Автор: Катасонов В.Ю.
Россия Категория: Достоевский Фёдор Михайлович
Просмотров: 2039

2020-2023 Размышления о творчестве Ф.М. Достоявского в период объявленного в мире и РФ режима "самоизоляции"

16.12.2023 Размышления Ф.М. Достоевского о финансах и «корнях дуба». Часть II
150 лет назад на свет появился «Дневник писателя».
11.11.2023 Размышления Ф.М. Достоевского о финансах и «корнях дуба». Часть I
150 лет назад на свет появился «Дневник писателя».

04.09.2023 Достоевский о капитализме и либерализме
«Круглой» является дата рождения его знаменитого «Дневника писателя». Это произошло 150 лет назад, когда в  первом январском номере еженедельного журнала «Гражданин» за 1873 год, издававшегося В. П. Мещерским, появился раздел «Дневник писателя», в котором Достоевский пояснил своё желание отразить собственное отношение к актуальным событиям...

12.03.2022 Ф.М. Достоевский о науке и интеллигенции. Часть III
«Наука не в силах решить проблему личности. Она атомизирует личность, сводит ее до безличного; она неспособна быть созидательной силой личности. Она не в состоянии также решить общественные проблемы, ей недостает творческой сущности, динамиса. Поэтому в качестве созидательной силы не может выступать ни личная, ни общественная научная нравственность. Законы духа человеческого науке не известны; не известен ей и корень зла»
11.02.2022 Ф. М. Достоевский о науке и интеллигенции. Часть II
«Все эти европейские высшие учители наши, свет и надежда наша, все эти Милли, Дарвины и Штраусы преудивительно смотрят иногда на нравственные обязанности современного человека. … Дай всем этим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново – то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что всё здание рухнет, под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено. Одна из современных фальшей»

10.01.2022 Ф.М. Достоевский о науке и интеллигенции. Часть I

Роман «Бесы» был написан Достоевским почти полтора столетия назад (в 1871–1872 гг.). Данное произведение Фёдора Михайловича называют одним из самых пророческих. В «Бесах» писатель предвидел трагические события трёх так называемых «русских» революций (1905–1907 гг., февральской и октябрьской 1917 г.). Однако актуальность романа ничуть не померкла за истекшие полтора столетия. Если внимательно вчитываться в «Бесов», то многое из того, что в них описано, можно увидеть в сегодняшней жизни России. В нашем отечестве народилось новое поколение «бесов», которые подобно героям романа Петру Верховенскому и Шигалеву вынашивают планы посеять в стране великую смуту и пролить большую кровь. Иллюстрации к роману Достоевского "Бесы" - Михаил Гавричков

11.11.2021 Тайна "Великого инквизитора"
К двухсотлетию Фёдора Достоевского 

27.03.2020 Урок Достоевского для России сегодня

Произойдёт то, что покажется чудом: коронавирус исчезнет сам собой

19.03.2020 «Крокодил», «экономический принцип» и современная Россия

Речь идет о рассказе Федора Михайловича Достоевского под названием «Крокодил». Рассказ  заслуживает внимания современного читателя.

17.03.2020 Достоевский и коронавирус 

Русского писателя Федора Михайловича Достоевского называют пророком. 

27.02.2020 Достоевский о ростовщичестве. Роман «Идиот»

Все знают, что Ф.М. Достоевский писал о ростовщичестве. Но почему-то в этой связи вспоминают только роман «Преступление и наказание». Гораздо больше интересного о ростовщичестве и ростовщиках мы узнаем из другого романа Достоевского – «Идиот».

08.02.2020 Достоевский о капитализме вообще и российском в особенности

От метафизики до «капиталистического реализма» и натурализма

Романы Достоевского: образ города и дух капитализма

03.02.2020 Ф.М. Достоевский: кто на Руси «лучший человек»?

В творчестве Федора Михайловича Достоевского не меньшую значимость чем его знаменитые романы, имеет «Дневник писателя». Как отмечает наш известный литературовед Игорь Леонидович Волгин, «Дневник писателя» «по праву может быть назван энциклопедией русской жизни». Читая и перечитывая некоторые страницы «Дневника», у меня возникает впечатление, что писатель затрагивает проблемы не полуторавековой давности, а сегодняшнего дня

29.01.2020 Настоящее и будущее России глазами Ф.М. Достоевского

Федор Михайлович Достоевский, известный русский писатель, очень современен.  Читаешь его романы и порой забываешь, что события происходят в XIX веке. Уж очень многое напоминает сегодняшний день нашей жизни в Российской Федерации.

 

 Косенков С.С. Первый сон Раскольникова. Илл. к роману Ф. Достоевского «Преступление и наказание». 1970

 


16.12.2023 Размышления Ф.М. Достоевского о финансах и «корнях дуба». Часть II

 

Ф.М. Достоевский. Дневник писателя. 1989 г. Бумага, карандаш. 38,5х24,5; 33,5х21  Косенков Станислав Степанович (1941-1993)

150 лет назад на свет появился «Дневник писателя».

С учетом сказанного выше, Достоевский признает: «…смотрю на наши финансы совсем не с европейской точки и не верую даже, что ее можно к нам приложить – и именно потому, что мы вовсе не Европа и что всё у нас до того особливо, что мы, в сравнении с Европой, почти как на луне сидим. В Европе, например, рабское, феодальное отношение низших сословий к высшим уничтожалось веками и, наконец-то, раздалась революция; всё, одним словом, совершилось культурно и исторически. У нас же крепостное право рушилось в один миг со всеми последствиями…»

Казалось бы, что уничтожение крепостного права должно сделать мужика счастливым и богатым, но в реальности жизнь его стала еще хуже: «…рухнуло крепостное право, мешавшее всему, даже правильному развитию земледелия, – и вот тут-то бы, кажется, и зацвести мужику, тут-то бы, кажется, и разбогатеть ему. Ничуть не бывало: в земледелии мужик съехал прямо на минимум того, что может ему дать земля». В вот теперь в России ломают голову, как же мужика возвысить хотя бы над этим «минимумом»: «…в том беда, что еще неизвестно: найдется ли даже и впредь такая сила (и в чем именно она заключается), чтоб мужик решился возвыситься над минимумом, который дает ему теперь земля, и попросить у ней максимума».
        Увы, отмечает писатель, власти делают ставку в экономике не на крестьянина, земледельца, а на «железнодорожников», «промышленников», «миллионеров», «банкиров», «жидов», а с их помощью русский «дом» не выстроишь: «Как же спрашивать с нас Европы, да еще с европейской системой финансов? Я, например, верю как в экономическую аксиому, что не железнодорожники, не промышленники, не миллионеры, не банки, не жиды обладают землею, а прежде всех лишь одни земледельцы; что кто обрабатывает землю, тот и ведет всё за собою, и что земледельцы и суть государство, ядро его, сердцевина. А так ли у нас, не навыворот ли в настоящую минуту, где наше ядро и в ком? Не железнодорожник ли и жид владеют экономическими силами нашими? Вот у нас строятся железные дороги и, опять факт, как ни у кого: Европа чуть не полвека покрывалась своей сетью железных дорог, да еще при своем-то богатстве. А у нас последние пятнадцать-шестнадцать тысяч верст железных дорог в десять лет выстроились, да еще при нашей-то нищете и в такое потрясенное экономически время, сейчас после уничтожения крепостного права!»
        Вот и ответ на вопрос, почему российская экономика в целом не развивалась: потому, что ее «ядро» (земледелие и земледелец) угнеталось, за счет этого «ядра» и происходил тот же железнодорожный, акционерный, банковский «бум» в железнодорожном строительстве, акционерном учредительстве (грюндерство), банковском деле: «И, уже конечно, все капиталы перетянули к себе именно тогда, когда земля их жаждала наиболее. На разрушенное землевладение и создались железные дороги».
        И далее писатель задает риторический вопрос и одновременно выражает удивление и восхищение русским народом: «Как же спрашивать у нас теперь европейских бюджетов и правильных финансов? Тут уж не в том вопрос, почему у нас нет европейской экономии и хороших финансов, а вопрос лишь в том: как еще мы устояли? Опять-таки крепкой, единительной, всенародной силой устояли».
        А между тем, бум в железнодорожном, акционерном и банковском деле стал иссякать, экономика стала входить в состояние депрессии, бедность нарастала на глазах: «А ход-то дела не ждет, бедность нарастает всеобщая. Вон купцы повсеместно жалуются, что никто ничего не покупает. Фабрики сокращают производство до минимума. Войдите в магазин и спросите, как дело идет: “Прежде, – скажут вам, – к празднику человек по крайней мере полдюжины рубах себе купит, а теперь всё по одной берет”. Спросите даже в ресторанах модных – так как это последнее место, где бедность появляется. “Нет, – скажут вам, – уж теперь не кутят по-прежнему, все прижались, много что придет и обыкновенный обед спросит” – и это ведь прежний щеголь, бонбансник (кутила – В.К.)».
        Министр внутренних дел Н. П. Игнатьев в 1881 г. следующим образом характеризовал экономическое положение страны: «Промышленность находится в плачевном состоянии, ремесленные знания не совершенствуются, фабричное дело поставлено в неправильные условия и много страдает от господства теории свободной торговли и случайного покровительства отдельных предприятий» (Зайончковский П. А. Кризис самодержавия на рубеже 1870–1880-х годов. – М., 1964, с. 388). Можно еще добавить, что по итогам правления Александра II (1855-1881 гг.) госдолг увеличился в три раза.
        Чтобы вывести финансы и экономики Российской империи из состояния кризиса, Достоевский предлагает следующую формулу: «Для приобретения хороших государственных финансов в государстве, изведавшем известные потрясения, не думай слишком много о текущих потребностях, сколь бы сильно ни вопияли они, а думай лишь об оздоровлении корней – и получишь финансы». Мысль вроде бы банальная. Но почему-то ее приходилось писателю напоминать, поскольку благодаря шумной активности «белых жилетов» общество сосредоточилось на упомянутом выше «увенчании здания».
        Писатель иронично говорит, что, мол, власти и без него помнят о «корнях» и принимают меры по укреплению «корней»: «Видите ли: об оздоровлении корней, конечно, все знают, и какой же наш министр финансов более или менее о них не заботился, а уж особенно министр нынешний (Абаза Александр Агеевич – В.К.): он прямо приступил к корням, и вот уже соляной налог уничтожен. Ожидаются и еще реформы, и чрезвычайные, капитальные, именно “корневые”. Кроме того, всегда, и прежде, и десять лет тому, употреблялись многие средства на оздоровление корней: назначались ревизии, устраивались комиссии для исследования благосостояния русского мужика, его промышленности, его судов, его самоуправления, его болезней, его нравов и обычаев, и проч., и проч. Комиссии выделяли из себя подкомиссии на собрание статистических сведений, и дело шло как по маслу, то есть самым лучшим административным путем, какой только может быть».
        То, что власти называют оздоровлением корней, по мнению писателя, есть лишь иллюзия радикального лечения, или паллиатив, до корней они не добираются: «Но я вовсе, вовсе не про то говорить теперь начал. Мало того, не только подкомиссии, но даже и такие капитальные реформы, как отмена соляного налога или ожидаемая великая реформа податной системы, – по-моему, суть лишь одни пальятивы, нечто внешнее и не с самого корня начатое, – вот что я хочу выставить».
        Будут здоровые корни – будет и полновесный зрелый плод. Надо заботиться не о «листьях», а о «корнях». Тогда навязываемые России европейскими экономистами-»умниками» разговоры о финансах (их писатель образно называет «плодом») уйдут на второй или третий план: «С самого корня будет то, когда мы, если не совсем, то хоть наполовину забудем о текущем, о злобе дня сего, о вопиющих нуждах нашего бюджета, о долгах по заграничным займам, об дефиците, об рубле, о банкротстве даже, которого, впрочем, никогда у нас и не будет, как ни пророчат его нам злорадно заграничные друзья наши. Одним словом, когда обо всем, обо всем текущем позабудем и обратим внимание лишь на одно оздоровление корней, и это до тех пор, пока получим действительно обильный и здоровый плод».
        Конечно, наглядная формула Достоевского, использующая образы «плода» и «корней», даже его современникам уже казалось слишком непривычной и даже безумной. И Достоевский признается, что он специально «поставил мысль ребром», чтобы заставить общество задуматься: «И что же: я, разумеется, понимаю, что всё, что я сказал сейчас, покажется диким, что не думать о рубле, о платежах по займам, о банкротстве, о войске нельзя, что это надо удовлетворить и удовлетворять и, по-видимому, прежде всего. Но уверяю же вас, что и я понимаю это. Видите, я вам признаюсь: я нарочно поставил мою мысль ребром и желания мои довел до идеала почти невозможного. Я думал, что именно начав с абсурда и стану понятнее. Я и сказал: “Что, если б мы хоть наполовину только смогли заставить себя забыть про текущее и направили наше внимание на нечто совсем другое, в некую глубь, в которую, по правде, доселе никогда и не заглядывали, потому что глубь искали на поверхности?” Но я сейчас же готов смягчить мою формулу, и вот что вместо нее предложу: не наполовину забыть о текущем – от половины я отказываюсь, – а всего бы только на одну двадцатую долю, но с тем (непременно с тем), чтобы, начав с двадцатой доли забвения текущего, в каждый следующий год прибавлять к прежней доле еще по одной двадцатой и дойти – ну, дойти, например, таким образом, до трех четвертей забвения. Важна тут не доля, а важен тут принцип, который взять, поставить перед собой и затем уже следовать ему неуклонно…Ведь если только перестать лишь на одну двадцатую долю ежегодно удостоивать его столь болезненно тревожного внимания, как теперь, а обратить это болезненно тревожное внимание, в размере тоже одной двадцатой доли ежегодно, на нечто другое, то дело-то представится почти что и не фантастическим, а совсем даже возможным к начатию, тем более что о текущем (повторяю это), пренебрегаемом на одну двадцатую долю ежегодно, уже по тому одному нечего беспокоиться, что оно всё не утратится… само собою преобразится в нечто совсем иное, чем теперь, само подчинится новому принципу и войдет в смысл и дух его, преобразится непременно к лучшему, к самому даже лучшему».
        Далее писатель уже уходит окончательно от обсуждения конкретных финансовых и экономических проблем, полностью сосредотачиваясь на «корнях». А «корни» самые разные: земледелие, сельская община, православная Церковь и ее приходы, монархический строй, сословное устройство общества, артельный труд, монастыри, русское воинство и т.д. Я не буду пересказывать то, что написано об этих «корнях» в последнем выпуске «Дневников писателя». Почитайте сами. Впрочем, об этих «корнях» Федор Михайлович так или иначе писал и во всех других выпусках «Дневника писателя», а также во всех своих романах и рассказах. Отмечу еще, что в последнем выпуске «Дневника» писатель для пущей убедительности того, насколько опасно подрывать «корни» русского мира, приводит басню И.А. Крылова «Свинья под дубом»:

«Свинья под Дубом вековым
Наелась желудей досыта, до отвала;
Наевшись, выспалась под ним;
Потом, глаза продравши, встала
И рылом подрывать у Дуба корни стала.
“Ведь это дереву вредит, –
Ей с Дубу Ворон говорит, –
Коль корни обнажишь, оно засохнуть может”.
“Пусть сохнет, – говорит Свинья, –
Ничуть меня то не тревожит:
В нем проку мало вижу я;
Хоть век его не будь, ничуть не пожалею;
Лишь были б желуди: ведь я от них жирею”.
“Неблагодарная! – примолвил Дуб ей тут:
Когда бы вверх могла поднять ты рыло,
Тебе бы видно было,
Что эти желуди на мне растут”».

Напомню, что басня была написана Иваном Андреевичем в 1823 году. Почти спустя век (в 1917 году) дерево русской государственности и народного хозяйства «свиньями» было окончательно подрыто и рухнуло. А Федор Михайлович Достоевский наблюдал эту деструктивную деятельность «свиней» и пытался ее остановить. Увы, не получилось.

P. S.
Как все написанное в январском номере за 1881 год «Дневников писателя» актуально для сегодняшней России! Мы видим полное засилье идеологии «экономизма» во власти, в СМИ, в образовании. Сегодня мы чаше эту идеологию называем «экономическим либерализмом». Мы видим новое поколение «белых жилетов», которые тщатся выстроить российскую экономику по западным чертежам. А все эти «чертежи» позволяют лишь организовать в стране биржи, коммерческие банки и финансовый рынок, которые будут оттягивать последние соки из реального сектора экономики (сельского хозяйства, промышленности, строительства) и ввергать хозяйство в состояние перманентного кризиса.
Если выражаться языком Достоевского, то вся деятельность власти в области экономики и финансов сосредоточена на «текущем». Ах, если бы власть прислушалась к советам Достоевского и хотя бы 1/20 своих усилий перенаправила на оживление того, что писатель назвал «корнями»! И далее прибавляла бы каждый год по 1/20 от «текущего» в пользу «корней». «Дерево» русского хозяйства стало бы могучим и дало такие «плоды» (в том числе финансовые), о которых никто мечтать сегодня не дерзает! Но, увы, власть вместе с «белыми жилетами» (либеральная интеллигенция) уподобляются крыловской свинье и продолжают подрывать «дерево» русского хозяйства, которое «засыхает» на наших глазах.

 

Катасонов В.Ю.

http://reosh.ru

https://webkamerton.ru/2023/12/150-let-nazad-na-svet-poyavilsya-dnevnik-pisatelya-fm-dostoevskogo-razmyshleniya-pisatelya

 


11.11.2023 Размышления Ф.М. Достоевского о финансах и «корнях дуба». Часть I

 

150 лет назад на свет появился «Дневник писателя».

Многие даже далекие от художественной литературы грамотные люди знают, что великий русский писатель Федор Михайлович Достоевский многие годы вел и издавал так называемый «Дневник писателя». В этом году исполнилось 150 лет с того момента, когда «Дневник писателя» появился на свет. С перерывами Федор Михайлович вел «Дневник писателя» до конца своей жизни.
         Краткая история рождения «Дневника писателя» такова. В конце 1872 года Достоевский был приглашен на работу в качестве редактора известного тогда еженедельного журнала «Гражданин». С начала 1873 года Федор Михайлович приступил к работе в этом журнале. И уже в первом, январском номере журнала появилась рубрика «Дневник писателя». Это был как бы журнал в журнале. Литературоведы обращают внимание на то, что в 1872 году писатель закончил работу над своим романом «Бесы», а начавшиеся в 1873 году регулярные выпуски «Дневника писателя» были в каком-то смысле послесловием к указанному роману. Но это уже была не художественная литература, а публицистика и фельетоны.
         Проработав менее полутора лет в журнале «Гражданин», писатель устал от напряженного труда редактора и ушел из «Гражданина». В 1875 году он получил разрешение на издание своего собственного отдельного журнала «Дневник писателя». Этот ежемесячный журнал философско-литературной публицистики Фёдора Михайловича Достоевского выходил в 1876-1877 и 1880-1881 годах.

