астрология, медицина, алхимия и магия. Невозможно отрицать, что в отдельных случаях, и нередко, эти «науки» терпели крах. Тем не менее нет причин сомневаться, что в прежние времена доверие к ним было всеобщим.
Астрология не могла похвастаться непогрешимостью, но многие ее предсказания так или иначе оказывались верны, или же их подправляли постфактум, корректируя связь с недавними событиями. Как чьи-то персональные ошибки не могли подорвать веру в фигуру астролога, так же и его предсказания — точные или приблизительные — могли создать ему несправедливую репутацию. Правда это или нет, английский астролог Джон Эшенденский утверждает, что предсказал эпидемию чумы 1347-1348 годов, немецкий астролог Лихтенбергер — рождение и деятельность Лютера, а другой астролог XVI века, Карион, которому приписывают множество ложных прогнозов, как будто бы точно предрек Французскую революцию 1789 года... Так что в XVI веке астрология как наука была далека от заката, и веры к ней в целом было куда больше, чем она несла действительной пользы. Впрочем, проверить это можно лишь a posteriori; в эпоху Возрождения значимость астрологии превосходила ее практическую ценность в той же степени, в какой сегодня для нас значимы теории радиоактивности или относительности.
Основы астрологической медицины — науки, слишком сложной и строгой, — были, можно сказать, примитивными, зато натуральные средства в некоторых случаях приносили эффект, так что в плане практической ценности эта сфера знания всяко не уступала астрологии. Что касается самих врачевателей, то у них не было причин пренебрегать собственным теоретическим и практическим багажом, а значит, нет и повода сомневаться, что они были не менее решительными и самоуверенными, чем их современные собратья, и в некоторых наименее сложных случаях этого должно было хватать для исцеления пациентов. Те же чаще всего оказывались настолько невежественными, что методы врачевания для них не имели значения — была бы вера в самого лекаря. В этом смысле сегодня ситуация толком не изменилась, и если бы каким-то чудом место всех наших докторов заняли ятроматематики или ятрохимики, большинство больных этого бы даже не заметили.
Из всех наук Возрождения алхимия чаще всего сталкивалась с неудачами. Впрочем, она внесла немалую лепту в создание снадобий ятрохимии и даже астрологической медицины, так что в практической пользе ей не откажешь. Пока алхимия существовала в симбиозе с науками, в полезности которых мало кто сомневался, ее основы также оставались защищены. Конечно, ее дискредитировали многочисленные шарлатаны; но алхимические занятия Ньютона говорят о том, что и эта сфера не переставала привлекать самые просвещенные умы XVII века. Некоторые специалисты в области истории наук задаются вопросом: если алхимия представляла для Ньютона фундаментальный интерес, почему тогда он опубликовал все свои работы, кроме записей, относящихся к своим алхимическим опытам?2 Ответ так прост, что постоянство, с которым все пытаются от него уйти или ответить неопределенно, кажется удивительным: Ньютон жил в эпоху, ознаменовавшуюся в политическом плане триумфом пуританства. А пуританство презирало оккультные науки, ибо они чужды духу Библии. Ньютон не предал огласке свои алхимические опыты, поскольку имел голову на плечах и не хотел ее терять. Его молчание не говорит и об особенностях нрава — разве что об осторожности, диктуемой обстоятельствами. Ведь психологические и даже физические ограничения, практиковавшиеся при реформировании института Церкви — как протестантской, так и католической, — мало отличаются от почерка Французской революции в момент ее разгара или — mutatis mutandis— от революции Советов.
При этом магия по своей практической значимости в эпоху Возрождения, несомненно, находилась на одном уровне с астрологией. Не будем забывать, что под видом «природной магии» бытовали разнообразнейшие специфические навыки — от изготовления животных и растительных красителей до пиротехники и оптических приемов, — равно как теургические и целительные практики, методы криптографии, стенографии и связи на расстоянии; не будем также забывать о способах индивидуального и массового манипулирования, нашедших широкое применение в наши дни. Между тем искусство памяти проявляло себя столь успешно, что даже странно, как оно могло прийти в упадок в XVII веке.
