Автор: Соколова Г.Н., Титаренко Л.Г.
Господство. Субъекты и методы. Властелины колец Категория: Социология
Просмотров: 454

015 Ознакомительный фрагмент (Экономические парадигмы)

Антология содержит оригинальные тексты выдающихся мыслителей-социологов, определяющих главные направления развития западной социологии XX–XXI вв. Рассмотрены концепции авторов, ведущих активную исследовательскую работу и оказавших большое влияние на течение мировой социологической мысли, но пока еще мало известных широкому кругу отечественных исследователей. Каждому тексту предпослан краткий биографический очерк, раскрывающий вклад того или иного ученого в развитие современной западной социологии. Адресуется научным работникам, преподавателям и студентам социологических и управленческих специальностей, а также всем, кто интересуется трудами социальных мыслителей современности. Сост., авт. библиогр. очерков Г. Н. Соколова, Л. Г. Титаренко

"Во-первых, это отсутствие единого методологического подхода к определению современной эпохи. Во-вторых, размывание границ предметной области социологии. В-третьих, сохраняющийся и, более того, увеличивающийся в социологической науке разрыв между так называемыми теоретиками и практиками. И наконец, в-четвертых, в большей степени характерное именно для постсоветской социологии увлечение западными теориями и их перенос на общества, переживающие кардинальные социально-экономические и политические трансформации без достаточного учета специфики последних. В том числе часто не учитываются особенности, связанные с углублением неравенства, с интенсивностью работы и финансовыми возможностями ученых в разных странах. Рецензируемая книга дает материал, позволяющий думающему читателю разобраться, в каком состоянии находятся те или иные отрасли социологии, социологические направления и в силу каких причин они испытывают трудности. Основное место в книге уделено следующим школам, или, в терминологии автора, парадигмам: объективистская, активистская, интеракционистская, феноменологическая, бихевиористская, неопрагматическая и др." Божков Олег Борисович

Оглавление / Contents
От авторов-составителей ......................................... 6
Введение. Современные парадигмы развития мировой социологии ..... 9
1. Экономические парадигмы
Блок Фред (Block Fred). Роли государства в хозяйстве ........... 15
Доббин Фрэнк (Dobbin Frank). Формирование промышленной
политики (Фрагменты книги) ..................................... 40
Флигстин Нил (Fligstein Neil). Государство, рынки и
экономический рост ............................................. 67
Сведберг Ричард (Swedberg Richard). Рынки как социальные
структуры ...................................................... 88
2. Интеграционные парадигмы
Гидденс Энтони (Giddens Anthony). Элементы теории
структурации .................................................. 117
Луман Никлас (Luhmann Niklas). Концепт общества ............... 130
Хабермас Юрген (Habermas Jurgen). Отношения между системой и
жизненным миром в условиях позднего капитализма ............... 145
3. Теории конфликта
Козер Льюис Альфред (Coser Lewis Alfred). Функции
социального конфликта ......................................... 167
Дарендорф Ральф (Dahrendorf Ralph). Элементы теории
социального конфликта ......................................... 174
Крисберг Луис (Kriesberg Louis). Конструктивный конфликт:
разрешение конфликтов в теории и на практике .................. 183
Коллинз Рэндалл (Collins Randall). Основы теории конфликтов ... 192
4. Современные критические теории
Валлерстайн Иммануил Морис (Wallernstein Immanuel Maurice).
Общественные науки и современное общество: исчезающие
основания рациональности ...................................... 209
Оффе Клаус (OtTe Clans). Расходящиеся рациональности
административного действия .................................... 227
Буравой Майкл (Burawoy Michael), Райт Эрик Олин (Wright Erik
Olin). Социологический марксизм ............................... 239
5. Сетевой подход в социологии
Граиоветтер Марк (Granovetter Mark). Социологический и
экономический подходы к анализу рынка труда: социально-
структурный взгляд ............................................ 266
Димаджио Пол (Dimaggio Paul), Пауэлл Уолтер Вуди (Powell
Walter Woody). Новый взгляд на «железную клетку»:
институциональный изоморфизм и коллективная рациональность в
организационных полях ......................................... 287
Коллинз Рэндал (Collins Randall). Социология философий.
Глобальная теория интеллектуального изменения ................. 304
6. Феминизм и сексуальная дифференциация
Чодоров Нэнси. Тендерная личность и воспроизводство
материнства ................................................... 332
Вике Джеффри (Weeks Jeffrey). Жить с неуверенностью ........... 341
Элиот Патриция, Менделл Нэнси (Elliot Patricia, Mandell
Nancy). Теории феминизма ...................................... 355
7. Модерпити / постмодернити
Бауман Зигмунт (Bauman Zygmunt). Постмодернити, или Жизнь с
амбивалентностью .............................................. 368
Айзенштадт Шмуэль Hoax. Многообразие модернити ................ 391
Джеймисон Фредрик (Jameson Fredric). Постмодернизм и
общество потребления .......................................... 404
Арнасон Иохан (Arnason Johan). Восточно-азиатский тип
модернити ..................................................... 421
8. Постиндустриальное / информационное общество
Инглхарт Рональд (Inglehart Ronald). Модернизация и
постмодернизация .............................................. 432
Турен Алан (Touraine Alain). Возвращение человека
действующего .................................................. 450
Кастельс Мануэль (Castells Manuel). Становление общества
сетевых структур .............................................. 461
9. Парадигмы глобализма
Бек Ульрих (Beck Ulrix). Жизнь и выживание в обществе
всемирного риска .............................................. 477
Ритцер Джордж (Ritzer George). Глобализация ничто ............. 488
Валлерстайн Иммануил Морис (Wallernstein Immanuel Maurice).
2008: Провал неолиберальной глобализации ...................... 520
10. Переосмысление теоретических основ социологии
Бурдье Пьер (Bourdieu Pierre). Физическое и социальное
пространства .................................................. 527
Штомпка Петр (Sztompka Piotr). Формирование социологического
воображения. Значение теории .................................. 540
Йоас Ханс (Joas Hans). Возникновение универсализма:
позитивная генеалогия ......................................... 556
Заключение .................................................... 569
 

 


От авторов‑составителей

 Предлагаемая вниманию читателей антология по современной западной социологии конца XX – начала XXI в. содержит оригинальную коллекцию текстов по современной западной социологии, в которых излагается логика ее развития, видение процесса ее обогащения и изменения, формирования новых этапов в осмыслении и интерпретации происходящих в обществе процессов. Данный подход позволяет провести классификацию существующих и возникающих концепций, теоретических и эмпирических поисков социологами ответа на поставленные жизнью вопросы.

Данная книга значительно отличается от хрестоматии, изданной теми же авторами‑составителями в 2008 г. в издательстве «Тесей». В новом издании внимание авторов сконцентрировано на «Новейших концепциях современности», причем в антологию включены четырнадцать новых текстов (из тридцати трех), которые переведены для этого издания.

Преимущества и новое качество данного издания состоят в следующем.

Во‑первых, в отличие от прежнего издания, включающего тексты классической (Р. Парк, Ф. Знанецкий, П. Сорокин, Т. Парсонс, Р. Мертон и др.) и неклассической (А. Шютц, П. Бергер, Дж. Г. Мид, Г. Блумер и др.) социологии XX века, новая антология содержит только тексты, относящиеся к этапу постнеклассической социологии. Сюда включены авторы, которые являются признанными мэтрами современного этапа развития социологии (Э. Гидденс, П. Бурдье, Н. Луман, Ш. Айзенштадт и др.).

Во‑вторых, в антологии главное внимание уделено новейшим концепциям, авторы которых ведут сегодня активную исследовательскую работу. Речь идет о результатах исследований, которые уже успели оказать влияние на общее течение мировой социологической мысли и получили мировую известность (И. Валлерстайн, З. Бауман, А. Турен).

В‑третьих, в научный оборот отечественной социологии вводятся новые парадигмы, такие как экономическая (Ф. Блок, Ф. Доббин, Н. Флигстин, Р. Сведберг); сетевой подход в социологии (М. Грановеттер, П. ДиМаджио, П. Уолтер); парадигма информационного общества, связанная с именем М. Кастельса; парадигма глобализма (У. Бек и др.). Эти тексты могут расширить поле профессиональных интересов как социологов, так и тех, кто интересуется развитием современной западной социологической мысли, и послужить им хорошей основой для усвоения современного социологического знания.

Особо отметим, что в текст антологии включены работы, относящиеся к марксистской традиции – к неомарксизму, который продолжает успешно развиваться в западной социологической мысли (М. Буравой и О. Э. Райт). Также отметим главу, посвященную феминистским концепциям и теориям сексуальности (Н. Чодоров, Д. Викс и др.), поскольку данное направление выдвинулось в качестве самостоятельного именно во второй половине XX в.

Важнейший элемент построения хрестоматии связан с отбором авторов. В каждом случае мы отбирали ведущих ученых, которые не просто представляют то или иное исследовательское направление, но и сами входят в число его создателей, а их работы дают наиболее полное представление о данном направлении. В одних случаях речь идет об изложении авторских концепций, в других – предлагаются аналитические обзоры исследований в той или иной области, которые демонстрируют и позицию авторов данного обзора.

Наш многолетний научно‑исследовательский и преподавательский опыт свидетельствует о том, что полноценное обучение студентов высших учебных заведений неразрывно связано с приобщением будущих специалистов к творческому наследию классиков, а также к трудам наиболее интересных и плодовитых мыслителей современности. Вместе с тем многие книги, составляющие «золотой фонд» науки социологии, оказываются труднодоступными или вообще недоступными даже для преподавателей. Поэтому в предлагаемой Антологии собраны воедино, структурированы и снабжены необходимыми комментариями самые яркие и информационно насыщенные выдержки из произведений, отражающие содержательную глубину фундамента современной западной социологии.

Антология раскрывает эволюцию идей и поисков, анализ внутренней лаборатории мыслителей по исследованию социальных проблем общества с разных точек зрения и различных позиций. Каждая представленная концепция имеет основание для своего существования, содержит в себе новые грани обогащения научного знания, хотя и имеет те или иные ограничения, связанные с определенным историческим этапом развития. Полагаем, что эта книга принесет пользу как научным работникам, преподавателям и студентам, так и всем желающим ознакомиться с трудными путями познания, по которым шла и продолжает идти социальная наука.

 Г. Н. Соколова, Л. Г. Титаренко

 


 Введение

 

Современные парадигмы развития западной социологии

 В развитии мировой социологии, несмотря на ее неоднородность, можно выделить ряд проблем, характеризующих содержание и организацию этой науки на современном этапе. Что касается содержательной характеристики нынешнего этапа мировой социологии, то она по‑прежнему находится в состоянии теоретико‑методологического кризиса, начавшегося со второй половины XX века, уже прошедшего стадию обострения, но еще не нашедшего своего разрешения. Речь идет о противоборстве существующих теоретических ориентации и подходов к социальной реальности, выражением чего является плюрализм социологических парадигм: объективистской, активистской, интеракционистской, феноменологической, бихевиористской, неопрагматистской и др.

Проблема не только в наличии многих подходов к определению природы общества, возможностей его познания или активного преобразования. Теоретический плюрализм неразрывно связан и с отсутствием единого (общепринятого среди социологов, а также используемого для практических целей) методологического подхода к определению современной эпохи. Одни авторы упорно настаивают на том, что мир еще находится на стадии индустриализма, другие называют современность модерном или поздним модерном, тогда как третьи утверждают, что человечество уже преодолело постмодерн и движется в неизвестном новом направлении. Отсюда – разнообразие рекомендаций, касающихся социальной политики, будущего демократии, наций, государства и т. д. Подчеркнем, что речь идет о взглядах признанных мэтров современной социологии, хорошо знающих историю науки и заинтересованно ищущих консенсус в этом вопросе. Однако ни синтетическая попытка преодоления противоположности субъективизма и объективизма и интеллектуальной фрагментации знаний в социологии, предпринятая Э. Гидденсом, ни оригинальная интегралистская концепция П. Бурдье, равно как и другие попытки (теория коммуникативного действия Ю. Хабермаса, системная теория Н. Лумана), не были однозначно восприняты большинством социологов мира как приемлемые. Социология все еще остается «открытым проектом», незавершенность которого отнюдь не тождественна низкому уровню развития науки, хотя и не позволяет считать кризис до конца преодоленным.

Вторая важная теоретико‑методологическая проблема, непосредственно связанная с первой, – расширение предметной области социологии. Четкие границы социологии размываются, все новые процессы и явления становятся фокусом социологического исследования. Так, известный американский социолог Дж. Ритцер выпустил в 2004 г. новую книгу, посвященную изучению глобализации того, что реально не существует («The Globalization of Nothing», 2004). Ничто – это обобщенный образ симулякров, пустых социальных форм без субстанционального содержания, которыми столь богата современная массовая культура США, и которые, по мнению автора, являются результатом уродливой глобализации, отрывающей локальное от глобального, реальное от виртуального. Ритцер не только ввел понятие «ничто» как предмет критического исследования, но и доказал, что «ничто», как важная характеристика современного процесса глобализации, также может стать предметом социологического изучения, как и любой другой предмет или аспект общества постмодерна.

Размывание границ социологии, сближение ее с другими социальными науками проявляется и в том, что ряд традиционных предметов исследования теперь рассматриваются как междисциплинарные. Так, социология (наряду с другими науками, прежде всего – психологией и биологией) привлекается к изучению военных конфликтов в Юго‑Восточной Азии, состояний детства и взрослости, этнической сегрегации, границ памяти, процесса умирания и сохранения здоровья человека, синтеза экологического и экономического развития партнерства европейских и азиатских институтов, и т. д. И все это – не упоминая этнографических, этнометодологических, глобализационных процессов, ставших предметом социологии несколькими десятилетиями ранее. На мировые социологические форумы собираются представители самых разных профессий, которые совместно заняты проведением современных социологических исследований прикладного характера. По сути дела, социология не столько занята конструкцией (или реконструкцией) собственного дисциплинарного поля, что было ей присуще как академической дисциплине ранее, сколько участвует в диалоговом режиме с другими науками в совместной разработке междисциплинарных полей исследования.

Отличительной чертой конца прошлого века в развитии социологии явилось появление большого числа новых парадигм. изначально сконструированных для изучения отдельных новых процессов или фрагментов социума, или предлагавших новый подход к их пониманию. Появились или значительно окрепли такие направления, как историческая социология, идея многообразия типов общества модерна. Именно так появилась в социологии и парадигма культурной травмы, созданная П. Штомпкой для объяснения посткоммунистической трансформации ряда европейских стран. Однако по прошествии нескольких лет оказалось, что данная парадигма вполне подходит и для понимания других процессов мирового развития, связанных с болезненными переходными состояниями общества, социальных групп, отдельных людей, с необходимостью культурной адаптации к новым условиям существования человечества. Как хорошо показал один из признанных лидеров теоретической социологии Дж. Александер (Alexander J. Towards a Theory of Cultural Trauma // Cultural Trauma and Collective Identity, 2004), парадигма культурной травмы помогает изучать современную социальную поляризацию – процесс, болезненный для ее участников, конструируемый, а не естественно возникающий, полный рисков, но одновременно продуцирующий новые формы групповой ответственности. События 11 сентября 2001 г. – пример культурной травмы, осмысление которой привело не только к радикальному изменению представлений о мировых конфликтующих силах, но и к формированию новых социальных и национальных типов идентичности в разных странах мира.

Укажем также на расширяющийся разрыв между социологами‑теоретиками и социологами‑практиками, который резко усилился во второй половине XX века и продолжает иметь место в XXI веке. Абсолютное большинство социологов мира занято прикладными проблемами и нуждается в разработке корректных методик и исследовательского инструментария. Лишь малая толика ученых разрабатывает социологию на макроуровне. Оба лагеря всегда отличались отсутствием интереса друг к другу: теоретики работают «для себя» и нужд университетского образования, тогда как практики, получая конкретные заказы на те или иные исследования, заняты сугубо прикладными вопросами и полностью абстрагируются от проблем общетеоретического уровня. Представители лагеря практиков имеют свои журналы, организуют свои корпоративные группы, не считая нужным заниматься теоретической интерпретацией предмета исследования; они рассматривают социологию как рыночную индустрию, сугубо прикладную дисциплину. В свою очередь, теоретики также предпочитают общаться в своем узком профессиональном кругу и не иметь ничего общего с практиками, для которых наука – средство зарабатывания денег.

Данная ситуация, иногда называемая «балканизацией» науки, характерна сегодня для любой страны, включая постсоветские государства: социологи‑практики гораздо более востребованы, чем теоретики; причем оба лагеря критикуют друг друга. Данная особенность развития социологии лишь углубляет кризис, ибо без «хорошей теории» (хотя бы отраслевого уровня) практика, в конечном счете, лишается плодотворной «питательной среды» и не может ни объяснить, ни верно интерпретировать сложные современные процессы и явления. Засилие эмпирии без развития теории не обогащает социологию и не позволяет ей служить эффективным средством в решении тех или иных социальных проблем, как на этом настаивают сами эмпирики.

Современная социология имеет некоторые новые черты и в плане организационного развития. Во‑первых, углубляется неравенство в формах, интенсивности работы, финансовых средствах, которыми располагают социологи в разных странах и регионах мира. После распада системы социализма социологи из постсоветских стран намного хуже представлены в управленческой структуре международных социологических организаций, они реже участвуют в мировых форумах (или же их участие зависит от наличия богатых спонсоров). За редким исключением, они не развивают новых собственных теорий общесоциологического уровня, а заняты «проверкой» (практическим приложением) западных концепций к постсоветскому обществу, исследованием особенностей протекания социальных проблем в своем регионе, стране, что в целом снижает их вклад в развитие мировой социологии, делает их теоретические наработки «вторичными», не имеющими большого значения в науке.

Во‑вторых, поскольку социологи из стран так называемого «второго» и «третьего» эшелонов не могут на равных конкурировать с социологами из наиболее обеспеченных стран, не печатаются регулярно (или мало печатаются) в международных журналах на английском языке, издаваемых на Западе, то даже их реальные научные достижения часто остаются неизвестными западным коллегам, не получают заслуженного мирового признания. В рейтинги цитирования включаются в основном международные журналы на английском языке, что еще больше увеличивает разрыв между социологами, постоянно пользующимися английским языком, и социологами остальных стран мира, публикующимися на других языках. Гегемония английского языка широко обсуждается в мировом социологическом сообществе, однако положение дел, а именно – неравенство в социальных науках, существенно не меняется. В свою очередь, новые западные публикации далеко не всегда известны социологам развивающихся стран, что создает непреодолимые барьеры в профессиональном обмене идеями, организации полноправного научного диалога социологов разных стран и регионов. И хотя все больше западных публикаций переводятся на русский язык, все еще остается проблемой свободный доступ к западной социологической литературе, развитие коммуникации между социологами разных стран.

Социология с самого своего возникновения была и остается интернациональной по духу и целям. Поэтому и сегодня необходимо хорошо понимать важность развития и углубления профессиональных связей социологов, активного включения ученых из постсоветских стран в международные профессиональные сети как посредством их членства в национальных ассоциациях (а этих последних – в международных), так и через международные исследовательские коллективы и проекты. Только профессиональная активность и инициативность социологов из постсоветских стран позволят им на равных включаться в профессиональный диалог, непосредственно участвовать в разработке теоретико‑методологических конструктов, осмысливать новую роль своей науки в XXI веке и, отвечая таким образом на «вызовы» глобализации, пытаться преодолеть симптомы ее нынешнего кризиса.

 


1. Экономические парадигмы

 

Блок Фред. Роли государства в хозяйстве

 БЛОК Фред (BLOCK Fred) (p. 1947)

 

Фред Блок (р. 28.06.1947, Нью‑Йорк, США) – один их ведущих экономических социологов в сфере изучения хозяйственных идеологий и экономической политики. В 1968 г. получил степень бакалавра по социологии и истории в Колумбийском колледже, в 1970 г. – степень магистра социологии в Калифорнийском университете, в 1974 г. – степень доктора социологии в том же университете.

В настоящее время Ф. Блок является профессором Университета Калифорнии в Беркли и Университета Калифорнии в Девисе, США. Читает курсы – экономическая социология, корпорации и общество, политика и общество и др. По состоянию на 2001 г. Ф. Блоком опубликовано более 30 профильных статей и 5 научных монографий. Труды Ф. Блока российским специалистам пока почти не знакомы. Между тем он хорошо известен своей книгой «Постиндустриальные возможности», нацеленной на критику неоклассического направления в экономической теории; стал одним из авторов самого влиятельного сборника работ по экономической социологии по редакцией М. Смелсера и Р. Сведберга, написав важную главу о роли государства в хозяйственной жизни.

Еще студентом Колумбийского колледжа он посещал курс Т. Хопкинса «Социология хозяйств», когда в американской социологии не было такого понятия, как экономическая социология. Примерно с этого времени он стал ощущать себя социологом хозяйств (a sociologist of economies) и продолжателем традиций анализа экономического процесса К. Маркса, М. Вебера, Э. Дюркгейма.

Основные работы: «Постиндустриальные возможности: критика экономического дискурса» (1990); «Роли государства в хозяйстве» (1994); «Государство‑вампир и другие мифы и заблуждения относительно американской экономики» (1996).

В предлагаемом фрагменте книги «Роль государства в хозяйстве» Ф. Блок проводит сравнение старой и новой парадигм анализа роли государства в хозяйственной жизни общества и обосновывает более полный и более плодотворный набор аналитических инструментов в рамках новой парадигмы.

 

Блок Фред. Роли государства в хозяйстве[1]

 Роль государства в хозяйстве уже не одно столетие является центральной проблемой политической и социальной теории. И в продолжительной борьбе между либерализмом и абсолютистскими режимами, и в конфликте между «социализмом» и «капитализмом» ключевое место занимает вопрос о том, какую роль государство должно играть в хозяйстве. В результате на исследования в данной области существенно повлияли эти фундаментальные нормативные дебаты. В то же время литература по данной теме весьма обширна именно вследствие чрезвычайного разнообразия видов хозяйственной деятельности государства. В самом деле, трудно даже вообразить себе вид хозяйственной деятельности, который, по крайней мере где‑либо или когда‑либо, не подвергался бы прямому регулированию со стороны государственной власти. Сочетание сложной и неоднозначной истории вопроса, с одной стороны, и великое множество проблем, рассматриваемых в данной области, с другой, делают эту тему очень не простым предметом для изложения в одной главе при условии ее ограниченного объема.

Тем не менее эта задача все‑таки представляется нам посильной по двум причинам. Во‑первых, в данной главе будет рассматриваться только опыт «современного» государства – т. е. той его формы, которая возникла в Европе в эпоху ранней современности и затем стала универсальной, распространившись в результате развития конкурентной международной системы государств, охватившей весь земной шар. Во‑вторых, недавно появившиеся работы по экономической социологии и смежным дисциплинам позволили по‑новому поставить вопрос о роли государства в хозяйстве. В этих работах подвергаются сомнению способы определения роли государства в хозяйстве, унаследованные нами от социальных теоретиков XIX в. Следовательно, мы можем взглянуть на этот вопрос, анализируя столкновение старой и новой парадигм. Первый раздел данной главы посвящен различным теоретическим позициям в рамках старой парадигмы. В нем также высказываются предположения относительно того, почему прежние теоретические объяснения предмета кажутся неудовлетворительными. Во втором же разделе излагается новая парадигма и обозначаются некоторые направления исследований, которые она открывает.

 


Старая парадигма

 Старая парадигма строится вокруг двух основных исходных предположений. Первое заключается в том, что государство и хозяйство – это две аналитически самостоятельные общности, каждая из которых функционирует согласно собственным основополагающим принципам. Данное предположение позволяет концептуализировать различные уровни «вмешательства» государства в функционирование хозяйства. Второе положение состоит в том, что все общества, реально существующие или воображаемые, можно расположить вдоль единого континуума, с одной стороны которого располагается «ночной сторож» (night watchman state) – минималистское государство классического либерализма, а с другой – общество, в котором государство взяло на себя ключевые экономические функции производства и распределения, практически перекрыв возможность рыночных трансакций.

Нормативные дебаты в рамках старой парадигмы сосредоточены на поиске идеального места на данном континууме. Часто утверждается, что этот континуум в точности воспроизводит политический спектр левых и правых движений. Считается, что по мере смещения вправо предпочтение отдается все менее значительной роли государства, а сдвиг влево предполагает поддержку более сильной его роли. Различные позиции в рамках старой парадигмы следует анализировать, рассматривая аргументы, которые они используют для оправдания вмешательства государства в хозяйственную деятельность. Хотя на практике эти аргументы пересекаются, среди них можно выделить пять «идеальных типов», которые вполне логично ранжируются от более «правых» до более «левых».