Кто-то из нынешних литературоведов сравнил «Дневник писателя» (особенно когда он стал отдельным изданием) с современным блогом, а самого писателя – с блогером. Только журнал был не в электронном, а в бумажном виде. Главное – это был журнал одного автора, весьма новаторская вещь для того времени. Новаторским было и то, что Достоевский призывал читателей присылать свои отзывы на публикации и посвящал немало времени на ответы читателям. Письма читателей регулярно публиковались. Журнал имел широкую аудиторию, вызывал неподдельный интерес у публики (другое дело, что далеко не все воспринимали «блог» Достоевского с восторгом; были и очень жесткие критики и даже громкие ругатели). Благодаря «Дневникам писателя» влияние Достоевского на общественное мнение во второй половине 1870-х годов стало весьма существенным.
         На страницах журнала в форме диалога велась полемика равных по силе оппонентов, которые представляли различные направления русской общественно-литературной мысли: консервативной («Русский мир», «Русский вестник»), либеральной («Вестник Европы») и революционно-демократической («Отечественные записки»).
         Журнал состоял из серий фельетонов, очерков, полемических заметок на злобу дня, литературной критики, воспоминаний, писем читателей и др. Но кроме публицистики в «Дневнике писателя» стали появляться и художественные произведения. Такие как: «Бобок», «Мальчик у Христа на ёлке», «Мужик Марей», «Столетняя», «Кроткая», «Сон смешного человека». В 1880 году вышел очерк о Пушкине.
         Какие-то идеи, прозвучавшие на страницах ««Дневника писателя», получили свое продолжение в таких литературных произведениях, как «Подросток» и «Братья Карамазовы». Многие литературоведы обратили внимание на то, что речь Достоевского о Пушкине 1880 года представляла собой квинтэссенцию идей «Дневника писателя» (особенно очерка о Пушкине).

Пожалуй, не было животрепещущих и насущных вопросов и проблем, не нашедших то или иное отражение в «Дневнике писателя». Один из исследователей творчества Федора Михайловича И.Л. Волгин так характеризовал «Дневник писателя»: «О чем бы ни писал Достоевский, общее принципиально не отделено у него от «частного», «дальнее» от «ближнего». Страдания семилетней девочки и судьбы Европы вводятся в единую систему координат. Все оказывается равнозначно друг к другу, но не равным само себе… Ибо в «Дневнике» предпринята попытка применить принципы этического максимализма к моделированию всей мировой истории – сверху донизу» (Волгин И.Л. Достоевский – журналист («Дневник писателя» и русская общественность). М., 1982. С. 23).
         Среди всего многообразия тем «Дневника» хочу выделить тему финансов и экономики. О деньгах, финансах и ростовщичестве он писал немало. Но и в романах, и в рассказах, и в журнальных и газетных статьях эти «материи» были, как правило, лишь «фоном» для событий и разговоров героев, рассуждавших на другие темы (в первую очередь, о Боге и вообще о «вечном», но также и о политике, литературе, эстетике и других «материях»).
         Буквально за месяц до своей смерти (скончался он 28 января 1881 года по старому стилю, 9 февраля по новому стилю) он успел подготовить последний номер журнала (январь 1881 года). И вот что удивительно: большую часть последнего номера, как заявил писатель в самом начале, он решил посвятить теме финансов. Для читателей это было удивительно, поскольку Федор Михайлович, хотя и затрагивал данную тему, но она никогда не была у него центральной. Вот с какого парадоксального введения начинает номер Достоевский: «Господи, неужели и я, после трех лет молчания, выступлю, в возобновленном «Дневнике» моем, с статьей экономической? Неужели и я экономист, финансист? Никогда таковыми не был».

Тогда возникает вопрос, а зачем же Достоевский взялся, вроде бы, не за свое дело? И писатель отвечает, что он смотрит на тему финансов не «изнутри» как профессионал, а «извне» – как гражданин и болеющий за отечество русский человек. И видит в финансах то, чего не видят «профессиональные финансисты» (чиновники финансового ведомства или профессора, читающие лекции о финансах). Федор Михайлович обратил внимание на то, что Россию (образованную ее часть) охватила самая настоящая эпидемия так называемого «экономизма». Т.е. неожиданно откуда взявшаяся привычка смотреть на все через экономику и финансы, ставя их во главе всей жизни и оценивая жизнь с их помощью. Кстати, походу отмечу, что несколько позднее на феномен захватившего Россию духа «экономизма» обратили внимание и другие выдающиеся русские мыслители и общественные деятели: Константин Леонтьев, Константин Победоносцев, Лев Тихомиров, Владимир Соловьев, Сергей Булгаков (будущий отец Сергий). Они называли это духом «экономического материализма»
         Достоевский говорит, что его, слава Богу, эта эпидемия не захватила, и это дает ему возможность трезво оценить феномен «экономизма»: «Несмотря даже на теперешнее поветрие, не заразился экономизмом, и вот туда же за всеми выступаю с статьей экономической. А что теперь поветрие на экономизм – в том нет сомнения. Теперь все экономисты. Всякий начинающийся журнал смотрит экономистом и в смысле этом рекомендуется. Да и как не быть экономистом, кто может теперь не быть экономистом: падение рубля, дефицит!»
         Эпидемия «экономизма» захватила Россию, по мнению Достоевского, после русско-турецкой войны 1877-78 гг., когда страна столкнулась с серьезными экономическими и финансовыми трудностями. Они вышли на первый план, все стали говорить почти исключительно о них, все другие проблемы русской жизни ушли на второй план: «Этот всеобщий экономический вид появился у нас наиболее в последние годы, после нашей турецкой кампании. О, и прежде у нас рассуждали много о финансах, но во время войны и после войны все бросились в финансы по преимуществу, – и опять-таки, конечно, всё это произошло натурально: рубль упал, займы на военные расходы и проч.»

Русско-турецкая война действительно дорого обошлась казне. Только прямые военные расходы превысили все доходы Российской империи за пару лет. Частично расходы были покрыты внешними и внутренними займами, но большую их часть пришлось обеспечивать печатным станком. Всего за 11 месяцев боев и походов на рынок выкинули 417 млн новых бумажных рублей, на треть увеличив их количество в обращении. Неудивительно, что курс кредитных билетов, как тогда называли бумажные рубли, резко просел по отношению к драгметаллам. Если накануне войны за 1 бумажный рубль давали 87 коп. золотом, то к 1879 г. – только 63 коп., что предопределило ослабление бумажного рубля по отношению к иным валютам. Вполне вероятно, что Достоевский застал еще один из последних указов императора Александра II, подписанного в начале 1881 года: Минфину для восстановления рубля поручалось постепенно выкупить кредитных билетов на сумму 400 млн руб. Планировалось, что государство будет изымать из обращения и уничтожать по 50 млн ежегодно. Указ гласил, что такие меры призваны «способствовать постепенному упрочению денежной единицы, без внезапного стеснения денежного рынка…».
         Тут на сцену русской жизни вышли те, кого Достоевский назвал «русскими Ферситами». Ферсит – персонаж древнегреческой мифологии, описанный Гомером, самый безобразный из воинов во время осады Трои. Ферсит – иносказательное обозначение злого хулителя. У Достоевского Ферситами выступают представители русской интеллигенции. Они стали говорить о том, что вступление России в войну с Турцией было «глупостью». Мол, надо было сначала деньги посчитать.

И вот постепенно разговоры о рубле, государственных долгах и дефиците стали переходить в русло разговоров о том, почему в России такая финансовая система несовершенная. Особливо если ее сравнивать с европейской: «…почти везде всё на тему: зачем-де у нас всё это не так, как в Европе? «В Европе-де везде хорош талер, а у нас рубль дурен. Так как же это мы не Европа, так зачем же это мы не Европа?».
         Но этим разговоры не ограничились. Далее возник следующий вопрос: что надо сделать для того, чтобы у нас финансы были как в Европе? Достоевский пишет: «Умные люди разрешили наконец вопрос, почему мы не Европа и почему у нас не так, как в Европе: «Потому-де, что не увенчано здание». Здесь «умные люди» имеют в виду, что, мол, начавшиеся Александром II реформы начались, но не завершились. Начались они с Манифеста 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян от крепостного права. Да, за этой реформой последовали другие: финансовая, судебная, военная, образовательная, земская, городского управления и др. Вся Россия пришла в движение, стала меняться на глазах. Но, по мнению «умных людей» (под ними Достоевский имеет в виду образованную часть общества, интеллигенцию), реформы надо продолжать. Чтобы «увенчать здание». А «здание» должно быть таким же, как в Европе. Но, как иронично замечает писатель, никакого «здания» нет, а есть небольшая кучка громогласных интеллигентов (он их называет «белыми жилетами»), которые создают иллюзию почти законченного «здания»: «Вот и начали все кричать об увенчании здания, забыв, что и здания-то еще никакого не выведено, что и венчать-то, стало быть, совсем нечего, что вместо здания всего только несколько белых жилетов, вообразивших, что они уже здание…».
         И тут, наконец, Федор Михайлович, переходит к изложению своего представления о том, каким может и должно быть «здание» (т.е. модель русского общества): «…если уж и начать его, гораздо пригоднее начать прямо снизу, с армяка и лаптя, а не с белого жилета». Очевидно, что под «армяком и лаптем» писатель имеет в виду крестьянство, которое на начало 1880-х годов составляло не менее 80 процентов всего населения Российской империи. И при этом, говоря, что «начать надо снизу», писатель имел в виду, что крестьянство составляет не только «фундамент», но и само «здание»: «Ибо, к удивлению Европы, наш низ, наш армяк и лапоть, есть в самом деле в своем роде уже здание, – не фундамент только, а именно здание, – хотя и незавершенное, но твердое и незыблемое, веками выведенное, и действительно, взаправду всю настоящую истинную идею, хотя еще и не вполне развитую, нашего будущего уже архитектурно законченного здания в себе одном предчувствующее». А интеллигенция (она же – «белые жилеты») фундамент и стены этого «здания» не замечают, все свои разговоры сводя к «крыше». Мало того, что не замечают, так еще расшатывают и разрушают имеющееся «здание».

«Белые жилеты» не утруждают себя размышлениями относительно того, каким должно быть «здание» в России. Оно, по их мнению, должно копировать европейские образцы: «Нужна-де только европейская формула, и всё как раз спасено; приложить ее, взять из готового сундука, и тотчас же Россия станет Европой, а рубль талером». Главное, что приятно в этих механических успокоениях, – это то, что думать совсем не надо, а страдать и смущаться и подавно».
         Но «белые жилеты», по мнению Достоевского, слепы, они не видят уже имеющегося в России «здания» и занимаются непрерывной говорильней. Да, это русское «здание» (русский «дом») надо достроить. Но будет ли место в этом русском «доме» «белым жилетам»? Вот что думает по этому поводу писатель: «А что коли колоссальнейшее большинство белых-то жилетов в увенчанное здание и вовсе бы пускать не надо (на первый случай, конечно), если уж так случится когда-нибудь, что оно будет увенчано? То есть их бы и можно пустить и должно, потому что всё ж они русские люди (а многие так и люди хорошие), если б только они, со всей землей, захотели смиренно, в ином общем великом деле, свой совет сказать».
         Увы, в русском «доме» барин и интеллигент будут себя чувствовать не комфортно, ведь они не хотят быть вровень с русским мужиком, они хотят им командовать: «Ведь такому барину, такому белоручке, чтоб соединиться с землею, воняющею зипуном и лаптем, – чем надо поступиться, какими святейшими для него книжками и европейскими убеждениями? Не поступится он, ибо брезглив к народу и высокомерен к земле Русской уже невольно. «Мы, дескать, только одни и можем совет сказать, – скажут они, – а те, остальные (то есть вся-то земля), пусть и тем довольны будут пока, что мы, образуя их, будем их постепенно возносить до себя и научим народ его правам и обязанностям». (Это они-то собираются поучать народ его правам и, главное, – обязанностям! Ах, шалуны!)».
         Раньше мужика закрепощал на земле барин, теперь его хочет закрепостить интеллигент: «Так, ведь, <…> можно <…> дойти опять до закрепощения народного, зипуна-то и лаптя, хотя и не прежним крепостным путем, так интеллигентной опекой и ее политическими последствиями, – А народ опять скуем!» Да, по большому счету, и живет-то интеллигент за счет этого мужика, которого он воспринимает как «косную массу»: «…в сущности, и народа-то нет, а есть и пребывает по-прежнему всё та же косная масса, немая и глухая, устроенная к платежу податей и к содержанию интеллигенции».

Продолжение следует…

 

Катасонов В.Ю.

http://reosh.ru/

https://webkamerton.ru/2023/11/150-let-nazad-na-svet-poyavilsya-dnevnik-pisatelya-fm-dostoevskogo-razmyshleniya-pisatelya

 


04.09.2023 Достоевский о капитализме и либерализме


         У меня есть привычка приурочивать свои публикации к круглым датам. И по этой причине сегодня вспоминаю нашего гениального писателя Федора Михайловича Достоевского. А «круглой» является дата рождения его знаменитого «Дневника писателя». Это произошло 150 лет назад, когда в первом январском номере еженедельного журнала «Гражданин» за 1873 год, издававшегося В. П. Мещерским, появился раздел «Дневник писателя», в котором Достоевский пояснил своё желание отразить собственное отношение к актуальным событиям: «Буду и я говорить сам с собой … в форме этого дневника. <…> Об чем говорить? Обо всем, что поразит меня или заставит задуматься», когда хаос, отсутствие убеждений и «точек упоров», цинизм преобладали в пореформенной России. Автор излагал разные точки зрения на современные события и собственное к ним отношение. С 1876 года «Дневник писателя» стал самостоятельным изданием, в котором писатель искал ответы на острые вопросы политической, социальной и духовной жизни России. Он стал неотъемлемым дополнением к его художественно-литературному творчеству, прежде всего к его «великому Пятикнижию» – романам «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1866), «Бесы» (1872), «Подросток» (1875), «Братья Карамазовы» (1880). В России в эпоху реформ Александра II и перехода страны на рельсы капитализма царили хаос, цинизм, отсутствие убеждений и «точек упоров». Для многих тогда «Дневник писателя» стал путеводной звездой, издание было востребовано еще при жизни писателя. Благодаря ему заметно возросло влияние его автора на общественное мнение. Перелистывая «Дневник писателя», убеждаюсь, что он не утратил своей актуальности и для сегодняшнего дня, помогает читателю найти ориентиры в нынешнее время хаоса и турбулентности.

Одна из «сквозных» тем «Дневника писателя» — капитализм. Капитализм вообще и российский в особенности. Исследователи творчества Достоевского почти не обращают внимание на антикапиталистическую направленность творчества писателя по той простой причине, что тот не использует слов «капитализм», «капиталист», «капиталистический». Тогда эти слова были еще редкостью в России. В Европе они только-только стали вводиться в оборот. Первое использование термина «капитализм» в его современном смысле связывают с французским социалистом Луи Бланом и датируют 1850 годом. В 1851 году другой французский социалист Пьер-Жозеф Прудон использовал словосочетание «крепость капитализма»; в 1867 году французский словарь, ссылаясь на Прудона, включил слово как неологизм, обозначающий «власть капитала или капиталистов». В английском языке, если верить Оксфордскому словарю, слово «капитализм» впервые появилось в 1854 году у писателя Уильяма Теккерея в романе «Новички» («The Newcomes»). В немецком языке слово «капитализм» появилось в 1869 году: в книге по вопросам кредита известного экономиста Карла Родбертуса присутствует фраза: «капитализм стал социальной системой». Как это неудивительно, но даже автор «Капитала» Карл Маркс (1818-1883), который писал свои труды примерно в то же время, что и Достоевский, не использовал слова «капитализм».

Введение термина в оборот в легальной печати России началось с опубликованной в № 1 и 2 «Русского богатства» в 1880 году статьи народовольца Н. С. Русанова «Проявления капитализма в России», в ответ на которую в девятом номере «Отечественных записок» в 1880 году была опубликована статья В. П. Воронцова «Развитие капитализма в России». После этого понятие «капитализм» в среде народников, социалистов и марксистов приобрело широкое употребление и стало объектом политических дебатов. Но это было уже после смерти Федора Михайловича.

У писателя было много других слов, с помощью которых он очень глубоко и выразительно описывал суть произошедшего в России переворота. Во времена Достоевского эквивалентом термина «капитализм» были словосочетания «буржуазный строй», «буржуазное общество», «буржуазная идея». Ими тогда начинали пользоваться зародившиеся в 1860-е годы в России «народники» и «социалисты». Ими пользовался и сам «классик» марксизма (см., например: «Манифест коммунистической партии», 1848 год).

В «Дневнике писателя» (1877) Достоевский разъясняет, что он имеет в виду под буржуазным строем и буржуазной идеей: «…это «матерьялизм, слепая, плотоядная жажда личного матерьяльного обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами — вот всё, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу…». Как видим, он не ограничивается привычным политико-экономическим определением капитализма, а подчеркивает, что данный строй произрастает из идеологии материализма, которая, в свою очередь, произрастает на почве безбожия.