Совершенно очевидно, что ренессансные науки, какой бы ни была их действительная польза, приносили также и относительную пользу на практике. Свидетельства современников, указывающие на обратное, в большинстве своем не заслуживают доверия, поскольку оставлены авторами, искавшими простые средства, чтобы произвести впечатление на публику. Твердо убежденный в этом Джордано Бруно решительно высмеял в своей комедии II Candelaio («Подсвечник») теорию духа Фичино; но вложил он ее в уста бессовестного шарлатана. Аналогичные пассажи, взятые у итальянских авторов3, ничего не добавляют по существу: это все равно что судить о личности Сократа только по пьесам Аристофана. При этом круг тех, кто во времена Возрождения увлекался сатирой на современные науки, был отнюдь не таким многочисленным и влиятельным, как организованные группы, которые в наши дни протестуют против применения современных технологий.
Другая сфера, в которой у нас сложилось ложное представление о Возрождении, связана с обучением и передачей знаний. А ведь в те времена были прославленные университеты, которые гордились своими традициями, и их дипломы всюду высоко ценились. Наличие диплома являлось настолько жестким требованием для занятий тем или иным делом, что Корнелий Агриппа Неттесгеймский, например, приписывает себе фиктивные титулы, чтобы занять должность, для которой они были обязательными даже при наличии королевской привилегии, как правило освобождавшей ее обладателя от всех ограничений. Несомненно, диплом Сорбонны или Университета Падуи служил некоторой гарантией, поскольку знания, передаваемые этими высшими учреждениями, считались непреложными — так что сомневаться в их относительной практической ценности в определенном социуме не приходится, как и оспаривать абсолютную.
Большинство специалистов по истории культуры допускают принципиальную ошибку, отрицая вес этих знаний и дипломов с позиции дня сегодняшнего. То есть ни один университет в мире, разумеется, не доверил бы вести курс теоретической физики или медицинской диагностики обладателю диплома Сорбонны 1500 года. Но, рассуждая столь странным образом, не следует думать, что если знания дипломанта XVI века ныне никому не нужны, то их так же недооценивали и его современники — не говоря о том, что есть гуманитарные дисциплины, в которых диплом, выданный пять веков назад, зачастую внушает больше доверия, чем «корочка», полученная в 1980-м.
В ренессансном обществе почти не заметно признаков упадка: оно не пребывает «в кризисе» и если дает повод для скептицизма в отношении его институтов и истин — с идеологической или практической точки зрения, — то лишь условный. Тезис о недостатке «практической ценности» наук Возрождения придется отвергнуть. Он несет в себе лишь апостериорное объяснение перемен в научном мышлении и сам по себе неубедителен.
Напротив, при желании хоть как-то разобраться в этой исторической загадке — явлении современной науки (возникшей как раз тогда, когда в этом не было потребности), — для начала следует проникнуть в само существо ренессансных наук, среди которых астрология, в силу своей универсальности, была наиболее значимой (магию, медицину и даже алхимию можно в некотором смысле рассматривать как астрологические дисциплины). Другой основополагающий фактор всей идеологии Возрождения обусловлен христианской доктриной и институтом Церкви, которая никогда до конца не соглашается с доводами «науки»: истина откровения превыше любой преходящей истины, которая по отношению к ней всегда относительна.
Современная наука рождается во взаимодействии довольно сложных идеологических сил, и этот процесс во многом напоминает естественный отбор в межвидовой борьбе. То есть мы знаем, что науку определяет не закон провидения, а непредвиденные ситуации в заданных обстоятельствах — те самые, которые Жак Моно, быть может, ошибочно назвал «случаем».
Много ли шансов у бескрылой мухи выжить в нашем климате? Никаких, потому что, не имея ни средств, чтобы быстро перемещаться, ни надежного убежища, как у земляных червей, она станет легкой добычей птиц. Этот генетический мутант в ходе естественного отбора будет истреблен. Однако на одном из обдуваемых ветрами островов Галапагосского архипелага тот же отбор полностью уничтожил «нормальных» крылатых мух, которые в борьбе с ураганами были обречены. Вот почему там сохранились лишь бескрылые мухи, которые перемещаются по земле: птицам сложно их ловить.
Бескрылая муха — по определению, «больной» вид, мутация должна была отнять у нее способность к выживанию. Тем не менее в особой экологической нише лишь такие мутации, аномалии природы, оказываются защищены.