 

 


 

Тип 1. Государство общественных благ (public goods state)

Среди объяснений вмешательства государства в хозяйственную деятельность самой «правой» является идея о том, что государство должно обеспечивать только те общественные блага, которые рынок не может произвести сам. Общественные блага определяются как товары или услуги, которые, «будучи предоставленными одному человеку, могут быть доступны другим без каких бы то ни было дополнительных затрат с их стороны» [Pearce, 1986]. Такая характеристика создает препятствия на пути рыночного производства этих товаров, поскольку предоставляющий их предприниматель не может получить оплату от большинства получателей этих благ. Еще Адам Смит писал, что у суверена есть три обязанности: защита отечества, обеспечение справедливости и «возведение и поддержание общественных институтов и механизмов, которые, даже если они в высшей степени выгодны большей части общества, тем не менее имеют такую природу, что выгода от их работы никогда не может возместить затраты одного индивида или небольшой группы» [Smith, 1776].

Первым важным типом общественных благ являются товары и услуги, которые не могут быть произведены с целью извлечения прибыли отдельными предпринимателями, действующими на свой страх и риск. Наглядный тому пример – городские парки, извлечь из которых прибыль невозможно в силу сложности сбора платы за их посещение. Другие примеры имеют менее ярко выраженный характер и занимают промежуточное положение между чистыми общественными благами и чистыми частными благами. В этих случаях выгоды от увеличения предложения данного блага превышают размер разумной оплаты, которую можно получить от его потребителей. Классический пример – платные автомагистрали и каналы; теоретически они могут быть построены частными предпринимателями, взимающими плату за их использование. Однако поначалу ее размер должен был бы превышать стоимость иных способов передвижения в то время, и нежелание потребителей переходить на более дорогой вид транспорта поставило бы выгодность предприятия под угрозу. Но поскольку новый более эффективный способ передвижения принес бы немалую выгоду многим жителям данной территории, если бы они могли им воспользоваться, общественное финансирование становится необходимым, чтобы обеспечить реализацию выгод от эффективности данного блага. Аналогичный пример – фундаментальные научные исследования.

Второй важный тип общественных благ представляют действия правительства, направленные на сокращение негативных экстерналий (externalities), которые возникают в результате частной хозяйственной деятельности. Такие экстерналии, как загрязнение окружающей среды, небезопасные условия труда, вредные продукты питания, можно назвать «общественным злом» (public bads) [Roemer, 1992]. Их классическое объяснение приводит К. Маркс в «Капитале», описывая продолжительность рабочего дня [Marx, 1867]. Конкуренция между фирмами порождает у каждой из них стимул увеличивать продолжительность рабочего дня, что является общественным злом, отрицательно сказываясь на здоровье рабочих. Английское фабричное законодательство наделило государство властью регулировать продолжительность рабочего дня и непосредственно вовлекло его в производство общественного блага – в процесс систематического регулирования продолжительности рабочего дня. Аналогичные аргументы можно использовать и применительно к другим проявлениям общественного зла – например, поддельным товарам, загрязнению окружающей среды, захвату отдельных рынков олигополиями и монополиями.

Наконец, последний тип включает общественные или смешанные (одновременно общественные и частные) блага, в случае которых индивидуальное истребление имеет значительные позитивные экстерналии, однако существующее распределение доходов удерживает частное потребление ниже оптимального уровня. Именно этот аргумент часто высказывался в пользу развития государственного образования: образованная рабочая сила приносит больше экономических выгод, однако если образование обеспечивается только рынком, многие не смогут его себе позволить. Аналогичные аргументы высказывались в отношении здравоохранения, жилья и питания; позитивные экстерналии от жизнедеятельности здорового, сытого населения, имеющего хорошее жилье, делают неэффективной ситуацию, в которой эти услуги предоставляются одним только рынком.

Концепция государства как производителя «общественных благ» не дает определенного ответа на вопрос о том, где именно роль государства в хозяйстве должна располагаться на континууме между вариантом «ночного сторожа» и полным государственным контролем над экономикой. Однако большинство авторов, рассуждающих об общественных благах, твердо придерживаются убеждения, что именно конкуренция между частными агентами ведет к оптимальному результату, и следовательно, общественное производство следует удерживать на минимальном уровне.

 


Тип 2. Государство макроэкономической стабилизации (macroeconomic stabilization state)

Вторая распространенная концепция роли государства акцентирована на смягчении влияния бизнес‑цикла. Поскольку рыночные хозяйства характеризуются чередованием периодов подъема и спада, высказывались убедительные аргументы в пользу попыток государства выровнять данный цикл. Это означает сдерживание хозяйства в период бума и предупреждение экономического спада, удержание его под контролем. И хотя подобную роль государства можно описать как производство общественного блага – большей экономической стабильности и предсказуемости, – макроэкономическую стабилизацию обычно описывают в других терминах. В действительности в США консерваторы зачастую высказывались против активного вмешательства государства в процесс макроэкономической стабилизации. Они утверждают, что ограничение его роли обеспечением стабильного увеличения предложения денег гораздо более эффективно, нежели его более широкое вмешательство. Одним словом, монетаристы выступали против функции макроэкономической стабилизации, заявляя, что единственное, что требуется от правительства, – это обеспечить общественное благо стабилизации денежного обращения [Friedman, 1963].

Хотя концепция макроэкономической стабилизации обычно связывается с распространением кейнсианской экономической теории, она возникла задолго до Кейнса. В XIX в. периодические кризисы финансовой системы интенсифицировали бизнес‑цикл и подталкивали к разнообразным попыткам стабилизировать экономику. Под давлением населения правительства пытались поддерживать постоянный доступ к кредитам, учреждая институты кредитования в критической ситуации, регулируя банковскую сферу и препятствуя вывозу золота [Polanyi, 1944]. <…>

Но, несмотря на эти интеллектуальные предпосылки, понятие «стабилизирующее государство» обычно ассоциируется с кейнсианской революцией – массовым распространением в 1930–1940‑е годы идеи о том, что государственные средства можно и должно использовать как противовес бизнес‑циклу [Hall, 1989]. Пожалуй, меньше всего дебатов вызвала идея Кейнса о действии «автоматических стабилизаторов» (например, расходов на страхование от безработицы), направленном на поддержание покупательной способности потребителей даже в период роста безработицы. Более противоречива идея о целенаправленном увеличении государственного дефицита как средстве стимулирования слабого хозяйства. Предполагается, что снижение налогов увеличит покупательную способность потребителей, а увеличение расходов государства призвано укрепить совокупный спрос и стимулировать частные инвестиции, которые позволят предотвратить экономический спад. Однако многие современные экономисты опровергают мнение об эффективности подобного наращивания дефицита. Один из аргументов заключается в том, что увеличение государственных займов приводит к соответствующему сокращению покупательной способности [Barro, 1990].

С помощью идеи государственной стабилизации хозяйства путем ограничения влияния бизнес‑цикла можно оправдать множество действий правительства – изменение обменного курса, корректировку налогового кодекса, увеличение прав профсоюзов, снижение или повышение расходов общественного сектора на инфраструктуру и общественные блага, распространение или сокращение предоставляемых государством трансфертов и социальных программ, и т. д. И здесь также понятие стабилизирующего государства не предполагает определенного вывода о том, насколько активной должна быть роль государства в хозяйственной деятельности.

 


Тип 3. Государство социальных прав (social rights state)

В третьем идеальном типе повышение роли государства в хозяйственной деятельности связывается с более глубоким осознанием смысла гражданства. Этот тезис опирается на два явления, о которых говорили аналитики общественных благ: роль государства в регулировании частных трансакций и его роль в обеспечении определенных товаров и услуг для всех граждан.

Наиболее влиятельной в этой традиции является концепция Т. Маршалла о прогрессирующем развитии института гражданства в западных демократиях [Marshall, 1950]. По мнению Маршалла, этот институт зародился в XVIII в., однако в то время ограничивался гражданскими правами, обеспечивавшими защиту граждан от произвола государственной власти. В следующем столетии, когда доступ к избирательному праву был расширен, гражданские права послужили основой для обретения политических прав. Это, в свою очередь, способствовало развитию в XX в. социальных прав, когда граждане начали использовать избирательное право для защиты от стихии рыночных сил путем более интенсивного государственного регулирования хозяйства и введения более значительного государственного обеспечения в случае болезни, инвалидности и старости.

Согласно Маршаллу, развитие социальных прав вынуждало государство играть более активную роль в преодолении последствий рыночных процессов в сфере распределения. Действия государства отчасти способствовали «декоммодификации» рабочей силы, обеспечивая ее источниками дохода помимо тех, что предоставлял рынок.

Концепция Маршалла иллюстрирует общее развитие современного государства благосостояния (welfare state), однако едва ли объясняет существенные вариации в социальных правах в различных рыночных обществах. Почему одни общества давным‑давно признали всеобщее право на доступ к медицинской мощи, а другие (например, США) по‑прежнему бесконечно далеки от этого? Неясно также, где пролегают внешние границы социальных прав. Велось много дискуссий, например, о том, должны ли граждане иметь право на занятость. Ответ на этот вопрос имеет принципиальное значение для выработки позиции о том, насколько активной должна быть роль государства в хозяйстве. Словом, концепция социальных прав (как и другие подобные концепции) не дает определенного ответа на вопрос о том, в какой точке на описанном нами континууме роль государства была бы оптимальной.

 


Тип 4. Государство развития (developmental state)

В XX в. в концепции государства развития наметилось два основных течения. Первое представляет собой попытку осмыслить опыт других стран, успешно справившихся с проблемами запаздывающего развития (late developers). Ключевой работой здесь является «Экономическая отсталость в исторической перспективе» Александра Гершенкрона, в которой он показывает, что страны Западной Европы, позднее вставшие на путь индустриализации, в отличие от Англии полагались на активную роль государства, взявшего на себя роль частных инвесторов. Что касается более новых работ, то все больше авторов настаивают на том, что успех Японии после Второй мировой войны, а позднее – Южной Кореи, Тайваня и Гонконга следует связывать с деятельностью государства развития, которое успешно поддерживало нарождающиеся отрасли и направляло поток финансирования на поддержание высокого уровня инвестиций в производстве [Gerschenkron, 1962].

Эти работы постепенно начали сливаться со вторым течением в рамках этой концепции, которое подчеркивает, что уровень частного инвестирования в рыночных хозяйствах может быть хронически недостаточным, и поэтому для обеспечения адекватного объема инвестиций необходимо постоянное вмешательство государства. Это один из наиболее радикальных тезисов, выдвинутых Кейнсом в «Общей теории…»: он предположил, что функцию инвестирования в конечном счете должно выполнять государство. Кейнс опасался, что предприниматели, столкнувшись с ситуацией неопределенности, не захотят рисковать новыми инвестициями в масштабе, который был бы достаточен для поддержания экономического роста. Лишь обобществление (socializing) инвестиционной функции могло обеспечить полноценное использование экономических ресурсов. Этот тезис имеет аналитически иной характер, нежели идеи стабилизирующего государства, также встречающиеся в работах Кейнса. Последние предполагают необходимость периодического вмешательства государства в целях преодоления последствий бизнес‑цикла, в то время как тезис об огосударствлении инвестиций (socialization‑of‑investment argument) предполагает необходимость постоянной экспансии экономической роли государства. <…>

В 1980‑е годы эти предложения в Швеции потерпели поражение, однако кейнсианская концепция государства развития возродилась в иной форме – в виде поддержки высокого уровня государственных расходов на инфраструктуру как средства стимулирования частных инвестиций и общего уровня инвестирования в целом. Конечно, обеспечение инфраструктуры государством легко встраивается в концепцию общественных благ. Однако нынешний масштаб подобных практик в таких странах, как Германия, Франция и Япония, выходит далеко за рамки этой концепции. Значительные расходы государства на развитие транспорта, коммуникаций, энергетики, а также научно‑исследовательскую деятельность призваны способствовать частным инвестициям, ускорять технологический прогресс и повышать уровень конкурентоспособности на международном рынке. К концу 1980‑х годов эта инфраструктурная версия государства развития получила широкое распространение даже в США [Reich, 1991].

 


Тип 5. Социалистическое государство

Сущность пятого идеального типа государства заключается в том, что его экономическая роль должна быть расширена, чтобы преодолеть несправедливость, вызванную рыночным распределением ресурсов. В марксистской традиции рынок и частная собственность трактуются как источники неравенства и отчуждения, которые можно уничтожить только путем отмены частной собственности. При этом Маркс и Энгельс полагали, что как только частная собственность на средства производства будет отменена, члены общества смогут организовывать и контролировать хозяйственную деятельность без формирования мощного аппарата государственной власти. Но на практике марксистские режимы привели к построению очень сильного государства, и выполняемый им широкий спектр хозяйственных видов деятельности представляет собой крайний случай государства развития [Skocpol, 1979]. Экономические провалы советской модели в 1970‑е и 1980‑е годы не отменяют исторического факта: в ряде стран хозяйственное развитие осуществлялось во многом в стиле советского режима.

Фундаментальным в концепции социалистического государства является вопрос о том, что же в рыночном хозяйстве ведет к неприемлемой несправедливости. Представители одного течения подчеркивают, что рынки усиливают дифференциацию в обществе на бедных и богатых и в результате для бедных справедливость оказывается недостижимой. Представители другого показывают, что рыночные трансакции по природе своей негуманистичны: они подчиняют человеческую деятельность инструментальным расчетам, которые заставляют людей отказываться от своих основополагающих потребностей и убеждений или идти на компромиссы по их поводу. Сторонники обоих этих течений вторят влиятельной концепции научного марксизма об эксплуатации и концепции критического марксизма об отчуждении [Gouldner, 1980]. Они также предлагают аргументы, которые в ходе истории использовались для оправдания действий государства, направленных на отмену или ограничение рыночных трансакций.

 


Оценка старой парадигмы

Самым удивительным во всем этом многообразии взглядов в рамках старой парадигмы является степень неопределенности суждений. Например, легко представить доводы в пользу определенной инициативы в области государственной политики например, реформы трудового права – с опорой на аргументы всех пяти позиций. Более того, в рамках каждой из них можно обосновать целый ряд различных предпочтений относительного того, насколько активной должна быть роль государства в хозяйстве.

Проблема заключается в том, что все эти позиции в рамках старой парадигмы на самом деле предоставляют гораздо меньше аналитических инструментов, чем они претендуют. Как будет показано ниже, это происходит потому, что они опираются на ошибочные исходные суждения относительно анализируемого предмета. Более того, кажущаяся обоснованность этих различных позиций на самом деле объясняется рядом предубеждений, которые лишь изредка упоминаются в открытую или подвергаются серьезной критике.

Первая группа предубеждений связана с оценкой действий государства. Часто считают, что государство – это расточительный паразит: оно по природе своей склонно извлекать из общества больше ресурсов, чем может оправдать своими действиями, при этом оно не способно эффективно распорядиться этими ресурсами. Считают также, что при производстве общественных благ государственные чиновники гораздо менее производительны, нежели частные предприниматели, при этом приоритеты государства искажаются под давлением политических интересов. Вторая группа предубеждений связана с представлением о рынке, сформулированном явно в духе концепции социалистического государства: якобы рынок по природе своей неизбежно порождает неравенство в обществе и его дегуманизацию.

Называть эти взгляды предубеждениями – вполне справедливо, поскольку они высказываются просто как оценочные суждения без какого бы то ни было анализа или выявления конкретных обстоятельств, при которых возможны эти негативные последствия. Однако суть в том, что кажущаяся логичность пяти описанных выше позиций проистекает именно из специфических предубеждений их сторонников. Например, теоретики государства общественных благ, по всей видимости, имеют наиболее сильные предубеждения против действий государства и наиболее слабые – против последствий работы рынка. В результате они выступают против дальнейшего расширения роли государства. И напротив, по мере смещения к левой части континуума недоверие к государству уменьшается, сменяясь недоверием к рынку.

 


Новая парадигма

 Новая парадигма начинается с опровержения идеи невмешательства государства в хозяйственную деятельность. Вместо этого утверждается, что его действия всегда играют ключевую роль в формировании хозяйства, и позиционировать государство как нечто за рамками хозяйственной деятельности – бессмысленная задача. В отличие от старой парадигмы, рассматривавшей количественные вариации степени вмешательства государства в хозяйственный процесс, новая парадигма сосредоточена на качественных различиях в его деятельности. Она подчеркивает важные элементы сходства между государствами, которые старая парадигма практически не учитывала. Большинство государств: предлагают правила использования производственных активов; устанавливают законодательные рамки, определяющие течение воспроизводимых (recurring) отношений (таких, как отношения между работодателями и наемными работниками); обеспечивают средства платежа для экономических трансакций; наконец, поддерживают границу между своей территорией и остальным миром. Различия в выполнении этих задач имеют важные последствия, которые предоставляют гораздо больше аналитических инструментов, нежели понятия старой парадигмы.

Старая парадигма была структурирована двумя группами предубеждений – недоверием к государству и недоверием к рынку; подход новой парадигмы – совершенно иной. В соответствии с нею хозяйственная деятельность всегда предполагает некоторое сочетание действий государства и рынков. Действия государства необходимы для построения хозяйства. Однако рынки также являются неотъемлемой частью социальной организации, поскольку при наличии у индивидов возможности выбора рынки обеспечивают им логичный и полезный инструмент агрегирования актов их разрозненного выбора. При этом рынки могут быть структурированы самыми разными способами, и вариации в основополагающих правилах этого структурирования будут иметь весьма различные последствия. Просто все зависит от особенностей сочетания действий государства и рынков. Следовательно, предубеждения сменяются эмпирическими вопросами: какое сочетание государства и рынков порождает хищническое государство? Какое их сочетание ведет к увеличению неравенства?

Новая парадигма появилась в последнее десятилетие и пока не получила согласованного названия. Здесь мы будет называть ее реконструированием рынка (market reconstruction), поскольку такое название подчеркивает степень наличного выбора при структурировании рынков и возможность их реконструирования для увеличения эффективности, равенства и достижения других целей. Как и любое важное интеллектуальное течение, концепция реконструирования рынка имеет ряд серьезных исторических предпосылок. В XX в. появились по крайней мере три важных интеллектуальных течения, в рамках которых была развернута критика старой парадигмы. Первое – это теория институциональной экономики [Commons, 1924], предложившая влиятельную критику предпосылок неоклассической экономической теории. Эта институционалисткая традиция снова и снова указывала на ограничения в восприятии действий государства как внешних по отношению к хозяйству. Вторая традиция связана с теорией правового реализма в США. В 1920–1940‑е годы сторонники данной традиции выступили с критикой экономических положений, лежавших в основе американской государственной политики, – критикой, которая основывалась на идее о естественности саморегулирующихся рынков [Cohen, 1927]. Позднее критическое направление правовых исследований сделало важный вклад в развитие новой парадигмы, целенаправленно попытавшись развить идеи правовых реалистов [Kennedy, 1987, Singer, 1988]. Наконец, высланный из своей страны венгерский ученый Карл Поланьи написал в 1940–1950‑е годы ряд работ, ставших весьма влиятельными в социальных науках и еще более пошатнувших позиции старой парадигмы [Polanyi, 1944]. <…>

Как правило, теоретики реконструирования рынка одинаково критично реагируют на утверждение о том, что единственный путь, по которому могут далее развиваться бывшие социалистические страны, – это капитализм свободного рынка. Они приводят три аргумента. Во‑первых, не существует такой единой однородной субстанции, как «капитализм свободного рынка», – существующие рыночные общества характеризуются весьма различными способами структурирования хозяйственных институтов. В реальности нигде нет и не может быть той рыночной экономики, о которой пишут в учебниках. Во‑вторых, в процессе перехода к новому типу хозяйства государство должно играть абсолютно ведущую роль в формировании новых прав собственности и новых рынков. В‑третьих, общества могут выбирать из целого ряда различных способов сочетания рынков и действий государства, и на самом деле адекватный уровень функционирования экономики может быть достигнут на основе множества таких сочетаний. Поэтому общества при реструктурировании хозяйственных институтов должны сопоставить экономическую эффективность с проблемами равенства, демократии и прав личности [Block, 1990; Block, 1992]. <…>

 


Реконструирование рынка: роли, которые играет государство

Исследования в рамках старой парадигмы зачастую были сосредоточены вокруг проблемы сопоставления двух плоскостей анализа. Первая плоскость образована типологиями различных способов организации хозяйств – такими, например, как известная марксистская схема, в которой на основании господствующих отношений собственности выделяются три типа обществ: феодальное, буржуазное и социалистическое. Вторая плоскость образована типологиями различных политических режимов, – например, разграничениями между либерально‑демократическими, социал‑демократическими, фашистскими и консервативными авторитарными режимами. Проблема согласования двух этих плоскостей связана с тем, что при совершенно различных политических режимах порою работают схожие хозяйственные механизмы. Один из способов разрешить это противоречие – выработать всевозможные подкатегории и попытаться уловить более тонкие различия в типах хозяйств и политических режимов. Многие хорошие современные работы как раз и следуют этой стратегии в них, делая попытки более детально проанализировать институциональные образования конкретных обществ или построить более сложные типологии среднего уровня, которые описывали бы вариации в различных обществах. Однако, хотя аргументы в пользу этих новых подкатегорий и типологий зачастую весьма убедительны, опасность заключается в том, что если для каждого случая будет выведена особая категория, это не позволит проводить более общие сопоставления.

Концепция реконструирования рынка предлагает несколько иную аналитическую стратегию. Поскольку государство и хозяйство фундаментально взаимозависимы, попытка анализировать их порознь представляется бессмысленной. Вместо этого предлагается сконцентрировать внимание на особых способах взаимодействия государств и хозяйств и начать исследовать вариации этих способов взаимодействия во времени и пространстве. Данная стратегия обладает рядом преимуществ. Во‑первых, она исходит из того, что ключевой вопрос старой парадигмы, – в какой степени государство должно предоставить свободу рынку, – зачастую вовсе не является самой важной проблемой. Во‑вторых, следствие этой стратегии заставляет нас осознать высокую степень преемственности между феодальными, буржуазными и социалистическими формами собственности, которая в старой парадигме практически не учитывалась. В‑третьих, данная стратегия указывает на возможность выработки более эффективных типологий, которые позволят уловить подлинные исторические вариации способов организации взаимодействий государства и хозяйства. Сферы взаимодействия, которые будут рассматриваться далее, включают: роль государства в установлении контроля над производственными активами, определение природы его обязательств и ответственности в воспроизводимых отношениях (recurring relations), обеспечение средствами платежа и поддержание границы между территорией государства и остальным миром. Данный список сфер не исчерпывающий, однако он позволяет осветить многие наиболее важные вопросы.

 


Контроль над производственными активами

В любом сложном обществе одной из неизбежных задач государства является установление режима прав собственности. При конструировании такого режима реализация концепции Локка, согласно которой система частной собственности предполагает абсолютные права индивида (individual's ownership rights). не только невозможна, но и нежелательна. С одной стороны, позитивные и негативные экстерналии, связанные с любой сложной формой производства, требуют определенного режима регулирования, который ограничивает способы использования производственных активов. С другой стороны, современное производство зависит от сотрудничества между людьми, контролирующими различные активы: работники контролируют человеческий капитал, менеджеры – физический, инвесторы – финансовый капитал, к ним добавляются также владельцы интеллектуальной собственности. Абсолютистское определение прав собственности не вполне проясняет то, как максимизировать производственную кооперацию между перечисленными владельцами активов. В реальности существует множество способов определения прав собственности для каждой из этих групп. Лишь недавно исследователи начали сравнивать экономические последствия применения различных наборов правил, регулирующих права собственности, но уже сейчас очевидно, что превосходство англосаксонской концепции прав собственности в духе Локка весьма сомнительно [Dore, 1986].

Эти вопросы прав собственности сегодня часто обсуждаются в экономической теории в терминах отношений между принципалом и агентом. Акционеры фирмы являются принципалами, которым теоретически принадлежат права собственности, однако в достижении своих целей они зависят от агентов – менеджеров фирмы. Ведутся жаркие дебаты по поводу того, каковы должны быть институциональные образования и мотивы, которые обеспечат достижение агентами целей принципалов. Одна из ключевых линий в этих дебатах – сопоставление институциональных моделей корпоративного управления в развитых рыночных хозяйствах. И хотя фундаментальные механизмы собственности в этих странах практически одинаковы, существуют значительные различия в том, как решаются проблемы взаимоотношений между принципалом и агентом. Более того, эти различия напрямую вытекают из законодательных действий, которые помогали структурировать определенные способы встраивания фирм в финансовые рынки [Zysman, 1983]. Эти принципиальные различия напоминают нам о том, что зашоренность на вопросах собственности серьезно ограничивает нашу аналитическую перспективу.

 


Структура воспроизводимых отношений

Со структурой собственности тесно связано государственное регулирование воспроизводимых отношений, наиболее важными из которых являются отношения между членами семьи, работниками и работодателями, владельцами недвижимости и арендаторами. И вновь конкретные наборы правил, структурирующих эти воспроизводимые отношения, влекут за собой чрезвычайно важные последствия. Различие между системой, когда все наследовал старший сын, и правилами, диктующими раздел собственности между сыновьями, порождало принципиальные последствия для моделей землевладения. Наличие или отсутствие прав собственности у жены существенно влияло на стратегии увеличения семейного благосостояния и экономическую активность женщин (анализ важной роли государства в формировании семьи см. в работах F. Olsen и др.). И даже в рамках старой парадигмы признается принципиальный характер того, могут ли наемные работники или арендаторы выйти из отношений эксплуатации.

