Эрос и магия в эпоху Возрождения. 1484 Ч2

Автор: Кулиану Й.П.

Миросозерцание Хозяев Мира. Классика. Категория: Кулиану Йоан Петру

Страница 19 из 20

6. И МИР СТАЛ ВИДЕТЬСЯ ИНЫМ

Николай Кузанский (1401—1464), теолог и философ-неоплатоник, своего рода мост между Средневековьем и Возрождением. Это монументальное изображение Кузанца находится в церкви Святого Петра в Винколи (Рим).

Запрет воображаемого и отказ от фантазийной культуры в целом, произошедший в ригористичной христианской сфере, кардинально преобразили воображение человека.

И вновь в исторической литературе и в трудах некоторых ученых, изучающих историю мировоззрений, мы наблюдаем этот неизбывное заблуждение — когда названные изменения связываются с появлением гелиоцентрической доктрины и идеи бесконечности Вселенной. Есть даже авторы, которые позволяют себе всерьез утверждать, будто Коперник (или Бруно, что было бы ближе к истине) не только положил начало научной «революции», но и перевернул общественную психологию. По их мнению, представление о конечном космосе, характерное для томизма, способствовало успокоению человеческих страхов, которые вырвались на свободу, как только все осознали, что мироздание бесконечно.

Это не настораживало бы всерьез, если бы подобные небылицы рассказывали только школьникам, хотя и они, в общем-то, заслуживают лучшего преподавания. Увы, такие суждения встречаются даже в самых основательных научных трудах, и рассчитывать, что их скоро отвергнут, не приходится. Эти измышления настолько просты для восприятия и поверхностны, что никто даже не дает себе труд как-либо препятствовать их распространению. Они по-прежнему в ходу, из поколения в поколение, и несут в себе одну из наиболее стойких традиций современной культуры.

А все дело в так называемой концепции линейного развития истории, которая во всем находит признаки «переходности» и «эволюции». Предложив гелиоцентрическую модель нашей планетной системы, наиболее приближенную к научной истине, Коперник ознаменовал тем самым ключевой момент перехода, эволюции, то есть прогресса. Заметим, что те, кто по-прежнему утверждает, будто признание гелиоцентризма и бесконечности Вселенной катастрофическим образом сказалось на психическом состоянии индивида и масс, тем не менее разделяют изложенные выше представления, поскольку не сомневаются в «виновности» Коперника и Бруно и им подобных...

Стоит более внимательно рассмотреть исторический контекст, в котором произошли эти важные изменения во взглядах на космос, и мы заметим, что ни кардинал Кузанский, ни Коперник, ни Бруно тут ни при чем.

Для начала зададимся вопросом, могла ли птолемеево-томистская система гармонизировать психологию индивида. Отнюдь, ведь отведенное ему место находилось, в некотором смысле, в космической мусорной корзине, на самом ее дне. В аристотелевской космологии важно вовсе не то, что Вселенная выстроена вокруг Земли, ведь сама Земля при этом находится в нижней ее точке; это своего рода отрицательный полюс всего космоса, и нельзя сказать, что в этом качестве она довлеет над всем остальным — наоборот, ее практически нет: все, что расположено выше, превосходит ее в масштабе. Против этой концепции высказывается Николай Кузанский, стремившийся придать Земле значимость наравне с любой другой звездой. Индивид в птолемеевском космосе представляет собой — не как сущность, разумеется, а в силу обстоятельств, — своеобразный мусор в мировой корзине. Тот же индивид в бесконечном космосе Николая Кузанского — драгоценный камень, украшающий «сокровище» (hosmos <греч. украшение>), привнося в него гармонию. Чем же эта трактовка «деструктивна» по сравнению с первой?

То же самое касается и гелиоцентрического принципа, который охотно приняли наиболее вдохновенные теологи XVII века. Кардинал Пьер де Берюль писал в 1622 году в своих «Рассуждениях о состоянии и почестях Иисуса Христа»: «Сие новое, редко разделяемое воззрение в науке о звездах пользу несет, и его придерживаться должно в науке Спасения. Ибо Иисус есть неподвижное Солнце во всем величии оного, и, двигая всем, подобен он Отцу своему: восседая от него по правую руку, он так же недвижим и все приводит в движение. Иисус есть истинный центр мира, и миру непрерывно вращаться вкруг него надлежит. Иисус есть Солнце наших душ, получающих от него милости, свет и силу. А Земле, вмещающей наши сердца, быть следует в неизменном движении, к нему устремленном, чтобы в силе Его и в каждой частице встречать расположение счастливое и благое влияние величайшего из светил»²⁰.