За полгода до своей смерти, в августе 1880 года в «Дневнике писателя» Достоевский писал: «Да, она накануне падения, ваша Европа, повсеместного, общего и ужасного. Муравейник, давно уже созидавшийся в ней без церкви и без Христа (ибо церковь, замутив идеал свой, давно уже и повсеместно перевоплотилась там в государство), с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим всё, всё общее и всё абсолютное, — этот созидавшийся муравейник, говорю я, весь подкопан. Грядет четвертое сословие, стучится и ломится в дверь и, если ему не отворят, сломает дверь. Не хочет оно прежних идеалов, отвергает всяк доселе бывший закон. На компромисс, на уступочки не пойдет, подпорочками не спасете здания. Уступочки только разжигают, а оно хочет всего. Наступит нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, все исповедоваемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды — всё это рухнет в один миг и бесследно — кроме разве жидов, которые и тогда найдутся как поступить, так что им даже в руку будет работа. Всё это «близко, при дверях». Вы смеетесь? Блаженны смеющиеся. Дай Бог вам веку, сами увидите. Удивитесь тогда. Вы скажете мне, смеясь: «Хорошо же вы любите Европу, коли так ей пророчите». А я разве радуюсь? Я только предчувствую, что подведен итог. Окончательный же расчет, уплата по итогу может произойти даже гораздо скорее, чем самая сильная фантазия могла бы предположить. Симптомы ужасны. Уж одно только стародавненеестественное политическое положение европейских государств может послужить началом всему. Да и как бы оно могло быть естественным, когда неестественность заложена в основании их и накоплялась веками? Не может одна малая часть человечества владеть всем остальным человечеством как рабом, а ведь для этой единственно цели и слагались до сих пор все гражданские (уже давно не христианские) учреждения Европы, теперь совершенно языческой. Эта неестественность и эти «неразрешимые» политические вопросы (всем известные, впрочем) непременно должны привести к огромной, окончательной, разделочной политической войне, в которой все будут замешаны и которая разразится в нынешнем еще столетии, может, даже в наступающем десятилетии. Как вы думаете: выдержит там теперь длинную политическую войну общество? Фабрикант труслив и пуглив, жид тоже, фабрики и банки закроются все, чуть-чуть лишь война затянется или погрозит затянуться, и миллионы голодных ртов, отверженных пролетариев, брошены будут на улицу. Уж не надеетесь ли вы на благоразумие политических мужей и на то, что они не затеят войну? Да когда же на это благоразумие можно было надеяться? Уж не надеетесь ли вы на палаты, что они не дадут денег на войну, предвидя последствия? Да когда же там палаты предвидели последствия и отказывали в деньгах чуть-чуть настойчивому руководящему человеку

Как прозорливость! Я не знаю никого, кто бы с таким упреждением предсказал первую мировую войну, эпицентром которой станет та самая Европа, с которой российские капиталистические «реформаторы» пытались брать пример. Да, Достоевский несколько ошибся, сказав, что война «разразится в нынешнем еще столетии, может, даже в наступающем десятилетии». Божественным промыслом в предсказание писателя были внесены коррективы. Через месяц после смерти писателя на царский престол взошел Александр III, заслуженно получившего звание «Миротворец». Он не только помог сберечь от войн Россию, но также благодаря его политике удалось оттянуть (именно оттянуть, а не отменить) начало общеевропейской войны. Предсказание Достоевского сбылось лишь через 34 года.

Конечно, раскрытие разрушительного начала капитализма (буржуазного строя) Федором Михайловичем присутствует также в его художественных произведениях, обширной переписке и публичных выступлениях. Вот еще одно пророчество о катаклизмах, ждущих богатую капиталистическую Европу: «…в Европе, в этой Европе, где накоплено столько богатств, все гражданское основание всех европейских наций – все подкопано и, может быть, завтра же рухнет бесследно на веки веков, а взамен наступит нечто неслыханно новое, ни на что прежнее не похожее. И все богатства, накопленные Европой, не спасут ее от падения, ибо «в один миг исчезнет и богатство»». (Достоевский Ф.М. Объяснительное слово по поводу печатаемой ниже речи о Пушкине. Собрание соч. в 15 т. Том 14. СПб.: Наука, 1995 С. 419). Эти слова приложимы к событиям и первой, и второй мировых войн. И эти слова звучат набатным колоколом в отношении Европы XXI века.

А вот продолжение приведенных выше слов писателя: «…неужели все-таки мы и тут должны рабски скопировать это европейское устройство (которое завтра же в Европе рухнет)? Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национально, своей органической силой, а непременно обезличенно, лакейски подражая Европе?» Федор Михайлович в «Дневниках писателя» и многочисленных письмах настойчиво повторял ту мысль, что лакейское подражание капиталистической Европе опасно, оно может привести Россию к таким же катаклизмам, которые испытывала и еще испытает Европа.

«Троянским конем», посредством которого капитализм из Европы проникал в Россию, была, по мнению Федора Михайловича идеология либерализма. Мы думаем, что эта идеология нашего времени. По крайней мере, название идеологии появилось в наше время. Нет, слова «либеральный», «либерализм», «либерализация», «либерал» были во времена Достоевского в ходу, они звучали и в официальных документах, и в газетах, и в лекциях университетских профессоров. Причем преимущественно в позитивном смысле. Проводившиеся в стране в 60-70-е годы позапрошлого века реформы величались «либеральными». Потому, что якобы они давали всем «свободу». Мол, начали с «освобождения» крепостных крестьян, а далее надо «развивать и углублять» «свободы» всех граждан. Прямо в духе французской буржуазной революции: «Свобода, равенство и братство» (liberte, еqаlitе, fraternite). В этой связи Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) писал: «Провозгласили… liberte, еqаlitе, fraternite. Очень хорошо-с. Что такое liberte? Свобода. Какая свободa? Одинаковая свобода всем делать все что угодно, в пределах закона. Когда можнo делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все, что угодно, а тот, с которым делают что угодно».

У Достоевского слова «либерал», «либеральный» и им подобные имеют негативный смысл. Именно они, либералы, по мнению писателя, лакейски подражают капиталистическому Западу, именно они толкали и толкают Россию на путь буржуазных реформ. Впрочем, большинство отечественных либералов даже до конца не понимают, что такое капитализм. Максимум, на что они способны, — повторять какие-то «догматы» привнесенных из-за границы теорий и учений экономического либерализма (о «полезности» капитала, конкуренции, банков, биржи, «невидимой руки» свободного рынка и др.). По мнению Достоевского, доморощенные либералы действуют инстинктивно, а весь их инстинкт строится, с одной стороны, на заискивании перед Западом, а, с другой стороны, на ненависти к России. Разрушая Россию, ее традиционные устои, они, даже не отдавая себе в том отчет, расчищают почву для капитализма. А еще точнее – для тех, кто с Запада принесет свой капитал с тем, чтобы уже окончательно поработить и уничтожить Россию. Вот, например, мы читаем в «Бесах» о заискивании либералов перед Европой: «Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить». А вот из того же романа об их патологической ненависти к России: «Они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся…».

Достоевскому режет ухо словосочетание «русский либерализм», правильнее его называть антирусским: «Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм…Эту ненависть к России, еще не так давно, иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова «любовь к отечеству» стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили, как вредное и ничтожное. Факт этот верный, которого нигде и никогда, спокон веку и ни в одном народе, не бывало и не случалось. Такого не может быть либерала нигде, который бы самое отечество свое ненавидел. Чем же это всё объяснить у нас? Тем самым, что и прежде, — тем, что русский либерал есть покамест, еще не русский либерал; больше ничем, по-моему» (роман «Идиот»).

Действительно, до коих пор можно называть этих ненавистников и разрушителей России «русскими либералами»? Увы, привычка сохранилась и сегодня. Вот, господин Чубайс, которого некоторые российские СМИ на протяжении трех десятилетий услужливо величали «российским либералом». Он проводил в 90-е годы приватизацию, расчищал «площадку» для строительства капитализма. При этом он ведь понимал, что это строительство будет происходить на костях миллионов наших сограждан. Мы все прекрасно помним его «откровение»: «Что вы волнуетесь за этих людей? Ну, вымрет тридцать миллионов. Они не вписались в рынок. Не думайте об этом — новые вырастут». Совсем не удивительно, что у либералов не только XIX века, но и нынешних Достоевский вызывает самые настоящие приступы ярости. Вот признание того же Чубайса: «Вы знаете, я перечитывал Достоевского в последние три месяца. И я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски». Здесь уже Чубайс выступает даже не как «либерал», а как один из тех бесноватых героев, которые описаны в романе Федора Михайловича «Бесы».

Доморощенные либералы, по Достоевскому, страстно желают стать «европейцами» и при этом непременно ненавидят Россию В «Дневнике писателя» читаем: «Русскому, ставшему действительным европейцем, нельзя не сделаться в то же время естественным врагом России». Либерализм, по Достоевскому, неизбежно порождает рабство и деспотизм. В «Дневнике писателя читаем: «Либералы вместо того, чтобы стать свободнее, связали себя либерализмом, как веревками. И когда надо высказать свободное мнение, трепещут прежде всего: либерально ли будет? И выкидывают иногда такие либерализмы, что и самому страшному деспотизму и насилию не придумать». Можно до бесконечности цитировать Достоевского (как из «Дневника писателя», так его писем и литературных произведений) по поводу капитализма (буржуазного строя) и либерализма. И каждый фрагмент на удивление будет оказываться актуальным, отражать реалии сегодняшнего дня. Прошло полтора века и слова и нам опять внушают, что либерализм и либеральные реформы сделают русского человека «свободным». Чтобы не искушаться этими обманами, читайте Достоевского.

P.S. Для углубленного изучения поднятой в статье темы могу рекомендовать мою книгу: «Достоевский о науке, капитализме и последних временах» (М.: «Кислород», 2020).

 

Катасонов В.Ю.

Телеграм-канал «Шарапов» https://t.me/REOSH_Sharapov

http://reosh.ru/valentin-katasonov-dostoevskij-o-kapitalizme-i-liberalizme.html

 


12.03.2022 Ф.М. Достоевский о науке и интеллигенции.

Часть III

 

Станислав Косенков. Портрет Ф.М. Достоевского.

НАУКА НЕ МОЖЕТ ЗАМЕНИТЬ БОГА

В «Дневнике писателя» Достоевский продолжает развивать мысль, что наука не может различать добро и зло, что претензии ее на то, что она может заместить Бога, являющегося «компасом» в мире добра и зла, есть шарлатанство и духовная слепота: «Наука не в силах решить проблему личности. Она атомизирует личность, сводит ее до безличного; она неспособна быть созидательной силой личности. Она не в состоянии также решить общественные проблемы, ей недостает творческой сущности, динамиса. Поэтому в качестве созидательной силы не может выступать ни личная, ни общественная научная нравственность. Законы духа человеческого науке не известны; не известен ей и корень зла». (1) Еще: «Наука станет бессмысленной, если пожелает стать смыслом жизни человеческой, его этикой и верой. Последнее слово такой науки есть самоубийство…» (2)
О том, что наука призвана заменить этику, рассуждает и Великий инквизитор в романе «Братья Карамазовы»: «Знаешь ли Ты, – говорит инквизитор своему Христу, – что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные». «”Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!” – вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против Тебя и которым разрушится храм Твой», – заключает свою мысль инквизитор.
Итак, наука, по инквизитору, с одной стороны, оправдает дурные поступки людей отсутствием «хлеба» (т.е. внешними условиями жизни). С другой стороны, она способна обеспечить их этим самым «хлебом» (устроить комфортные условия жизни). И тогда дурные поступки людей исчезнут сами собой. Нетрудно вспомнить, что в советское время, когда в вузах преподавался так называемый «исторический материализм», молодежи внушали, что надо изменить «экономический базис» общества – перейти от капитализма с частной формой собственности на средства производства к социализму с общественной формой собственности – и все встанет на свои места. Люди будут сыты, люди будут счастливы, а следовательно, станут образцово-показательными. А если кто-то допустит какой-то асоциальный поступок, то это будет исключением, которое будет лишь подтверждать общее правило: сытый человек не может поступать дурно. А самое главное – наука позволит создать такой общественный порядок, при котором Бог людям не понадобится. Они отвергнут Христа.

Позволю себе отступление от произведения Достоевского, сделав экскурс в наше недалекое прошлое. Безумную идеологию Великого инквизитора пытались воплотить в жизнь в Советском Союзе. Я прекрасно помню XXII съезд КПСС (осень 1961 года), на котором в торжественной обстановке была принята третья программа партии. Эта программа предусматривала построение коммунизма и обещала, что уже в 1980 году люди окажутся в «светлом коммунистическом будущем». Было обещано, что будет достаточно «хлеба» и все будут «накормлены». Для решения этой стратегической задачи были определены три следующие задачи: 1) в области экономической – построить материально-техническую базу коммунизма (т.е. выйти на первое место в мире по производству продукции на душу населения; достигнуть наивысшей в мире производительности труда; обеспечить самый высокий в мире жизненный уровень народа); 2) в области социально-политической – перейти к коммунистическому самоуправлению и бесклассовому обществу; 3) в области духовно-идеологической – воспитать нового, всесторонне развитого человека.
Я прекрасно помню те два десятилетия между 1961 и 1980 годами. Все было брошено на решение первой, экономической задачи. Основные надежды возлагались на научно-технический прогресс, который позволит создать качественно новые производительные силы.
Что касается третьей задачи, то о ней не часто вспоминали. Толком никто не понимал, что значит «новый, всесторонне развитый человек». Третья задача решалась по «остаточному принципу». Не только в силу слабого ее понимания партийно-государственным руководством страны, но и потому, что партийные идеологи наивно полагали: «новый человек» сам возникнет чудесным образом на базе новых производительных сил. Главное – «накормить» человека, и он станет «новым», «всесторонне развитым», «нравственным». Понятно, что разработчики и исполнители третьей программы партии были далеки от понимания того, что хотел сказать Достоевский в «Великом инквизиторе» (впрочем, скорее всего, они просто не были знакомы с этим произведением писателя, который в СССР квалифицировался как «реакционный»). Понятное дело, что коммунизм так и не появился. А что касается человека, то за прошедшие почти шесть десятилетий с момента принятия той «коммунистической» программы он действительно стал «новым». В том смысле, что он еще больше одичал, находясь в токсичной атмосфере материализма – сначала социалистического, а позднее капиталистического.

Анализируя философию Достоевского, известный сербский мыслитель преподобный Иустин (Попович) обращает внимание на то, что человек осознанно или неосознанно пытается с помощью науки избавить себя от той свободы, которая ему становится невыносимой. Наука должна избавить человека от мук совести, постоянной головоломки различения добра и зла. Именно так смотрят на науку некоторые герои романов Федора Михайловича: «Причина всех несчастий и страданий заключается в свободе, с которой человек рождается. Психологически вполне оправданно видеть в свободе человеческой личности причину всех несчастий и страданий. На самом деле, современная наука представляет систематически организованное восстание против свободы, против той наиболее роковой привилегии, которую имеет человек. Сводя всю многообразную жизнь существ, твари к необходимости, наука подводит под нее и самого человека, чтобы избежать мук в связи с решением кошмарной проблемы свободы. Тем самым она опосредованно бунтует против таким образом устроенного человека: реальность свободы в мире необходимости невозможна; а если и возможна, то настолько ужасна, что ее следует уничтожить и объявить ненужной. Это наука и делает: необходимость управляет всем механизмом мира, а человек является деталью этого механизма». (3)
А если в мире царит необходимость и только необходимость, то тогда остается сделать еще один шаг и признать: «свобода немыслима и не нужна, необходимость – все и вся. Выраженное этической терминологией это звучит: нет преступления, нет греха, зло является необходимостью. А если так, то современная наука представляет не что иное, как непрестанное утверждение, что вся жизнь является неоправданным и невыносимым ужасом, абсолютно неоправданным, ибо все происходит по необходимости. В таком случае научный оптимизм – абсолютная невозможность». (4) Нам уже несколько веков твердят о том, что наука и техника несут спасение и освобождение человечеству, а вот герои романов Достоевского и сам Федор Михайлович в «Дневнике писателя» развенчивают ставший уже к середине XIX века привычным «научный оптимизм».
Не надо, конечно, думать, что Федор Михайлович был уж совсем одинок в своем скептицизме по поводу общепринятых в «образованном» обществе упований на науку. Было на Руси немало православных людей, которые прекрасно понимали, что ни один народ (и уж тем более русский) не сумеет устроиться на началах науки и разума. Устраиваться люди должны на началах веры в Бога, соблюдении Его заповедей и уповании на Его промысел о человеке.

СВЯТИТЕЛЬ ИГНАТИЙ БРЯНЧАНИНОВ ПОДТВЕРЖДАЕТ СЛОВА ШАТОВА

В качестве примера такой позиции позволю привести высказывание святителя Игнатия Брянчанинова:
«Человек, лишившись падением своим Божественного Света – Святаго Духа, должен был довольствоваться своим собственным, скудным светом – разумом. Но этот естественный свет привел весьма немногих человеков к познанию истинного Бога: он устремился наиболее к доставлению всевозможных удобств для земной жизни, изобрел различные науки и искусства, которые точно способствовали и способствуют к умножению и развитию этих вещественных удобств, но вместе способствуют и к сильнейшему развитию греховной жизни, к запечатлению и утверждению падения украшением падения многоразличными призраками благосостояния и торжества. Науки человеческие, будучи плодом падения, удовлетворяя человека, представляя ему Божию благодать и Самого Бога ненужными, хуля, отвергая, уничижая Святаго Духа, соделались сильнейшим орудием и средством греха и диавола для поддержания и укрепления падения. Свет человеков соединился со светом демонов и образовал человеческую ученость (премудрость), враждебную Богу, растлевающую человека диаволоподобною гордынею (1Кор.3:17,18). Объятый недугом учености, мудрец мира сего подчиняет все своему разуму и служит сам для себя кумиром, осуществляя собою предложение сатаны: будете яко бози, ведяще доброе и лукавое. Ученость, предоставленная самой себе, есть самообольщение, есть бесовский обман, есть знание, преисполненное лжи и поставляющее в ложное отношение ученого и к себе, и ко всему. Ученость есть мерзость и безумие пред Богом; она – беснование. Слепоту свою она провозглашает удовлетворительнейшим ведением и видением, и таким образом соделывает слепоту неисцельною, а хранимое ею падение неотъемлемым достоянием злосчастного книжника и фарисея (Ин.9:41). Мудрование плотское – вражда на Бога: закону бо Божию не покоряется, ниже бо может. Мудрование плотское – смерть (Рим.8:7,6). Святый Дух заповедует отвержение мудрости земной для того, кто хочет приступить к Богу и соделаться причастником духовной мудрости (1Кор.3:18). Апостол Павел замечает, что немногие из ученых приняли веру христианскую (1Кор.1:26); напротив того, для этих мнимых и напыщенных мудрецов показалась безумием духовная мудрость, всеобильно и всесовершенно заключающаяся во Христе (1Кор.1:23). Философы и художники были величайшими поборниками идолопоклонства и врагами истинного Богопознания. По водворении веры христианской в мире ученость родила бесчисленные ереси и ими старалась ниспровергнуть Святую Веру. Величайшее злодеяние – убийство Богочеловека – совершено учеными во имя мудрости их и во имя закона их (Ин.11:49-50). В наше время ученость возвращает язычников, принявших христианство, к язычеству и, отвергая христианство, вводит снова идолопоклонство и служение сатане, изменив формы для удобнейшего обольщения человечества. Редкий, весьма редкий книжник научается Царствию Небесному и износит новое учение Духа пред общество собратий своих, облекая это учение в ветхие рубища учености человеческой для того, чтоб оно было удобнее принято любящими более ветхое, нежели новое (Мф.13:52; Лк.5:39)». (5)
Итак, из приведенного отрывка можно резюмировать: 1) науки – плод падения человеческого; 2) науки превращаются в сильнейшее орудие дьявола, направленное на вовлечение человека в сети греха, способствуют дальнейшему его падению; 3) ученая премудрость растлевает человека гордынею; 4) объятый недугом учености, «мудрец» сам себе становится кумиром и даже богом; 5) ученость есть мерзость пред Богом, беснование; 6) ученость родила бесчисленные ереси и ими старалась ниспровергнуть христианскую веру в мире; 7) научная ученость становится удобнейшей современной формой идолопоклонства, удобнейшей для обольщения человечества; 8) редкий носитель учености человеческой принимает учение Духа и передает его другим.
Как видим, откровения святителя Игнатия Брянчанинова относительно человеческой учености и науки еще более жесткие и шокирующие, чем у Достоевского и героев его романов. И Достоевский, и святитель Игнатий, и многие другие русские православные мыслители понимали, что «научный оптимизм» – ловушка, в которую враг рода человеческого заманивал Святую Русь.