Принципиальное воздействие на отношения занятости оказывает государственная налоговая политика. Классическим примером здесь служит подушный налог, которым европейские колонисты облагали коренное население. Целью его введения было заставить фермеров, занимавшихся натуральным хозяйством, участвовать в наемном труде, чтобы получить наличные деньги, требуемые для уплаты налогов. Однако вопрос о налогах имеет гораздо более общий характер. Всем государствам необходима система налогообложения, но конкретная структура налоговой системы будет влиять на количество времени и объем усилий, которые индивиды готовы посвятить наемному труду.

Кроме того, на протяжении последних пяти столетий государства участвовали в формировании и фиксации трудовых навыков работников. Развитие государственного образования и сложных систем государственных дипломов с очевидностью это доказывает. Однако и прежде действия государства формировали систему обучения, через которую проходили квалифицированные ремесленники. Сущность этих правил, а также вариации в доступе к возможностям получения образования и профессиональной подготовки влияют на предложение рабочей силы, обладающей определенными типами навыков, а это, в свою очередь, определяет относительный объем власти различных категорий работников.

Более того, проблемы получения навыков связаны и с другими усилиями различных категорий людей, направленными на социальное закрытие определенных профессиональных позиций. Вебер подчеркивал, что «любая характеристика группы – расовая принадлежность, язык, социальное происхождение, религия – может быть использована для монополизации специфических, как правило, экономических, возможностей» [Weber, 1922]. Подобные попытки монополизации экономических позиций определенными группами также имеют принципиальное значение для определения масштабов власти различных категорий работников. В этот процесс всегда вовлечены и правительства, стремящиеся либо поддержать попытки закрытия группы от других групп, либо найти другой путь такого закрытия, либо пресечь подобные формы профессиональной дискриминации, либо тем или иным образом сочетать эти стратегии.

Наконец, государства всегда вовлечены в процесс регулирования коллективного действия работниками и работодателями. Даже решение государства не вмешиваться, если работодатели прибегают к незаконному насилию и терроризируют работников (как это бывает в распространенных ситуациях «принудительного труда» (coerced labor), отражает политику, которая формирует отношения занятости. Аналогично, запрет на деятельность профсоюзов, так же как и целый ряд юридических правил, защищающих их права, имеет решающие последствия для отношений занятости.

 


Средства платежа: деньги и кредиты

<…>

Вопрос об относительном объеме власти заемщиков и кредиторов связан с более общим вопросом о доступности кредита. В советской модели руководители государственных предприятий практически являлись единственной группой, имевшей такой доступ. В других обществах возможности различных групп прибегать к кредиту определяются взаимодействием стратегий правительства и решений финансовых институтов. Во многих странах ключевым политическим вопросом является доступ к кредитным ресурсам фермеров, владельцев малых предприятий, кооперативов работников, желающих приобрести жилье, и некоммерческих структур. Государства предпринимают целый ряд инициатив, направленных на расширение доступа к кредиту, а также на прекращение различных дискриминационных практик – например, систематического отказа в кредите определенным категориям заемщиков.

Причина, по которой проблема доступа к кредиту столь важна, отчасти заключается в том, что рынки кредитования не подчиняются одному лишь закону спроса и предложения. Финансовые институты регулируют объемы кредитования, в том числе они постоянно принимают решения отказать кому‑либо в кредите, даже если потенциальные заемщики готовы заплатить значительные проценты по ссудам, превышающие их обычный уровень. Эти ограничивающие решения всегда имеют экономическое основание: тот или иной заемщик может не иметь кредитной истории, надежных гарантий или достаточно сильного бизнес‑плана, которые могли бы оправдать получение кредита. Однако при принятии таких решений кредиторы склонны во многом полагаться на сигналы, которые посылают им потенциальные заемщики. Расшифровка этих сигналов позволяет кредиторам тратить меньше времени на сбор информации о надежности различных заемщиков и вероятности успеха их предприятия. Подобное полагание на сигналы может приводить к систематическим отказам в кредите тем или иным предпринимателям, поскольку их предприятия не соответствуют требуемой организационной форме, а им не хватает нужных социальных или политических связей, или поскольку они принадлежат не к той тендерной, расовой, этнической или религиозной группе. И вновь правительства участвуют в этом процессе распределения кредитных ресурсов, поддерживая процедуры, используемые кредиторами, либо стремясь их изменить.

Одним словом, сложилась серьезная потребность в «социологии финансов», которая занялась бы систематическим изучением того, как и почему одни виды деятельности финансируются, а другие – нет, а также того, какими способами на это влияет государственная политика. В последнее время некоторые исследователи начали обращаться к этим вопросам [Hamilton, 1991], однако многое в данном направлении еще предстоит сделать.

 


Поддержание государственных границ

Поддержание территориальной целостности нации долгое время являлось основной задачей государства. В сущности, военные расходы и расходы на поддержание правопорядка исторически являлись главными элементами государственного бюджета, а развитие способности государства к наращиванию доходов было обусловлено именно этой потребностью бюджета [Schumpeter, 1918]. Едва ли следует пояснять, что проводимая тем или иным государством военная и налоговая политика имеет чрезвычайно важные экономические последствия. Отсутствие адекватных инвестиций в военную сферу, по стратегическим ли соображениям либо в силу ограниченности доходов, может привести к поражению в войне и разрушению значительной части хозяйственной инфраструктуры. Однако избыточное инвестирование в военно‑промышленный комплекс также способно породить негативные последствия – будь то избыточные налоги или недостаточное развитие гражданских отраслей промышленности. Важное направление современных исследований посвящено вопросу о том, насколько избыточное военное производство ослабляет экономические возможности господствующих мировых держав [Kennedy, 1987].

Другой аспект проблемы поддержания национальных границ связан с ролью государства в определении потоков денег, товаров и рабочей силы, проходящих через государственные границы. Это классический образец серьезных различий между государствами, одни из которых позволяют этим потокам двигаться по воле рыночных сил, а другие пытаются заблокировать рыночные потоки административными мерами. Однако и здесь ситуация гораздо более сложна, чем это рисует старая парадигма, – очень уж трудно себе представить международную систему правительственного невмешательства в хозяйственные процессы.

Если рассмотреть, например, потоки рабочей силы, становится очевидным, что исторически лишь немногие страны полностью открывали свои границы, никак не регулируя приток иностранцев. Даже когда государства активно поощряли иммиграцию, они поступали так не потому, что верили в глобальный свободный рынок труда. Они полагали, что высокий уровень иммиграции поможет им решить определенные национальные задачи, – например, ускорить экономический рост. Аналогично государства, позволявшие своему населению свободно эмигрировать за рубеж, как правило, поступали так, стремясь предотвратить кризисную ситуацию в стране; ведь сокращение численности населения обычно являет собой угрозу территориальной целостности нации. Словом, предоставление привилегий собственным гражданам по сравнению с иностранцами является частью внутренней организации современного государства.

Ряд проблем связан с межстрановыми различиями в политике охраны окружающей среды и политике в отношении прав человека и охраны труда. Необходимо ли для развития международной торговли, чтобы товары, произведенные с использованием труда детей или рабов, могли свободно конкурировать с товарами, произведенными наемными работниками, которые надежно защищены полноправными профсоюзами? Аналогично должны ли товары, произведенные в стране, где стандарты охраны окружающей среды весьма не развиты, свободно конкурировать с товарами, произведенными в странах со строгими нормами в отношении охраны окружающей среды?

Эти дилеммы встают особенно остро, когда дело касается перелива капитала через национальные границы. Конфликт между ролью государства в обеспечении адекватного национального предложения денег и кредита, с одной стороны, и идеей о том, что капитал должен иметь возможность по воле рыночных сил перемещаться через национальные границы – с другой, может быть весьма серьезным. Поланьи утверждает, что в XIX в. государства начали изыскивать способы предотвращения дестабилизирующего вывоза капитала, а в XX в. для его ограничения использовались еще более разнообразные инструменты [Polanyi, 1944]. Однако в последние годы этот конфликт усилился, поскольку стремительное распространение международных финансовых трансакций сопровождалось мощным давлением на государства, заставлявшим дерегулировать эти трансакции. Многие правительства отреагировали на это давление отменой прежде установленного контроля над международным перемещением капитала.

 


Заключение. 
 

 Предложенный анализ роли государства в сложных обществах с точки зрения концепции реструктурирования рынка позволяет также лучше понять неадекватность пяти концепций государства, описанных нами выше. И установление контроля над производственными активами, и определение прав и обязанностей в воспроизводимых отношениях, и обеспечение денежного обращения и кредита, и поддержание национальных границ можно описать в терминах общественных благ. Однако именно потому, что все эти роли могу выполняться столь многими способами, понятие государства общественных благ оказывается весьма слабым аналитическим инструментом. Предложенная Маршаллом концепция государства социальных прав также имеет серьезные недостатки, поскольку она не учитывает, что функция государства по определению прав и обязанностей разных социальных групп зародилась задолго до капитализма. Аналогично идея стабилизирующего государства упускает из виду неотъемлемую историческую роль государства в установлении уровня цен посредством влияния на системы денежного обращения и кредита. Наконец, есть причина полагать, что большинство государств стремятся стать государствами развития; при этом подлинная проблема заключается в различиях их возможностей и эффективности их политики.

Наиболее же существенное преимущество нового подхода состоит в том, что он переносит наше внимание на важные вопросы, касающиеся экономической роли государства. В традиционных формулировках поднимается только один вопрос: в какой степени те или иные общества полагаются на рыночное регулирование в противоположность государственному регулированию? Однако зачастую это вовсе не самый главный вопрос, вдобавок он уводит в сторону от изучения других важных вариаций государственного действия. Например, практически нет работ, в которых рассматривались бы способы, какими различные стратегии государства влияют на относительные возможности сторон отстаивать свои интересы в повторяющихся трансакциях. Концепция реконструирования рынка предлагает экономической социологии насыщенную и сложную программу исследований. Поскольку между старой парадигмой и реальными практиками, которые наблюдаются в обществах на протяжении последних пятидесяти или ста лет, имеются существенные расхождения, предстоит большая работа по изучению этих практик, сопоставлению их в зависимости от времени и региона, а также встраиванию их в новые теоретические схемы.

 

Литература

 Barro R. J. Macroeconomic Policy. Cambridge: Harvard University Press, 1990.

Block F. Capitalism without Class Power // Politics and Society. 1990. Vol. 20. No. 3. P. 277–303.

Block F. Postindustrial Possibilities: A Critique of Economic Discourse. Berkeley: University of California Press, 1992.

Cohen M. R. Property and Sovereignty // Cornell Law Quarterly. 1927 Vol. 13. No. 1. P. 8–30.

Commons J. R. Legal Foundations of Capitalism. Clifton, NJ: Augustus M. Kelley. [1924] 1974.

Dore R. Flexible Rigidities: Industrial Policy and Structural Adjustment in the Japanese Economy. London: Athlone Press, 1986.

Friedman M, Schwartz A. J. A Monetary History of the United States, 1867–1960. Princeton: Princeton University Press, 1963.

Gerschenkron A. Economic Backwardness in Historical Perspective. Cambridge: Harvard University Press, 1962.

Gouldner A. W. The Two Marxisms: Contradictions and Anomalies in the Development in Theory. N.Y.: Seabury Press, 1980.

Hall P. A. (ed.) The Political Power of Economic Ideas: Keynesianism across Nations. Princeton: Princeton University Press, 1989.

Hamilton G. Business Networks and Economic Development in East and Southeast Asia. Hong Kong: Centre of Asian Studies, 1991.

Kennedy P. The Rise and Fall of the Great Powers. New York: Vintage Books, 1987.

Marshall Т. H. Citizenship and Social Class and Other Essays. Cambridge: Cambridge University Press, 1950.

Marx K. Capital / Transl. and ed. by E. Paul, С Paul. New York: E. P. Dutton, [1867] 1930.

Pearce D. W. The MIT Dictionary of Modern Economics. Cambridge: MIT Press, 1986.

Polanyi K. The Great Transformation: The Political and Economic Origins of Our Time. Boston: Beacon Press, [1944] 1957.

Reich R. The Work of Nations: Preparing Ourselves for 21st Century Capitalism. New York: Knopf, 1991.

Roemer J. Can There Be Socialism after Communism? // Politics and Society. 1992. Vol. 20. P. 261–276.

Schumpeter J. The Crisis of the Tax State // Joseph A. Schumpeter: The Economics and Sociology of Capitalism / R. Swedberg (ed.). Princeton: Princeton University Press [1918] 1991. P. 99–140.

Skocpol T. States and Social Revolutions. Cambridge: Cambridge University Press 1979.

Smith A. An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations. 2 Vo.; Oxford: Clarendon Press, [1776] 1976.

Weber M. Economy and Society: An Outline of Interpretive Sociology / G. Roth, С Wittich (eds.); Transl. and ed. by E. Fischoff et al. 2 vols. Berkeley: University of California Press, [1922] 1978.

Zysman J. Governments, Markets, and Growth: Financial Systems and the Politics of Industrial Change. London: Cornell University Press, 1983.

 

Перевод с английского M. С. Добряковой.

 


Доббин Фрэнк. Формирование промышленной политики

 

ДОББИН Фрэнк (DOBBIN Frank) (p. 1956)

 

Фрэнк Доббин (р. 05.12.1956, Остин, Техас, США) – один из ведущих экономических социологов в сфере изучения национальных промышленных стратегий. В 1980 г. окончил Колледж в Оберлине, получив степень бакалавра искусств, а в 1987 г. – Стенфордский университет, получив степень доктора социологии.

В настоящее время Ф. Доббин является профессором Отдела социологии Гарвардского университета. Читает курсы: «экономическая социология»; «комплексные организации: менеджмент, бюрократия и работа»; «техники и методы социальной науки»; «мини‑семинар по социальной стратификации». По состоянию на 2001 г. Ф. Доббином опубликовано 4 профильные статьи и 4 научные монографии. Профессиональные интересы: комплексные организации, стратификация, экономическая социология, публичная политика, сравнительна историческая социология.

По мнению Ф. Доббина, американская социология, в отличие от экономической теории, является полипарадигмальной дисциплиной. За ключевые позиции в рамках экономической социологии борются три основные парадигмы: теории конфликтов и власти, идущие от К. Маркса; концепции идентичности и социальной среды, берущие начала у Э. Дюркгейма; институциональные течения, восходящие к работам М. Вебера. Современная экономическая социология по‑прежнему следует этим трем направлениям.

Основные работы: «Формирование промышленной политики» (1994); «Встреча экономики и социологии в стратегическом менеджменте» (2000); «Социология экономики» (2004); «Новая экономическая социология» (2004).

В предлагаемых фрагментах книги «Формирование промышленной политики» цель автора заключается в том, чтобы скептически взглянуть на понятия индустриальной рациональности, попытаться проследить их истоки в социальных практиках и истории, вместо того чтобы объяснять их происхождение существованием внешних рационализированных принципов, правящих этим миром.

 

 


 

Доббин Фрэнк. Формирование промышленной политики[2] (Фрагменты книги)

 

Политическая культура и индустриальная рациональность

 <…>

Выводы

Введение

Я начал с утверждения о том, что к XX веку США, Франция и Великобритания выработали чрезвычайно различные стратегии промышленного роста, которые сохранились и поныне несмотря на серьезные политические изменения. Параллели между современными парадигмами промышленной политики этих наций и их традиционными парадигмами политического устройства просто удивительны. Многие авторы воспринимают параллели между политическими и хозяйственными системами наций как некую данность и используют такие общие термины, как политика laissezfaire, либерализм, стейтизм (statism), авторитаризм, для описания сразу обеих систем. Моя задача состояла в том, чтобы показать неочевидность таких параллелей; я предположил, что раскрытие их связи является ключом к пониманию того, почему между нациями сохраняются различия в проводимой политике. Изучая влияние государственных институтов начала XIX в. на последующее развитие политики в области железнодорожного хозяйства, я попытался понять, каким образом индустриальные культуры начали походить на политические культуры. При этом я не утверждаю, что парадигмы промышленной политики, сложившиеся в этих странах, были предопределены политической культурой, – напротив, в США самая первая парадигма промышленной политики была отвергнута и в течение XIX в. заменена другой. Скорее, мне хотелось показать, что, выделяя одни социальные процессы как конституирующие для существующего порядка, а другие – как деструктивные, институционализированная политическая культура формировала типы индустриальных практик, которые нации пытались создать, и практик, возникновение которых они пытались предотвратить. Иными словами, придавая символическое значение определенным причинно‑следственным связям в социальной жизни, политическая культура формировала средства, которые использовались нациями для достижения целей промышленной организации и роста.

Я не буду обращаться к межстрановым сопоставлениям, а остановлюсь на теоретических выводах исследования. Последние позволяют предположить, что взгляд на современность с позиций социального конструктивизма, отказывающийся от привычных описаний процесса выработки политических решений (policymaking), как они представлены в современном мировоззрении, ведет нас к нетрадиционному пониманию этого процесса. Это понимание существенно отличается от доминирующих в социальных науках парадигм, и едва ли его можно отстоять на ограниченном пространстве одной небольшой книги. Поэтому моя цель заключалась не в систематических доказательствах несостоятельности существующих теорий, а в предложении некоторых свидетельств в поддержку альтернативного взгляда на роль культуры, политики, экономики и институтов в процессе построения политики в современных рационализированных национальных государствах. Прежде чем перейти к анализу роли рационализированного смысла в каждой из этих сфер, я продемонстрирую исторические выводы, вытекающие из основной идеи книги.

 


Возникновение парадигм промышленной политики

 Несомненно, политическая культура влияла на то, как нации понимали и институционализировали экономическую рациональность. В каждой стране традиционные государственные институты поддерживали одни социальные практики и подавляли другие, представляя одни из них конституирующими существующий порядок, а другие – разрушающими его. Сталкиваясь со стремительными изменениями в сфере хозяйства, политики пытались перенести принципы политического порядка в промышленную сферу. Так логика политической организации становилась логикой промышленной организации. В целом, государства достигали искомого политического порядка, предоставляя суверенные права местному сообществу, централизованному государству или индивиду. В каждом случае политические институты символически обозначали возможный контроль со стороны других сфер как угрозу существующему порядку.

Американская политическая культура символически обозначила суверенитет местного сообщества как средство достижения политического порядка, и на ранних этапах политика в отношении железных дорог представляла контроль местного сообщества за планированием и финансированием в этой сфере в качестве ключа к достижению искомого хозяйственного порядка. Эти ранние стратегии были нацелены на то, чтобы воспрепятствовать контролю над отраслью со стороны влиятельных частных акторов и центральной политической власти. Однако, когда вместо этого подобные стратегии начали укреплять скрытую власть фирм и местных правительств, американцы перешли к новой парадигме в политике. Согласно новой парадигме центральное государство (central state) превращалось в рыночного арбитра, и в результате власть вновь была передана гражданскому обществу, но в данном случае – воплощенному в рыночных силах, а не в городских собраниях. И к концу столетия США выработали четкую концепцию экономической рациональности, ориентированную на рынок.

Французская политическая культура конструировала суверенитет государства в качестве ключа к политическому порядку. И в железнодорожной политике государственный контроль над планированием, финансированием, координацией и конкуренцией был представлен как необходимое условие достижения искомого хозяйственного порядка и рациональности. Во французской политической жизни частные посредники, которые могли вмешаться в прямые отношения суверенитета (direct relationship of sovereignty) между государством и гражданином, представлялись как угроза политическому порядку, и в результате частные агенты, корпорации и местные правительства были отстранены от принятия политических решений. В свою очередь, французские стратегии в сфере железнодорожного хозяйства, нацеленные на то, чтобы не допустить передачи контроля над отраслью автономным частным акторам и бездумным рыночным механизмам, органично влились в концепцию экономической рациональности. Таким образом, ключевая идея военного абсолютизма, состоящая в том, что для достижения порядка государство должно регулировать развитие частной сферы (privatism), стала формировать и промышленные институты. К началу XX в. французы сформировали представление об экономической рациональности, согласно которому правительственный дирижизм (state concertation) частных, своекорыстных действий выступал обязательным условием роста.

В британской политической культуре ключом к искомому политическому порядку считался неотчуждаемый суверенитет индивида, и соответственно в железнодорожной политике ключом к искомому хозяйственному порядку и рациональности выступал контроль предпринимателей за планированием, финансированием, координацией и конкуренцией в этой сфере. Британские политические институты отвергали полномочия власть имущих, государства и администрации, передавая их отдельным гражданам (individuals) и их представителям в парламенте. Аналогичным образом железнодорожная политика была выстроена так, чтобы: не допустить контроля над всей сферой со стороны доминирующих железнодорожных компаний, ограничить их деятельность и предупредить возможности экспансии; не позволить государственным чиновникам диктовать свои условия железным дорогам; оградить фирмы от рыночных сил и сопряженной с ними изнурительной конкуренции. Со времен Адама Смита и до конца XIX в. представления британцев об институциональном оформлении рациональности изменились слабо: по‑прежнему в качестве основы виделось свободное следование множеством предпринимательских фирм собственному экономическому интересу. Впрочем, изменилось представление о роли государства, по мере того как идеология laissez‑faire уступила место идеологии, в соответствии с которой государство должно активно защищать предпринимателей.

В каждом случае мы имеем уникальный пример институционализации рационализованного смысла в публичной политике (public policy). История американских железных дорог показывает, как изменения могут объясняться при помощи конструктивистского подхода к рациональности. На смену первоначальной промышленной парадигме активного, построенного на соперничестве местного самоуправления пришла парадигма пассивного поддержания рыночных механизмов. Почему так произошло? Американцы не видели ничего дурного в активном местном самоуправлении как таковом, однако порою оно порождало негативные эффекты концентрированной власти (например, монополистическое ценообразование и коррупцию). Поскольку политические институты США представляли концентрацию власти как явление, вредное для политического порядка, американцы считали эти практики порочными и всячески стремились положить им конец. Таким образом, первоначальная промышленная парадигма США изменилась потому, что она порождала непредвиденные порочные практики. Парадигмы политики могут меняться и в силу других причин. С одной стороны, они подвергаются частой и все более существенной корректировке – во многом подобно тому, как корректируются научные парадигмы после проверки вторичных гипотез. Например, в течение последних двух десятилетий американские политики проверяли гипотезу о том, что рыночные механизмы повышают эффективность работы даже в таких олигополистических секторах с высокими постоянными издержками, как воздушный транспорт и телекоммуникации. С другой стороны, подобно научным парадигмам, парадигмы политики особенно подвержены изменениям в условиях, когда опровергаются положенные в их основу причинно‑следственные отношения. Например, в начале Великой депрессии государства быстро приняли новые промышленные стратегии, полагая, что их традиционные парадигмы вели к обратным результатам [Dobbin, 1993].

Пример Франции иллюстрирует утверждение Токвиля о том, что политическая культура (понимаемая в узком смысле как институционализированная логика порядка) определяется не только политической идеологией. Например, один и тот же набор политических практик и смыслов вполне может сочетаться с несколькими различными идеологиями. Во Франции традиционная политическая культура пережила несколько революций и изменений режимов, приводящих к власти группы с весьма различными идеологиями. Оказалось, что институты централизованного технократического правления одинаково работают и в империи, и в монархии, и в республике. И напротив, та или иная идеология может предполагать различные наборы практик и смыслов. Так, демократическая идеология связывалась и с децентрализованной федеральной структурой управления в США, и с централизованной государственной структурой во Франции. Демократия возможна при различных политических культурах, при этом в каждой стране демократы‑теоретики считают свои политические традиции необходимыми для ее утверждения. Таким образом, институциональные модели политического порядка пережили переход от колониального к демократическому правлению в США, от монархии к викторианской демократии в Великобритании и от абсолютизма к республике во Франции. Поскольку идеи, касающиеся причинно‑следственных механизмов, лежащих в основе социального и хозяйственного порядка, можно отделить от идеологии, уже несложно понять, каким образом политические группировки с весьма различными идеологиями приходят к одинаковому видению того, как достичь искомого политического устройства и индустриальной рациональности. Так, в Америке и левые, и правые могут верить в эффективность рыночных механизмов, а их французские коллеги – в эффективность государственного дирижизма.

Пример Великобритании позволяет отметить два важных момента. Во‑первых, контраст между Великобританией и США показывает, что различия между нациями едва ли можно описать при помощи континуума «государство – рынок». Обе нации придерживались политики laissez‑faire и вывели контроль за промышленностью из сферы ведения государства, однако передали его при этом в совершенно разные руки и сконструировали индустриальную рациональность совершенно по‑разному. Американская политика была нацелена на укрепление рыночных механизмов за счет неизбежного уничтожения множества мелких фирм; британская же политика сводилась к поддержанию мелких фирм против картелей, жертвуя тем самым рыночными механизмами. Впрочем, моя задача видится не в том, чтобы заменить дихотомию «государство – рынок» трихотомией «государство – рынок – фирма», а в том, чтобы показать, что подобная дихотомическая схема может быть неадекватной для объяснения различий в политике разных наций. Вместо этого я предложил метод изучения парадигм политики. Во‑вторых, контраст между Великобританией и Францией подчеркивает, что в XIX в. железнодорожная политика являлась прямым продолжением доиндустриальных стратегий строительства каналов и дорог, а не рациональной реакцией на особые экономические характеристики отрасли, как это склонны утверждать экономические историки. Тот факт, что железнодорожные стратегии государств существенно различались, будучи при этом практически идентичными стратегиям строительства каналов в этих государствах, заставляет усомниться в утверждениях экономических детерминистов. Кроме того, все три страны перенесли эти стратегические парадигмы и на другие новые отрасли – даже те, где не было ни одной из специфических экономических особенностей железнодорожной промышленности: высокого уровня постоянных издержек, специфичности активов, малого числа прямых конкурентов. Например, в электронной промышленности в послевоенный период США вводили ценовую конкуренцию, Франция консолидировала сектор и управляла процессами экспансии, а Великобритания поддерживала существующие фирмы [Dobbin, 1992b]. Оказывается, что промышленная политика в большей степени ориентирована на прошлые практики, нежели на сегодняшние особые хозяйственные потребности отрасли.