То же самое произойдет и с современным научным мышлением — экспериментальным, отвергающим незыблемые постулаты, но способным только на индуктивные умозаключения. Ведь в поисках альтернативы бесполезным и утратившим привлекательность наукам Возрождения высшая воля и законы исторического триумфа гегельянства (несуществующие, впрочем) породили вовсе не райскую птицу. Наоборот, современное научное мышление, так же как бескрылая муха, умудрилось незаметно проскочить сквозь мощные вихри истории XVI века, не став жертвой сурового естественного отбора. А ведь этот отбор с такой силой ударит по ренессансным наукам, что не оставит им шанса воспрянуть.
Рассмотрим подробнее условия, в которых наша бескрылая муха обрела способность размножаться. По всей Европе полыхали костры, на которых сжигали ведьм; религиозные реформаторы скорее согласились бы оставить Библию единственной книгой на земле, чем смириться с эросом, магией и прочими смежными «науками» Возрождения. Произнесение магических заклинаний или алхимическая практика могли стоить головы. Над всем возобладал безграничный страх, и не случайно от астрологии, магии и алхимии начали отказываться или, как Ньютон, предусмотрительно помалкивали про себя, не выдавая интереса к оккультным сферам. Католическая церковь не только стала призывать к совершенствованию нравов, но и принялась неистово защищать наивысшую в ее понимании ценность — томизм. Галилей едва не попал на костер не оттого, что представлял «современную науку» (безусловно, это было не так): он осмелился оспорить томистическое учение. Бруно поглотило пламя как нераскаявшегося мага, а вовсе не как поборника идей кардинала Кузанского. В обиход вошли более безобидные занятия, не противоречившие представлениям о мире и человеческом обществе, предложенные той или иной из христианских Церквей. Несвобода вынудила людей выражаться осторожнее и старательно скрывать свои цели. Остались, конечно, убежденные пифагорейцы — их звали Галилей и Кеплер, — но в целом эта плеяда оказалась на грани исчезновения. Были Декарты и Бэконы, которых продолжают подозревать в подыгрывании розенкрейцеровскому фарсу, однако их истинные мотивы раскрыть не так легко. Были ли они представителями нового мира? Если да, то всяко не того, который тогда зарождался, и уж тем более их философия не была «современной».
Настал момент, когда цензура изменила человека: люди потеряли привычку во всем ориентироваться на воображение и мыслить категориями «качеств», ибо это больше не дозволялось. Утрата способности к действенному воображению неизбежно привела к тому, что в поле рассмотрения попадал исключительно материальный мир, и это, в свою очередь, выразилось в пиетете ко всем количественным данным и в подозрительном отношении к любым «качественным» посылкам.
В определенном смысле можно сказать, что у мух, способных летать, совсем другое представление о мире, нежели у их сестер, влачащихся по земле за неимением крыльев. Но такое сравнение несет в себе признаки оценочного суждения, которое вообще-то абсолютно неуместно. Человек эпохи Возрождения и наш современник наделены, быть может, одинаковой внешностью, но при этом «герой» нашего времени олицетворяет собой психологическую мутацию своего предшественника внутри одного вида. Тот, кто утверждает, будто ренессансный человек чувствовал, думал и действовал так же, как и мы, глубоко заблуждается. Как раз наоборот: именно с тех пор в нас сформировалась вековая привычка подавлять в себе все, что относилось к представлению современников Возрождения об окружающем мире, и мы путаем этот образ с тем, что считаем «мраком», с тем, что приучены искоренять в себе и изничтожать. Однако в нас продолжает жить тщедушный двойник, от которого мы не в состоянии полностью избавиться. Если это карикатура — ведь он олицетворяет наиболее инфантильные и нелепые наши черты, — попробуем на миг представить себя на его месте: не исключено, что наш образ будет казаться ему не более лестным, чем сам он представляется нам. Но общаться нам не дано, вековые преграды непреодолимы. А потому трудно надеяться, что однажды мы сможем договориться и пожмем друг другу руки. Правда, еще меньше надежды, что этот беспокойный обитатель нашего нутра навсегда исчезнет.
Если нам не сойтись полюбовно, значит, надо научиться смотреть на него практически как на равного. Ведь мы потеряли то, чем он обладал, а у него нет того, что мы приобрели. Наши утраты и обретения в конечном итоге равноценны. И притом что мы разгадали некоторые самые пылкие желания, рожденные его воображением, не следует забывать, что забвению предано не меньше, и, видимо, безвозвратно.