 

Примечания:

1. Дневник писателя. Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. В 12 томах. С.-Петербург. Т. XI. Издание А. Ф. Маркса. 1894. С. 248. (цит. по: Преподобный Иустин (Попович). Философия и религия Ф.М. Достоевского. – Минск, изд-во Дмитрия Харченко, 2014, с. 418).
2. Дневник писателя. Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. В 12 томах. Том Т. XI, с. 462 (цит. по: Преподобный Иустин (Попович). Философия и религия Ф.М. Достоевского. – Минск, изд-во Дмитрия Харченко, 2014, с. 421).
3. Преподобный Иустин (Попович). Философия и религия Ф.М. Достоевского. С. 90-91.
4. Там же, с. 91.
5. Свт. Игнатий Брянчанинов. Слово о человеке. Том 3. // «ИДОЛОПОКЛОНСТВО» (http://www.biblioteka3.ru/biblioteka/ignatiy_br/tom_3/txt30.html).

 

https://webkamerton.ru/2022/03/fm-dostoevskiy-o-nauke-i-intelligencii-chast-iii

http://reosh.ru/valentin-katasonov-f-m-dostoevskij-o-nauke-i-intelligencii-chast-iii.html

 


11.02.2022 Ф. М. Достоевский о науке и интеллигенции.

Часть II

Косенков С.С. «Достоевский. Лист I», 1989 г. Бумага, карандаш. Старооскольский художественный музей.

НА НАЧАЛАХ НАУКИ И РАЗУМА НАРОД УСТРОИТЬСЯ НЕ МОЖЕТ

Очевидно, что Достоевский был против подобных воззрений (о первостепенной и важнейшей роли разума и науки в жизни народов). Этим его протестом наполнены все произведения писателя. Вот, что, например, писал Достоевский в «Дневнике писателя» за 1873 год: «Все эти европейские высшие учители наши, свет и надежда наша, все эти Милли, Дарвины и Штраусы преудивительно смотрят иногда на нравственные обязанности современного человека. … Дай всем этим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново – то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что всё здание рухнет, под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено. Одна из современных фальшей».(1)
И вот заявление Ивана Шатова о том, что «ни один народ ещё не устраивался на началах науки и разума», прозвучало как гром среди ясного неба. Это был вызов «образованной» публике России, которая в романе «Бесы» была представлена Степаном Трофимовичем Верховенским, Варварой Петровной Ставрогиной, семейством фон Лембке (губернатор и его жена), Семёном Егоровичем Кармазиновым. Не лишены некоторых упований на науку и разум также некоторые из тех героев романа, которые относятся к «бесам».
И вот Шатов как бы встряхивает Николая Верховенского, напоминает ему азбучную истину: «Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта сила есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит писание, «реки воды живой», иссякновением которых так угрожает Апокалипсис. Начало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как отожествляют они же. «Искание бога», как называю я всего проще».
Да, конечно, Шатов не богослов и даже не церковный человек, он ищущий, мятущийся, пока еще агностик. Но сердце ему подсказывает, что надо «искать бога» и что наука и разум не могут заменить человеку Бога. Он рассуждает «от обратного», говорит, где Бога не надо искать.
Очень жестко о науке говорит в романе «Братья Карамазовы» Великий инквизитор. Он начинает слабое и слепое человечество, не умеющее пользоваться свободой, будет пытаться полагаться на свой разум и науку. И они (разум и наука) заведут слепое человечество в окончательный тупик: «Свобода, свободный ум и наука заведут их (людей – В.К.) в такие дебри и поставят перед такими чудами и неразрешенными тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие, непокорные, но малосильные и несчастные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: «Да, вы были правы, вы одни владели тайной Его (Духа, искушавшего Христа в пустыне – В.К.), и мы возвращаемся к вам: спасите нас от себя самих»

О ПОЛУНАУКЕ И ПОЛУИНТЕЛЛИГЕНТАХ

Наука, как правильно замечает Шатов, не может определить, где добро, а где зло. Особо он обрушивается на так называемую «полунауку», которая может увести человека окончательно в болото и уничтожить: «Никогда разум не в силах был определить зло и добро, или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал; наука же давала разрешения кулачные. В особенности этим отличалась полунаука, самый страшный бич человечества, хуже мора, голода и войны, не известный до нынешнего столетия. Полунаука – это деспот, каких ещё не приходило до сих пор никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, пред которым все преклонилось с любовью и суеверием, до сих пор немыслимым, пред которым трепещет даже сама наука и постыдно потакает ему». Итак, полу-наука стало богом «просвещенного» человечества, причем деспотическим. Этот бог дает такие способы разрешения человеческих проблем, которые герой Достоевского назвал «кулачными». Он также обратил внимание на то, что даже настоящая наука стала пасовать перед полунаукой. Как пример: наука второй половины XIX века не смогла дать должного отпора дарвинизму (который можно назвать не только полу-наукой, но даже лженаукой) и в ХХ веке он захватил все так называемые «храмы науки» (университеты, с кафедр которых стала преподаваться теория эволюции и учение о происхождении человека от обезьяны).
На мысль Достоевского о полунауке в романе «Бесы» обратил внимание русский философ Иван Ильин. Представителем такой полунауки, как отмечает Ильин, является полуинтеллигент, который посмеивается над религией и слепо верит в науку и технику: «Полуинтеллигент есть человек весьма типичный для нашего времени. Он не имеет законченного образования, но наслушался и начитался достаточно, чтобы импонировать другим «умственною словесностью». В сущности, он не знает и не имеет ничего, но отнюдь не знает, где кончаются его знание и умение. Он не имеет своих мыслей, но застращивает себя и других чужими штампованными формулами; а когда он пытается высказать что-нибудь самостоятельное, то сразу обнаруживает свое убожество. Сложность и утонченность мира, как Предмета, совершенно недоступна ему: для него всё просто, всё доступно, всё решается сплеча и с апломбом. Главный орган его – это чувственное восприятие, обработанное плоским рассудком. Духа он не ведает; над религией посмеивается; в совесть не верит; честность есть для него «понятие относительное». Зато он верит в технику, в силу лжи и интриги, в позволенность порока».(2)
Еще до Ильина понятие «полуинтеллигенты» использовал писатель А.В. Амфитеатров, который об этой публике писал следующее: «Во-первых, подавляющий процент ее состава, ― то, что вы называете ― полуинтеллигенты: люди не с образованием, но и не без образования; дикари, хватившие верхушки культуры, и ― увы, как всегда почти бывает, верхушки не добродетелей её, но пороков.(3)

ПОЛУИНТЕЛЛИГЕНТЫ ДОСТОЕВСКОГО

Если применить понятие «полуинтеллигента» в определении Ильина к романам Достоевского, то, наверное, половину их героев можно отнести к разряду полуинтеллигентов. Многие исследователи творчества Достоевского обращают внимание на то, что основные герои романов писателя имеют свои «теории». Например, Раскольников из «Преступления и наказания», Лебедев и Ипполит из «Идиота», Аркадий Долгорукий из «Подростка», Шигалев из «Бесов», Иван Карамазов из «Братьев Карамазовых» и другие. «Теории» эти, как правило, не придуманы самими героями, не «высосаны из пальца». Чаще всего, они заимствованные, причем первоисточниками оказываются теории, которые были созданы в Европе. Сами герои неоднократно в своих разговорах упоминают имена этих «авторитетов»: Фурье, Вольтера, Руссо, Платона, Мальтуса, Милля и других. Есть основания полагать, что лишь немногие из героев Достоевского действительно серьезно изучали работы «авторитетов». Чаще всего идеи «авторитетов» воспринимались из газет, журналов, переводных романов и особенно из разговоров с более информированными людьми. С учетом этого этих «идейных» героев можно записать в разряд полуинтеллигентов. В их головах собраны обрывки разных теорий и учений (почти исключительно тех, что пришли в Россию из Европы). Но все это непереваренная умом мешанина.
Полуинтеллигентов много и среди не самых главных героев. Так, например, все основные герои «Бесов» из группы заговорщиков вполне могут претендовать на звание полуинтеллигентов: Петр Верховенский, Шигалев, Виргинский, Липутин, Лямшин, Толкаченко, Кириллов.
Так, главным идеологом и «умственно подготовленным» членом группы заговорщиков считается Шигалев. Достоевский рисует портрет этого героя, который выглядит карикатурно. Петр Верховенский с восторгом говорит Николаю Верховенскому: «Шигалев гениальный человек! Знаете ли, что это гений вроде Фурье; но смелее Фурье, но сильнее Фурье; я им займусь. Он выдумал «равенство»!»
И вот на заседании «У наших» (заговорщиков) Шигалев собирается читать «толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь». Он создатель новой системы «устройства мира» – шигалевщины. Вот заявление Шигалева перед собранием: «Я хотел изложить собранию мою книгу по возможности в сокращенном виде; но вижу, что потребуется еще прибавить множество изустных разъяснений, а потому всё изложение потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей книги. (Послышался смех.) Кроме того, объявляю заранее, что система моя не окончена. (Смех опять.) Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого».
Шигалев в своем докладе предлагает для построения рая на земле разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Естественно, что первая часть – образованные граждане, приобщенные к науке; остальные – темная масса. Слушатели в недоумении: что же это за рай, если в нем будут такое вопиющее неравенство и несправедливость? Действительно, Шигалев приходит к неожиданному для него и слушателей выводу о «безграничном деспотизме». Но тут выход из этого противоречий предлагает один из «бесов» Лямшин: «А я бы вместо рая…взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому».(4) Естественно, Лямшин исходит из того, что в оставшуюся кучку людей войдет и он как «образованный». Все «бесы» из подпольной группы считают себя «образованными»!
Петр Верховенский, самый главный «бес» романа, полагает, что, когда они («бесы») захватят власть и установят диктатуру, то им надо будет в самом срочном порядке понижать образовательный уровень народа, всех выровнять по нижней планке. Ибо образованный народ опасен для власти: «Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию… Жажда образования есть уже жажда аристократическая…; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство!».
Некоторые из героев, «заряженных» идеями европейских «авторитетов», при любом удобном случае начинают «просвещать» окружающих и порой напоминают не вполне здоровых на голову людей. Примером такого героя может служить Ипполит из романа «Идиот». Впрочем, Ипполит еще очень молод, ему лет 17, ему простительно. Но вот герой из романа «Преступление и наказание» Андрей Семенович Лебезятников постарше, чем Ипполит. Он очень любит рассуждать о науке, политике и правильном социальном устройстве. Систематических знаний не имеет, всего нахватался по верхам. В квартире, где проживает Лебезятников, к нему подселяется Лужин. И Андрей Семенович начинает с упоением пересказывать своему новому соседу учение Фурье и теорию Дарвина. Достоевский представляет этого героя в карикатурном виде. Про Лебезятникова можно сказать: «Слышал звон, да не знает, где он».
Есть категория героев, которые не погружаются в суть идей, а просто демонстрируют перед окружающими свой «интеллект». Тут невольно вспоминается коронная фраза из водевиля А.П. Чехова «Свадьба»: «Они хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном». Очень применима к некоторым героям Достоевского. К таким, например, можно отнести напыщенного и довольного собой писателя Кармазинов из романа «Бесы».
Целый ряд героев использует разные теории для оправдания своих не очень нравственных (или даже совсем безнравственных) поступков. Например, Петр Петрович Лужин из романа «Преступление и наказание». Лужин – человек очень жадный, нацеленный на богатство, прагматичный и беспринципный. Конечно, Петр Петрович книг не читает, но стремится выглядеть «современным», «прогрессивным», «просвещенным». «Передовые» идеи эти он заимствует через уши от других (может быть, отчасти и от Лебезятникова, с котором соседствует в одной квартире). В разговоре с Разумихиным Лужин демонстрирует свои «прогрессивные» взгляды. Он приветствует начавшееся в последние годы распространение в русском обществе идей европейской науки, которые, по его мнению, постепенно освобождают молодежь от «предрассудков» традиционной культуры: «По моему же личному взгляду, если хотите, даже нечто и сделано: распространены новые, полезные мысли, распространены некоторые новые, полезные сочинения, вместо прежних мечтательных и романических; литература принимает более зрелый оттенок; искоренено и осмеяно много вредных предубеждений… Одним словом, мы безвозвратно отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уж дело-с…»

И в оправдание своего прагматичного поведения проповедует теорию разумного эгоизма: «Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано». Идея эта пришла в Россию из Европы, она заимствована у английского экономиста и философа Иеремии Бентама (1748–1832) и последователя Бентама – Д. С. Милля (1806–1873).(5)
Что касается людей, которые профессионально занимаются наукой, то большинство из них также слепы и глухи к вопросам духовным. Вот, например, в романе «Идиот» князь Мышкин беседует с Рогожиным. И рассказывает ему историю своего случайного общения с одним «настоящим ученым»: «Утром ехал по одной новой железной дороге и часа четыре с одним С-м в вагоне проговорил, тут же и познакомился. Я еще прежде о нем много слыхивал, и между прочим, как об атеисте. Он человек действительно очень ученый, и я обрадовался, что с настоящим ученым буду говорить. Сверх того, он на редкость хорошо воспитанный человек, так что со мной говорил совершенно как с ровным себе, по познаниям и по понятиям. В бога он не верует. Одно только меня поразило: что он вовсе как будто не про то говорил, во всё время, и потому именно поразило, что и прежде, сколько я ни встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, всё мне казалось, что и говорят они, и в книгах пишут совсем будто не про то, хотя с виду и кажется, что про то. Я это ему тогда же и высказал, но, должно быть, неясно, или не умел выразить, потому что он: ничего не понял…». Подобные «ученые» также с полным основанием могут быть отнесены к полуинтеллигентам.
В целом ряде произведений Достоевского герои рассуждают по поводу того, что наука в конце концов сумеет снять с человека ответственность за его поступки. Мол, поведение человека не определяется его свободной волей, а детерминировано «объективными причинами». Просто человечество еще не научилось выявлять в полной мере эти самые «объективные причины» и просчитывать их влияние на поступки каждого человека. Этакая «социальная механика», в рамках которой человек воспринимается как некий «атом» с заданной траекторией движения. Задача науки – вычислить эту траекторию. Тогда у человека будет, образно выражаясь, научно обоснованное алиби». Если, скажем, человек кого-то ограбил или даже убил, то это не вина человека, а результат действия «объективных причин». Рано или поздно наука, по мнению некоторых героев Достоевского, должна до всего докопаться, выступить бесстрастным адвокатом человека и, в конечном счете, объявить мораль и нравственность «анахронизмом», следствием недостаточной развитости науки. Ярким примером героя, рассуждающего в подобном ключе рационализма и детерминизма, можно назвать вымышленного Достоевским автора «Записок из подполья». Вот фрагмент рассуждений этого героя: «…сама наука научит человека (хоть это уж и роскошь, по-моему), что ни воли, ни каприза на самом-то деле у него и нет, да и никогда не бывало, а что он сам не более, как нечто вроде фортепианной клавиши или органного штифтика; и что сверх того -– на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотенью, а само собою, по законам природы. Следственно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко. Все поступки человеческие, само собою, будут расчислены тогда по этим законам, математически, вроде таблицы логарифмов, до 100 000-й доли и занесены в календарь; или, еще лучше, появятся некоторые благонамеренные издания, вроде теперешних энциклопедических лексиконов, в которых все будет так точно исчислено и обозначено, что на свете уже не будет более ни поступков, ни приключений».

 

Примечания:

1. Упоминаемый в отрывке Милль – Джон Стюарт Милль (1806 – 1873) – британский философ, социолог, экономист и политический деятель. Сторонник этического учения утилитаризма. Внес основополагающий вклад в философию либерализма. В отрывке также упоминается Штраус Давид Фридрих (1808 – 1874) – германский философ, историк, теолог и публицист. Исходя из принципов гегелевской философии, разбирая содержание Священного Писания и проводил мысль, что оно представляет собой набор мифов. Штраус не отрицал исторического существования личности Иисуса, но находил, что большая часть представлений о нём имеет позднейшее происхождение. Он пытался выяснить, из каких греческих, еврейских и восточных элементов составились эти представления.
2. И.А. Ильин «Наши задачи» // «Зависть как источник бедствий».
3. А. В. Амфитеатров, «Уголовная чернь», из сборника «Бабы и дамы», 1892-1902 г.
4. Примечательна реакция Шигалева на эту реплику: «И, может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! – горячо оборотился Шигалев к Лямшину».
5. В XX веке идеи разумного эгоизма возрождает американская писательница Айн Рэнд (1905-1982) в сборнике эссе «Добродетель эгоизма», повести «Гимн» и романах «Источник» и «Атлант расправил плечи». Миллионы американцев являются почитателями творчества и философии Айн Рэнд, которая помогает им оправдывать свой «разумный эгоизм».

 

https://webkamerton.ru/2022/02/f-m-dostoevskiy-o-nauke-i-intelligencii-chast-ii

http://reosh.ru/valentin-katasonov-f-m-dostoevskij-o-nauke-i-intelligencii-chast-ii.html

 


10.01.2022 Ф.М. Достоевский о науке и интеллигенции.

Часть I.

 

 Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их.
И еще: Господь знает умствования мудрецов, что они суетны.