Разработка культурных моделей политики сегодня происходит несколько иначе, чем это было в XIX в. В раннюю эпоху железнодорожного строительства понятие промышленной политики было неизвестно, и те, кто принимали решения, были вынуждены полагаться на принципы каузальности, заимствованные преимущественно из социальной жизни. Сегодняшние политики по‑прежнему копируют стратегии, однако теперь они могут опираться на опыт промышленных парадигм, которые внедрялись и совершенствовались на протяжении столетия. Стратегия применения сконструированных принципов каузальности остается прежней, однако процесс поиска значительно упростился.

Далее я перейду к более общим теоретическим выводам исследования, которые позволят показать роль рациональности в современных культуре, политике, экономике и институтах.

 


Культура и рациональность

 Рационализованный культурный смысл (rationalized cultural meaning), воплощенный в институтах публичной политики рассмотренных трех наций, оказался более коллективным и структурным, чем это предполагают гипотезы о «национальном характере» и другие распространенные культурологические подходы. Эти теории ограничивают культуру и культурную преемственность когнитивными рамками индивида. В истории же железнодорожной политики культурный смысл связывается непосредственно с реальными социальными практиками. Смысл оказался более институциональным, чем представления о коллективной политической восприимчивости в гегелевских терминах Духа (Geisf) и мировоззрения (Weltanshauung). В принципах промышленной эффективности, институциализировавшихся в этих странах, не было ничего сверхъестественного, хотя во всех этих странах акторы полагали, что трансцендентальные законы экономической рациональности, эти воплощения Духа, отражены в современных институтах. Оказалось, что смысл – в большей степени продукт активного конструирования, нежели это считается согласно рефлексивным теориям культуры, с позиций которых она предстает лишь как зеркало социальной реальности. Мы видели, что люди активно пытаются понять политические структуры, чтобы выделить принципы, на основе которых затем организовывать и индустриальную жизнь. В русле этих усилий люди заново интерпретировали историю с телеологических позиций, и оказывалось, что она порождала идеализированные, совершенно рациональные социальные и хозяйственные институты. Смысл оказался более изменчивым и случайным, чем это предполагается социальными науками в их трактовках хозяйственной культуры. Ключевые принципы экономической рациональности существенно варьируются от страны к стране. Как правило, предполагается, что хозяйственная культура подвергается лишь поверхностному воздействию культурных практик или социальных сетей. В нашем же случае оказалось, что культурные практики затрагивают ее самый глубинный уровень, и это позволяет предположить, что основные правила экономической рациональности, постулируемые неоклассической теорией, – не более чем абстракции, выстроенные на базе одного‑единственного убедительного примера, и возможны также иные наборы абстракций, выстроенных на основе других, не менее эффективных социальных систем. Словом, полученные результаты добавляют аргументы в дискуссии по поводу культуры и смысла; при этом, пожалуй, самый серьезный вызов брошен нынешним представлениям о рациональности. Эти аргументы сводятся к тому, что рациональность имеет семиотическое измерение, которому социальные науки не уделяли достаточного внимания, ибо рациональность считалась скорее прозрачной и самоочевидной, нежели содержащей самостоятельный внутренний смысл.

 


Политика и рациональность

 Реализм в сфере построения политики начинается с посылки о том, что ее выбор отражает волю соперничающих социальных групп с различными материальными интересами. Такой подход строится на идее о том, что политические коллективы формируются вокруг естественным образом складывающихся хозяйственных групп, что эти группы выражают и преследуют объективные материальные интересы и что выбор политики отражает относительный политический вес конкурирующих групп. История развития железных дорог позволяет несколько иначе взглянуть на эти политические процессы.

 

Группы интересов существуют изначально или конструируются?

Откуда возникают группы интересов? Большинство политических аналитиков считают, что они отражают хозяйственные фракции, стихийно возникающие по мере развития капитализма. Предполагается, что капитализм развивается согласно своей собственной внутренней динамике; следовательно, группы интересов порождаются силами, внешними по отношению к государству. Однако данные, приведенные в этой книге, показывают, что группы интересов конституируются характеристиками отдельных государств, – так было в эпоху обсуждения самых первых регулятивных законов. В США соперничество между штатами побудило торговцев, производителей и фермеров региона объединяться и вместе выступать за развитие каналов и железных дорог. Во Франции в ранние периоды политика в отношении общественного транспорта сформировала влиятельную группу государственных инженеров, поддерживавших развитие железных дорог точно так же, как они поддерживали развитие всех прочих видов транспорта. Британская политика laissez‑faire в сфере транспорта привела к появлению сильной группы частных владельцев каналов, выступавших против выдачи разрешений на строительство железных дорог. И выстраиваемая политика была подчинена целям этих групп. В ответ на поддержку транспортной сферы региональными элитами американские штаты поддержали развитие железных дорог, раздав права на их строительство всем желающим; в ответ на требования государственных бюрократов, жаждавших контроля над железными дорогами, Франция выдавала разрешения только на строительство веток, спланированных государственными инженерами; сталкиваясь с противодействием со стороны операторов водных каналов, Великобритания требовала тщательного уточнения инженерных расчетов будущих железнодорожных веток. Группы интересов несомненно играли важную роль в построении политики, однако сами эти группы во многом являлись продуктом институтов политики (policy institutions) [DiMaggio, 1988; Dobbin, 1992a].

 

Объективны или субъективны интересы?

Теоретики рационального выбора и прочие исследователи проблемы интересов высказывали идею о том, что стихийно возникающие группы интересов движимы объективными материальными интересами, и показывали, что люди стремятся реализовать свои предсказуемые материальные предпочтения при помощи столь же предсказуемых стратегий. Их критики подошли к анализу теории экономического интереса с разных сторон, утверждая, что не всякая цель по сути своей экономическая (существует, например, любовь) и не всякое поведение служит только собственному интересу (существует и альтруизм), однако они не затронули ключевых идей об интересах и рациональности. Я попытался показать, что даже в случае экономической максимизации полезности «объективные» интересы обусловлены локальными, социально сконструированными представлениями об эффективности. Таким образом, «объективные» интересы в значительной степени субъективны, поскольку подчинены культурным представлениям нации о рациональности и эгоистическом интересе. Иными словами, национальные институты воплощают самые разные идеи о том, как действует экономическая рациональность, и эти идеи влияют на представления людей об их собственных интересах. Наиболее убедительным доказательством, опровергающим то, что предпочтения в сфере политики опираются на «объективные» интересы, является тот факт, что в разных странах в железнодорожном хозяйстве проводилась совершенно различная политика в каждой из четырех ключевых сфер[3]. Рассмотрим, например, сферу финансов. Казалось бы, каждой железнодорожной компании выгодно поощрять любую помощь со стороны государства. Тем не менее, поскольку американцы полагали, что конкуренция между регионами (localities) подстегнет конкуренцию в целом, а действия на федеральном уровне будут лишь провоцировать взяточничество, большая часть американских железнодорожных компаний одобрительно относились к финансовой поддержке со стороны штата и местной власти, но не к федеральной поддержке. Французы же полагали, что экономический рост должен направляться централизованным государством, и французские железнодорожные компании поддерживали государственное финансирование из центра, но избегали при этом финансирования на местном уровне, считая его иррациональным. Британцы, в свою очередь, верили, что любое вмешательство правительства неэффективно, и британские железные дороги противились правительственному финансированию в любой форме. Эти и другие представления о том, в чем же состоит собственный интерес, очевидно, сформированы под влиянием национального контекста.

Предположить, что агенты в сфере железнодорожного сообщения должны иметь прогнозируемые, универсальные предпочтения в области политики, означает выставить исследования групп интересов в карикатурном свете. И если для того чтобы предсказать, как будут осознаваться и затем преследоваться «объективные» материальные интересы, необходимо знать национальный контекст, то возможно, он заслуживает своего места и в теориях интереса. В сущности, на многих этапах истории развития железных дорог мы гораздо лучше могли предсказать предпочтения в политике того или иного индивида на основании его национальности, нежели на основании его отношения к средствам производства.

 

Всегда ли побеждает сильнейшая группа?

Исследователи групп интересов изначально убеждены, что выбор политики отражает волю наиболее сильной группы интересов или коалиции. В результате возникает весьма неудачная тавтология: группа, которая хочет провести свои интересы, должна располагать наибольшим объемом власти. В подкрепление своей теории исследователи групп интересов анализируют случаи, когда кажется, будто влиятельные группы проигрывают важные сражения и доказывают, что какая‑то другая группа в действительности была более сильной (стратегия один) или что избранная политика на самом деле была одобрена наиболее влиятельной группой (стратегия два). В качестве примера можно привести дебаты по поводу Акта о регулировании торговли между штатами (Act to Regulate Interstate Commerce), против которого выступали влиятельные железнодорожные компании. Следуя первой стратегии, армия аналитиков пыталась показать, что группы фермеров, торговцев, нефтяников, вместе или порознь, на самом деле имели больший политический вес, чем железнодорожники, и поэтому выиграли битву за регулирование железных дорог. Габриэль Колко позднее пытался разрешить эту дилемму при помощи второй стратегии, утверждая, что к моменту принятия акта железнодорожники уже одобрили проект регулирования [Kolko G., 1965]. Я же, напротив, полагаю, что ведущие железнодорожные компании обладали огромным политическим влиянием, но проиграли схватку, которую считали для себя очень важной. В результате был принят акт, запрещавший фиксированные цены, в то время как железные дороги выступали за их легализацию. Тем не менее они потерпели поражение, поскольку в запасе у их противников было непобедимое риторическое оружие, затрагивавшее самые основы политической культуры. Американские государственные институты представляли концентрацию власти как угрозу сложившемуся политическому порядку и всячески стремились ее не допустить. Сторонники регулирования привели убедительный аргумент: государство должно не допустить концентрации власти в промышленной сфере точно так же, как оно не допускает ее в сфере политической.

Быть может, подобный исход кажется очевидным, но на него тем не менее стоит обратить внимание, если учесть, сколь популярна проблематика групп интересов в социальных науках. Сильные группы интересов постоянно проигрывают политические баталии, и зачастую это происходит именно потому, что политическая культура подсказывает их противникам убедительные аргументы, практически не оставляя возможностей для их опровержения. Дело в том, что институциализированная политическая культура не только предписывает то, как достичь определенных социальных целей, но и предостерегает против социальных практик, которые могут оказаться разрушительными и неэффективными. Эти предписания и предостережения и являются кирпичиками при построении риторических стратегий, которые зачастую сами в значительной степени институциализированы. Разного рода риторические ресурсы позволили клиентам американских железных дорог не допустить образования картелей, утверждая, что это приведет к неприемлемому уровню концентрации власти. Британские железные дороги теми же средствами сумели достичь противоположного результата – поддержать образование картелей, утверждая, что они защитят основных железнодорожных предпринимателей от хищнической ценовой конкуренции. А французские технократы отстояли созданные государством монополии, заявляя, что централизованное управление увеличит эффективность. Сегодня с учетом распространенных в США идей по поводу рациональности и связанных с ними риторических ресурсов трудно представить, что та или иная отрасль американской промышленности, сколь бы политически влиятельной она ни была, сумеет на федеральном уровне провести политику, которая позволит создать хотя бы одного‑единственного монополиста, «национального чемпиона», – в то время как французы делают это регулярно. Отчасти это происходит потому, что согласно американским представлениям о рациональности такая политика выглядит иррациональной, но также и потому что трудно себе представить, какие аргументы могла бы предложить отрасль в пользу такой политики.

 


Экономическая теория и рациональность

 Многие исследователи политики начинают с посылки о том, что миром управляют трансцендентальные экономические законы, и рассматривают ее как реакцию на эти законы. В первой главе данной книги говорилось, что вера в существование внешних экономических законов есть артефакт современной рационализированной смысловой системы, где социальная реальность подчиняется некой общей теории, которая сродни физической. Против подобных экономико‑детерминистских утверждений выдвигаются два контраргумента. Во‑первых, существуют данные о том, что стратегии, построенные на основе весьма различных экономических принципов, ведут к схожим результатам с точки зрения промышленного роста и преуспевания. Во‑вторых, данные показывают, что экономические законы, обнаруженные в тех или иных национальных пределах, отражают не столько действие внешних, универсально‑исторических законов, сколько институциональную историю этих наций.

 

Экономическая теория как естественная наука

Экономический детерминизм предполагает, что результаты политики отражают рациональное применение ее творцами естественных экономических принципов или же что в результате действия естественных законов происходит отбор оптимальных политик выживания. Возникновение в рассматриваемых странах трех совершенно различных политических стратегий и связанных с ними представлений об экономической рациональности заставляет усомниться в подобной логике. В каждой из этих стран творцы политики, вопреки всякой логике, верили в эффективность именно своей уникальной национальной стратегии. Они были уверены, что понимают экономические законы, по которым развивается железнодорожное хозяйство, и что только строгое следование этим законам приведет к прогрессу. В то же время оттого, что каждая из наций не соблюдала экономические законы, действовавшие в двух других, железнодорожная отрасль во всех этих странах не погибла. Так, несмотря на убежденность французов в том, что передача планирования железных дорог в частные руки превратит железнодорожное сообщение в разъединенную, несвязанную и неэффективную систему, эта стратегия доказала свою работоспособность и в США, и в Великобритании.

Наиболее убедительным доказательством того, что экономические законы не определяют жестко понятия эффективности, является тот простой факт, что реализация радикально различающихся стратегий США, Франции и Великобритании позволила достаточно быстро сформировать в них скоростные, надежные и прибыльные транспортные системы. Несомненно, между этими системами были важные различия. Поощряя выход предпринимателей на рынок, Великобритания ускоряла строительство железных дорог; тщательное планирование маршрутов позволило Франции избежать избыточного предложения и перепроизводства транспортных услуг. И при этом ни одна из стратегий не потерпела серьезных провалов. В последние годы увеличивается число свидетельств, показывающих, что совершенно различные промышленные парадигмы могут вести к сходным темпам роста. В первые десятилетия XX в. проведение американской стратегии усиления ценовой конкуренции совпало с достижением высочайших темпов экономического роста – однако к такому же результату привела и германская стратегия поддержки картелей [Chandler, 1990].

После Второй мировой войны свою успешность доказала французская стратегия государственного промышленного планирования, однако не менее успешной оказалась и японская политика межфирменного сотрудничества, ориентированного на экспорт [Johnson, 1982; Shonfield, 1965]. Опыт Японии заставил западных аналитиков превозносить новую парадигму развития конкурентоспособности Юго‑Восточной Азии как наиболее эффективную – до тех пор, пока Сингапур, Гонконг, Тайвань и Южная Корея не достигли тех же результатов, используя совершенно иные стратегии [Chiu, 1992; Deyo, 1987; Hamilton, 1988]. Всякий раз, когда аналитики думают, что они, наконец, нашли «наилучший путь» к экономическому росту, история преподносит им массу контрпримеров. Очевидный урок, который следует извлечь из всего этого, заключается не в том, что «все дороги ведут в Рим», но в том, что в действительности к нему ведут многие дороги. При этом несколько удивителен тот факт, что при наличии такого множества данных в пользу возможности роста на основе самых разных хозяйственных систем экономисты‑теоретики продолжают верить в наличие единственного «лучшего пути» и продолжают придерживаться взглядов Адама Смита на этот путь. Не менее удивительно и то, что Латинская Америка и Восточная Европа следуют предписаниям Милтона Фридмана и Джеффри Сакса, чьи идеи опровергаются почти всеми последними примерами достижения экономического успеха. <…>

Экономические детерминисты не забывают подчеркнуть, что индустриализация стран проходила при очень разных режимах политики (policy regimes). Эти аргументы они увязывали со своей метатеоретической приверженностью общей экономической теории, утверждая, что оптимальные стратегии зависят от уровня развития страны и от ее места относительно стран, следующих данному пути развития: те, кто позднее встал на этот путь (late developers), нуждаются в более активном вмешательстве государства. Первая гипотеза (зависимость от уровня развития страны) опровергается данными о том, что за всю историю развития железных дорог стратегии США, Франции и Великобритании не следовали сколько‑нибудь отчетливой модели. Вторую гипотезу (зависимость от относительного положения страны) можно опровергнуть двояким образом. Во‑первых, согласно этой теории, правительство США, которые последними из анализируемых стран вступили на путь индустриального развития, должно было бы более активно вмешиваться в экономику, чем правительство Франции. Этого не произошло. Во‑вторых, один из выводов, которые можно сделать на основе рассуждений А. Гершенкрона, заключается в том, что в ходе индустриализации нации избирали различные степени вмешательства государства в хозяйственные процессы – в зависимости от потребностей своего развития. Однако в Великобритании и во Франции железнодорожная политика выросла непосредственно из политики в сфере строительства автодорог и каналов, использовавшихся еще в XVII в. Французские технократы взяли в свои руки развитие автомагистралей и каналов, чтобы обеспечить передвижение военного транспорта; и позднее государство взяло под контроль железные дороги скорее по привычке, нежели в результате рационального расчета. В целом утверждения Гершенкрона основаны на примерах интервенционистской политики, проводимой континентальными соседями Великобритании, позднее приступившими к индустриализации. Однако во Франции и других континентальных странах распространение промышленного интервенционизма объясняется скорее наследием абсолютистских государств, постоянно выдвигавших армии для защиты своих неустойчивых границ, нежели императивами позднего развития.

 

Социальные истоки хозяйственных принципов

Откуда же берутся столь четкие представления наций об индустриальной рациональности, если не из трансцендентальных экономических законов? Здесь можно указать на три процесса. Во‑первых, в XIX в. все три рассматриваемые нации вменили существовавшим тогда социальным институтам определенные цели. По общим отзывам, на тот момент эти цели заключались в том, чтобы институты способствовали экономическому росту и помогали достичь: военного господства (абсолютистская административная система Франции); политической гармонии между соперничающими землевладельческими элитами (британская парламентская система участия); политического порядка в развивающихся колониях (американское местное самоуправление). Каждая страна трактовала свои государственные институты так. чтобы они стали неотъемлемой частью позитивной, рациональной теории экономического роста. К началу эпохи железных дорог Жан‑Батист Кольбер и Анри де Сен‑Симон объявили, что государственный дирижизм – залог экономического роста по Франции: Адам Смит и Давид Рикардо указали на защиту экономических свобод как тактику экспансии Англии; а Томас Джефферсон и Эндрю Джексон признали децентрализованное управление и самоопределение местного сообщества основной стратегией достижения прогресса в США. Урок, который можно вынести из этого опыта, таков: в современном мире институты служат неким целям, и мы склонны полагать, что институты, выдержавшие проверку временем, должны отвечать нашим нынешним целям; не имея данных о дисфункциональности социальных институтов, мы считаем их функциональными, отвечающими нашим целям и конструируем теории о том, как они работают.

Во‑вторых, парадигмы промышленной политики на рубеже веков продемонстрировали удивительную устойчивость. Я предположил, что отчасти это произошло в силу того, что, вырабатывая эти парадигмы, нации проводили в жизнь стратегии, поддерживавшие политический порядок и свободы как необходимое условие роста. Каждая нация выработала индустриальную идеологию, соответствовавшую ее политической культуре, поскольку политика, которую она избирала для защиты политических прав, связывалась в сознании граждан с экономическим ростом. В США ограничения торговли ассоциировались с политической тиранией, и политика, проводимая для защиты свободы путем снятия ограничений в сфере торговли, вскоре стала рассматриваться как позитивная мера, способствующая экономическому росту. Во Франции железнодорожная политика, построенная так, чтобы не дать сильным частным предприятиям вмешиваться в отношения политического суверенитета между государством и его гражданами, вскоре стала изображаться как принципиально важная для единства отрасли и ее эффективного развития. Опека со стороны государства стала, таким образом, позитивным предписанием для индустриальной рациональности. В Великобритании стратегии, призванные защитить политические свободы граждан‑предпринимателей, избавив их от хищнической конкуренции, вскоре стали представлять в качестве неотъемлемой части хозяйственной системы, выживание которой зависит от существования множества мелких фирм. Таким образом, в США политическая свобода стала ассоциироваться со свободной рыночной конкуренцией; во Франции попытки поставить интересы нации выше частных интересов оказались связанными с рационализирующим промышленным дирижизмом; а в Великобритании укрепление гражданских прав сопрягалось с поддержкой динамичного малого предпринимательства. Поскольку парадигмы промышленной политики ассоциировались со стратегиями, призванными поддерживать политический порядок и свободы, они становились устойчивыми к изменениям. Изменение парадигмы промышленной политики теперь требовало новой трактовки политического порядка. В США Рузвельт столкнулся с этим во время Великой депрессии, попытавшись заменить антимонопольные законы и законы регулирования железных дорог политикой, разрешавшей образование картелей: он обнаружил, что при этом должен сформулировать и новую риторику демократии, делающую больший акцент на сотрудничество и коллективизм [Dobbin, 1993].

Не все парадигмы политики столь тесно связаны с поддержанием политического строя. Например, большинство стран отделили макроэкономическую политику от политической культуры, что позволило им трактовать фискальную и монетарную теории как совокупность непривязанных к какой‑либо нации, опровергаемых гипотез. Одним из результатов стало то, что нации смогли достаточно легко отказаться от ортодоксальной макроэкономической политики и после Великой депрессии заменить ее кейнсианством [Gourevitch, 1986; Hall, 1992].

Третье доказательство социального происхождения экономических принципов заключается в том, что помимо интерпретации стратегий (когда экономическая эффективность предполагала соответствие политическим целям) эти нации приспосабливали каузальные связи, которые им удавалось обнаружить в политических институтах, к задачам экономического роста. В США источником политического порядка выступал местный суверенитет при нейтральной федеральной надстройке. Американцы сначала распространили на промышленность принцип местного суверенитета и увязали его с политикой интервенционизма, а затем – и принцип нейтрального федерального надзора и внедрили стратегии, которые превратили правительство в нейтрального арбитра свободного рынка. Во Франции основой политического порядка было централизованное государственное регулирование военной и политической сфер. Французы распространили этот принцип и на промышленную сферу, развив его в течение XIX в. таким образом, чтобы он сочетал государственный контроль и частную инициативу. В Великобритании источником политического порядка выступало экономически слабое центральное государство, защищавшее политические свободы граждан. Британцы обобщили этот принцип, осознанно выработав промышленные стратегии невмешательства, призванные защищать свободу индивидов, способствуя экономическому порядку и росту. <…>

Соответственно трудные экономические времена зачастую толкают даже успешные нации к поискам новых промышленных стратегий. В 1960‑е годы Великобритания экспериментировала с несколькими моделями государственного планирования – последним криком моды среди экспертов в области промышленной политики. Однако когда ни одна из них не помогла хозяйству оправиться от трудностей, страна вернулась к своим традиционным (хотя и неудачным) стратегиям, отказавшись от новых (столь же неудачных). Во Франции политические группы, от самых правых до самых левых, начиная с 1980‑х годов, превозносили достоинства приватизации. Возможно, в долгосрочной перспективе приватизация оказала бы на Францию более существенное влияние, чем планирование на Великобританию, однако исторический опыт позволяет предположить, что все эти международные тенденции едва ли способны значительно и постоянно воздействовать на выработку парадигм промышленной политики в развитых капиталистических странах.