Спустя два года, в 1624-м, отец Марен Мерсенн, неизменный соперник Роберта Фладда, повторил те же тезисы, хоть и не был убежден, что с точки зрения астрономии именно гелиоцентрический принцип верен²¹. Как убедительно показала нам Клеманс Рамну, это подтверждает, что в любом своем проявлении теологическое воображение легко могло бы выйти за рамки томизма, осваивая почву, блестяще подготовленную кардиналом де Берюлем. Но этого не произошло. А жаль.

Вникая в суть диспута о двух системах мироустройства, мы обнаруживаем аргументы, которые продолжали звучать всего четверть века назад: остается только удивляться скудости воображения наших современников.

Первый аргумент, который Смит, сторонник геоцентризма, предъявляет Теофилу, защищающему идею гелиоцентризма в «Великопостной вечере»* Джордано Бруно, таков: «Святое Писание <...> во многих местах явно предполагает, что дела на этот счет обстоят иным образом» (pp. cit, p. 91). На это Теофило отвечает, что Библия — не философский (то есть научный) трактат, а, коль скоро она обращена ко многим людям, в ней важно лишь очевидное. Смит соглашается, но замечает также, что обращать ко многим слова, противоречащие очевидности, было бы чистой воды «безумием» (ibid., р. 92). И заимствует у Аль-Газали тезис, который часто встречается в текстах, появившихся сразу после Второй мировой войны: «Назначение законов не в том, чтобы прежде всего отличать истинную суть вещей от домыслов, но в том, чтобы нести благо; это идет на пользу цивилизации, служит пониманию между народами, упрощает общение между людьми, поддержание мира и прогресса в отдельных сообществах. Зачастую по многим поводам глупо и невежественно будет говорить что бы то ни было, ставя во главу угла голую истину, а не повод или целесообразность» (ibid., р. 93). То есть вместо слов «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит» в Книге Екклезиаста (I, 5-6) можно было бы прочесть: «Земля вращается с запада на восток, опережая солнце, которое исчезает из виду». Внимавшие Екклезиасту по праву сочли бы его безумцем.

* На русском языке опубликовано под названием «Пир на пепле». Перевод Я. Г. Емельянова в кн.: Джордано Бруно. Диалоги. М., 1949.

Этим Смит и ограничивается, не пускаясь в рассуждения о том, будто человеку было спокойнее считать, что космос выстроен вокруг земли, а Джордано Бруно навсегда лишил его этого знания. Впрочем, такой вывод напрашивается — Смит к нему близок. Этот пуританин, строго придерживавшийся буквы Писания, сталкивается с своим собратом, который неотступно следует учению Фомы Аквинского. Но и тем и другим руководит не стремление к истине; просто они видят в ней пользу: ни к чему нарушать душевный покой слишком смелыми предположениями. Такой ход мыслей куда больше приличествует пуританину, нежели стороннику томизма, ведь система Птолемея, учитывающая зримое движение планет, в высшей степени сложна. Гелиостатичная система Коперника по сравнению с ней — детский лепет. Подобное упрощение — если не принимать во внимание противоречие между видимым и реальным движением светил — наверняка снискало бы одобрение аудитории и только укрепило позиции теологии — на примере кардинала Берюля, — и при этом мы еще удивляемся, когда нам предъявляют ложный аргумент в попытке оправдать то, что явилось серьезным историческим просчетом.

Как ни печально, Пьер де Берюль с его широтой взглядов составляет единственное (или редкое) исключение в духовной панораме XVTI века. Сугубо пуританский страх перед отдалением от Всевышнего, выразившийся в ужесточении традиционного уклада, возобладал над оптимистичным и безмятежным образом мыслей кардинала. Пуританство с его крайностями стало шириться и в итоге распространилось «на стороне противника». Но блистательная победа одновременно оказалась и поражением: стремясь уберечь душу от скверны и заблуждения, идущих от наук, чтобы сохранить ее ближе к Богу, пуритане изгнали Бога из всего мирского.