1 Коринф. 3:19-20

Ученость, предоставленная самой себе, есть самообольщение, есть бесовский обман, есть знание, преисполненное лжи и ставящее ученого в ложное отношение и к себе, и ко всему. Ученость есть мерзость и безумие перед Богом; она – беснование.
Святитель Игнатий Брянчанинов. Слово о человеке

РОМАН «БЕСЫ» О «МУДРОСТИ МИРА СЕГО» (РЕЧЬ ИВАНА ШАТОВА)

Роман «Бесы» был написан Достоевским почти полтора столетия назад (в 1871–1872 гг.). Данное произведение Фёдора Михайловича называют одним из самых пророческих. В «Бесах» писатель предвидел трагические события трёх так называемых «русских» революций (1905–1907 гг., февральской и октябрьской 1917 г.). Однако актуальность романа ничуть не померкла за истекшие полтора столетия. Если внимательно вчитываться в «Бесов», то многое из того, что в них описано, можно увидеть в сегодняшней жизни России. В нашем отечестве народилось новое поколение «бесов», которые подобно героям романа Петру Верховенскому и Шигалеву вынашивают планы посеять в стране великую смуту и пролить большую кровь.

Одним из героев романа является Иван Павлович Шатов. Он даже не относится к группе главных героев, его обычно включают во второй ряд. Прообразом его послужил И. И. Иванов, убитый «Народной расправой» (собственно, это убийство и дало толчок к написанию романа). Иван Павлович Шатов – сын камердинера Варвары Петровны Ставрогиной (относящейся к группе главных героев). В молодости был исключён из университета, немало путешествовал в Европе и был даже в Америке.

Вокруг Шатова в романе закручивается интрига, которая кончается тем, что Ивана убивают «бесы» (кучка заговорщиков под предводительством Петра Верховенского). И по этой причине все читавшие роман, конечно, хорошо помнят Шатова. Заговорщическая интрига вокруг Шатова захватывающа и интересна, но, наверное, интереснее сам Иван с его мыслями и словами. Некоторые высказывания Ивана Шатова очень глубоки, порой весьма неожиданны и надолго остаются в памяти читателя. Они превратились почти в афоризмы:
«Атеист не может быть русским», «Не православный не может быть русским», «Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить», «Нельзя любить то, чего не знаешь!», «Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими», «Добудьте Бога трудом!».

А кто, например, не знает характеристику русского народа как «народа-богоносца»? – А ведь это выражение из речи Ивана Шатова, который горячо дискутировал с Николаем Ставрогиным (одним из главных героев романа). Кстати, разговор между Шатовым и Ставрогиным (вторая часть, главы 6 и 7 романа) является одним из важнейших мест произведения. В этом разговоре в основном говорит Иван, а Николай больше слушает, ограничиваясь короткими ответами на вопросы Шатова, а также отдельными репликами и комментариями.

Очень рекомендую прочитать (или перечитать) эти две главы романа. Как отмечают исследователи творчества Достоевского, писатель вложил в уста Шатова собственные мысли. Шатов, как и сам Достоевский, всю жизнь проходил через «горнило сомнений». Шатов, как и Достоевский, был членом революционной подпольной группы, но разочаровался в идеях нигилистов и решил порвать с «бесами». На вопрос Ставрогина, верует ли сам Шатов в Бога, тот отвечает: «Я… я буду веровать в Бога…».

Из того, что Иван Шатов говорил Ставрогину, я особо хочу выделить ту часть, которая касается его рассуждений о науке и разуме. Слова, заслуживающие того, чтобы над ними поразмыслить:

«Ни один народ, – начал [Шатов], как бы читая по строкам и в то же время продолжая грозно смотреть на Ставрогина, – ни один народ ещё не устраивался на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по глупости. Социализм по существу своему уже должен быть атеизмом, ибо именно провозгласил, с самой первой строки, что он установление атеистическое и намерен устроиться на началах науки и разума исключительно. Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков».

НАУКА СТАНОВИТСЯ БОГОМ

Как эти слова режут ухо современного человека, которому с младых ногтей внушают, что разум и наука – главный фактор, определяющий вектор развития человеческого общества! Впрочем, они уже резали ухо многим современникам Достоевского, особенно представителям «образованных» сословий. Наверняка эти слова были необычны и для Николая Ставрогина, к которому обращался Шатов.

Представления о доминирующей роли науки и сопряжённой с ней техники стали складываться в период перехода человечества от Средних веков к Новому времени. До этого, по мнению «просвещённых» умов времён Достоевского (особенно таких, как Герцен, Белинский, Добролюбов, Чернышевский и др.), на протяжении многих веков человечество находилось в состоянии «дикости», «предрассудков», «мрачного средневековья». Мол, это был период «застоя», «потерянного времени», «вычеркнутых страниц истории». И вот на арену европейской общественной жизни выходят философы и прочие мыслители, которые призывают активно заниматься выявлением тайн природы, открытием законов живой и неживой материи, применением этих законов для установления господства над силами природы, создания более совершенного общества и сотворения «счастливого» человека.

Английский философ, историк и политический деятель Фрэнсис Бэкон (1561– 1626) провозгласил знаменитый лозунг «Знание – сила». Был подхвачен афоризм французского философа, механика, математика и физика Рене Декарта (1596-1650): «Мало иметь хороший ум, главное – хорошо его применять». Английский философ Томас Гоббс (1588-1679) провозглашал: «В науках мы ищем причин не столько того, что было, сколько того, что могло бы быть».

Научное познание существовало и в древнем мире, и во времена так называемого «мрачного средневековья». Но со времени, когда в Европе началась Реформация, стал складываться автономный институт под названием «наука», который не ограничивался пассивным постижением законов природы, но стал пытаться оказывать активное воздействие на эту самую природу, а также общество и человека. Поначалу наука не порывала с религией и церковью. Но стала всё более заметно добиваться сначала «автономии» от церкви, а потом и претендовать на то, что может не хуже религии отвечать на любые вопросы человеческого бытия. В том числе «вечные вопросы» о происхождении Вселенной, человека, о его душе, о судьбе человека после смерти, о том, что есть добро и зло и т.д.

Наступил момент, когда наука заявила, что может вполне обходиться без религии и церкви. Так, французский математик, физик и астроном Пьер-Симон Лаплас (1749-1827) в ответ на вопрос Наполеона Бонапарта, почему в трудах этого учёного не упоминается Бог, высокомерно ответил императору: «Я в этой гипотезе не нуждаюсь». А ещё позднее наука стала заявлять о том, что обладает монополией на истину, а церковь и религия – пережиток прошлого. На такую позицию встали, в частности, французские философы эпохи «Просвещения» (XVIII век).

Так, Дени Дидро (1713-1784) заявил: «Человек никогда не станет свободным, пока он не изгонит Бога из своего разума». В связи с подобными «откровениями» учёных и философов-атеистов французский математик, физик и философов Блез Паскаль (1623 – 1662), сохранявший веру в Бога, не без иронии заметил: «Атеизм свидетельствует о силе ума, но силе весьма ограниченной». Да, возводившееся в Новое время грандиозное здание науки создавало впечатление роста ума, укреплявшейся знанием силы человечества; однако, ум и знание «просвещённых» учёных становились всё более ограниченными, ибо они научились обходиться без Бога.

Наиболее завершённое «научное обоснование» атеизма было сделано Карлом Марксом (1818-1883), которого ещё при жизни восславили как «учёного», основателя «научного» коммунизма. Вот некоторые его высказывания о религии: «…Религия есть самосознание и самочувствование человека, который или ещё не обрёл себя, или уже снова себя потерял» (1). «…Религия сама по себе лишена содержания, её истоки находятся не на небе, а на земле, и с уничтожением той извращённой реальности, теоретическим выражением которой она является, она гибнет сама собой» (2). «Чем больше человек вкладывает в Бога, тем меньше остаётся в нём самом» (3).

В 19 веке подобные заявления казались многим обывателям в Европе и «образованной» публике в России уже почти «аксиомами», которые никто не дерзал оспаривать. Наука заменила «образованным» людям Бога. В христианской Европе (до Реформации) почти все полагали, что ход истории определяется промыслом Божиим. А в Новое время Бога заменила наука и техника (4).

Часть философов и учёных говорили, что направление развития общества может определять сам человек, используя для этого такой инструмент, как наука и техника. Мол, человек повзрослел, «вышел из пелёнок» и сам стал богом. И этот человеко-бог с помощью науки и техники строит себе по своему проекту царство на земле. Мол, лучше «синица в руке» (рай земной), чем «журавль в небе» (Царство Божие на небе).

Тот проект рая земного, который захватил ум «прогрессивного» человечества на момент написания «Бесов», назывался «социализмом». Сам Достоевский в молодости увлекался идеями французского социалиста Шарля Фурье (1772-1837), но позднее разочаровался в них. В своих произведениях Фёдор Михайлович сравнивал социалистический проект с построением Вавилонской башни. По ходу отмечу, что другой социалист – француз Анри Сен-Симон (1760-1825) ¬– отводил существенно большую роль науке и технике в деле построения будущего социалистического общества, чем Фурье. В 1808 году им была написана специальная работа «Введение в научные труды XIX века». В 1823 году им была опубликована работа «Катехизис индустриалов», где он особое внимание уделяет прикладному использованию науки в промышленности.

Другие апологеты говорили, что всё-таки у науки и техники есть свои внутренние законы, которые человек должен постигать и учитывать в своей жизни. Т.е. настаивали на том, что богом всё-таки является наука и техника, а не человек. Тот же Маркс утверждал, что развитие общества всецело зависит от развития производительных сил (т.е. техники). Но от ответа на вопрос, чем определяется развитие самих производительных сил, он ушёл.

Третьи акцентировали внимание на новых открытиях естественных наук, доказывавших, что в себе в этом мире детерминировано, в том числе поведение человека. Человек низводился до физического объекта, атома с заранее заданной и просчитываемой траекторией движения. У него, мол, нет выбора, всё предопределено. Наиболее последовательными сторонниками детерминизма были Ф. Бэкон, Декарт, Лаплас, Галилей, позднее – некоторые французские просветители. Детерминизм неизбежно приводи к выводу: свобода, якобы данная человеку Богом, – фикция. Дело довершила «теория» Чарльза Дарвина, которая возвещала, что человек – не творение Бога, наделённое свободой, а продукт «случайных стечений обстоятельств», получивших «умное» название «эволюция» (5).

В любом случае Истинный Бог, которому христиане поклонялись на протяжении многих веков, оказался забытым, они его воспринимали лишь как «предрассудок» или «атрибут традиционной культуры». А человек либо сам, на основе своего «суверенного» разума определяет, что есть добро и зло, и прокладывает свою жизненную траекторию на основе таких «суверенных» представлений. Либо (согласно другим представлениям) он «атом» во вселенной, двигающийся по законам физики, механики и биологии, и тогда вопрос о добре и зле вообще снимается с повестки дня. «Атом» не может влиять на свою траекторию, у «атома» не может быть никаких нравственных мучений.

Многие современники Достоевского были буквально заворожены научными открытиями и техническими нововведениями в XIX веке (электричество, телеграф и телефон, железнодорожный транспорт, фотография, электролиз, открытия в области органической химии, бессемеровский метод выплавки чёрных металлов, открытие клетки, зарождение микробиологии, первые опыты в области генетики и т.д.). Возникала иллюзия, что научно-технический прогресс становится решающим, чуть ли не единственным фактором, влияющим на жизнь общества и отдельного человека. Фридрих Энгельс под впечатлением достижений науки и техники поспешил сделать вывод: «…Наука движется вперёд пропорционально массе знаний, унаследованных ею от предшествующего поколения, следовательно, при самых обыкновенных условиях она… растёт в геометрической прогрессии» (6).

Переиначивая слова Шатова, «просвещённые» люди времён Достоевского рассуждали примерно так: «Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков исполняли должность первостепенную и важнейшую; так и будут исполнять до конца веков». Так думали в Европе и ещё более в России. В нашем отечестве, как неоднократно подчеркивал Фёдор Михайлович в «Дневнике писателя» и других работах, европейские заблуждения приобретали гипертрофированный вид. «На западе Дарвинова теория – гениальная гипотеза, а у нас давно уже аксиома», – писал в 1876 году Фёдор Достоевский.

Целый ряд героев Достоевского выражают мысль писателя, что наука и техника без нравственного начала не в состоянии сделать человечество более сытым и счастливым. Вот, например, в романе «Идиот» есть герой, которого зовут Лебедев Лукьян Тимофеевич. Далеко не положительный герой. Часто бывает пьяненьким. Но его рассуждения (чаще всего в моменты, когда бывает пьяненьким) удивительно интересны. Особенно с учётом того, что этот герой значится как знаток книги Апокалипсиса. Вот в одном из разговоров с участием Лукьяна Тимофеевича затрагивается вопрос о железных дорогах (события романа происходят в 60-е годы XIX века, когда и в России, и во всём мире начинается бурное развитие железнодорожного транспорта).

Железные дороги Лебедев называет олицетворением, «картиной, выражением художественным» человеческих надежд на то, что наука и техника накормят человечество и сделают его счастливым. Как говорит Лебедев, железные дороги «спешат, гремят, стучат и торопятся для счастия, говорят, человечества! “Слишком шумно и промышленно становится в человечестве, мало спокойствия духовного”, жалуется один удалившийся мыслитель. “Пусть, но стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству, может быть, лучше спокойствия духовного”, отвечает тому победительно другой, разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от него с тщеславием. Не верю я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству! Ибо телеги, подвозящие хлеб всему человечеству, без нравственного основания поступку, могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть человечества, что уже и было…». И далее продолжение разговора: «“Эти телеги-то могут прехладнокровно исключить?” – подхватил кто-то. “Что уже и было”, – подтвердил Лебедев». Уже после выхода в свет романа «Идиот» было бесчисленное количество случаев, когда «телеги переставали подвозить хлеб человечеству».

«Телеги с хлебом» и сегодня доходят далеко не до всех. И это следует понимать не аллегорически, а буквально. Значительная часть населения Земли, несмотря на впечатляющие достижения науки и техники, продолжает голодать, как она голодала во времена Достоевского. Вот летом 2019 года вышел очередной доклад ООН «Состояние продовольственной безопасности». Из него мы узнаём, что число голодающих последние три года росло и составило 821 миллион человек. Это более 10% общей численности населения на Земле. Плюс к этому 2 миллиарда человек едят некачественную пищу или недоедают. Это ещё более четверти всего населения планеты.

Примечания:

1. К критике гегелевской философии права. Введение (конец 1843 – январь 1844 г.) – К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Изд. 2-е. Т. 1, с. 414.
2. Маркс – Арнольду Руге в Дрезден (30 ноября 1842 г.) – К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Изд. 2-е. Т. 27, с. 370.
3. Экономическо-философские рукописи 1844 года. – К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Изд. 2-е. Т. 42, с. 88. (В редакционном примечании утверждается, что здесь Маркс воспроизводит одно из положений «Сущности христианства» немецкого философа Людвига Фейербаха.)
4. См.: Катасонов В. Лжепророки последних времен. Дарвинизм и наука как религия. – М.: Кислород, 2017.
5. См.: Катасонов В. Лжепророки последних времен. Дарвинизм и наука как религия. – М.: Кислород, 2017.
6. Фридрих Энгельс, Наброски к критике политической экономии // К. Маркс, Ф. Энгельс, Сочинения, Том 1, М., «Государственное издательство политической литературы», 1961 г., с. 568.

 

Катасонов В.Ю.

https://webkamerton.ru/2022/01/fm-dostoevskiy-o-nauke-i-intelligencii-chast-i

http://reosh.ru/valentin-katasonov-f-m-dostoevskij-o-nauke-i-intelligencii-chast-i.html

 

 Михаил Гавричков - Иллюстрации к роману Достоевского "Бесы"

Просмотреть встроенную фотогалерею в Интернете по адресу:
http://ussr-2.ru/index.php/politika/vojna-proektov-tsivilizatsij/dostoevskij-f-m/katasonov-v-yu-uroki-d-f-m?showall=1&limitstart=#sigProGalleria7275d4ede3

 


11.11.2021 Тайна "Великого инквизитора"

 

К двухсотлетию Фёдора Достоевского

Всё творчество Достоевского в высшей степени пропитано духом эсхатологии, то есть размышлениями как самого автора, так и его героев о будущей судьбе каждого живущего в данный момент на этой земле, о судьбе каждого ушедшего из этой жизни (так называемая «малая эсхатология»), а также о судьбе народов (главным образом русского), всего человечества в целом (особенно в конце времен) и о судьбе всего видимого и невидимого мира («большая эсхатология»).

Как отмечает известный современный русский философ и богослов С.С. Хоружий, «эсхатология Достоевского… на редкость богата, ибо у Достоевского были с ней свои, особые отношения. Как издавна отмечали многие (Вл. Соловьёв, Д.С. Мережковский, Г.В. Флоровский), художник был наделён некой эсхатологической оптикой, способностью эсхатологического видения: способностью помещать явления реальности в горизонт „последних вещей“, видеть их в свете их завершения и конца, финального смыслового итога. Чаще эту его способность называли пророческой, но пророчество и эсхатология тесно связаны, и… в библейском духовном мире это одна стихия. Достоевский был лично вхож в неё, и поэтому данная тема — из числа главных и сердцевинных при обсуждении феномена Достоевского».

«Великий инквизитор» — пик творчества Достоевского

Пожалуй, пиком литературного творчества Фёдора Михайловича можно считать роман "Братья Карамазовы" — последний в так называемом Пятикнижии Достоевского (другие романы — "Преступление и наказание", "Идиот", "Бесы", "Подросток"). И наиболее яркой частью "Братьев Карамазовых" многие небезосновательно считают "Великого инквизитора" (часть вторая, книга пятая, глава пятая). Да и сам Фёдор Михайлович называл "Великого инквизитора" одним из своих главных литературных достижений.

В этом произведении очень лаконично и глубоко представлена метафизика мировой истории, которая вдумчивому читателю может помочь предугадывать будущее развитие человечества. Впрочем, эта метафизика истории не выдумана писателем, её корни уходят в Священное Писание и христианскую догматику. При этом герои романов Достоевского (да и сам писатель) — отнюдь не богословы, знающие тонкости христианской догматики. Большинство из них — ищущие люди, которые путём проб и ошибок, через горнило жизненных испытаний двигаются к постижению вечных истин. "Великий инквизитор" — произведение в высшей степени эсхатологичное, причём в нём просматриваются как «большая», так и «малая» эсхатологии.