"Во-первых, это отсутствие единого методологического подхода к определению современной эпохи. Во-вторых, размывание границ предметной области социологии. В-третьих, сохраняющийся и, более того, увеличивающийся в социологической науке разрыв между так называемыми теоретиками и практиками. И наконец, в-четвертых, в большей степени характерное именно для постсоветской социологии увлечение западными теориями и их перенос на общества, переживающие кардинальные социально-экономические и политические трансформации без достаточного учета специфики последних. В том числе часто не учитываются особенности, связанные с углублением неравенства, с интенсивностью работы и финансовыми возможностями ученых в разных странах. Рецензируемая книга дает материал, позволяющий думающему читателю разобраться, в каком состоянии находятся те или иные отрасли социологии, социологические направления и в силу каких причин они испытывают трудности. Основное место в книге уделено следующим школам, или, в терминологии автора, парадигмам: объективистская, активистская, интеракционистская, феноменологическая, бихевиористская, неопрагматическая и др. ..."  Божков Олег Борисович

 


Институты и рациональность

 Как действует зависимость от первоначально избранного пути (path‑dependence)? Иными словами, как выбор политики нации в момент времени t влияет на ее выбор политики в момент времени t+1? Новый институциональный/стейтистский (institutional/statist) подход к сравнительной политике предполагает, что старые политические стратегии рождают схожие новые стратегии, формируя особые организационные каналы (organizational avenues) для решения проблем. Я попытался показать, что при этом подходе уделяется недостаточно внимания тому, как существующие ныне стратегии формируют то, что воспринимается с точки зрения культуры (culturally conceivable). Институциализированные политические стратегии влияют на то, как мы воспринимаем причины и следствия, и этот процесс не менее важен, чем то, что эти стратегии обеспечивают организационные каналы для действия. В нашей книге неоднократно говорилось о том, что разделить результаты действия организационных характеристик и культурных предписаний отнюдь не просто; эта задача связана с самой сущностью социальной структуры и смысла. Социальные практики институциализируются, лишь обретая коллективный смысл, т. е. акторы воспроизводят практики, только если они воспринимают цели этих практик. Следовательно, всякая структура (или упорядоченная социальная практика) имеет свой смысл. На эмпирическом уровне трудно разделить структурные и культурные элементы, поскольку все они связаны и в результате в любой стране движутся в одном и том же направлении. Так что нет стран, о которых можно было бы сказать, что они переняли ориентированную на рынок культуру США или же ориентированную на государство структуру Франции. Нет стран, изучая которые можно было бы понять, какой же фактор сыграл роль причины. Но хотя рассматривать структуру и культуру как два разных измерения не имеет большого смысла [Sewell, 1992], на некоторых этапах работы я пытался аналитически их разделить, чтобы учесть аргументы против культуро‑ориентированного подхода. <…>

Институционалисты предполагают, что когда нации сталкиваются с новыми проблемами, они скорее развивают уже существующие институты, нежели строят новые. В результате институциональные структуры влияют на выбор стратегии [Weir, Skocpol, 1985]. Некоторые факты подтверждают эту гипотезу в отношении Франции: страна передала управление железными дорогами компании «Мосты и шоссе» (Pontset Chaussees), в ведении которой находились каналы и автомагистрали. Однако подобные факты можно интерпретировать и иначе – как особый случай в управлении, когда при решении новых проблем политики воспроизводят логику, укорененную в уже существующей политике. Они могут делать это, используя существующие институциональные рамки; в тех же случаях, когда это невозможно, учреждаются новые институты. В США для управления железными дорогами правительства штатов сформировали новые агентства, скопировав логику регулирования банковских комиссий (banking commissions). В Великобритании парламент создал новую структуру для управления железными дорогами, скопировав логику ранее существовавшей фабричной инспекции. Одним из результатов подобного копирования логики в рамках этих наций является то, что промышленные институты обрели здесь некую каузальную обоснованность (causal coherence). Модифицированные на основе стратегий других отраслей железнодорожные стратегии, оказавшиеся успешными, впоследствии были скопированы другими секторами. Железные дороги, как и ряд других, рано сложившихся отраслей, послужили экспериментальной площадкой для современных промышленных стратегий; те, что признавались успешными, активно перенимались разработчиками стратегий и в XX столетии.

Интересное замечание в связи с этим высказывает Джон Зисман: национальные финансовые системы, охватывающие и государственные, и частные организации, определяют границы промышленных стратегий этих государств [Zysman, 1983]. Например, страны, не имеющие государственных банков, едва ли могут всерьез рассматривать национализацию как подходящую промышленную стратегию. Зисман предполагает, что в результате таких ограничений в промышленных стратегиях государства будет весьма немного инноваций. Тем не менее на заре развития железнодорожного хозяйства, до того как сформировались современные финансовые системы, инноваций было довольно много. Американские штаты отреагировали на появление железных дорог, выпустив государственные облигации (public bond guarantees) для привлечения капитала. Французское правительство разработало систему смешанной государственно‑частной капитализации и временных частных концессий: система была новинкой и, несомненно, чутко реагировала на фискальные ограничения того времени. В Великобритании железные дороги сыграли основную роль при возникновении региональных фондовых бирж, позволявших привлечь местный капитал для строительства магистралей, которые удовлетворяли бы интересам местного сообщества. Вполне возможно, что в современном мире финансовые системы ограничивают возможности выбора стратегий, однако в XIX в. нации, похоже, действовали не в таких жестких пределах, ограниченных рамками существующих институтов.

Я пытался показать необходимость более выраженного антропологического подхода к анализу современных государственных институтов – подхода, который рассматривал бы организационные каналы, по которым эти институты направляют действие, и культурные предписания, которые эти институты представляют как два измерения одного и того же явления. Данный подход позволяет выявить различия между структурой и смыслом, а также между инструментальным и несущим смысловую нагрузку (либо бессмысленным). В сфере железных дорог организационные каналы и культурные предписания влияли на разворачивание политики, определяя типы организационно возможных и культурно мыслимых стратегических решений. Хотя разделить организационные и культурные аспекты социальных обычаев для оценки их относительной значимости довольно непросто, я попытался показать, что средства, которые приходят людям в голову, когда они приступают к решению той или иной проблемы, формируются культурой.

 


Заключение.

Одна из моих идей состояла в том, что господствующие ныне объяснения способов построения политики не социологичны в том смысле, что они воспринимают социально сконструированные категории и принципы современных обществ буквально и затем начинают анализировать социальное действие при помощи этих же самых категорий и принципов. В современной картине мира выбор политики представлен как результат конкуренции между изначально существующими группами интересов, которые действуют в рамках политико-институциональных ограничений и стремятся выбрать наиболее выгодные им стратегии согласно принципам универсальных экономических законов, однозначно воспринимаемых всеми акторами. В этой картине мира существуют высшие экономические правила, которые способствуют отбору эффективной политики. Однако следует помнить, что понимаемые на уровне здравого смысла категории и принципы, задействованные в этих взглядах, являются социальными конструктами – точно так же, как категории и принципы в обществах с нерациональной системой смыслов. Изучая нерациональные общества, антропологи весьма критически анализируют местную систему смыслов и предполагают, что причинно-следственные связи и социальные категории, воплощенные в социальных обычаях, суть культурные явления, заслуживающие отдельного внимания. Моя цель заключалась в том, чтобы скептически взглянуть на понятия индустриальной рациональности, попытаться проследить их истоки в социальных практиках и истории, вместо того чтобы объяснять их происхождение существованием внешних рационализированных принципов, правящих этим миром.


Литература
Chandler A. D. Scale and Scope. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1990.
Chiu S. The State and Industrial Development in the East Asian Newly Industrializing Countries. Ph.D. diss. Department of Sociology, Princeton University, 1992.
Deyo F. (ed.) The Political Economy of the New Asian Industrialism. Ithaca: Cornell University Press, 1987.
DiMaggio P. Interest and Agency in Institutional Theory // Institutional Patterns and Organizations: Culture and Environment / L. G. Zucker (ed.). Cambridge: Ballinger, 1988. P. 3–22.
Dobbin F. The Origins of Private Social Insurance: Public Policy and Fringe Benefits in America, 1920–1950 //American Journal of Sociology. 1992a. Vol. 97. P. 1416–1450.
Dobbin F. Metaphors for Industrial Rationality: The Social Construction of Electronics Policy in the United States and France // Vocabularies of Public Life: Empirical Essays in Symbolic Structure / R. Wuthnow (ed.). London: Routledge, 1992b. P. 185–206.
Dobbin F. The Social Construction of the Great Depression: Industrial Policy During the 1930s in the United States, Britain, and France // Theory and Society. 1993. Vol. 22. P. 1–56.
Gourevitch P. Politics in Hard Times: Comparative Responses to International Economic Crises. Ithaca: Cornell University Press, 1986.
Hall P. A. The Movement From Keynesianism to Monetarism: Institutional Analysis and British Economic Policy in the 1990s // Historical Institutionalism in Comparative Politics: State, Society, and Economy / S. Steinmo, K. Thelen, F. Longstreth (eds.). New York: Cambridge University Press, 1992. P. 90–113.
Hamilton G. G., Biggart N. W. Market, Culture, and Authority: A Comparative Analysis of Management and Organization in the Far East //. American Journal of Sociology. 1988. Vol. 94. P. S52-S94.
Johnson C. MITI and the Japanese Miracle. Stanford, CA: Stanford University Press, 1982.
Kolko G. Railroads and Regulation 1877–1916. Princeton: Princeton University Press, 1965.
Sewell W. H. A Theory of Structure: Duality, Agency, and Transformation // American Journal of Sociology. 1992. Vol. 98. P. 1–29.
Shonfield A. Modern Capitalism. London: Oxford University Press, 1965.
Weir M., Skocpol T. State Structures and the Possibilities for «Keynesian» Responses to the Great Depression in Sweden, Britain, and the United States // Bringing the State Back In / P. Evans, D. Rueschemeyer, T. Skocpol (eds.). New York: Cambridge University Press, 1985. P. 107–163.
Zysman J. Governments, Markets, and Growth: Financial Systems and the Politics of Industrial Change. Ithaca: Cornell University Press, 1983.


Перевод с английского M. С. Добряковой.

 


Флигстин Нил. Государства, рынки и экономический рост


ФЛИГСТИН Нил (FLIGSTEIN Neil) (p. 1942)
Нил Флигстин (р. 23.04.1942, Беркли, Калифорния, США) – один из ведущих экономических социологов в сфере изучения нового институционализма, автор так называемого «политико-культурного подхода к анализу рынков». В настоящее время Н. Флигстин является профессором социологии Университета Калифорнии в Беркли, США. Читает курсы «экономическая социология», «рынки как социальные структуры», «архитектура рынков». В 2001 г. выпустил книгу «The Architecture of Markets: An Economic Sociology of Twenty-First-Century Capitalist Societies», которая стала одним из главных событий в современной экономической социологии.
В своей концепции Н. Флигстин выделяет два основных направления исследований в экономической социологии. Первое – это исследование социальной структуры рынка, ориентированное на сравнительный анализ рыночных архитектур как социальных феноменов. Второе более связано с политической экономикой: здесь ученых интересует роль государства в работе рынка, отношения между рыночными и государственными акторами. Это связано с вопросом о том, как работают конкретные рынки. При этом, первое и второе направления сложным образом переплетаются и воздействуют друг на друга.
Основные работы:«Поля, власть и социальные навыки: критический анализ новых институциональных течений» (2001), «Рынки как политика: политико-культурный подход к рыночным институтам» (2004), «Государства, рынки и экономический рост (2007), «Архитектура рынков. Экономическая социология капиталистических обществ XXI века» (2013) и др.
В предлагаемой статье из книги «Экономическая социология капитализма» (Экономическая социология. 2007. Т. 8. № 2. С. 41–60 http://ecsoc.msses.ru) Н. Флигстин выдвигает концепцию рынков как социальных институтов и анализирует связи между рынками и государством. На примере Силиконовой долины как очага инноваций в компьютерной отрасли он показывает ключевую роль государства в создании условий для развития экономики США.


Флигстин Нил. Государства, рынки и экономический рост[4]
Хозяйство США часто приводят в качестве примера системы «свободного предпринимательства» [free enterprise], в которой конкуренция обеспечивает эффективность и динамичность развития фирм. Именно динамичное развитие, как полагают, должно порождать экономический рост. Роль государства в этих процессах видится в нормативных терминах: ему не следует становиться на пути участников рынка, выделять среди фирм или технологий победителей и проигравших; целью вмешательства государства могут быть только обеспечение конкуренции и контроль за соблюдением контрактов. Однако в действительности движущие силы хозяйственного развития оказываются сложнее. С самого начала американское федеральное правительство и власти штатов были напрямую вовлечены в организацию хозяйственных связей. Более того, экономический рост и формирование новых рынков обеспечиваются не только усилиями предпринимателей. Им помогает целый ряд государственных и частных институтов. Я не собираюсь отрицать, что для создания новых рынков и отраслей необходимы предпринимательство и конкуренция. Моя цель состоит в том, чтобы расширить наше понимание этих видов деятельности, показав, что их существование невозможно в отсутствие государства и поддерживающих их устойчивых социальных структур.
Стратегические действия фирм в основном формируются двумя силами: действиями конкурентов и тем, как государство определяет, какое поведение фирм является конкурентным, а какое препятствует конкуренции. Моя основная мысль состоит в следующем: менеджеры и владельцы фирм стремятся к установлению стабильных отношений со своими крупнейшими конкурентами. Если это удается сделать и отношения оказываются выгодными и не противоречат закону, то их стараются поддерживать в дальнейшем. Подобные устойчивые взаимодействия основаны на совокупности представлений о том, как следует зарабатывать деньги. У менеджеров и владельцев конкурирующих фирм складываются взаимные ожидания, что способствует воспроизводству их позиций на рынке [Fligstein, 2001: ch. 4]. Например, начиная с 1950-х годов на американском рынке безалкогольных напитков господствуют две фирмы – «PepsiCo» и «Coca-Cola». Их главная стратегия в конкурентной борьбе состоит в удержании своей доли рынка путем рекламы и регулярного, раз в неделю или две, предоставления скидок на свою продукцию. Когда на рынке появляются новые игроки, эти фирмы часто перекупают их бизнес. В результате их господство на данном рынке остается неизменным вот уже почти пятьдесят лет.
Есть три основных способа прямого вмешательства правительства США в работу конкретных рынков. Во-первых, государство принимает законы и устанавливает правила налогообложения, определяет использование корпорациями собственного и заемного капитала, регулирует отношения занятости, обеспечивает защиту патентов и прав собственности, регулирует конкуренцию или проводит антимонопольную политику. Во – вторых, государство может выступать в качестве заказчика продукции фирм и финансировать научно-исследовательские разработки. В этом отношении всегда была велика роль Министерства обороны США. Государство финансирует исследования в университетах и поддерживает разработку новых технологий. Оно также может способствовать коммерциализации производства перспективных продуктов. В-третьих, государство может устанавливать правила, которые выгодны конкретным фирмам на конкретных рынках, зачастую следуя воле наиболее влиятельных участников этих рынков. За последние тридцать лет правительство США практически отказалось от главного вида вмешательства в работу рынков – прямого владения фирмами; однако в собственности государства по-прежнему находятся коммунальные предприятия. И небесполезно знать, как способы вмешательства федерального правительства и властей штатов в работу рынков помогают создавать условия для экономического роста. По существу, именно государство выстраивает общественную и частную инфраструктуры, которые стимулируют возникновение новых фирм и отраслей.
В данной работе я рассмотрю два основных явления в американском хозяйстве, которые обычно считаются знаковыми для развития свободных рынков: возникновение концепции деятельности фирмы в интересах ее акционеров [ «shareholder value» conception of firm], а также формирование и расцвет Силиконовой долины как очага инноваций в компьютерной отрасли. Моя цель – показать, что эти явления возникли не только благодаря активности предпринимателей. Напротив, оба они укоренены в ранее существовавших социальных отношениях, и в обоих случаях правительство играло ключевую роль в создании условий для «предпринимательской деятельности».
Рассмотрев роль государства в этих процессах, я перехожу к более общему вопросу о том, почему эта роль порою не учитывается в экономическом или экономико-социологическом анализе рынков и экономического роста; критикую подобные взгляды и демонстрирую наличие достаточной теоретической и эмпирической базы – и в экономической науке, и в социологии – для того чтобы учитывать важную роль государства в развитии хозяйства. Наконец, я выдвигаю предположение о том, что экономическая социология и предлагаемая ею «концепция укорененности» [embeddedness], включающая властные структуры, законодательство и поддерживающие институты, дают более полную картину эволюции рынка. Эта более полная картина помогает понять, отчего возникла та или иная структура рынка. Она также позволяет выяснить, как господствующие в определенной отрасли фирмы добились такого положения. Например, мы с большей уверенностью сможем сказать, использовали ли эти фирмы свои связи в правительстве для контроля над конкуренцией или же они стабилизировали рынок путем рыночно-ориентированных стратегий. Подобный экономико-социологический подход может быть использован для оценки того, в каких случаях вмешательство государства вызывает более, а в каких менее значительный экономический рост.

 