Блез Паскаль, родившийся через год после публикации «Рассуждений» кардинала де Берюля, — главный свидетель молчания Всевышнего, изгнанного из царства природы. До полемики ли тому, кто, обретя новое знание, ужасается при встрече один на один с «устрашающими глубинами окружающей [его] Вселенной», в ощущении, что «вокруг бесконечность» («Мысли», 1)? Или же ктому времени, когда Паскаль работал над своими «Мыслями», идея неограниченности мироздания уже ни у кого не вызывала сомнения? Ни то ни другое. Паскаль как будто принимает пуританство и боится его, дополняя большую бесконечность «малой», столь же таинственной и зловещей. Не из ностальгии ли по конечной томистской вселенной? В этом его не упрекнешь. Может быть, он опасается, что новое представление о мире собьет людей с пути истинного? Но и это маловероятно.

Паскаль был назван своего рода провозвестником новой эры, нового мирового опыта. Но при таком «экзистенциалистском» подходе напрасно не учитывается та данность, в аспекте которой позиционирует себя мыслитель, и рассматривается лишь то, что оставалось для него абсолютно неведомым: будущее. Прежде чем в «позитивном» духе обратиться к несуществующему грядущему, Паскаль дает оценку (причем негативную) прошлому, о котором, несомненно, имел представление. Он пророк новой эры лишь в той мере, в какой сам содействует ее созиданию.

Зато его позиция не вызывает сомнений: он действующее лицо пуританской революции, которая, заявляя о возвращении к истокам, с грандиозным размахом стремится стереть весь промежуточный период, отмеченный не только деятельностью официальной Церкви, но также союзом христианства и языческой философии. Бесконечность Паскаля, внушающая страх, только потому, что в ней нет Бога, — суть метафизическая и экзистенциальная противоположность бесконечности Николая Кузанского или Джордано Бруно, где божественное присутствие выражено в каждом камне, в каждой песчинке вселенной. Утверждение безграничной трансцендентности Всевышнего, отторжение пантеизма — вот пуританское наполнение паскалевских идей. Учитывая, сколь ощутимо такой нигилистический подход затрагивает платоновской космос Возрождения, единственным представителем современной философии, с которым Паскаля можно сравнить, остается Ницше, причем возникает впечатление, что первый в каком-то смысле подготовил появление второго.

Не будем забывать, что Ницше не проводил различия между платонизмом и христианством. Для него эти две традиции были слиты воедино, и, отрицая христианство, он на самом деле отрицает платонизм²². Паскаль подготовил ему почву в том смысле, что, принимая выхолощенное пуританское учение, он отвергает платонизм, рассматривавший всецелое — даже в его бесконечности — как живой организм. И пугает мыслителя как раз безжизненность мироздания.

Можно сказать, что страх Паскаля вызван исключительно погруженностью в слишком абстрактную, лишенную гуманистического начала картину мира. Не бесконечность пугает его и тех, к кому он обращается, а сам факт причастности к пуританству.

Но не только идея бесконечности Вселенной, пережив расцвет в эпоху Возрождения, стала действенным источником устрашения в последующие времена. Между апологией свободной воли в «Речи о достоинстве человека» Пико делла Мирандола и страхом перед ответственностью у протестанта Кьеркегора большая разница! Идея свободы, позволявшей человеку принадлежать к высшим существам, превратилась в непосильную ношу, ведь вокруг не стало ориентиров. Как только Бог оставляет все мирское ради полной трансцендентности, людские попытки постичь его намерения встречаются с леденящей душу тишиной. В этом «молчании Бога» в действительности — молчание мира и молчание природы.

Чтение «книги природы» было базисом Возрождения. Реформации не удалось найти нужные средства, чтобы эта книга захлопнулась. Почему? Потому что с реформацион-ных позиций природа — отнюдь не фактор сближения, а наоборот — главный виновник разобщенности между Богом и человеком.

Старательно поискав, Реформация указала наконец на главного виновника всех тягот индивида и общества: греховную природу.