Композиционно притча представляет собою рассказ в рассказе. Глава "Великий инквизитор" является непосредственным продолжением предыдущей главы "Бунт", где братья Карамазовы Иван и Алёша начали мировоззренческий спор о вере. Рассказ ведётся Иваном Карамазовым, который своему брату Алёше излагает в устной форме основные положения задуманной им поэмы. Алёша по ходу рассказа Ивана лишь изредка задаёт вопросы и даёт короткие комментарии. Естественно, что описание поэмы беглое, схематичное. Положить на бумагу свой замысел поэмы, как следует из последующих глав "Братьев Карамазовых", Ивану так и не удалось. Разговор о Великом инквизиторе лишь однажды ещё упоминается в романе: в ходе перепалки Ивана Карамазова с чёртом (часть четвёртая, книга одиннадцатая "Брат Иван Фёдорович", глава девятая "Чёрт. Кошмар Ивана Фёдоровича").

Многие биографы и исследователи творчества Достоевского полагают, что рассуждения Ивана Карамазова на тему Великого инквизитора передают непростые искания самого писателя в предыдущие годы, когда Фёдор Михайлович решал для самого себя «вечные вопросы». В 1840-е годы Достоевский, как известно, примкнул к петрашевцам, которые обличали недостатки и язвы тогдашней жизни в России и искали пути построения счастливого общества. Большинство из них были люди, которые находились под влиянием фурьеризма — одной из наиболее современных на тот момент социалистических идеологий. Но петрашевцы в своей массе были атеистами и в этом смысле пошли даже дальше самого Шарля Фурье (1772–1837), который с католицизмом не порывал. На петрашевцев сильно повлияла работа французского коммуниста-утописта Теодора Дезами "Иезуитизм, побеждённый и уничтоженный социализмом" (1845). Из самого названия видно, что француз «очистил» социалистическую идею Фурье от католических «предрассудков».

Достоевский в 1840-е годы, в отличие от большинства петрашевцев, видел будущее России как сочетание фурьеризма и христианства. Но гармоничного сочетания в его сознании никак не складывалось. И вот «Легенда» — как апогей размышлений писателя. И в ней он, рассуждая «от обратного» (через монолог Великого инквизитора), приходит к выводу, что сочетания социализма (а программа Великого инквизитора — это социализм) и христианства быть не может. Великий инквизитор сказал гневно Христу: «Ты нам мешаешь!»

Достоевский писал о "Легенде": «Здесь много меня и моего», «через большое горнило моя осанна прошла» ("Дневник писателя"). Слово «прошла» употреблено неслучайно: в период создания "Братьев Карамазовых" горнило сомнений и соблазнов было в основном уже позади. Как автор романа Достоевский — на стороне Христа, даже и в том случае, если бы, по его словам, «истина» оказалась «вне Христа».

В романе "Братья Карамазовы" "Великий инквизитор" именуется «поэмой», но это произведение чаще называли и называют «легендой», «притчей», «аллегорическим рассказом». Более того, ему дают титул «трагедии», причём "Великого инквизитора" многие критики и литературоведы называют самым трагическим произведением Достоевского. Оно имеет достаточно автономный статус, не связано напрямую с сюжетной линией романа "Братья Карамазовы" (хотя позволяет лучше понять внутренний мир Ивана и Алёши Карамазовых).

После смерти писателя «Великий инквизитор» неоднократно издавался в виде отдельной брошюры (или книги с комментариями, иллюстрациями и приложениями). Впрочем, случалось и обратное: при публикациях романа "Братья Карамазовы" на других языках зарубежные издатели иногда выбрасывали главу "Великий инквизитор". Мол, она не вписывается в сюжетную линию всего произведения, непонятна «среднему» читателю, является «инородным телом».

Роман "Братья Карамазовы", как известно, писался Достоевским на протяжении 1878–1880 годов, его первоначальная публикация осуществлялась отдельными частями, которые автор прямо со своего письменного стола передавал в журнал "Русский вестник". «Великий инквизитор» впервые увидел свет летом 1879 года в виде отдельной журнальной публикации (шестой номер). Работа по объёму небольшая — всего около 25 страниц…

Фёдор Михайлович сумел нащупать «болевые точки» («вечные вопросы»), которые не давали покоя людям ни в прошлом, ни в то время, когда писался "Великий инквизитор". От себя добавлю: они до сих пор не дают покоя и не будут его давать наиболее чутким людям до скончания веков. Действительно «вечные вопросы».

Три искушения Христа в пустыне как прообраз человеческой жизни и мировой истории

Любой грамотный человек помнит историю искушений Христа в пустыне. Дьявол явился после того, как Христос сорок дней бродил вдали от людей и не вкушал пищи. И по истечении этого срока Ему явился дьявол... Это одна из наиболее ярких и запоминающихся историй, изложенная у всех евангелистов, кроме Иоанна. Напомню читателю, в чём состояли три искушения.

Первое: «если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами» (Мф. 4:3).

Второе: «если Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнёшься о камень ногою Твоею» (Мф. 4:6).

Третье: «Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю её; итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твоё» (Лк. 4:6–7).

Святые отцы толкуют искушения следующим образом: первое — голодом и желанием богатства; второе — чудесами и желанием славы; третье — властолюбием. Известно, что Христос отверг все три искушения.

Вот Его ответ на первое искушение: «написано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф. 4:4).

На второе: «написано также: не искушай Господа Бога твоего» (Мф. 4:7).

На третье: «отойди от Меня, сатана; написано: Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи» (Лк. 4:8).

В монологе Великого инквизитора нашли своё отражение взгляды католичества и всех «просвещённых» людей Нового времени на причины существовавших неустройств человеческого общества и пути построения «правильного» общества. В речи инквизитора всё вращается вокруг евангельской истории об искушениях Христа дьяволом в пустыне. Три искушения — основа легенды о Великом инквизиторе, расширенное продолжение Евангелия. «Искушения Христа — это сконцентрированный образ истории человечества, а история человечества — раскрытие и конкретное проявление этих трёх искушений в жизни. То, что происходило тогда в пустыне, происходит каждый день во всей истории человечества. В трёх искушениях скрыты противоречия человеческой природы, которые разрастаются и развиваются в истории. Три искушения словно зерно, которое постепенно прорастает и разрастается в широкое дерево истории» (А. Мацейна)…

«Преодоление трёх искушений — вот религиозный смысл будущей истории человечества: не поклониться хлебу земному, не вручить совести своей авторитету земному, не соединяться всемирно в абсолютном государстве земном, под человеческой властью „Кесаря“, кто бы ни скрывался под этим символом власти» (Н.А. Бердяев).

Уже в первые века христианства появлялись еретики, которые пытались скорректировать духовный смысл искушений. А ко времени Великого инквизитора отношение к упомянутым искушениям в католицизме изменилось на 180 градусов, иначе говоря, он встал на сторону дьявола-искусителя. Великий инквизитор предъявляет Христу обвинение в том, что Он в начале Своего земного служения с порога отверг три искушения. С точки зрения кардинала, это совсем и не искушения, а очень конструктивные и выгодные предложения. Выгодные не только для Того, кому они адресовались, но и для человечества. Великий инквизитор восхищается гениальностью того, кто сформулировал три важнейших пункта программы построения «правильного» общества на Земле (т. е. дьявола) и предложил Христу заняться устроением такого общества:

«Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, — продолжает старик, — великий дух говорил с тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы „искушал“ тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хоть что-нибудь истиннее того, что он возвестил тебе в трёх вопросах, и что ты отверг, и что в книгах названо „искушениями“? А между тем если было когда-нибудь на земле совершено настоящее громовое чудо, то это в тот день, в день этих трёх искушений. Именно в появлении этих трёх вопросов и заключалось чудо. Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, учёных, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трёх словах, в трёх только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трём вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне?

Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно понимать, что имеешь дело не с человеческим текущим умом, а с вековечным и абсолютным. Ибо в этих трёх вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле. Тогда это не могло быть ещё так видно, ибо будущее было неведомо, но теперь, когда прошло пятнадцать веков, мы видим, что всё в этих трёх вопросах до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более».

Отказавшись от конструктивных предложений «страшного и умного духа», Христос, по мнению Великого инквизитора, обрёк человечество на страдания и несчастия.

Христос своим примером категорического отрицания всех искушений со стороны дьявола дал понять людям, как им реагировать на подобные «предложения» со стороны лукавого. Для этого Бог наделил человека свободой, понимаемой как возможность добровольного выбора между добром и злом, между правдой и кривдой, между светом и тьмой, между жизнью и смертью. А умственные и чувственные позывы в пользу выбора человеком зла и смерти Христос называет искушениями.

Комментируя рассуждения Великого инквизитора о трёх искушениях Христа, Н.А. Бердяев писал: «Вся история христианского мира есть непрерывная борьба Христа — начала свободы, смысла, высшей природы в человеке и вечной жизни с тремя искушениями дьявола. И теперь ещё, когда прошло уже не пятнадцать, а двадцать веков, все это ещё недостаточно видно, и потому Легенда о Великом Инквизиторе остаётся книгой пророческой. Антихрист у Вл. Соловьёва тоже соблазняет людей тремя старыми искушениями: он осуществляет мечту социалистической религии о превращении камней в хлеба, даёт людям равную сытость, он делает чудеса, порабощающие людей, и основывает вселенское царство земное».

Эти же искушения продолжают действовать и в XXI веке.

Католичество, социализм и христианство

Великий инквизитор гневно бросает Христу обвинение. Мало того, что Он сам отверг искушения «умного духа». Так Он ещё подал «дурной пример» людям: «А между тем то ли предлагалось тебе? Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, — эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье и сам подал пример тому»…

Вожди католицизма полностью приняли все три предложения дьявола, презрев подвиг Христа в пустыне: «Мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков». Далее Великий инквизитор делает следующее логическое заключение: коли нет свободы, то исчезает и понятие греха. «Преступления нет, а стало быть нет и греха, а есть лишь только голодные. „Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!“» А сломленное человечество заявит в отчаянии своим духовным вождям: «лучше поработите нас, но накормите нас». На первое место выходит вопрос «хлебов», а это уже идеология безбожного социализма.

Идея свободы, как сказал Великий инквизитор, была главной ошибкой Христа: «Таким образом, сам ты и положил основание к разрушению своего же царства и не вини никого в этом более». И вот на протяжении нескольких веков католицизм исправляет эту ошибку: «Не ты ли так часто тогда говорил: „Хочу сделать вас свободными“. Но вот ты теперь увидел этих „свободных“ людей, — прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой. — Да, это дело нам дорого стоило, — продолжает он, строго смотря на него, — но мы докончили наконец это дело во имя твоё».

Люди, как продолжил инквизитор, «пятнадцать веков мучились… с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостаиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили её к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?»

Итак, люди добровольно отказались от свободы, и полномочия определять, что есть добро, а что есть зло, и управление человеческим стадом взяли на себя вожди католицизма, в том числе иезуиты и инквизиторы…

Великий инквизитор говорит от имени католицизма почти словами Карла Маркса, что, мол, бытие определяет сознание. Что, мол, сначала надо изменить «социально-экономические условия» жизни людей, а уж после этого требовать от них нравственного поведения: «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели! — вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против Тебя и которым разрушится храм Твой. На месте храма Твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня».

Правда, инквизитор не учёл того, что социалисты в деле построения башни могут обойтись и без католиков, перехватив у них знамя с надписью «Накорми!» Так оно и получилось: Достоевский был свидетелем того, как социалисты перехватывали это знамя у католиков.

У писателя во многих его романах и в "Дневнике писателя" красной нитью проходит мысль о том, что католицизм проложил дорогу идеологии социализма. Сначала это был социализм, который сохранял какую-то связь с христианством и церковью. Его в литературе времён Достоевского уже снисходительно называли «утопическим».

Пожалуй, последней версией такого утопического и формально «христианского» социализма был фурьеризм. Тот самый фурьеризм, которым в молодости увлекался Достоевский и который привёл его в кружок петрашевцев. Конечно, религиозность Шарля Фурье была очень условной. Его учение о Боге, промысле Божьем, посмертной судьбе человека, космогонии и прочих духовных вопросах просто фантастично, оно даже не подпадает под понятие ереси. Но риторика при этом христианская (точнее, псевдохристианская).

Ко времени написания "Братьев Карамазовых" на смену учениям французов Фурье, Сен-Симона и англичанина Оуэна (наиболее популярные версии утопического социализма первой половины XIX века) приходит «научный» социализм Карла Маркса. Эта версия социализма окончательно эмансипировалась от христианства. Более того, марксистский «научный» социализм уже рассматривал христианство как препятствие для строительства «светлого будущего».

Интересен комментарий к притче, сообщаемый со слов Достоевского писателем и публицистом В.Ф. Пуцыковичем: «Ф.М. Достоевский не только сделал мне некоторые разъяснения насчёт этой легенды, но и прямо поручил мне кое-что о ней написать… Относительно же самого содержания легенды он прямо объяснил, что она — против католичества и папства, и именно самого ужасного периода католичества, то есть инквизиционного его периода, имевшего столь ужасное действие на христианство и всё человечество. Он прямо говорил, что в инквизиционном католичестве действовали не Христос и даже не папы, а „просто злой дух, бес, чёрт»

Пожалуй, наиболее полный обзор и анализ отношения Достоевского и его героев к католицизму содержится в книге "Философия и религия Достоевского", принадлежащей перу преподобного Иустина Поповича, сербского святого. Вот выдержки из книги: «Сделав человека мерилом всего, обоготворив человека, возведя в догмат непогрешимость человека, католицизм вольно и невольно, непосредственно и опосредованно стал причиной и поводом атеизма, социализма, анархизма, науки, культуры и цивилизации по человеку. Европейский человеко-бог оттеснил Богочеловека; католицизм санкционировал человеко-божие; Европа взяла на себя обязанность это человеко-божие социализировать — отсюда весь ужас и всё мучение Европы… Римский католицизм сосредоточился на одном желании — создать всемирное государство любой ценой».

Впрочем, не хотел бы утверждать, что весь пафос Достоевского направлен исключительно против католичества. Сомнения и искушения типа тех, которые испытывал на протяжении своей длинной жизни Великий инквизитор, затрагивают в равной степени и протестантов, и агностиков, и даже православных…

Уже на излёте жизни, в последнем выпуске "Дневника писателя" Фёдор Михайлович неожиданно отходит от жёсткого неприятия социализма. Атеистическому социализму Маркса он противопоставляет «наш русский социализм»: «Я не про здания церковные теперь говорю и не про причты, я про наш русский „социализм“ теперь говорю (и это обратно противоположное церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось бы это странным), цель и исход которого всенародная и вселенская церковь, осуществлённая на земле, по колику земля может вместить её. Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нём присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово. И если нет ещё этого единения, если не созижделась ещё церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то всё-таки инстинкт этой церкви и неустанная жажда её, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного народа нашего несомненно присутствуют. Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасётся лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм!»

К сожалению, целостной концепции русского социализма Ф.М. Достоевский нам не оставил. Что и по сей день даёт пищу для оживлённых дискуссий и непрекращающихся споров.

Илл. мозаичный портрет Ф.М. Достоевского работы заслуженного художника РФ Ивана Николаева (1940—2021) в подземном зале одноимённой станции московского метрополитена

 

https://zavtra.ru/blogs/tajna_velikogo_inkvizitora

 


27.03.2020 Урок Достоевского для России сегодня

  

Произойдёт то, что покажется чудом: коронавирус исчезнет сам собой

В полной мере пророческий дар Фёдора Михайловича Достоевского раскрывается лишь сейчас, в XXI веке. Самым выдающимся его произведением, в котором Достоевский изложил метафизику мировой истории, дал компас для ориентации в прошлом, настоящем и будущем, считаю легенду «Великий инквизитор», входящую автономной частью в состав последнего романа писателя «Братья Карамазовы». Большая часть этой небольшой главки (чуть более 20 страниц) – монолог 90-летнего старика-кардинала, Великого инквизитора, адресованный Христу, явившемуся в Севилью XVI века. Инквизитор излагает Христу своё кредо, заявленное как вызов Спасителю…

Однако я начну с первого романа «Пятикнижия Достоевского» – с «Преступления и наказания» (далее следовали «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»), написанного в 1864 году. В нём есть пророчества, которые, кажется, могут начать сбываться.

Уже два месяца во всём мире темой № 1 является всемирная эпидемия (пандемия) коронавируса. А ведь об эпидемии, которая приобретает вселенские масштабы, Достоевский и написал в «Преступлении и наказании», представив её как сон Родиона Раскольникова. Всего одна страничка; изложу её без изъянов, со своими комментариями.

«Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу». Моровой язвой называли в старые времена эпидемии холеры, чумы, оспы, косившие народ. Моровая язва сегодня – коронавирус. «Идущая из глубины Азии на Европу»… Ухань действительно является «глубиной Азии»«Весь мир осужден в жертву» – моровой язвы не избежит никто, ни одна страна.

«Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных». В социальных сетях можно сейчас встретить множество назойливых внушений: «Мы все умрём». Паникуют ведущие СМИ, паникуют международные организации; ВОЗ 11 марта объявила, что распространение коронавируса вошло в стадию пандемии. Хотя ВОЗ имеет ясные критерии для определения того, что есть пандемия, и на 11 марта параметры эпидемии были существенно более скромными, чем стандарты ВОЗ.

Паникуют политики. Ангела Меркель уже стращала тем, что коронавирусом заразится 70 процентов населения Германии (то есть 58 млн. человек). Конечно, заражаться будут, прежде всего, бедные, чья жизнь протекает в толпе. Богатые сумеют пересидеть в своих дворцах и виллах. Впрочем, круг избранных существенно уже круга богатых. Часть богатых тоже погибнет, ибо не в списке «избранных».

И далее: «…новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей». Удивительное прозрение! Достоевский предсказывает, что эпидемия будет в первую очередь не вирусная, а идейная. В конечном счёте – духовная. Коронавирус – лишь прикрытие, за которым прячутся «духи, одаренные умом и волей». Я называю их хозяевами денег. У них дьявольски изворотливый ум и воля, нацеленная на завоевание мирового господства. Это про них сказал Христос: «Отец ваш дьявол» (Ин. 8:44).

Раскольников называет вселяющиеся в тела людей существа «трихинами» (микроскопическими паразитами). Эта аллегория заключает в себе помыслы, искушения, глубоко проникающих в сознание человека.

«Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими». А разве сегодня мы не видим, как люди, попадающие под гипнотическое действие СМИ, пугающих «пандемией коронавируса», в конце концов становятся «бесноватыми и сумасшедшими»? И это не единичные случаи: «Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали». Ещё французский психолог, историк и антрополог Густав Лебон (1841-1931), исследовавший механизмы психических эпидемий и массовых беснований на примере революций, народных волнений, предвыборных кампаний, массовых шествий, описал эти механизмы в книге «Психология масс» (1895). Если в прошлом человечество наблюдало преимущественно случаи индивидуального беснования, сегодня на первый план выходят беснования массовые.