Силиконовая долина и компьютерная отрасль

Взрывное развитие информационных технологий в конце XX века породило широкий ряд новых рынков. Давайте опишем эти рынки с точки зрения тех, кто считает их возникновение следствием спонтанных действий предпринимателей. Многие верят, что новые технологии изменяют мир, в котором мы живем [Castells, 1996]. Эта идея захватила внимание журналистов, политиков и ученых. Предполагается, что на новых рынках возникают фирмы иного типа. Они менее иерархичны, более вплетены в сети связей и поэтому могут быстрее воспользоваться появляющимися возможностями. Фирмы нового типа постоянно учатся и видоизменяются – ведь остановившись, они рискуют погибнуть. При этом они приносят невиданную ранее прибыль. Они также трансформируют и труд своих работников: одни специалисты быстро сменяются другими, и предлагаемые работникам опционы – это во многом то, ради чего они столь напряженно трудятся, продвигая новые продукты на рынок. Силиконовая долина и ее аналоги в Остине, Сиэтле, Вашингтоне, Бостоне, Нью-Йорке (Силиконовая аллея) и Анн-Арборе служат наглядным доказательством того, что будущее принадлежит гибким, постоянно обучающимся небольшим фирмам, выживание которых зависит от поддерживаемых ими альянсов и сетей.
Технологии в этом новом мире делают невозможным возникновение монополий. Фирмы, пытающиеся узурпировать какие-либо технологические процессы или продукты, быстро обнаруживают, что другие фирмы обходят их, изобретая альтернативные продукты. Так, компании «Apple» (обладатель «закрытой» операционной системы) и «Sony» (обладатель формата видеозаписи «Бетакам») потеряли лидерство на рынках, так как пользователи предпочли более дешевые и стандартизованные продукты, создаваемые на основе «открытых» систем. Продукты корпораций «Intel» и «Microsoft» породили целую отрасль поставок оборудования и программного обеспечения, основанную именно на «открытости» их программной архитектуры. Из этого был извлечен следующий урок: успех приходит не к тем, кто стремится захватить продукт в собственность, а к тем, кто производит «открытые» продукты. Для победы на рынке нужно оказаться первым и превратить свой продукт – за счет того, что он самый лучший – в стандарт для всех прочих. Чтобы выдержать натиск технологий следующего поколения, необходимо постоянно совершенствовать продукт, и единственный способ это сделать – обучение организации [organizational learning]. Остаться в игре смогут лишь те, кто следит за конкурентами и потребителями и использует сети связей для развития своей продукции. Так замыкается бесконечный круг: лучшая технология выигрывает, а создавшая ее фирма сохраняет свои позиции лишь до тех пор, пока она продолжает осваивать все новые и новые технологии.
По логике «старой» экономической теории отраслевых рынков, чем больше становится фирма, тем более насыщается рынок, тем более снижается цена товара, и в конечном счете предельная прибыль от продажи каждой последующей единицы товара снижается до нуля. В современной экономической науке появилось новое направление, опровергающее этот закон. Дело в том, что информационные технологии порождают эффект «растущей отдачи от масштаба» [increasing returns to scale] [Arthur, 1994]. Для такого продукта, как программное обеспечение, начальные издержки производства весьма велики. Но если продукт превращается в общий стандарт, рынок «замыкается» на нем. Это происходит потому, что пользователи привыкают к конкретному продукту, а также потому, что именно на него ориентируются производители смежных товаров. Предельные издержки производства дополнительных единиц продукта становятся очень низкими, так как, если говорить о программном обеспечении, стоимость физического носителя чрезвычайно мала. Прибыль от продажи продукта, ставшего отраслевым стандартом, растет с продажей каждой дополнительной единицы, поскольку издержки ее тиражирования близки к нулю.
Если верить сторонникам этого подхода, все описанные выше перемены в «новой экономике» произошли безо всякого участия государства [см. Castells, 1996; Powell, 2001]. Государство не регулировало новые рынки, не выбирало победителей и проигравших; не было и государственных инвестиций, помогавших одной группе фирм в ущерб другим. Созданные в университетах наукоемкие отрасли, управляемые предпринимателями, которые постоянно учатся друг у друга, – вот на какой основе возникло новое сообщество фирм. И действительно, децентрализованность рынков и открытость производственных стандартов зачастую противопоставляются медлительности и неэффективности бюрократических структур государства.
Но оказывается, что данный подход имеет множество недостатков. Первый и самый существенный – упущена из виду решающая роль государства как учредителя правил, регулирующих деятельность производителей компьютерной техники и программного обеспечения; как источника финансирования фундаментальных и прикладных научно-исследовательских разработок, производимых в университетах и других учреждениях, наконец, как заказчика продукции. На возникающие рынки всегда устремляется поток фирм-новичков, подобный социальному движению. Новых участников рынка становится все больше, и возникает множество концепций действия [Fligstein, 2001]. Новые фирмы предпочитают стратегию небольших, объединенных в сети и обучающихся» предприятий. Рынок неустойчив, и неизвестно, какие продукты выйдут на лидерские позиции. Модель «включенной в сеть и обучающейся» фирмы позволяет справиться с этой проблемой. По сути, она превращает свои недостатки в достоинства. Если не удается контролировать конкурентов, то можно попытаться установить с другими фирмами такие отношения, которые позволяют быть в курсе событий и предсказывать предстоящие изменения на рынке.
В этом разделе мы рассмотрим два вопроса. Во-первых, какова роль государства в появлении волны изобретений, создавшей целые отрасли компьютерной техники, программного обеспечения, телекоммуникаций и Интернет-технологий, и как государство способствовало развитию Силиконовой долины. Во-вторых, интересно узнать, насколько представление о компьютерной отрасли как совокупности мелких и гибких фирм соответствует тому, как на самом деле объединяются фирмы для получения прибылей. Возникает следующий вопрос: будет ли данная модель фирмы господствовать на рынке потому, что в условиях быстрой смены технологий «не срабатывает» тактика более крупных фирм, ориентированных на достижение стабильности? Или же из них вырастут крупные фирмы, у которых получится «замкнуть» рынок на свои продукты и тем самым стабилизировать технологии и захватить контроль над этим рынком?
В описываемых отраслях было зафиксировано четыре волны инноваций. Первая была вызвана к жизни Второй мировой и «холодной» войнами, которые дали толчок инновациям, связанным с радио, микроволновыми передатчиками, радарами и управляемыми ракетными установками. Вторая волна пришла в конце 1950-х годов с изобретением и началом коммерческого производства интегральных схем, ставших основой производства полупроводников (прежде эти схемы использовались преимущественно в ракетных комплексах). Третья волна связана с появлением в начале 1970-х годов персональных компьютеров. Наконец, в 1990-х годах был изобретен Интернет, и началось его взрывное развитие. В каждый из этих периодов государство играло определенную роль – где-то более, где-то менее активную. Чтобы понять, что это была за роль, обратимся к некоторым работам.
До начала Второй мировой войны в Силиконовой долине существовало небольшое производство электроники [Sturgeon, 2000]. В США большая часть фирм в этой отрасли принадлежала крупным корпорациям и располагалась на Восточном побережье. Первым реальным толчком к возникновению современной электронной промышленности в Силиконовой долине стала Вторая мировая война, когда производство электроники здесь резко расширилось. У возникшей в Силиконовой долине корпорации «Hewlett Packard» в 1939 г. в штате было девять человек, и продажи составляли 70 тыс. долларов; к 1943 г. ее штат увеличился до ста человек, а продажи превысили 1 млн долларов – и все за счет поставок для армии. В 1950-х годах быстрее всех в Силиконовой долине росла фирма «Varian Associates», более 90 % продукции которой приобретало Министерство обороны США. К концу 1950-х годов компании «Hewlett Packard», «Varian», «Lockheed» и некоторые другие продавали государству большую часть производимых ими компьютеров, электроники, управляемых ракет и космических аппаратов [Henton, 2000].
В тот период Министерство обороны было не просто основным потребителем продукции региона. Как утверждает С. Лесли, военная экономика стимулировала создание множества родственных инноваций, в частности, была усовершенствована технология производства электронных ламп, а также открыты новые элементы спектра электромагнитных волн [Leslie, 2000]. В первые годы «холодной» войны Министерство обороны стало важнейшим источником финансирования научно-исследовательских разработок и заказчиком ранних версий множества различных технологий. Значительная часть этих денег была вложена в развитие фирм. Однако государство также поддерживало исследовательские и образовательные программы во многих университетах. По различным оценкам, более 70 % финансовой поддержки научных исследований в машиностроении, вычислительной технике и смежных отраслях проходило по линии федерального правительства. Как минимум половина обучавшихся в университетах по данным специальностям также получали поддержку из федеральных фондов. Более чем в половине статей, опубликованных в журналах по вычислительной технике, в качестве главного источника финансирования исследований названы федеральные фонды.
Одним из основных получателей щедрых даров государства стал Стенфордский университет. Декан Стенфордской бизнес-школы Ф. Терман превратил Инженерную школу Стенфордского университета в ведущий исследовательский центр на Западном побережье. Терман понял, что развитие производства в Силиконовой долине зависит от формирования исследовательской инфраструктуры в регионе. Для ее создания Стенфордская инженерная школа должна была установить тесные связи с правительством [Leslie, 2000]. Усилия декана увенчались успехом. Стенфордский университет запустил множество программ обучения, ориентированных на использование потенциальных связей между предпринимателями и правительством, с одной стороны, и студентами и преподавателями – с другой. Терман первым начал поощрять практику открытия инициативными студентами и преподавателями собственных предприятий в Силиконовой долине. Его наибольшей удачей стала компания «Hewlett Packard». Чтобы помочь делу, Терман часто использовал свои связи в правительстве и среди предпринимателей. Стенфордский университет готовил инженеров по различным специальностям, и фирмы Силиконовой долины приглашали их на работу. Другой особенностью региона, в создании которой участвовал Терман, стало развитие венчурных капиталовложений. Он заботился о финансовом благополучии «Hewlett Packard» и помогал компании в поиске средств для расширения деятельности. В 1950-е годы поддержку венчурных капиталистов получили компании «Varian and Associates» и «Fairchild Semiconductor». Фирмы пользовались доверием у кредиторов, поскольку обладали надежным рынком сбыта в лице государственных органов.
В 1945–1965 гг. федеральное правительство, в особенности Министерство обороны, поддерживало производство транзисторов, полупроводников и компьютеров [Lerner, 2000]. Пионером на рынке полупроводников стала компания «Fairchild Semiconductor» – первый производитель транзисторов для приборов на полупроводниках. Важные технологические новинки, которые эта фирма создавала на протяжении 1950-х годов, позволили ей закрепить за собой немалую долю военного заказа в США. К 1960 г. данная компания лидировала среди американских производителей кремниевых электронных компонентов, и ее основным заказчиком вновь было Министерство обороны. Впоследствии многие руководители компании «Fairchild Semiconductor» покинули ее и занялись собственным бизнесом. Они основали в Силиконовой долине множество фирм, в том числе и компанию «Intel». Благодаря этим продуктам данный регион получил свое название и мировую известность.
Вплоть до конца «холодной» войны государство продолжало поддерживать проведение научно-исследовательских разработок, и на его долю приходился весьма существенный сегмент рынка наукоемкой продукции. Получали поддержку и многие университетские исследователи. В 1970-х и 1980-х годах ассортимент продукции предприятий Силиконовой долины начал изменяться. Появление персональных компьютеров и затем сети Интернет привело к быстрому увеличению продаж продукции Силиконовой долины на потребительских рынках, тогда как рынки товаров для военного ведомства росли медленнее или вообще сокращались.
Говоря о Силиконовой долине, обычно имеют в виду именно этот период, когда государство занимало уже менее заметное положение в ее развитии. Однако следует помнить, что основа новых отраслей была заложена инновациями в период «холодной» войны. Более того, в 1970-х годах Силиконовая долина превратилась в столь значимого участника новых отраслей хозяйства лишь потому, что там уже трудились тысячи инженеров – главным образом на предприятиях, связанных с оборонной промышленностью. В последующие двадцать лет в Силиконовой долине произошел взрывной рост предпринимательской активности, а также сопоставимый с ним по силе рост венчурного капитала. Но оба они коренятся в послевоенных разработках, финансировавшихся государством.
Однако и в последующие два десятилетия, несмотря на неоспоримую роль предпринимателей в развитии новых рынков, участие государства также значило немало. Последнее по счету изобретение – Интернет – обязано своими ключевыми характеристиками Министерству обороны США. Основанное в 1960 г. Управление перспективного планирования научно-исследовательских работ Минобороны США [Advanced Research Projects Agency, ARPA] финансировало разработку компьютерной сети «Арпанет», целью которой было создание децентрализированной сети, которая могла бы обеспечивать коммуникацию в случае ядерной войны. Ученым предоставили доступ к Арпанет, и они пользовались ею для пересылки сообщений и документов. Для повышения функциональности сети потребовалась разработка ряда существенных инноваций: программных средств, позволяющих хранить и передавать большие объемы информации. Большая часть ключевых новшеств в сфере информационных технологий была основана на результатах университетских исследований, выполненных при финансовой поддержке со стороны государства.
Впрочем, государственная помощь отраслям производства компьютерного и электронного оборудования выходит за рамки закупок продукции и финансирования фундаментальных исследований. Конгресс принимал законы, которые служили интересам фирм. Патентное законодательство, а также законодательство по вопросам прав собственности благоприятствовали держателям патентов [Lerner, 2000]. Например, в Калифорнии действует тщательно проработанное законодательство по вопросам прав интеллектуальной собственности, которое, что неудивительно, отвечает интересам программистов. Закон о телекоммуникациях 1996 г. установил правила конкурентной борьбы, в целом выгодные для компаний, которые господствовали на рынке телефонной и кабельной связи. Вместо поощрения конкуренции между участниками рынка, принятое законодательство закрепило позиции ведущих игроков. Фирмы Силиконовой долины добились от правительства ослабления законов об иммиграции, что сделало возможным приток инженеров в регион, при этом производство тех же фирм перенеслось в оффшорные зоны. Интернет-торговля не облагается налогом с продаж (по состоянию на 2003 г.), что дает онлайновым розничным торговцам 5–7 %-ное ценовое преимущество перед их конкурентами, ведущими обычную (офлайновую) торговлю. Таким образом, государство присутствует повсеместно. Оно поощряет развитие новых технологий, разрешает их использование частными компаниями, обеспечивает нормативную базу, упрощающую получение фирмами финансирования и извлечение прибылей. Государство также позволяет фирмам определять правила конкуренции.
Все это подводит нас ко второму вопросу. Действительно ли главными действующими лицами в Силиконовой долине являются работники мелких фирм, которые объединены в сети и активно сотрудничают друг с другом? Могут ли в рамках такой модели сложиться стабильные условия для производителей? Многие авторы полагают, что именно эта особенность фирм Силиконовой долины явилась их основным конкурентным преимуществом [Castells, 1996]. Изложенные выше факты о роли государства в поддержке инноваций и обеспечении сбыта прямо противоречат такому представлению. Они также заставляют усомниться в том, что от действий государства выигрывают в первую очередь крупные корпорации.
На мой взгляд, здесь есть два спорных момента. Во-первых, успех Силиконовой долины определяется множеством факторов, набор которых менялся с течением времени. Следовательно, необходимо учитывать воздействие всех возможных факторов на протяжении всего периода существования Силиконовой долины. Если взять последние 60 лет, легко увидеть, что ядро новых отраслей было сформировано военными заказами периода «холодной» войны, а также активностью предпринимателей в университетах и фирмах, воспользовавшихся появившимися возможностями. Кроме того, для исследователей важно не упускать из виду все те социальные факторы, которые могли воздействовать на возникновение таких промышленных агломератов, как Силиконовая долина, – даже если их интерес ограничен настоящим периодом. Если пренебречь тем, что государство финансировало исследования и обучение в университетах, и не рассматривать это как причину последующего успеха Силиконовой долины, то роль государства в происходящем покажется незначительной. Если акцентировать только сетевые связи между инженерами и венчурными капиталистами, то окажется, что отношение к предмету исследования имеют лишь эти социальные группы. Во-вторых, я вовсе не отрицаю при этом особой роли дальновидных предпринимателей, создавших инновационные продукты, на основе которых возникли целые отрасли. Я лишь не могу согласиться с утверждением, что они сделали это самостоятельно, безо всякой поддержки государства и других институтов.
По-моему, сетевой подход пренебрегает рядом наиболее значимых фактов относительно отраслевых рынков Силиконовой долины. В основных нишах, сложившихся в результате революции в сфере информационных технологий, уровень концентрации уже очень высок. Компании «Microsoft» (программное обеспечение), «Sun» (рабочие станции), «Cisco Systems» (компьютерное, сетевое и коммуникационное оборудование), «Intel» (компьютерные микросхемы), «Comcast» (кабельная и дальняя связь), «AOL-Time-Warner» (Интернет-услуги и кабельная связь) контролируют более 60 % соответствующих рынков. Хотя многие из этих фирм внедряют технологические новшества, для контроля над конкуренцией они пользуются давно испытанными методами. «Microsoft», «Intel» и «Cisco» участвовали в качестве ответчиков на антимонопольных судебных процессах по обвинению в хищнической конкуренции [predatory competition]. В «деле Microsoft» было представлено множество подтверждений того, что компания прибегала к методам хищнической конкуренции. Каждый раз, когда возникает новый рынок, господство на нем завоевывает одна-единственная фирма.
Стоит все же задуматься, какого типа рынки сложились в этих новых отраслях промышленности на самом деле. Господствующие фирмы пристально следят за разработчиками новых технологий и либо перекупают их, либо встраивают в свои основные продукты. Они остаются в игре, следуя агрессивной стратегии и покупая фирмы-победители на соответствующих рынках. Компания «Microsoft», к примеру, известна тем, что постоянно обращается к небольшим фирмам по разработке и продаже программного обеспечения с предложением купить их бизнес. Если фирма отказывается, часто ее программный продукт воспроизводят и используют в следующей версии операционной системы.
Если ведущие игроки [incumbents] на этих рынках используют свои позиции для скупки и вытеснения конкурентов, то что же делать фирмам-претендентам [challengers]? У них есть одна потенциально выигрышная стратегия. Претенденты принимают на себя все риски, связанные с разработкой инноваций. В случае успеха у них появляется выбор из трех достойных вариантов (по крайней мере с точки зрения их владельцев): выходить на фондовый рынок, продать бизнес одной из крупнейших фирм в отрасли или попытаться самим стать такой фирмой.
Данная концепция контроля задает характеристики структуры отношений между господствующими компаниями и фирмами, претендующими на господство. Это означает, что в случае успеха продукта инвесторы получают отдачу, а крупнейшие фирмы – новые технологии, позволяющие им удерживать центральные позиции на рынках. Хотя и являясь конкурентами, фирмы обоих типов образуют симбиоз: они создают негласные правила, позволяющие выживать всем участникам.
Вопрос «открытости» компьютерных систем и связанная с ним проблема создания технических стандартов весьма сложны [Edstrom, 1999]. Способность присоединять к существующей структуре вновь произведенные программы и оборудование повышает ценность этой структуры. Поэтому «открытость» выгодна и производителям новых продуктов, и владельцам устанавливаемых стандартов. Крупные устойчивые фирмы постоянно обновляют свою продукцию и сохраняют свою устойчивость именно благодаря замыканию рынка. «Открытость», таким образом, – это способ стабилизации рынка. Мне представляется, что он возник после провала попытки создать системы, находящиеся в исключительной собственности фирмы-разработчика [proprietary systems]. Если технологические рынки не удается контролировать с помощью патентов, то вторым по выгодности решением является превращение своего продукта в открытый стандарт. Он порождает устойчивость, поскольку появляется фирма-лидер, и рынок организуется вокруг установленных ею стандартов. Ключевые технологии, лежащие в основе открытых стандартов, приносят прибыль господствующим фирмам, которые их контролируют. Схожим образом действуют и технические стандарты.
Если я прав, то по мере развития отрасли следует ожидать укрупнения фирм во многих важных продуктовых нишах. Также можно ожидать, что фирмы на новых рынках будут следовать одной из двух тактик: или быть небольшим инновационным предприятием (готовым к тому, что его выкупит более крупная фирма), или попытаться стать одной из крупных диверсифицированных компаний, на чьи стандарты ориентируются остальные и которые постоянно производят и перекупают новые технологии для поддержания своих позиций. Возникнув и закрепившись, эта концепция контроля образует глубинную структуру, в рамках которой фирмы зарабатывают свои доходы. Ведущими игроками являются крупные компании, а «претендентами» – небольшие фирмы. В последних, тем не менее, тоже можно заработать целое состояние, но иным способом. Их владельцы участвуют в игре, чтобы продать свой бизнес. Мелкие, объединенные в сети фирмы самостоятельно существовали лишь на начальном этапе развития новых рынков. В дальнейшем структура этих рынков будет становиться все более и более привычной.

 


Государства, рынки и экономический рост

Итак, с нашей точки зрения, существование фирм и рынков в значительной степени обусловлено законами, институтами и действиями государственной власти. Невозможно вообразить себе фирму, которая может выстроить устойчивые схемы решения проблем, связанных с конкуренцией, вне развитой системы социальных отношений. Точно также невозможно представить и то, что многие из ныне существующих рынков и продуктов могли бы появиться без активного вмешательства государства. Концепция действия фирмы в интересах акционеров позволила решить одну из конкретных проблем американских фирм. В 1980-х годах в связи с высокой инфляцией и замедленным экономическим ростом предыдущего десятилетия финансовые показатели фирм оставляли желать лучшего. Вина была возложена на менеджеров фирм, и были разработаны финансовые инструменты, чтобы изучить и переломить ситуацию. На помощь пришло и федеральное правительство, приостановив действие антимонопольных законов и сократив налоги на корпорации. Администрации Картера и Рейгана пришли к мнению, что вмешательство государства в работу товарных рынков и рынка труда было избыточным, и приняли меры к его сокращению. В администрации Рейгана стремились ослабить и без того непрочные позиции профсоюзов. Эти действия были восприняты как сигнал к реорганизации фирм в соответствии с пожеланиями их собственников.
Стоит отметить, что все эти меры не помогли решить проблему недостаточной конкурентоспособности американских предприятий. Американские компании так и не сумели вернуть себе рынки, потерянные ими в 1970-е – начале 1980-х годов. Финансовая реорганизация фирм не сделала их прибыльнее, вместо этого часть средств переместилась от рабочих к менеджерам и собственникам. Некоторые полагают, что концепция действия фирмы в интересах акционеров решает проблему отраслевой конкуренции, но, увы, это не так. Она лишь вынуждает фирмы при принятии решений руководствоваться в первую очередь финансовыми критериями, нежели стратегическими соображениями. Именно этим стремлением всячески максимизировать стоимость акций вызвано то, что в случае затруднений с определенным продуктом менеджеры не пытаются повысить его конкурентоспособность, но вместо этого избавляются от него.
Компьютерная революция 1980-х и 1990-х годов, ведущая роль в которой принадлежала фирмам Силиконовой долины, является символом американского предпринимательского капитализма. Однако тщательное изучение фактов показывает, что на протяжении последних пятидесяти лет американское правительство принимало непосредственное участие в финансировании исследований и образовательных программ, в приобретении продукции компьютерной отрасли. Правительство также ввело налоговые льготы и патентное законодательство, дающие преимущество производителям и инвесторам рискованных венчурных предприятий. Но даже этого оказалось недостаточно для стабилизации неустойчивых рынков наукоемкой продукции. Фирмы стремятся к образованию олигополий или монополий, при этом крупные фирмы избирательно поглощают мелкие инновационные предприятия. Причем от этого выигрывают обе стороны. Основатели мелких фирм в состоянии брать на себя высокие риски, надеясь на высокую отдачу. А крупнейшие фирмы получают возможность упрочить свои позиции, привлекая новые технологии.
Рекомендации, которые обычно выводят из наблюдений за развитием экономики США, удивительно просты: сохраняйте дистанцию между государством и фирмами, заставьте фирмы конкурировать между собой, дерегулируйте рынки труда. Даже социологам доводилось «покупаться» на эту иллюзию и утверждать, что происходящее в Силиконовой долине обусловлено скорее внутриорганизационными сетевыми связями между фирмами, нежели системой производства в целом [Castells, 1996; Powell, 2001]. Наша работа должна побудить читателя усомниться в этом. Государство и фирмы связаны самым тесным образом. Именно эти связи определяют относительный успех, достигнутый капиталистическими хозяйствами в создании богатства, доходов, товаров и услуг. Любое описание успеха или провала американского (или любого другого) хозяйства, в котором не учтены действия обоих агентов, будет в лучшем случае неполным, а в худшем – неверным.
Мнение о вреде государственного вмешательства в хозяйственные процессы проистекает из идей группы экономистов, считавших, что государство перераспределяет рентный доход в свою пользу или в пользу фирм, заинтересованных в государственной поддержке. В любом случае, подразумевается, что вмешательство государства скорее всего нарушает эффективную работу рынков или же полностью неоправданно [эта линия аргументации разбирается в работе: Block, 1996].
В каждой модели государству отводится важная роль. Однако восстановление и относительный успех американской экономики в 1990-х годах побудили исследователей вновь обратиться к изучению опыта США и искать причину экономического роста в особенностях сложившихся здесь отношений занятости и стиля корпоративного управления. А поскольку, согласно распространенному в США представлению, вмешательство государства должно быть сведено к минимуму, воздействие государства сегодня вновь остается «за кадром».
Зачастую направления научной мысли не учитывают всей сложности поиска причин экономического роста. Подразумевается, что всякое вмешательство государства тормозит экономический рост, так как расходует хозяйственные ресурсы, которые могли бы быть более продуктивно использованы частным сектором. Это утверждение ошибочно и с теоретической, и с эмпирической точек зрения. Даже в рамках экономической теории возможно обоснование позитивной роли государства в развитии хозяйства. Так, в новой институциональной экономической теории описан ряд механизмов положительного воздействия государственных расходов и соответствующей политики на темпы экономического роста. Расходы на образование, здравоохранение, связь и транспортную инфраструктуру способны ускорять экономический рост, как утверждается, например, в теории эндогенного роста. Так, Д. Норт [North, 1990] полагает, что государство также обеспечивает политическую стабильность, правовые институты, устойчивую денежную систему и надежную систему управления; все это побуждает предпринимателей инвестировать и создавать новые рынки.
Предложенный нами подход вполне согласуется с этим направлением. В отсутствие упомянутых социальных институтов хозяйственные акторы не захотят инвестировать в производство, где действуют эффекты экономии от масштаба и диверсификации продукции. Как считают П. Эванс и Дж. Раух, «компетентность» государственных служащих способствует экономическому росту [Evans, Rauch, 1999]. Некоторые экономисты готовы поверить в то, что с помощью промышленной политики можно повысить эффективность путем осуществления инвестиций в научно-исследовательскую деятельность, обеспечения капитала для венчурных рискованных предприятий, а также повышения расходов на оборону.
В нашем распоряжении достаточно теоретических аргументов в пользу того, что государство по-прежнему много значит в стимулировании экономического роста: оно предоставляет общественные блага, обеспечивает устойчивую власть закона и при определенных условиях проводит адекватную промышленную политику. Экономическому росту способствуют инвестиции в научно-исследовательскую деятельность и в систему высшего образования, субсидирование начальных этапов разработки новых технологий. Права собственности и правила, регулирующие конкуренцию и обмен, облегчают установление стабильных отношений между фирмами. В свою очередь, это стимулирует инвестиции и экономический рост.

 


Заключение.

Одна из целей экономической социологии состоит в теоретическом осмыслении того, какой тип вмешательства государства в работу рынков оказывается полезным, а какой – приводит к негативным последствиям. Главное, что может сделать экономическая социология в этом отношении, – это попытаться тщательно изучить эмпирические данные о ситуации на конкретных рынках и понять: кому изменения в хозяйстве идут на пользу, кому – во вред, и как они воздействуют на экономический рост в целом. Например, до сих пор не проведен внятный эмпирический анализ положительных и отрицательных эффектов увеличения стоимости акции. Подобное исследование пригодилось бы разработчикам экономической политики, которые занимаются реформами практик корпоративного управления.
Во многих экономико-социологических исследованиях рыночные структуры рассматриваются вне их институционального контекста. Так, при изучении сетей зачастую не принимаются во внимание факторы успеха или провала фирм и рынков, выходящие за рамки конвенциональных инструментов сетевого анализа. Такой подход противоречит самой сути социологического метода. Социологи обычно работают с многомерными моделями социальных процессов, поскольку они позволяют учитывать разнообразие причинно-следственных связей. Те экономические социологи, которые не замечают или не хотят замечать все прочие формы социальной укорененности, упускают из виду ключевые переменные, объясняющие положительные и отрицательные результаты экономической политики. Как я попытался показать, государство и фирмы тесно взаимосвязаны; изменение этой связи с течением времени – важнейшее указание на направления ключевых сдвигов в фирмах и на рынках. Исследователи, которые не учитывают эти факторы, рискуют неверно понять многие хозяйственные процессы.
Внимательное отношение к эмпирическим данным предполагает, в том числе, отказ от априорных суждений о том, как вмешательство государства и перемены в хозяйстве сказываются на фирмах, занятости, уровне неравенства, темпах экономического роста. Погоня за рентой – будь то со стороны менеджеров, фирм, государства или работников – не более чем теоретическое допущение; и нам следует быть осторожнее в оценке того, имеет ли она место на самом деле и насколько ее последствия опасны для других социальных групп. Например, хотя корпорацию «Microsoft» обвиняют в монополизме, существование единой господствующей платформы в сфере программного обеспечения может приносить пользу другим секторам экономики. В этом случае экономическая социология может порекомендовать регулировать монопольное положение «Microsoft» исходя из соображений общественной пользы, а не пытаться создать несколько несовместимых платформ с целью усиления конкуренции.
Одной из основных задач экономико-социологического анализа часто является получение полной картины той или иной конкретной ситуации. Например, очевидно, что вмешательство государства в работу рынков программных продуктов и рынка труда в Силиконовой долине принесло обществу ощутимую пользу. Участие государства в подготовке инженеров, финансировании инноваций и поощрении перехода на новые технологии стимулировало экономический рост и накопление богатства во всех секторах экономики. Сейчас государство явно пытается добиться того же в отрасли биотехнологий.
Экономическая социология уникальна тем, что помогает понять место фирм и рыночных процессов в более общем политическом и правовом контекстах. Ее метод может быть также использован при изучении эволюции стабильных структур конкретных рынков. Тем самым теоретические и эмпирические исследования в рамках экономической социологии позволяют лучше разобраться в том, кто выигрывает от изменений на рынке, а кто оказывается в проигрыше.


Литература

Arthur W. В. Increasing Returns and Path Dependence in the Economy. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1994.
BlockF. L. The Vampire State: And Other Myths and Fallacies about the U.S. Economy. N.Y.: W. W. Norton, 1996.
Castells M. The Rise of the Network Society. Information Age 1. Oxford: Blackwell, 1996.
Edstrom M. Controlling Markets in Silicon Valley: A Case Study of Java // M. A. thesis, Department of Sociology, University of California, 1999.
Evans P. В., Rauch J. E. Bureaucracy and Economic Growth // American Sociological Review. 1999. Vol. 64. P. 187–214.
Eligstein N. The Architecture of Markets: An Economic Sociology of Twenty-First Century Capitalist Societies. Princeton: Princeton University Press, 2001.
Henton D. A. Profile of the Valley&#39;s Evolving Structure // The Silicon Valley Edge: A Habitat for Innovation and Entrepreneurship / Ed. by С. M. Lee et al. Stanford: Stanford University Press, 2000.
Lerner J. Small Business, Innovation, and Public Policy in the Information Technology Industry // Understanding the Digital Economy: Data Tools, and Research / Ed. by E. Brynjolfsson, B. Kahin. Cambridge, Mass.: MIT Press, 2000.
Leslie S. W. The Biggest «Angel» of Them All: The Military and the Making of the Silicon Valley // Understanding Silicon Valley: The Anatomy of the Entrepreneurial Region / Ed. by M. Kenney. Stanford: Stanford University Press, 2000.
North D. C. Institutions, Institutional Change and Economic Performance. Cambridge: Cambridge University Press, 1990.
Powell W. W. The Capitalist Firm in the Twenty-First Century: Emerging Patterns in Western Enterprise // The Twenty – Century Firm: Changing Economic Organization in International Perspective / Ed. by P. DiMaggio. Princeton: Princeton University Press, 2001.
Sturgeon T. J. How Silicon Valley Came to Be // Understanding Silicon Valley: The Anatomy of the Entrepreneurial Region / Ed. by M. Kenney. Stanford: Stanford University Press, 2000.
Перевод с английского E. Б. Головлянициной.

 

 


Сведберг Ричард. Рынки как социальные структуры


СВЕДБЕРГ Ричард (SWEDBERG Richard) (р. 1950)

Ричард Сведберг (р. 1950) – американский социолог, один из наиболее известных в мире специалистов в сфере «новой экономической социологии». Область его интересов – история экономической социологии, а также социология рынков и социология финансов. Специализировался в области юридических наук и социологии. Имеет диплом юриста Стокгольмского университета и диплом по социологии Бостонского колледжа (1978). В настоящее время преподает в качестве профессора социологическую теорию и экономическую социологию в Стокгольмском университете. По мнению Сведберга, в мировой экономической социологии существуют три основных направления исследований: концепция сетевого метода, в котором предметом анализа становятся не только люди и организации, но и вещи (материальные объекты) (М. Granovetter); социологическая теория рационального выбора или новый институционализм, авторы которого выступают скорее социологами, чем экономистами (J. Coleman, V. Nee); концепция исследования экономических институтов с социологических позиций, что ближе всего экономистам (D. Noort). Р. Сведберг считает, что эти теории взаимодополняют друг друга и их синтез может быть плодотворным. Теория рационального выбора имеет отличную перспективу в исследовании роли интересов в жизни людей, а новая экономическая социология в американской версии и современная европейская экономическая социология обладают хорошо разработанной теорией социального действия. Отдавая должное бурному развитию экономической социологии в США, Р. Сведберг отмечает формирование интересных научных школ в области экономической социологии во Франции, Италии, Германии, Португалии и считает, что в ближайшее десятилетие эта тенденция сохранится.
Основные работы: «Экономическая социология: Прошлое и будущее текущей социологии» (1987); «Экономика и социология – Переосмысление их границ: Беседы с экономистами и социологами» (1990); «Социология экономической жизни» (1992, в соавторстве с М. Грановеттером); «Учебник по экономической социологии» (1994, в соредакторстве с Н. Смелсером); «Макс Вебер и идея экономической социологии» (1998); «Йозеф Шумпетер – его жизнь и работа» (1999); «Предпринимательство: Взгляд социальной науки» (2000).
В предлагаемой работе воспроизводится история формирования концепции рынка как социальной структуры, суть которой состоит в интеграции экономических и социологических подходов к анализу рынка труда. Сведбергом обоснована недостаточность определения рыночных отношений через ценообразующие механизмы (что характерно для экономической теории), так как это не дает полного представления о базисном взаимодействии включенных в рынок индивидов. В анализе истории рынков (от античности до современности) Сведберг уделяет особое внимание рассмотрению рыночных отношений через понятия «обмен» и «конкуренция».
Сведберг Ричард. Рынки как социальные структуры[5]
Рынок представляет собой один из наиболее важных экономических институтов в современном обществе. Это понятие стало ключевым в политическом дискурсе во всем мире. По концепции рынка существует огромное количество литературы, я же рассматриваю рынки как специфический тип социальной структуры. Социальную структуру можно определять различным образом, но обычно этим термином обозначают определенный вид текущих и стандартных отношений между агентами, которые поддерживаются через санкции. В дискуссии о рынках недостаточно определить их через ценообразующие механизмы (как это часто делается в экономической теории), так как это не дает нам какого-либо представления о базисном взаимодействии включенных в него индивидов. Более плодотворным в этом контексте является рассмотрение рынков в терминах обмена, особенно если обмен представляется в широком смысле, как это делает Р. Коуз, определяя рынок как «социальный институт, который содействует обмену» [Coase, 1988].

 


Сложность феномена рынка

Понятие «рынок» описывает множество различных явлений и может быть иллюстрировано его семантической историей. Этот термин введен в английском языке в XII в. и означал «торговлю» или «место для торговли». Вскоре он приобрел три различных значения: физическое месторасположение рынка; собрание людей в таком месте; законное право собираться в месте расположения рынка. В XVI в. понятие «рынок» стало использоваться в смысле «покупки и продажи в целом» и скоро стало обозначать «продажу, контролируемую посредством спроса и предложения» (Oxford English Dictionary). В XVII в. термин начал расширяться, включая географическое пространство, в пределах которого существовал спрос на определенный продукт. Фондовая биржа XIX в. все в большей мере рассматривалась в качестве прототипа современного рынка. Экономисты впоследствии стали исследовать рынок как абстрактный ценообразующий механизм, который является центральным в размещении ресурсов в той или иной экономической системе

 

Рынок в экономической теории

Ключевой вопрос этого раздела – в какой мере экономическая теория способна объяснить сложность феномена рынка. Отвечая на этот вопрос, я буду рассматривать через призму истории экономики, как анализировался рынок, начиная от Адама Смита и до наших дней. Поступая таким образом, я в основном попытаюсь отслеживать практику анализа рынка как ценообразующего механизма, и одновременно – как института со своим собственным правом на существование
Рынок в классической политической экономии (от А. Смита до К. Маркса)
Существует много интересных различий между концепцией рынка в классической политической экономии и той, которая стала популярной в начале столетия благодаря маржиналистской революции. Во-первых, классические экономисты рассматривали рынок как синоним месторасположения рынка или географического пространства. В их глазах рынок являлся чем-то конкретным в противоположность абстрактному рынку современных экономистов. Во-вторых, главное внимание в классической политической экономии уделяется скорее производству продукции, нежели обмену. Вопрос цены решался через количество труда, вложенного в производство товаров, а не через взаимодействие спроса и предложения, как считают нынешние теоретики. И, в-третьих, обнаружилось, что существует много случайных факторов, влияющих на рыночную цену (что делает ее отличной от натуральной цены) и вводящих в заблуждение аналитиков. Это правда, что классические экономисты расценивали рынок как важный институт в рамках капитализма. Однако, анализируя и осмысливая экономическую жизнь, они считали производство товаров гораздо более важным, чем их обмен.
А. Смит в своей книге «Богатство наций» [Smith, 1776] только две главы из тридцати связывает с проблемами рынка. Это «Ограничивающее влияние рынка на разделение труда» и «Натуральная и рыночная цена товаров». В качестве центральной проблемы анализа рынка он рассматривал проблему взаимосвязи между рынком и разделением труда, а также влияние рынка на ценообразование. Согласно А. Смиту, обилие товаров является результатом труда, а производительность труда детерминируется, в свою очередь, развитием разделения труда. Он отмечал, что обычный рыночный город мог себе позволить рудиментарное разделение труда, в то время как город покрупнее, особенно если он расположен на реке или на берегу моря, может, в тенденции, иметь более развитое разделение труда. Он отмечал также, что бизнесмены обычно способствуют расширению рынка и, следовательно, развитию разделения труда. Благодаря этому факту рынки сельскохозяйственных продуктов часто опережали в своем развитии рынки мануфактурных товаров. А. Смит обосновывал, что более крупные рынки свидетельствуют о большем благосостоянии граждан и нации в целом.
А. Смит очень интересовался тем, как формируются цены. Он писал, что актуальная цена, по которой продается любой товар, называется его рыночной ценой. Она может быть выше, ниже или точно такой же, как и его натуральная цена. Согласно А. Смиту, рыночные цены в принципе тяготеют к уровню натуральной цены. Однако в течение долгого времени они могут оставаться выше натуральной цены. Подобное положение может вызываться естественными причинами (например, засухой, которая поднимает цену на хлеб) или вероятностью того, что бизнесмены скрывают жизненно важную информацию от своих конкурентов. А. Смит верил также, что «невидимая рука рынка» руководит обществом и может примирять посредством рыночного обмена частные интересы индивидов с генеральным интересом общества в целом.
Благодаря работам Д. Рикардо и Д. С. Милля политическая экономия становится более абстрактной, теряя в значительной мере интерес к конкретным экономическим институтам, в том числе к рынкам. Главным толчком к новым подходам явилось и то, что производство формировало корректную, или натуральную, цену, в то время как рыночная цена имела тенденцию выступать результатом случайных влияний. Книга Д. Рикардо «Принципы политической экономии и налогообложение» [Ricardo, 1817] содержит, например, главу с эффектным названием «Натуральная и рыночная цена». Д. С. Милль в книге «Принципы политической экономии» [Mill, 1871] обосновывает научный приоритет «законов производства». Однако как Д. Рикардо, так и Д. С. Милль создавали в сфере их анализа особую область – анализ спроса и предложения. Это особенно характерно для Д. С. Милля, который, по мнению ряда комментаторов, осмыслил и обосновал главные изменения в экономической теории.
Подобно другим теоретикам в области классической политической экономии, К. Маркс придерживался мнения, что производство является более важным, чем рынок, назначение которого состоит в определении цены товара. Тем не менее в главных работах К. Маркса можно также обнаружить большое число интересных наблюдений по поводу рынка, или «сферы обращения», как он предпочитал его называть. Прежде всего К. Маркс придавал особое значение тому, что рынок состоит из социальных взаимодействий. «Очевидно, – саркастически отмечал он в «Капитале», – что товары не могут идти на рынок и совершать операции обмена, исходя из собственного расчета» [Marx, 1867]. Он утверждал, что стоимость не присуща товару; это скорее отношение между индивидами, выражающее себя как отношение между вещами. Однако направление, в котором экономисты рассуждали о ценах, формировало иллюзию, что стоимости не создаются людьми, а каким-то образом конституируют качество предметов сами по себе. «Товарный фетишизм», – говорил К. Маркс, – приводил к тому, что люди «проектировали свою жизнь в вещи», потому что не понимали, что они сами создали эти ценности своим собственным трудом.
К. Маркс придавал также особое значение тому, что все рынки имеют оригинальные истории своего развития. Например, многие европейские и колониальные рынки создавались посредством преступлений или угрозы преступлений. К. Маркс также обосновывал, что существуют важные юридические и идеологические измерения рынка. Согласно законам капиталистического способа производства, все участники рыночных отношений изначально являются равноправными и свободными. Это, однако, не более чем иллюзия. По К. Марксу, рынок является не раем для природных прав человека, а скорее местом, где трудящиеся вынуждены продавать свою рабочую силу капиталисту за ничтожное жалование. Секретный ключ капиталистической экономики по отношению к трудящимся обнаруживался в «скрытом факте производства», а не в рыночных отношениях – «этой шумовой сфере, где все выходит на поверхность» [Marx, 1867].

 


Маржиналистская революция и создание современной концепции рынка

К концу XIX в. концепция рынка в экономической теории подверглась драматическому изменению в связи с работами Вальраса [Walras, 1926], Джевонса [Jevons, 1871], Менгера [Menger, 1883] и др. Различие между новой концепцией рынка и концепцией классических политических экономистов было значительным. Для экономистов, подобных А. Смиту, рынок был чем-то конкретным, но аналитический интерес ограничивался признанием того, что рыночная цена товара подвергается влиянию случайных факторов. Однако сейчас мышление стало почти противоположным: рынок воспринимается как абстрактная концепция и вызывает огромный аналитический интерес как ценообразующий и ресурсоразмещающий механизм. Исторические и социальные подходы в течение этого периода настойчиво отвергались в ходе сражения методов, которое началось в Германии и Австрии, а затем распространилось на Англию и США. Новое понимание феномена рынка позволяет делать акцент на термине «совершенный». Итак, «совершенный рынок» – это весьма абстрактный рынок, характеризуемый совершенной конкуренцией и полной информацией. Рынки, по мнению многих экономистов, превратились в эмпирически пустую концептуализацию форумов, на которых совершались операции обмена. Данное превращение и составило суть так называемой маржиналистской революции.
Вместе с тем, несмотря на критическое отношение к этой революции, следует признать, что одним из ее достижений явилось представление рынка как центрального механизма размещения экономики. Эта идея несомненно отразила изменение, постепенно захватывающее Запад: экономика все в большей мере концентрировалась вокруг рынков. Это также предполагало, что все рынки в экономике взаимосвязаны и изменения на одном из них ведут к изменениям на других.
Среди наиболее крупных экономистов этого периода А. Маршалл был единственным, кто обратил внимание на рынок как эмпирический феномен с его собственными правами. Ключевая идея в его определении рынка состоит в том, что если местные цены на один и тот же продукт совпадают, то продукты становятся частью одного и того же рынка. В книге «Принципы экономики» А. Маршалл [Marshall, 1890] представил также весьма амбициозную программу того, как исследовать «организацию рынков». Сравнение различных работ А. Маршалла показывает, что его мышление относительно рынков с годами изменялось. Если в «Принципах экономики» рынки рассматривались им, по преимуществу, в терминах спроса и предложения, то тридцать лет спустя он акцентировал внимание на проблемах измерения их социальной организации. В книге «Промышленность и торговля» (1920) А. Маршалл определял рынок следующим образом: «Во всех его различных значениях «рынок» соотносится с группой или группами людей, одни из которых желают приобрести определенные вещи, а другие – продать то, что хотят первые».
Из работ А. Маршалла становится ясным, что, по его мнению, в понимании рынков наиболее важны следующие пять факторов: пространство, время, формальная регуляция, неформальная регуляция и знакомство между покупателями и продавцами. При анализе рынков в работе «Принципы экономики» он фокусирует внимание на первых двух из этих пяти факторов; три других фактора рассматриваются в более поздней работе «Промышленность и торговля». В отношении пространства рынок, по А. Маршаллу, может быть как «широким», так и «узким». Рыночное пространство может расширяться или сжиматься в зависимости от обстоятельств. Степень, в которой время принимается в расчет, также может воздействовать на рынок – был ли проблемный период «коротким» (это означает, что предложение ограничивалось возможностями рынка), «более длинным» (это означает, что на предложение влияла цена производимого товара) или «очень длинным» (это означает, что на предложение влияла цена труда и других материалов, необходимых для решения проблемы) [A. Marshall, 1920]. Рынок может быть «организован» или нет; под этим А. Маршалл подразумевал, что данный процесс может регулироваться формальным или неформальным образом. Фондовый рынок является, например, организованным рынком. В самом деле, А. Маршалл, подобно многим другим экономистам этого периода, рассматривал фондовый рынок как наиболее высокоорганизованную форму рынка. Рынки могут быть как «общими», так и «частными». Под частным рынком А. Маршалл имел в виду рынок, в рамках которого существуют определенные социальные связи между покупателями и продавцами, которые облегчают их взаимодействие; в то же время общий рынок является, в принципе, анонимным. В зависимости от степени неформальной регуляции рынок может быть «открытым» или «монополистическим». По мнению А. Маршалла, конкуренция обычно различается в зависимости от типа рынка, в который она включена. Например, «жесткость и жестокость» форм конкуренции более всего проявляется на рынках, которые становятся монополистическими.

 


Критика Кейнсом понимания законов рынка

Критика Дж. М. Кейнсом «классиков» основывалась на убежденности в том, что теория должна учитывать институциональные факторы, к числу которых можно отнести как систему трудовых договоров, так и отделение капитала-собственности от капитала-функции, а также существование современных финансовых рынков. Сегодня всеобщее внимание вызывает подход Кейнса к проблемам неопределенности, его представления об ограниченности нашего знания как важнейшей характеристике реального мира и проекция этих представлений на экономическую теорию.
С именем Кейнса связано возникновение современной системы государственного регулирования, которая позволила капиталистической экономике пройти сквозь серьезные испытания 1920–1930-х годов XX в. В «Общей теории занятости, процента и денег» [Keynes, 1936] Кейнс признал наиболее острую социально-экономическую проблему – безработицы – предметом экономической теории, предложил объяснение этого феномена и указал меры, которые не только отражали понимание более активной роли государства в решении этой проблемы, но определяли фокус вмешательства государства в экономику. Важную роль в этом сыграла не только «Великая депрессия», но и имевшее место еще в конце XIX в. осознание необходимости решения социальных проблем и повышения ответственности государства. Причем этот процесс происходил при одновременном укреплении доверия к науке и ее способности дать ориентиры для осуществления социальных преобразований. Тогда же определилась и общественная сила, способная стать субъектом научного подхода к социальным проблемам – научная и управленческая элита, которая должна была потеснить образованных любителей в сфере политики и экономики. Кейнс оказался таким профессионалом, одним из первых adviser от науки.
Основные новации кейнсианской исследовательской программы: сдвиг от анализа экономических процессов в рамках долгосрочного периода к их анализу в рамках краткосрочной перспективы; предположение об устойчивости функций потребления и неустойчивости функций инвестиций и спроса на деньги из-за влияния фактора неопределенности; признание того, что сбережения и инвестиции осуществляются разными субъектами по разным мотивам, а процент определяется не равновесием спроса и предложения ссудного капитала, а денежными факторами; понимание того, что рынок труда функционирует не как автономный рынок, а как органическая часть экономики, и что реальная заработная плата определяется объемом производства, а предложение рабочей силы зависит от номинальной заработной платы.
Эти новации в аналитическом аппарате позволили Кейнсу показать возможность существования равновесия при неполной занятости. Смысл утверждения состоит в том, что неполная занятость может не означать неравновесной ситуации, преодоление которой обеспечивается механизмом цен, а может быть ситуацией, когда отсутствуют автоматические силы, стремящиеся вывести экономику из этого состояния. Таким образом, принципиальное расхождение с классиками состоит в том, что у Кейнса механизм, который традиционно был в центре внимания (механизм цен), оказался не способным вывести экономику из состояния, когда количество желающих работать и величина спроса на рабочую силу не равны. Кейнс был первым, кто ввел понятие вынужденной безработицы. И это новое понятие позволяло увидеть явление, которое старая исследовательская программа попросту игнорировала.

 


Индустриальная организация и концепция рыночной структуры

Назначение теорий индустриальной организации – введение новой концепции рынка, в которой рынок определяется как индустрия, а также формирование установки на эмпирические исследования рынков в целом. Согласно идеям Дж. М. Кейнса, поле индустриальной организации появилось в беспокойный период между двумя мировыми войнами. Новый подход коренился в работе А. Маршалла «Индустрия и торговля» [Marshall, 1920], но капитализирующим моментом в появлении поля индустриальной организации явилась публикация Э. Чемберлина «Теория монополистической конкуренции» [Chamberlin, 1933]. Отправной точкой для Э. Чемберлина стала критика теории совершенной конкуренции, в которой он ощущал большое количество слабых мест. В частности, в этой теории рассматривался лишь один из двух ключевых элементов конкуренции, а именно, число акторов на рынке. Второй ключевой элемент – различение произведенных товаров – игнорировался. Э. Чемберлин обосновывал, что различение товаров можно осуществлять различным образом, например, с помощью патентов, торговых марок и рекламы. Чисто социальные факторы также могут способствовать различению товаров путем «создания репутации» продавца, «установления личных связей» между покупателями и продавцами и «общего тона или характера учреждения, где эти товары производятся». Реализация концепции Э. Чемберлина естественно предполагает новые перспективы развития рынков, которые проясняются следующими положениями. «Под воздействием чистой конкуренции рынок каждого продавца полностью сливается с рынками его соперников; ныне же можно признать, что каждый из них в определенной мере изолирован, так что целое не является единым рынком многих продавцов, но представляет собой сеть рынков, где все связаны друг с другом» [Chamberlin, 1933]. При этом определять связи между рынками становится еще более затруднительным.
Следующим этапом в эволюции поля индустриальной организации стала, несколькими годами позже, важная статья Э. Мейсона [Mason, 1939]. Согласно Э. Мейсону, возникла необходимость исследовать политику цен корпораций и вводить эмпирическое содержание в неоклассическую теорию цен. Э. Мейсон предлагал осуществить это через классификацию эмпирического материала в терминах «рыночных структур». Э. Мейсон был в какой-то мере неясен в терминологии, но главным его достижением является заявление о том, что «рынок и рыночную структуру следует определять со ссылкой на позицию единого продавца или покупателя; что структура рынка… включает все те соображения, которые он принимает в расчет при определении его политики и практики бизнеса». Поскольку рыночная структура известна, продолжал Э. Мейсон, было бы возможным определять «ценовой ответ» и, исходя из этого, его воздействие на экономику и общество в целом.
Идеи Э. Мейсона породили множество эмпирических исследований и вскоре были сформированы в виде парадигмы «Структура – Управление – Исполнение». Согласно этому подходу, рынок рассматривается как органично присущий промышленности. «Рыночная структура» связывается с такими факторами, как барьеры вхождения в состав и концентрации продавцов. «Управление рынком» означает политику, регулирующую соперничество и установление цен. «Исполнение» в рамках рынка соотносится с оценочными вопросами реализации той или иной политики, например с вопросами справедливости тех или иных действий.

 


Послевоенное развитие и исследование рынков

После Второй мировой войны наибольшее развитие получила экономическая теория, основу которой составило понимание рынков как ценообразующих механизмов. Это было характерным как для исследования рынков в целом, так и для изучения таких специальных рынков, как рынки труда и финансовые. Так, с помощью генеральной теории равновесия изучались трудные теоретические проблемы анализа взаимосвязанных рынков. Теория игр явилась пионерной во введении интерсубъективности в главное русло экономики, предложив тип анализа, в котором каждый актор принимает во внимание решения других акторов. Чикагская школа обосновала центральное место рынка как в экономической теории, так и в вопросах политики. И, наконец, появилось большое число интересных подвижек в экономической информации. Акцент на роли знания в разработке рыночных моделей привел к исследованиям «неудач рынка», «сигналов рынка» и т. д.
Однако при рассмотрении рынков как социальных структур некоторые из наиболее современных теорий утрачивают свои объяснительные способности. Так, абстрактная модель рынка, разработанная в контексте генеральной теории равновесия, не в состоянии управлять занятостью, неполной занятостью и безработицей. Большинство исследований теории игр также абстрактны и часто терпят неудачу в объяснении социальных явлений. Чикагские экономисты добились, с одной стороны, успехов в изучении таких тем, как «скрытые рынки», правовая рыночная система, общественная регуляция рынка, взаимосвязь свободы и рынка. С другой стороны, они имеют тенденцию априорно воспринимать рынок как положительное явление и отождествлять с ним экономическую жизнь в целом.
Тем не менее все больше исследователей-экономистов проявляют интерес к теории рынков как социальных структур. Примером тому служат работы Д. Карлтона, который обосновывает, что существует множество различных механизмов, через которые рынки себя проявляют. Ценообразующий механизм комбинируется, как правило, с другими механизмами, социальными по своей природе (например, продолжительность отношений между продавцами и покупателями или знание продавцами нужд покупателей) [Carlton, 1989].
Наиболее существенный вклад в современную экономику, с применением социальной теории рынка, содержится в работе, называемой «Новая институциональная экономика». Этот подход привлек ученых из нескольких смежных областей, особенно специалистов по праву и экономической истории (R. Coase, О. Williamson, D. North), ключевые концепции которых включают «урегулирование издержек» и «права собственности», «издержки на поиск партнеров», «издержки внеэкономического (принудительного) характера» и «издержки на измерение стоимости товаров» в поисках общего эквивалента. Одни из этих концепций (издержки на поиск партнеров, издержки внеэкономического характера и издержки на измерение стоимости товаров) применялись исключительно к рынку, а другие (урегулирование издержек и права собственности) как к рынку, так и к иным экономическим институтам. В «Новой институциональной экономике» значительное внимание уделялось рынку как специальному институту с собственным кодексом прав.
Идея урегулирования издержек заключается в том, что обмен всегда связан с издержками и что, в одних случаях, они могут оплачиваться с использованием рынка, а в других – быть менее дорогими, оплачиваясь через фирму [Coase, 1988]. О. Вильямсон популяризовал эту идею в своей книге «Рынки и иерархии» [Williamson, 1975]. Идея прав собственности заключается в том, что экономические институты могут быть концептуализированы не только в стандартных экономических терминах, но также в терминах юридических прав. Издержки на поиск партнеров заключаются в том или ином размещении потенциальных покупателей и продавцов, тогда как издержки внешнеэкономического характера исходят из факта, что обмен влечет за собой затраты, необходимые для поддержания закона и порядка в рамках рынка и вне его. Издержки на измерение стоимости товаров – это издержки, вытекающие из исследования покупательского спроса на товары того или иного качества [Barzel, 1982].
Тем, кто вооружен этими концепциями, становится значительно легче анализировать работу рынка. «Новая институциональная экономика» формирует также непосредственное отношение к рынку как специфическому социальному институту. Особенно это касается разделов Р. Коуза и Д. Норта. В современной работе, названной «Институты, институциональное изменение и экономическое исполнение» [North,1990], Д. Норт определяет главные шаги в развитии рынка, используя инструменты, почерпнутые из «Новой институциональной экономики». Он также порывает с общепринятой тенденцией уравнивать рынок с эффективностью и отмечает, что для некоторых экономических институтов, включая рынок, актуально скорее повышать урегулирование издержек, нежели понижать их. Д. Норт заключает, что рынок – «это смешение в сосуде институтов, одни из которых повышают свою эффективность, а другие понижают ее». Подобные мысли проводятся Р. Коузом, но с определенными критическими замечаниями. В статье конца 1980-х годов Р. Коуз намечает основные программные положения теории рынка как института. По его мнению, экономисты слишком часто уравнивают рынок с определением рыночных цен, что ведет к ситуации, в которой «дискуссия о самом рынке полностью исчезает». Он также подвергает критике положение о рыночной структуре, обосновывая, что многие исследователи рыночных структур рассматривают такие факторы, как число фирм и различение товара, но забывают анализировать рынок как таковой.
Для устранения подобной небрежности Р. Коуз советует исследователям рассматривать рынок как «социальный институт, который содействует обмену». Согласно Р. Коузу, физическая структура рынка, как и его правила и регуляции, существует в основном для того, чтобы снижать издержки обмена, когда рынок высоко организован; например, фондовая биржа, в которой принуждение ее членов к выполнению тех или иных правил обычно сводится на нет. Когда же рынок рассеян на обширной территории, то, по Р. Коузу, государству приходится вмешиваться в его функционирование и регулировать куплю и продажу, сводя рыночные отношения до минимума.

 


Рынок в социологической теории

Сейчас я хотел бы рассмотреть способ, которым социологи анализировали рынок и, в частности, как они пытались справиться со сложностью феномена рынка. Во-первых, следует отметить, что социологи уделяли рынку гораздо меньше внимания, чем экономисты. Во-вторых, обратим внимание на то, что социологическая и экономическая теории развивались более или менее независимо друг от друга. Одним из нежелательных последствий этого явилась весьма малая способность их взаимопроникновения. И. Шумпетер однажды пошутил по этому поводу, сказав, что в результате экономисты создали собственную «примитивную социологию», а социологи – собственную «примитивную экономику» [Shumpeter, 1954]. В этом есть определенная доля правды, но я постараюсь показать, что социологи внесли значительный вклад в понимание рынков.
Рынок в классической социологической теории
Из ранних социологов более всего интересовался рынками М. Вебер. Он полагал, что экономика должна быть широкой наукой, включающей такие темы, как «социология рынка»; он также пытался сделать эскиз этого типа социологии [Weber, 1922]. Однако другие социологи – особенно Г. Зиммель и Э. Дюркгейм – затрагивали вопросы рынка именно в своих социологических изысканиях. Г. Зиммель, в частности, акцентировал внимание на доминирующей роли денег в современном обществе [Simmel, 1907]. Что касается Э. Дюркгейма, то он сосредоточил свое внимание на том, как безнормность (аномия) воздействует на поведение людей разных сферах, включая экономику [Durkheim, 1893].
М. Вебер испытывал особый интерес к рынку и на протяжении своей научной карьеры анализировал его с различных точек зрения. Например, будучи молодым юристом, он участвовал в общественном обследовании фондовой биржи. Из его произведений становится ясным, что М. Вебер особенно интересовался тем, каким образом и в каких местах организуются фондовые биржи. Являясь профессором экономики в 1890-х годах, М. Вебер следовал в своем подходе за Менгером, развивая его теорию и обосновывая, что «цена на рынке является результатом экономической борьбы» (борьбы цен). Он объяснял, что борьба цен на рынке имеет два аспекта, которые необходимо различать. С одной стороны, существует «борьба интересов» на рынке между двумя группами, которые реально вступают в обмен; с другой стороны – «конкуренция» между всеми, кто потенциально заинтересован в обмене с самого начала процесса.
Когда М. Вебер начал самоопределяться как социолог (десятилетием позже), он переработал свой анализ рынка с точки зрения методологического индивидуализма и понимания акторов. В результате в работе «Экономика и общество» М. Вебер определяет рынок следующим образом: «О рынке можно судить по наличию в нем конкуренции в случаях взаимообмена между множеством потенциальных групп. Их физическое собрание в одном месте, например на местной рыночной площади, ярмарке («продолжительный рынок») или обмен («рынок торговцев»), лишь конституируют наиболее последовательный вид рыночной формации. Вместе с тем только физическое собрание людей на рыночной площади способствует полному проявлению наиболее отчетливых особенностей рынка» [Weber, 1922].
М. Вебер признает концептуальное различие между обменом и конкуренцией. Если быть более точным, то социальное действие на рынке начинается, согласно М. Веберу, как конкуренция, а заканчивается как обмен. В первой фазе «потенциальные партнеры руководствуются в своих предложениях потенциальным действием неопределенно больших групп реальных или воображаемых соперников в значительно большей мере, нежели своими собственными действиями». Вторая, или финальная, фаза структурируется, однако, иным образом: «Завершенный бартер конституирует соглашение только с непосредственными партнерами». М. Вебер придавал рыночному обмену исключительное значение в том смысле, что последний представляет наиболее инструментальный и предсказуемый тип социального действия, который только возможен между человеческими существами. Он говорил, что обмен представляет «архетип всего рационального социального действия» и формирует, как таковой, «отвращение к любой системе с общинной этикой».
М. Вебер также сосредоточивал внимание на элементе борьбы или конфликта в рыночной системе. Он использовал такой термин, как рыночная борьба, и говорил о сражении людей друг против друга в сфере рыночных отношений. Например, конкуренцию он определял как «мировой» конфликт… обширный в той мере, в какой он выражает мировую попытку достигать контроля посредством возможностей и преимуществ, которыми хотел бы владеть каждый». Вместе с тем он определял обмен как «компромисс интересов тех или иных групп, в русле которого товары или другие преимущества выступают в качестве взаимной компенсации». М. Вебер неоднократно подчеркивал, что цены в их денежном выражении всегда являются результатом ожесточенной борьбы между группами на рынке.
М. Вебер весьма интересовался взаимодействием между рынком и остальным обществом. Красной нитью через веберовский анализ рыночных отношений проходит мысль о роли регуляции в сфере рынка. В докапиталистических обществах обычно наблюдается, по М. Веберу, значительная доля «традиционной регуляции» рынка. Но чем более рациональным становится рынок, тем меньше он подвержен формальной регуляции. Высочайшая степень «рыночной свободы», или «рыночной рациональности», достигается, согласно М. Веберу, в капиталистическом обществе, где большинство иррациональных элементов элиминировано.

 


Попытка в 1950-х годах оживить социологический анализ рынка

Хотя ранние социологи обладали солидным фундаментом для исследования рыночных отношений, идея социологии рынков в то время еще не вызрела. В течение 1920-х и 1930-х годов исследования в этом направлении почти не проводились. После Второй мировой войны в 1950-х годах была сделана попытка оживить социальный анализ рынка. Прежде всего здесь следует упомянуть работы Т. Парсонса, Н. Смелсера, К. Поланьи. В «Экономике и обществе» (1956) Т. Парсонс и Н. Смелсер стремились показать, что экономическая и социальная теории могут быть интегрированы плодотворным образом, а также предлагали некоторые «стартовые позиции для систематизированного развития социологии рынков». Авторы указывали, что можно концептуализировать рынок как особую социальную систему с ее собственным правом на существование. Но в главном их усилия были направлены на решение другой задачи, а именно – показать, что рынки различаются не только по степени развитости, но и по «социологическому типу» в зависимости от их положения в социальной системе в целом [Parsons and Smelser, 1956].
Анализ рынка, который можно обнаружить в работах К. Поланьи, гораздо менее абстрактен, чем у Т. Парсонса и Н. Смелсера, и, соответственно, более полемичен. Согласно К. Поланьи, было необходимо развивать новый подход к рынку, поскольку «наша главная интеллектуальная задача сегодня решается в поле экономических исследований». К. Поланьи видел свою задачу в развитии нового типа экономического учения, в котором экономика рассматривалась бы как один из компонентов общества.
Первая попытка К. Поланьи изложить суть своего видения нового типа экономики содержится в его работе «Великая трансформация» [Polanyi, 1944]. В этой работе он стремился объяснить, почему рынки стали столь важными в современном обществе, но делал это в манере, отличной от общепринятой. К. Поланьи обосновывал, что экономисты обычно сначала ссылаются на склонность людей к обмену, а затем набрасывают эскиз естественного прогресса от малых исторических рынков к гигантским современным рынкам. Согласно К. Поланьи, подобный подход имеет мало общего с исторической эволюцией реальных рынков. Анализируя работы ряда ведущих экономистов, он указывал, что среди очень ранних существовало только два типа маломасштабных рынков: местный и «внешний» рынки (последний термин К. Поланьи использовал для обозначения рынков на длительных расстояниях). Оба эти типа рынков обычно регулировались и, как правило, не достигали динамики, достаточной для создания экономического прорыва. Отвергая прежние подходы, К. Поланьи утверждал, что в возникновении рыночной экономики сыграло свою роль государство, а также радикальная элиминация всех рыночных регуляций в Англии в середине XIX в. Интерпретация К. Поланьи английской теории была, однако, всецело его собственной. К. Поланьи обосновывал, что все регуляции рынка в течение 1830–1850-х годов превращались в утопическую попытку сделать из Англии «один большой рынок». Земля, так же как и труд, трактовались таким образом, как если бы они были обычными продуктами купли и продажи на рынке. Результат подобной попытки был невыразимо мизерным для большинства людей до тех пор, пока наконец не возникли контрдвижения по защите общества от «саморегулирующегося рынка». Однако эти контрдвижения имели свою собственную противоречивую динамику; К. Поланьи отслеживает многие из ключевых событий XX в., включая Первую и Вторую мировые войны, с тем чтобы объяснить ретроспективным путем превращение всего общества в один гигантский рынок в Англии середины XIX в.
В русле своего анализа в «Великой трансформации» К. Поланьи ввел как новую терминологию, так и новые теоретические перспективы рынков. Свои новые концепции он представил в ныне знаменитом эссе «Экономика как институциональный процесс» (1957). К. Поланьи обосновывает тот факт, что существуют несколько различных путей организации экономики: посредством «взаимодействия», «перераспределения» и «рыночного обмена». Согласно его концепции, было бы ошибкой думать, что экономика организуется только через рыночный обмен; ошибочно также уравнивать торговлю с рынками, а деньги с обменом. К. Поланьи показывает, что торговля и деньги существовали во многих различных формах. В русле данной концепции для существования рынка необходимы прежде всего «спрос на толпу», «предложение толпы» и нечто, что может служить «эквивалентом». Сюда можно добавить ряд функциональных элементов, например, «физическое месторасположение, представление товаров, обычай и закон». Но даже этого недостаточно для адекватного отражения стандартного рынка в экономической теории, поскольку цены на нем могут быть как фиксированными, так и свободными («рынки с фиксированными ценами» против «ценообразующих рынков»). К. Поланьи считал, что цены, которые постоянно изменяются благодаря конкуренции, представляют позднюю стадию рыночного развития.

 


Возрождение социологии рынков

Идеи К. Поланьи не оказали существенного влияния на развитие социологии рынков, и в период 1950-1970-х годов практически не было социологических работ, посвященных анализу рыночных отношений. Однако в 1970-е годы социологи вновь стали проявлять интерес к изучению феномена рынка. Эссе Б. Барбера [Barber, 1977], посвященное «абсолютизации рынка», появилось в середине 70-х годов. Примерно в то же время немецкий социолог К. Хейнеманн (Heinemann) внес предложение о создании «социологии рынков». Появилось также несколько социологических исследований, затрагивающих различные аспекты рыночных отношений [Bonachich, 1973; Granovetter, 1974; Wallerstein, 1979]. В одном из них М. Грановеттер явился пионером сетевого подхода к анализу рынков, обратив внимание на роль знакомств и друзей в поисках работы индивидом. В другом – И. Валлерстайн представил теорию «современной мировой системы», в которой торговля и международные рынки играют ключевую роль. Интерес к рынкам появился и в русле теории организаций.
С начала 1980-х годов интерес социологов к рынкам усилился и появилось множество работ на эту тему. К настоящему времени апробируется, с разной степенью успеха, целый ряд теоретических подходов: социально-структурный (White, Burt, Baker); социально-конструкционистский (Garcia, Smith); историко-сравнительный (Hamilton and Biggart, Lie); социально-системный (Luhmann); подход социальных правил (Burns and Flam); подход с позиции теории игр (Opp, Vanberg); подход с позиции конфликтологии (Collins). Некоторые социологические работы инспирируются трудами современных экономистов, посвященных рынку, особенно исследованием О. Вильямсона «Рынки и иерархии» [Williamson, 1975].
Особенно выделяется нами социологическая теория рынка – так называемый структурный подход. Этот подход доминирует в дебатах по вопросам рынка по двум причинам: он представляет наиболее устоявшуюся попытку создания социологической теории рынков и привлекает ряд весьма компетентных последователей. Трое из них – X. Уайт [White, 1981], Р. Бёрт [Burt, 1982] и В. Бейкер [Baker, 1984] – особенно преуспели в развитии этого типа анализа. Что характеризует структурную социологию в главном, так это фокусирование внимания на социальной структуре, попытка описывать структуру в очень конкретной манере (обычно через сети рыночных отношений) и глубокое недоверие к психологическим и культурологическим объяснениям. Отвержение сторонниками структурного подхода того, что ценности, идеи и культура являются центральными в социологическом анализе, вызывает определенные дебаты.
Одним из тех, кто заслуживает признания за возрождение интереса к рынкам, является X. Уайт. Его исследование проблем рынка, начавшееся в середине 1970-х годов, представляет попытку поднять базисные вопросы рыночных отношений. «Почему возникают частные рынки? В силу каких причин тот или иной рынок проявляет устойчивость? Какой вид социальной структуры составляет основу рыночных отношений?» Ответы на эти вопросы, обнаруженные в работе X. Уайта, в большой мере определяются его неудовлетворенностью неоклассической экономикой. Согласно X. Уайту, современная экономика практически не испытывает интереса к конкретным рынкам и озабочена рынками обмена в противоположность рынкам производства. Он заявляет, что не существует неоклассической теории рынка, а только чистая теория обмена. Вместе с тем X. Уайт находится под глубоким влиянием экономической теории в своих теоретических подходах к рынку. Он позитивно относится к анализу А. Маршалла и Э. Чемберлина и отдает должное теории рыночного сигнализирования М. Спенке [М. Spence, 1974].
Влияние М. Спенке особенно ощущается на ключевой характеристике теории рынков X. Уайта – а именно, что рынки состоят из структур, которые воспроизводятся посредством сигнализации или коммуникаций между его участниками. Типичный рынок, описываемый X. Уайтом, – это производственный рынок как оппозиция рыночному обмену. Причина такого подхода заключается в том, что X. Уайт считает производственные рынки характерными для экономики индустриального общества. X. Уайт утверждает, что производственный рынок, как правило, состоит примерно из дюжины фирм, которые оценивают друг друга как конституированный рынок и воспринимаются в качестве такового покупателями. Центральным механизмом формирования рынка является его «рыночная шкала», операционализированная X. Уайтом в виде системы координат X и Y, где X применяется для обозначения получаемого дохода, a Y – для объема производимой продукции. Согласно X. Уайту, такая шкала гораздо более реалистична, чем экономический анализ спроса и предложения. Бизнесмены знают, сколько стоит производство того или иного продукта, и пытаются максимизировать свой доход, определяя конкретный объем производимого продукта. При корректном расчете они размещают свою нишу на рынке продукции таким образом, который позволяет определять объем продукции в соответствии с запросами покупателей. Наиболее адекватное определение рынка, содержащееся в работах X. Уайта, звучит следующим образом: «Рынки представляют собой реальные группировки, которые бдительно наблюдают друг за другом. Давление со стороны покупателей создает зеркало, в котором производители видят себя самих, но не потребителей» [White, 1981].
Исследование рынков Р. Бертом относится к середине 1970-х годов. В своих исследованиях он использовал особый тип представления данных, а именно в виде таблиц затрат и дохода в мануфактурной промышленности США. На базе этих данных Р. Бёрт развивал новую концепцию, описывающую структуру рынка, – «структурную автономию». Р. Бёрт утверждал, что фирма может быть или не быть автономной в зависимости от трех следующих факторов: 1) взаимодействие между фирмой и ее конкурентами; 2) взаимодействие между лицами, предлагающими фирме свои услуги; 3) взаимодействие между потребителями продукции фирмы. Автономия является максимальной для фирмы в том случае, если последняя имеет: 1) минимальное число конкурентов; 2) много разрозненных продавцов рабочей силы; 3) много разнообразных потребителей продукции. Р. Бёрт убедительно показал, что чем выше степень структурной автономии фирмы, тем больше ее доход. Фирмы, имеющие высокую степень рыночного ограничения, пытаются кооптировать своих конкурентов и увеличивать свою выгоду различными методами, включая объединение директоров [Burt, 1982].
Подобно Р. Бёрту и X. Уайту, В. Бейкер начал развивать структурный подход к анализу рынков в 1980-х годах. В своем труде «Social Structure of National Securities Market» [Baker, 1984] В. Бейкер представил как теоретическую аргументацию развития социологической теории рынка, так и конкретный эмпирический анализ. Он считал, что для экономистов характерен скорее имплицитный, нежели эксплицитный анализ рынка: «Так как рынок обычно предполагается, а не изучается, то большинство экономистов имплицитно характеризуют рынок как плоскость, лишенную специфических черт». В реальности, однако, рынки не гомогенны, а социально структурированы различным образом. И основная задача теории среднего уровня «рынков как сетей» – анализ данной структуры.

 


Интеграция экономических и социологических подходов к рынку

Как уже упоминалось, интересные попытки анализа рынков как социальных феноменов с их правом на собственное существование – а не только как ценообразующих механизмов – осуществлялись как в экономической теории, так и в социологии. В экономике А. Маршалл, например, создал впечатляющую программу исследования «организации рынков». Хотя он и потерпел неудачу в завершении этой программы, однако в его работах можно обнаружить плодотворные попытки создания различных рыночных типологий. Рынки, согласно А. Маршаллу, можно анализировать в соответствии с такими критериями, как пространство, формальная организация, неформальная организация и наличие или отсутствие социальных связей между покупателями и продавцами. Э. Чемберлин, так же как и А. Маршалл, стремился понять, как действуют конкретные рынки. Он, в частности, сосредоточил внимание на дифференциации товаров (и, следовательно, рынков) посредством введения патентов, торговых марок, репутации продавца и т. п. Далее следует отметить исследования Д. Карлтона, выдвинувшего идею комбинирования ценообразующего механизма с другими механизмами, социальными по своей природе. И наконец, в «Новой институциональной экономике» [Williamson, 1975] обосновывалось, что рынок можно рассматривать как институт с правом на собственное существование, а не только как ценообразующий механизм. Основное внимание здесь уделялось юридическому обоснованию обмена и концепциям, объясняющим урегулирование издержек, издержки на поиск партнера, издержки внеэкономического характера и издержки на измерение стоимости товаров.
В социологии осуществлялись попытки анализировать рынки как комплексные социальные феномены с собственным правом на осуществление. Например, М. Вебер подчеркивал роль, которую конфликты и социальная регуляция играют в структурировании рынков. Более поздние социологи рассматривали в качестве своей первостепенной задачи обоснование того, что рынки не просто состоят из гомогенных пространств, где покупатели и продавцы вступают в обмен друг с другом, но что рынки представляют собой особые сети взаимодействия. Социологи пытались также обосновать роль юридических и политических факторов в функционировании рынков. Основные дебаты развернулись между социологами и авторами «Новой институциональной экономики» относительно степени, в которой эффективность может объяснять структуру частных рынков.
Даже при наличии значительного прогресса в понимании социальной структуры рынков пока еще существует очень сильная тенденция анализа рынков, как если бы они были всего лишь механизмами обмена. Это касается как социологов, так и экономистов и создает препятствие появлению полноценной теории рынков. Следуя М. Веберу, я полагаю, что в содержание рыночного феномена входят не один, а два элемента – обмен в комбинации с конкуренцией. Более точно – социальная структура рынка характеризуется особым типом взаимодействия, которое начинается как конкуренция между большим числом покупателей и продавцов, а кончается обменом между несколькими действующими лицами.
Концепция рынков как конкуренции в случаях обмена становится более интересной, если она включает в себя все, что происходит вне рынка, но в связи с ним: как конкуренцию производства, так и конкуренцию обмена. Конкуренция, возникая в случаях обмена, начинает пронизывать все общество за пределами непосредственного рынка, который благодаря рыночному прогрессу превращается из нединамичной в динамичную силу общества. Таким образом, конкуренция, возникающая в случаях обмена, ощущается во всем обществе и характеризует современное капиталистическое общество в целом.
Целесообразно обратить внимание на блестящую интерпретацию конкуренции, предложенную Г. Зиммелем. Конкуренцию, согласно Г. Зиммелю, можно охарактеризовать как форму «косвенного конфликта». Она отличается от обычных форм конфликта тем, что не оказывает непосредственного влияния на оппонента, а скорее содержит «параллельное усилие». Вместо того чтобы уничтожить оппонента, конкурент пытается превзойти его или ее. Это означает, что реализуется сверхэнергия и что общество выигрывает в результате всех этих усилий значительно больше, чем в результате только одной победы.
Г. Зиммель также подчеркивал, что даже если конкуренты мотивированы тем, что они ожидают получить от обмена, им, тем не менее, придется производить продукцию согласно желаниям партнеров по обмену. Конкуренция, иными словами, представляет собой «субъективные мотивы усилий как средства производства объективных социальных ценностей». Процесс конкуренции, по Г. Зиммелю, отображает то, что А. Смит называл «невидимой рукой рынка», и свидетельствует о том, что «основная цель для индивида» оказывается «средством для социальной группы или сообщества».
Многие из рассмотренных нами вкладов в развитие теории рынков, – как, например, идеи издержек внешнеэкономического (принудительного) характера и издержек на измерение стоимости товаров – могут быть легко включены в веберовскую теорию рынка как конкуренции в процессе обмена. И с помощью этой последней теории возможно развивать различные типологии рынков как социальных структур. Исторические рынки существенно отличались друг от друга в зависимости от степени, в которой конкуренция охватывала общество. Например, в средние века типичный городской рынок не оказывал особого влияния на остальное общество. Что же касается современного общества, то все наиболее важные рынки формально свободны и характеризуются как конкуренцией на рыночной площади, так и конкуренцией в производстве. Издержки внеэкономического характера и издержки на установление адекватной стоимости товаров (при отсутствии денег в качестве эквивалента) варьировали в ходе истории, но имели общую тенденцию к уменьшению и даже исчезновению с появлением современного государства и стандартизированных мер и весов. В качестве других элементов, введенных в типологии рынков для представления полной картины их социальной структуры, рассматривается количество покупателей и продавцов, а также уровень их организованности (индивиды, организации).
Творческие усилия как в современной экономике, так и в социологии развиваются в направлении замещения традиционного подхода к рынку как механизму обмена рассмотрением рынка как сложного социального феномена с правом на собственное существование. Пока что эти усилия находятся в ранней стадии своего развития, хотя в последние 50 лет наблюдается значительный прогресс в этом плане. Основная задача состоит в развитии аналитически интересной модели, которая может быть эффективно использована в эмпирических исследованиях. Предложение М. Вебера относительно того, что можно рассматривать рынок как форму взаимодействия конкуренции и обмена, является одним из способов выполнения этой задачи. Пока еще проблема понимания рынков как особых социальных структур не имеет адекватных средств своего решения. Несомненно, изучение названной проблемы должно быть одним из наиболее важных вопросов в повестке дня как экономической теории, так и экономической социологии.

 


Литература

Barber В. Absolutization of the Market // Markets and Morals / Washington D. C: Hemisphere Publishing Corporation, 1977. P. 15–31.
Barzel Y. Measurement Cost and the Organization of Markets // Journal of Law and Economics. 1982. Vol. 25. P. 27–48.
Baker W. Social Structure of National Securities Market // American Journal of Sociology. 1984. Vol. 89. P. 775–811.
Bonacich E. The Theory of Middleman Minority // American Sociological Review. 1973. Vol. 38. P. 583–594.
Burt R. Toward a Structural Theory of Action: Network Models of Social Structure Perception and Action. N.Y.: Academic Press. 1982.
Carlton D. The Theory and the Facts of How Markets Clear // Handbook of Industrial Organization. Amsterdam: North-Holland. 1989. P. 909–946.
Chamberlin E. The Theory of Monopolistic Competition. Cambridge, MA: Harvard University Press. 1933.
Coase R. The Firm, the Market and the Law. Chicago: University of Chicago Press. 1988.
Durkheim E. The Division of Labor in Society. N.Y.: The Free Press. [1893] 1984.
Granovetter M. Getting a Job: A Study of Contacts and Careers. Cambridge, MA: Harvard University Press. 1974.
Jevons W. S. The Theory of Political Economy. London: Macmillan and Co. [1871] 1911.
Keynes J. M. The General Theory of Employment, Percent and Money. London: Macmillan and Co. 1936.
Marshall A. Principles of Economics. London: Macmillan and Co. [1890] 1961.
Marshall A. Industry and Trade. London: Macmillan and Co. 1920.
Marshall A. Money, Credit and Commerce. London: Macmillan and Co. 1922.
Marx К. Capital: Critique of Political Economy. N.Y.: Modern Library. [1867] 1906.
Mason E. Price and Production Policies of Large – Scale Enterprises // American Economic Review. 1939. Vol. 29. P. 61–74.
Menger C. Investigations into the Method of the Social Sciences with Special Reference to Economics. N.Y.: New York University Press. [1883] 1985.
Mill J. S. Principles of Political Economy. London: Rout Ledge and Kegan Paul. [1871] 1965.
North D. Institutions, Institutional Change and Economic Performance. Cambridge: Cambridge University Press. 1990.
Parsons Т., Smelser N. Economy and Society. A Study in the Integration of Economic and Social Theory. London: Rout Ledge and Kegan Paul. 1956.
Polanui K. The Great Transformation. Boston: Beacon Press. [1944] 1957.
Ricardo D. On the Principles of Political Economy and Taxation. Cambridge; Cambridge University Press. [1817] 1951.
Shumpeter J. History of Economic Analysis. London: Georgian Allen and Unwind. 1954.
Simmel G. The Philosophy of Money. Boston: Rout Ledge and Kegan Paul. [1907] 1978.
Smith A. An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations. Oxford: Claredon Press. [1776] 1976.
Spence M. Market Signaling. The Informational Structure of Hiring and Related Processes. Cambridge: Harvard University Press. 1974.
Wallerstein I. The Modern World-System. NY: Academic Press. 1979.
WalrasL. Elements of Pure Economics. Homewood: Richard D. Irwin. [1926] 1954.
Weber M. Economy and Society: An Outline of Interpretive Sociology. Berkeley: University of California Press. [1922] 1978.
White H. Production Markets as Inducted Role Structure // Sociological Methodology. San Francisco: Jossey Bass Publishers. 1981. P. 1–57.
Williamson O. Markets and Hierarchies: Analysis and Antitrust Implications. NY: The Free Press. 1975.


Перевод с английского Г. Н. Соколовой.

 

Конец ознакомительного фрагмента

https://www.libfox.ru/648537-kollektiv-avtorov-zapadnaya-sotsiologiya-sovremennye-paradigmy-antologiya.html