Патриарх Кирилл не раз обращал внимание на то, что сегодня мы всё чаще становимся свидетелями «массовых беснований». Во время воскресной проповеди в марте 2009 года в храме Христа Спасителя патриарх сказал, что к массовым беснованиям ведёт ложно понятая идея свободы. «Идею жизни на основе инстинкта подхватывают литература, массовая информация. Стереотипы вкладываются в сознание людей с помощью СМИ, и миллионы людей порабощают свой разум дьявольскими мыслями, становясь бесноватыми, – говорил патриарх. – …Задача дьявола заключается в том, чтобы весь мир стал бесноватым, чтобы каждый человек был в его власти. И эти действия осуществляются дьявольски тонко и разумно. Мы не увидим сейчас, за редчайшим исключением, тех бесноватых, которые кричат и на пол бросаются. Потому что таких людей в нынешних условиях сразу же заберут в психиатрическую клинику и изолируют. А для того чтобы дьявольское действие в мире существовало, люди, подчиненные злой воле, не должны быть изолированы. Они, напротив, должны влиять на других… Задача Церкви заключается в том, чтобы говорить людям об опасности беснования, о нежизнеспособности человеческого общества, подчиненного дьявольской силе».

Через Раскольникова Достоевский показывает: люди становятся «бесноватыми и сумасшедшими» по той причине, что возомнили себя «умными», а «умными», уверившись в выводах науки: «Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований». И многие поверили в пандемию коронавируса потому, что этот приговор освящён выводами науки и заключением ВОЗ.

Только вот что удивительно. У людей сохраняется ощущение, что их обманывают. Это ощущение усиливается тем, что в хоре учёных, журналистов, политиков – какофония. Каждодневно поступают новости и экспертные заключения, взаимно исключающие друг друга и создающие умственный хаос. Об этом и было откровение Раскольникову во сне: «Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать». Многие, свято верившие в «науку» и доверявшие «научным авторитетам», почувствовали, что у них уходит почва из-под ног. Умственный хаос незаметно переходил в тяжелое психическое расстройство: «…всякий… бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки».

Читаем дальше: «В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге». В государствах сейчас объявляются долгосрочные, даже бессрочные карантины, за ними – чрезвычайное положение, как во время войны. Раньше всех чрезвычайное положение ввели в Китае – 31 января. Через два дня после того, как ВОЗ объявила о пандемии, Дональд Трамп ввёл чрезвычайное положение в США. До этого чрезвычайное положение в Америке объявляли после катастрофы 11 сентября 2001 года, уничтожившей башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Через неполные два десятилетия Америке вновь напомнили, что в стране действует диктатура хозяев денег. Не мечтайте о демократии!

По состоянию на 20 марта чрезвычайное положение (ЧП) было объявлено в следующих странах Европы: Италия, Австрия, Венгрия, Чехия, Латвия, Эстония, Болгария, Испания, Румыния, Словакия, Сербия, Португалия. За пределами Европы ЧП было установлено в Казахстане, Ливане, Австралии, Гаити.

В описании сна Раскольникова мы читаем и о том, чего ещё не произошло, но что может произойти. Могут начаться убийства: «Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга». И сегодня мы имеем примеры «бессмысленной злобы», доходящей если не до убийств, то до рукоприкладства и шантажа. Вспомним, что происходило в феврале на Украине вокруг Новых Санжар. Власти стали размещать на карантин своих граждан, эвакуированных из Китая, но автобусы с эвакуированными забрасывали камнями, дороги перегораживали бетонными блоками. Мы увидели, до какой степени наэлектризована часть украинского общества…

Читаем Достоевского дальше: «Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались». В последние годы большинство таких попыток (создание новых политических партий, движений, обществ, союзов, фронтов) заканчивались провалами. И дело может закончиться не просто развалом этих движений и союзов, а тем, что бывшие союзники начнут «обвинять друг друга, драться и резаться». Сегодня в Америке нередко вспоминают «лихие тридцатые», время Великой депрессии ХХ века, когда страна погрузилась в бедность, даже нищету, а люди стали умирать от голода (сами американцы признают, что в 1930-е годы в США от голода погибло 5-6 миллионов человек). На этой почве в стране подскочила преступность, люди стали «драться и резаться». Это хорошо описано в романе Джона Стейнбека «Гроздья гнева». Американцы не зря опасаются, что те времена могут вернуться. На днях министр финансов США Стивен Мнучин предупредил, что безработица в стране может быстро вырасти до 20% (в разгар кризиса 1930 годов её максимальный уровень был 25%).

Наконец, из сна Раскольникова мы узнаём, что может быть заблокирована хозяйственная деятельность: «Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие». Сейчас это предвидение сбывается. Вся мировая экономика погружается в депрессию; многие отрасли и производства, сферы торговли и услуг на карантине. В той же Италии остановилась вся экономика за исключением торговли.

Итог – уничтожение национального богатства и голод, который довершит уничтожение большей части людей: «Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше». И вот концовка сна Раскольникова: «Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса». Здесь намёк на тех, кто будут иметь иммунитет против «невиданной моровой язвы». Это напоминает сцены Великого потопа, когда Бог решил наказать погрязшее в грехах человечество. Спаслось только семейство праведного Ноя, от которого началось продолжение человеческой истории. Однако спасутся не те «избранные», которые готовили спецоперацию под названием «Коронавирус» (хозяева денег), а действительно чистые люди. Подобные семейству праведного Ноя. Сон Раскольникова проникнут духом христианской эсхатологии – учения о конце мира и земной жизни человека.

Воспринимать сон Раскольникова можно двояко. И как сбывающееся пророчество, понимаемое буквально – как эпидемию коронавируса во всём её натурализме: с человеческими страстями, страхами, мучениями, преступлениями, потерями. И как притчу, помогающую понять духовную суть массовых беснований. Для человека и человечества не так страшен коронавирус. Страшнее другие вирусы – «духи, одаренные умом и волей». Если сумеем справиться с ними, произойдёт то, что покажется чудом: коронавирус исчезнет сам собой. 

 

http://reosh.ru/valentin-katasonov-urok-dostoevskogo-dlya-rossii-segodnya.html

https://www.fondsk.ru/news/2020/03/28/urok-dostoevskogo-dlja-rossii-segodna-50471.html

   


19.03.2020 «Крокодил», «экономический принцип» и современная Россия

  

Читатель, наверное, подумал, что речь идет о всем известном в Советском Союзе сатирическом журнале «Крокодил», который издавался миллионными тиражами. Нет, речь идет о рассказе Федора Михайловича Достоевского под названием «Крокодил». Рассказ, кстати, сатирический. Увидел свет в 1865 году. Увы, большинство наших сограждан гораздо лучше осведомлены о журнале «Крокодил», нежели об одноименном рассказе Достоевского. А рассказ заслуживает внимания современного читателя. Несмотря на то, что родился он 155 лет назад, актуальность произведения для сегодняшнего дня ничуть не меньше, чем во времена Федора Михайловича. Для некоторых будет удивительным, что рассказ выполнен в жанре острой публицистической сатиры, ибо знают Достоевского преимущественно по его Пятикнижию (романы «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»). Т.е. как мастера глубокого погружения в психологию своих героев, размышляющих о «вечных вопросах» (о Боге, бессмертии души, зле и добре, справедливости и несправедливости и т.п.). Т.е. как мастера духовно-психологического жанра, как мыслителя-метафизика.
Но, оказывается, до появления первого своего знаменитого романа «Преступление и наказание» (в 1866 году) Федор Михайлович работал преимущественно в жанре острой, злободневной публицистики, писал для журналов статьи, пропитанные жгучей сатирой. Можно даже сказать, что это был жанр фельетона. Время было горячее, Россия входила в полосу опасных реформ, которые разрушали традиционный строй жизни русского народа, насильно втягивали его в капитализм. Федор Михайлович стоял на позициях консерватизма и традиционализма, православия и монархизма. Своей полемической публицистикой он противостоял западникам и либералам, которые с восторгом приветствовали про-капиталистические реформы. Достаточно сказать, что само освобождение крестьян в результате реформы 1861 года происходило таким образом, что приводило крестьян к разорению, и они становились пролетариями, без чего первоначальное накопление капитала не могло состояться. А ведь были еще не менее разрушительные реформы: финансовая, судебная, земская, системы образования и др. Если все называть своими именами, то это была прикрываемая вывеской «реформ» буржуазная революция.
Время конца 50-х-начала 60-х гг. позапрошлого века очень были похожи на горячее время конца 80-х-начала 90-х гг. прошлого века, когда происходило разрушение Советского Союза, а народившуюся на свет «демократическую» Россию насильно затаскивали в капитализм (по сути еще одна буржуазная революция в России). И мы сегодня с головой погрузились в этот самый капитализм. А образно выражаясь, оказались в брюхе того самого «крокодила», история которого изложена в одноименном рассказе Достоевского. «Крокодил» обычно относят к жанру сатиры, но я бы назвал его антикапиталистическим памфлетом, годным для разоблачения как тогдашнего, так и нынешнего капитализма. Ниже я приведу ряд цитат из «Крокодила», созвучных нашему сегодняшнему дню. Но чтобы они были лучше поняты читателем, дам предварительно резюме событий рассказа.
В петербургский Пассаже в одной из его секций (лавке) был организован показ публике живого крокодила. Естественно, за деньги. Его в столицу привез некий немец, коему и принадлежала эта гигантская рептилия. Впрочем, для немца это был в первую очередь, капитал, а уж потом крокодил. Вторым после крокодила главным героем рассказа является чиновник по имени Иван Матвеевич. Он весте со своей женой Еленой Ивановной (весьма привлекательной дамой) и близким другом (повествователем) пришли в Пассаж лицезреть этого самого крокодила.
Иван Матвеевич легкомысленно решил пощекотать нос хищной рептилии, а та возьми и проглоти нашего чиновника.

Взволнованные свидетели-зрители подняли крик с требованиями немедленно «вспороть» крокодилу брюхо. Хозяин рептилии, противный немец, защищая свою собственность, от обороны тут же перешел в наступление. Он потребовал от присутствовавших денежной компенсации, поскольку они «накормили» его любимое животное какой-то гадостью, от которой оно может и подохнуть. На помощь немцу неожиданно приходит новый посетитель лавки, явно «прогрессивных» взглядов и заявил о недопустимости посягательства на жизнь животного и частную собственность. Впрочем, у немца он вызвал негативную реакцию, т.к. по не понятным причинам оказался в лавке, не заплатив за вход.
Но тут у немца появляется еще один адвокат, коим оказывается…Иван Матвеевич. Он подал голос из чрева крокодила. Он согласился с тем, что нельзя вспороть крокодилу брюхо без установления суммы компенсации хозяину. Самое удивительное, что до решения денежного вопроса Иван Матвеевич согласен оставаться в крокодиловом брюхе, поскольку здесь «тепло и мягко». Правда, немного подванивает резиной, но он готов потерпеть.
Безымянный повествователь (друг Ивана Матвеевича) отводит Елену Ивановну домой. Та удивительным образом преображается, становится еще привлекательней. При этом намекает, что теперь она фактически вдова. Правда, чуть позднее она несколько корректирует свою позицию (муж-то еще жив!) и говорит о разводе — поскольку «муж должен дома жить, а не в крокодиле».
Рассказчик, переживающий за судьбу Ивана Матвеевича, отправляется за советом к своему сослуживцу и старшему товарищу Тимофею Семёновичу, известному своими «консервативными» взглядами на жизнь. Тимофей Семенович давно подозревал, что Иван Матвеевич, рассуждавший о «прогрессе», обязательно вляпается в какую-то историю. Вместе с тем он мудро посоветовал не рассказывать на службе про крокодила: Иван Матвеевич только что оформил заграничный отпуск на три месяца. Так что де-юре он не в брюхе крокодила, а в официально оформленном путешествии. А там, глядишь, история и сама как-то «рассосется».

Петербургская пресса, охочая до сенсаций, уже растрезвонила об истории с крокодилом. А журналисты глубокомысленно стали рассуждать о том, в «нецивилизованной» России до сих пор нет гуманного обращения с животными. Повествователь решил вернуться в Пассаж для того, чтобы на месте происшествия дополнительно узнать, как публика воспринимает все случившееся. Далее повествование прерывается. Читатель сам волен дорисовывать концовку истории… Первоначально рассказ назывался: «О муже, съеденном крокодилом». Позже при публикации рассказа в журнале, он получил название «Крокодил. Необыкновенное событие, или Пассаж в Пассаже»
Если говорить о художественной стороне рассказа, то он, наверное, является продолжением традиции литературных фантасмагорий Н.В. Гоголя «Нос» и «Шинель». Кто-то сравнивает «Крокодил» Достоевского с жанром литературного абсурда более позднего писателя Франца Кафки. Я не литератор, поэтому не берусь обсуждать художественные достоинства или, наоборот, недостатки рассказа (знаю, что мнения по этому вопросу могут быть диаметрально противоположными).
Меня интересует содержательная сторона рассказа. Должен сказать, что на тот момент, когда появился рассказ, наверное, Федор Михайлович более остро, чем кто-либо другой, чувствовал те изменения в общественном сознании и социально-экономическом устройстве России, которые в недалеком будущем станут серьезной угрозой самому существованию русского мира.
Ряд исследователей творчества Достоевского полагают, что «Крокодил» — ответ писателя на произведение Н.Г. Чернышевского «Что делать?», увидевшее свет в 1863 году и завладевшее умами значительной части учащейся молодежи того времени. Философским основанием романа Чернышевского стал вульгарный материализм и утилитаризм, чуждый православному мировоззрению. Николай Гаврилович пытается объяснять поведение человека с точки зрения «выгоды». Мол, если открыто построить общество на принципе «разумного эгоизма», то оно станет здоровым. Против этого примитивного утилитаризма Чернышевского Федор Михайлович начал уже выступать в «Записках из подполья», написанных в 1864 году. Главный герой говорит: «Выгода! что такое выгода? Да и берете ли вы на себя совершенно точно определить, в чем именно человеческая выгода состоит? А что, если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного?» Он приходит к выводу, что устроенная по мотиву «выгоды» жизнь – это «формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти».
Некоторые даже полагали, что «Крокодил» представляет собой в аллегорической форме издевку Достоевского над Чернышевским, который был заточен в тюрьму (попал в брюхо крокодила подобно Ивану Матвеевичу). Достоевский отрицал это («Дневник писателя», 1873 г. «Нечто личное»).

Думаю, что Иван Матвеевич – собирательный образ, поскольку кроме Чернышевского хватало других западников, либералов и социалистов, которые каждый по-своему расшатывали традиционную Россию и с которыми непримиримо воевал Федор Михайлович (А.И. Герцен, В. Белинский, К.Д. Кавелин, Т.Н. Грановский, В.Ф. Корш и др.).
Доносящийся из брюха крокодила голос Ивана Матвеевича – пародия на все тогдашние теории «преобразования» и «улучшения» России. Да что там России – всего человечества. Иван Матвеевич заявляет, что весь проникнут великими идеями: «Только теперь на досуге могу мечтать об улучшении судьбы всего человечества. Из крокодила выйдет теперь правда и свет. Несомненно, изобрету новую собственную теорию новых экономических отношений и буду гордиться ею… Опровергну всё и буду новый Фурье».
Красной нитью в монологах героев рассказа (Ивана Матвеевича, немца-хозяина лавки и крокодила, рассказчика, Тимофея Семеновича) проходят рассуждения об «экономическом принципе». Т.е. принципе, согласно которому главным аргументом при принятии тех или иных решений в нынешнем «прогрессивном» обществе (и на уровне государства, и на уровне отдельных личностей) является прибыль и убыток. Или, говоря несколько иначе: потеря дохода и компенсация убытков. Все остальное, включая жизнь человека, уходит на второй или даже третий план. «Экономический принцип» стал на глазах заменять традиционные (прежде всего, христианские) нормы жизни, которые существовали на Руси на протяжении многих веков. Позднее такое доминирование «экономического принципа» русские мыслители (К.Н. Леонтьев, Л.А. Тихомиров, С.Н. Булгаков) назовут идеологией «экономического материализма».
Испуганная Елена Ивановна говорит о том, что мужа надобно как-то «выковырять» из крокодилового брюха. А дальше начинается ключевая сцена рассказа, где главные герои говорят об «экономическом принципе»:

«— Ковыряйт! — вскричал хозяин, — я не дам ковыряйт крокодиль. Теперь публикум будет ошень больше ходиль, а я буду фуфциг копеек просиль, и Карльхен перестанет лопаль.
— Гот зей данк! — подхватила хозяйка (жена немца – В.К.).
— Они правы, — спокойно заметил Иван Матвеич, — экономический принцип прежде всего.
— Друг мой, — закричал я (повествователь – В.К.), — сейчас же лечу по начальству и буду жаловаться, ибо предчувствую, что нам одним этой каши не сварить.
— И я то же думаю, — заметил Иван Матвеич, — но без экономического вознаграждения трудно в наш век торгового кризиса даром вспороть брюхо крокодилово, а между тем представляется неизбежный вопрос: что возьмет хозяин за своего крокодила? а с ним и другой: кто заплатит? ибо ты знаешь, я средств не имею…
— Разве в счет жалованья, — робко заметил я, но хозяин тотчас же меня прервал:
— Я не продавайт крокодиль, я три тысячи продавайт крокодиль, я четыре тысячи продавайт крокодиль! Теперь публикум будет много ходиль. Я пять тысяч продавайт крокодиль!»
Когда повествователь вместе с Еленой Ивановной собираются покидать лавку немца, намекая, что скоро могут вновь вернуться, он им вновь напоминает об «экономическом принципе»:
«— Вечером за вход опять четвертак! — крикнул нам вслед хозяин.
— О боже, как они жадны! — проговорила Елена Ивановна, глядясь в каждое зеркало в простенках Пассажа и, видимо, сознавая, что она похорошела.
— Экономический принцип, — отвечал я с легким волнением и гордясь моею дамою перед прохожими.
— Экономический принцип… — протянула она симпатическим голоском, — я ничего не поняла, что говорил сейчас Иван Матвеич об этом противном экономическом принципе.
— Я объясню вам, — отвечал я и немедленно начал рассказывать о благодетельных результатах привлечения иностранных капиталов в наше отечество, о чем прочел еще утром в «Петербургских известиях» и в «Волосе»».
Наш рассказчик по просьбе Ивана Матвеевича сразу из Пассажа пришел к «мудрому» и «консервативному» Тимофею Семеновичу за советом: как поступить? Вникнув в суть проблемы, «консервативный» Тимофей Семенович также заключил, что решать возникшую проблему можно исключительно на основе «экономического принципа»: «А что касается немца, то, по моему личному мнению, он в своем праве, и даже более другой стороны, потому что в его крокодила влезли без спросу, а не он влез без спросу в крокодила Ивана Матвеичева, у которого, впрочем, сколько я запомню, и не было своего крокодила. Ну-с, а крокодил составляет собственность, стало быть, без вознаграждения его взрезать нельзя-с […] А главное — крокодил есть собственность, стало быть, тут уже так называемый экономический принцип в действии. А экономический принцип прежде всего-с».
У главных героев тема «экономического принципа» неизбежно перетекает в смежную с ней тему привлечения иностранных капиталов, без чего, оказывается, Россия жить просто не может. А немец, хозяин крокодила, есть олицетворение того самого иностранного инвестора, которого должно лелеять и холить. Уже наш рассказчик непонятливой Елене Ивановне «начал рассказывать о благодетельных результатах привлечения иностранных капиталов в наше отечество». В свою очередь, Тимофей Семенович, ссылаясь на некоего Игнатия Прокофьича, прочитал целую лекцию рассказчику об этих самых иностранных капиталах и их роли в становлении «рыночных отношений» в российской экономике:
«Еще третьего дня у Луки Андреича на вечере Игнатий Прокофьич говорил, Игнатия Прокофьича знаете? Капиталист, при делах-с, и знаете складно так говорит: «Нам нужна, говорит, промышленность, промышленности у нас мало. Надо ее родить. Надо капиталы родить, значит, среднее сословие, так называемую буржуазию надо родить.
А так как нет у нас капиталов, значит, надо их из-за границы привлечь. Надо, во-первых, дать ход иностранным компаниям для скупки по участкам наших земель, как везде утверждено теперь за границей. Общинная собственность — яд, говорит, гибель! — И, знаете, с жаром так говорит; ну, им прилично: люди капитальные… да и не служащие. — С общиной, говорит, ни промышленность, ни земледелие не возвысятся. Надо, говорит, чтоб иностранные компании скупили по возможности всю нашу землю по частям, а потом дробить, дробить, дробить как можно в мелкие участки, и знаете — решительно так произносит: д-р-р-р-обить, говорит, а потом и продавать в личную собственность. Да и не продавать, а просто арендовать. Когда, говорит, вся земля будет у привлеченных иностранных компаний в руках, тогда, значит, можно какую угодно цену за аренду назначить. Стало быть, мужик будет работать уже втрое, из одного насущного хлеба, и его можно когда угодно согнать. Значит, он будет чувствовать, будет покорен, прилежен и втрое за ту же цену выработает. А теперь в общине что ему! Знает, что с голоду не помрет, ну и ленится, и пьянствует. А меж тем к нам и деньги привлекутся, и капиталы заведутся, и буржуазия пойдет. Вон и английская политическая и литературная газета „Таймс“, разбирая наши финансы, отзывалась намедни, что потому и не растут наши финансы, что среднего сословия нет у нас, кошелей больших нет, пролетариев услужливых нет…» Хорошо говорит Игнатий Прокофьич. Оратор-с».

Рассказчик осмеливается перебить увлекшегося лекцией Тимофея Семеновича вопросом о том, что делать с попавшим в беду Иваном Матвеевичем. И тут следует продолжение лекции:
«— Иван-то Матвеич как-с? Так ведь я к тому и клоню-с. Сами же мы вот хлопочем о привлечении иностранных капиталов в отечество, а вот посудите: едва только капитал привлеченного крокодильщика удвоился через Ивана Матвеича, а мы, чем бы протежировать иностранного собственника, напротив, стараемся самому-то основному капиталу брюхо вспороть. Ну, сообразно ли это? По-моему, Иван Матвеич, как истинный сын отечества, должен еще радоваться и гордиться тем, что собою ценность иностранного крокодила удвоил, а пожалуй, еще и утроил. Это для привлечения надобно-с. Удастся одному, смотришь, и другой с крокодилом приедет, а третий уж двух и трех зараз привезет, а около них капиталы группируются. Вот и буржуазия. Надобно поощрять-с». Многие детали и нюансы лекции Тимофея Семеновича опускаю, рассчитывая, что читатели сами ознакомятся с рассказом (на это потребуется меньше часа).
Самое удивительное, что, когда наш рассказчик вновь возвращается к Ивану Матвеевичу в Пассаж, тот уже утверждается во мнении, что покидать брюхо крокодила он не будет. Что он будет чревовещая, поучать человечество и спасать его. Иван Матвеевич неожиданно осознал, что ему улыбнулась фортуна и он в одночасье стал знаменитым, а каждое его слово находящимися во «внешнем мире» ценится на вес золота. Да, он лежит в брюхе на боку, да, его можно назвать лежебокой. Но, оказывается, только лежебоки и видят то, что не видят остальные:
«Но я докажу, что и лежа на боку, — мало того, — что только лежа на боку и можно перевернуть судьбу человечества. Все великие идеи и направления наших газет и журналов, очевидно, произведены лежебоками; вот почему и называют их идеями кабинетными, но наплевать, что так называют! Я изобрету теперь целую социальную систему, и — ты не поверишь — как это легко! Стоит только уединиться куда-нибудь подальше в угол или хоть попасть в крокодила, закрыть глаза, и тотчас же изобретешь целый рай для всего человечества. Давеча, как вы ушли, я тотчас же принялся изобретать и изобрел уже три системы, теперь изготовляю четвертую. Правда, сначала надо всё опровергнуть; но из крокодила так легко опровергать; мало того, из крокодила как будто всё это виднее становится…»
Иван Матвеевич собирается из своего кабинета (пардон – брюха крокодила) давать советы не только общего свойства (как устраивать мир), но и очень конкретные рекомендации. Например, одним из неудобств его пребывания в брюхе является то, что его сюртук отечественного производства под влиянием внутренней агрессивной среды крокодилова чрева истлевает прямо на глазах. Мол, надо шить сюртуки из английского сукна – на тот случай, если и другие российские граждане окажутся в схожей ситуации, т.е. в крокодиловом брюхе. А для этого надо снизить таможенный тариф на импорт заграничного сукна: «Одно только соображение несколько смущает меня: так как я одет в сукно, а на ногах у меня сапоги, то крокодил, очевидно, меня не может переварить. Сверх того, я живой и потому сопротивляюсь переварению меня всею моею волею, ибо понятно, что не хочу обратиться в то, во что обращается всякая пища, так как это было бы слишком для меня унизительно. Но боюсь одного: в тысячелетний срок сукно сюртука моего, к несчастью русского изделия, может истлеть, и тогда я, оставшись без одежды, несмотря на всё мое негодование, начну, пожалуй, и перевариваться; и хоть днем я этого ни за что не допущу и не позволю, но по ночам, во сне, когда воля отлетает от человека, меня может постичь самая унизительная участь какого-нибудь картофеля, блинов или телятины. Такая идея приводит меня в бешенство. Уже по одной этой причине надо бы изменить тариф и поощрять привоз сукон английских, которые крепче, а следственно, и дольше будут сопротивляться природе, в случае если попадешь в крокодила. При первом случае сообщу мысль мою кому-либо из людей государственных, а вместе с тем и политическим обозревателям наших ежедневных петербургских газет. Пусть прокричат».

Полагаю, что читатели оценят рассказ Достоевского «Крокодил» и сумеют увидеть за фантасмагориями «Крокодила» печальные реалии сегодняшней российской жизни. И тот же идиотский «экономический принцип», который сегодня в России уничтожает все живое. Уничтожает образование, культуру, здравоохранение, оборону, науку, и, в конечном счете, человека. Перекликаются с «Крокодилом» и непрерывные мантры российской власти о необходимости приватизации, привлечения иностранных инвестиций и развития рыночных отношений. Под мелодию этих мантр одна половина экономики России уже исчезла (разворована и уничтожена), а вторая находится под прямым или косвенным контролем иностранных инвесторов. Власть уничтожает отечественных товаропроизводителей и одновременно печется о создании режима наибольшего благоприятствования для иностранцев типа того немца, о котором мы читаем в рассказе «Крокодил». И уже не приходится говорить о многочисленных чревовещателях типа Ивана Матвеевича, которые из своих теплых кабинетов учат человечество и Россию правильно жить. Если во времена Достоевского такими чревовещателями для российской аудитории были отдельные «мыслители» типа Чернышевского, Добролюбова или Грановского, то сегодня это уже анонимные «учителя», прикрывающиеся вывесками Международного валютного фонда и других международных организаций. Их главная задача – заставить Россию жить исключительно на основе «экономического принципа». Впрочем, как показал Достоевский не только в «Крокодиле», но и во всех остальных своих произведениях, такой принцип, в конечном счете, не совместим с жизнью.

 

https://webkamerton.ru/2020/03/krokodil-ekonomicheskiy-princip-i-sovremennaya-rossiya

http://reosh.ru/valentin-katasonov-krokodil-ekonomicheskij-princip-i-sovremennaya-rossiya.html

    


17.03.2020 Достоевский и коронавирус

 

  …и будут глады, моры и землетрясения по местам;

всё же это — начало болезней.
Мф. 24: 7-8

Пророческий дар Ф.М. Достоевского

Русского писателя Федора Михайловича Достоевского называют пророком. Дар пророческого предвидения Достоевского, по мнению большинства исследователей его творчества, проявился прежде всего в том, что он предсказал трагические события «русских» революций и последующих событий 20-30-х годов прошлого века в нашей стране. Предсказания о русской смуте первых десятилетий ХХ века разбросаны у писателя по всем произведениям, особенно в романах «Преступление и наказание», «Бесы», «Идиот», «Братья Карамазовы». И, конечно, в «Дневнике писателя». Приведу пророческие строки Достоевского из его «Дневника писателя» за 1877 год.
«Предвидится страшная, колоссальная стихийная революция, которая потрясет все царства мира изменением лика мира всего. Но для этого потребуется сто миллионов голов. Весь мир будет залит реками крови». Это, как написано во многих исследованиях по творчеству Достоевского, о грядущей мировой войне 1914-1918 гг. и революциях, которые прокатились по всей Европе, о свержении монархий в Германии, Австро-Венгрии, России.
А вот еще оттуда же: «Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств. Начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в стойла, зальют мир кровью, а потом сами испугаются…». Здесь уже просматриваются контуры, не только мировой, но и «русской» революции в октябре 1917 года. Это предсказания богоборчества большевистской власти, гражданской войны 1918-1922 гг., экспроприаций и физической ликвидации «эксплуататорских» и «реакционных» классов в России. А в словах «сами испугаются» намек на то, что в 1930-е году под каток репрессий попадут те, кто расстреливал и грабил в годы революции и в 1920-е годы.
Особо пророческим считается роман «Бесы». Петра Верховенского и других членов группы заговорщиков из романа читатели небезосновательно воспринимали и воспринимают как предтеч революционеров, разжигавших пожар революции 1905-1907 гг., февральской и октябрьской революций 1917 года. Федор Михайлович предвидел трагический перелом в истории России как минимум за четыре десятка лет до его наступления. Однако, оказывается, пророчества Достоевского имеют гораздо большую глубину проникновения в будущее, чем это казалось нам еще недавно. Пророчества писателя простираются до нашего времени, до XXI века. Романы Достоевского и «Дневник писателя» следует воспринимать как метафизику мировой истории, объясняющую движущие ее силы, смысл, высвечивающую ее главные переломные моменты и конечную точку.

Нарастающий мировой хаос. Коронавирус

Мир и Россия вступают в новую полосу «турбулентности», которая может кончиться самой настоящей катастрофой для человечества и нашего народа. Окончание в мире «холодной войны», развал Советского Союза, стремительная глобализация всех сфер человеческой деятельности (экономическая, финансовая, информационная, культурная и др.), создание обширных интеграционных группировок (типа Европейского союза), размывание национальных суверенитетов, цифровизация человека и общества, прогрессирующий экуменизм (сближение и сращивание разных религий и конфессий с более отдаленной перспективой создания «единой мировой религии»), успешное насаждение содомской «толерантности», резкая активизация борьбы с международным терроризмом (после событий 11 сентября 2001 года) — вот лишь некоторые важнейшие особенности истории на отрезке длиной в четверть века (1991-2016 гг.). Все это яркое проявление того, что во многих произведениях Достоевского называется выстраиванием новой Вавилонской башни.
Не успели мы хотя бы в первом приближении осмыслить события на указанном отрезке новейшей истории, как мир начал вступать в новую фазу. К власти в Белом доме в 2016 году пришел Дональд Трамп. Неожиданно он выступил против глобализации, стал насаждать по миру протекционизм, вводить санкции против «неправильных» стран, обострять отношения США даже с теми странами, которые традиционно числились союзниками Вашингтона, ослаблять доллар – основу американской гегемонии и устоявшегося мирового финансового порядка. В мире усилился хаос, и понимать общий вектор мирового движения стало все сложнее. И вот 2020 год начался с того, что главным пунктом мировой повестки дня стал коронавирус. Он стал восприниматься как глобальная угроза (вирусная пандемия), заставил правительства многих стран объявить чрезвычайное положение, в кратчайшие сроки поставил миллиарды людей под жесткий контроль (называемый невинным словом «карантин»).
Многие действия властей на новом отрезке мировой истории не только не являются продолжением предыдущей политики, но, наоборот, входят в жесткое противоречие с предыдущей политикой. Вместо глобализации мы видим изоляционизм (государства выставляют жесткие кордоны на границах – для людей, транспортных средств и отчасти даже для товаров). Вместо экономической либерализации и упования на «невидимую руку» рынка мы сегодня видим жесткую руку властей, действующих по логике, которая народу не очень понятна и которую называют красивыми словами словами «борьба с пандемией», «карантин», «обеспечение инфекционной безопасности» и т.п. Новости о коронавирусе и борьбе с ним поступают из разных уголков планеты. Одна новость противоречит другой, одна версия происхождения вируса исключает другую. В голове у обывателя полный калейдоскоп, «вирусные» картинки меняются постоянно, ни на чем постоянном зафиксировать свое сознание человек не в состоянии. Человек постепенно начинает терять душевное спокойствие, он боится и вируса, но он боится и «карантина», который ему уготовали заботливые власти и который он интуитивно воспринимает как мышеловку. В общем какой-то кошмар, в мозгу возникает «короткое замыкание»! «Все смешалось в доме Облонских» — так можно охарактеризовать турбулентные процессы на глобальном уровне, уровне отдельных государств, на уровне сознания отдельно взятого человека.

Взгляд Достоевского в XXI век. Современная интерпретация «Бесов»

А ведь наш великий писатель Федор Михайлович Достоевский об этом предупреждал. И пытался нам объяснить, как не допустить подобного кошмара. Только сейчас начинаешь осознавать, что своих «Бесов», «Братьев Карамазовых» и прочие романы Достоевский адресовал не только своим современникам, но и нам, живущим в XXI веке. Приведу лишь некоторые выдержки из его романа «Бесы» (слова принадлежат Петру Верховенскому, обращенные к Николаю Ставрогину):
Ставрогин, мы сделаем смуту – всё поедет с основ. Раскачка пойдет такая, какой еще мир не видал. Все рабы в рабстве равны…
Мы провозгласим разрушение… почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары… Мы пустим легенды… Тут каждая шелудивая «кучка» пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут, да еще за честь благодарны останутся… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам…
…каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов.
Не нужно высших способностей – их изгонят или казнят…
Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание; мы пустим пьянство, сплетни, доносы; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство… Необходимо лишь необходимое – вот девиз земного шара отселе…
Все эти реформы нынешнего царства произвели то, что им нужно было произвести – волнения, а главное – беспорядок.
Беспорядок – чем хуже, тем лучше. Кажется, это вы сказали, что если в России бунт начинать, то непременно чтоб с атеизма.
Как только в наши руки попадет – мы, пожалуй, вылечим – и, если потребуется, мы на 40 лет в пустыню выгоним.
Но одно или два поколения разврата теперь необходимо, разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую трусливую, жестокую, себялюбивую мразь – вот чего надо! А тут еще свеженькой кровушки подпустить, чтобы попривык…

Не менее жесткие идеи относительно устройства «совершенного» общества высказывают и другие заговорщики. Например, такие «бесы», как Шигалев, Лямшин, Липутин, Виргинский и др. Вот, в частности, одна из таких «гениальных» идей:
А я бы… – вскричал Лямшин, – взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей, образованных…
Не очень, мягко выражаясь, грамотный Лямшин озвучил «гениальную» идею, которую уже в наше время озвучил Римский клуб – международная организация, созданная мировой закулисой и действующая в интересах мировой олигархической верхушки. В докладах Римского клуба звучит идея (облеченная в наукообразную оболочку), что, мол, людей на планете слишком много. Что «оптимальной» численность населения Земли должна составлять один миллиард. По отношению к нынешней фактической численности это примерно 12-13%. Получается почти точно по Лямшину!
Из рассуждений Петра Верховенского следует, что сначала в обществе надо создать хаос, волнения, беспорядок. Коронавирус идеально подходит в качестве инструмента для провоцирования подобной социальной турбулентности. «Бес» говорит, что надо пустить «легенды». Коронавирус – одна из таких «легенд». Для того, чтобы легенда коронавируса эффективно работала, следует, как отмечается в «откровениях» «беса», максимально понизить образовательный уровень населения. Это у нас и делалось на протяжении последних 30 лет последовательно и постоянно. Желательно дополнить невежество людей атеизмом. Поголовного атеизма у нас, слава Богу, сегодня нет. Но число «номинальных» христиан многократно превышает число людей, которые действительно находятся в ограде Церкви (где они находят защиту от разного рода бесовских «вирусов»). А народу вместо Церкви предлагается (даже навязывается) всяческий разврат (в описание которого я углубляться не буду). Достаточно, как говорит Петр Верховенский, подвергнуть разврату два поколения, и процесс будет необратим. Еще немного и у нас будет выполнена эта «норма».
И, конечно, всех (естественно за исключением «бесов» и их высших начальников) уравнять. Не только в невежестве и разврате, но также в бедности и нищете. Ибо нищими легче управлять. А в случае чего, их легче и уничтожать (т.е. реализовать «гениальную» идею Лямшина). А образное выражение насчет того, что при необходимости непокорных можно будет «полечить», выгнав их на сорок лет в пустыню? Это не только аллегория. Сегодня это можно понимать, как принудительное лишение свободы неугодных с помощью «карантина». Если надо, то и тюремного.
Ну, а когда хаос достигнет своего апогея, можно и нужно наводить порядок и устанавливать диктатуру. Во благо же «несчастного» народа. И будет она называться «перманентный карантин». Каждый гражданин будет контролироваться. Его передвижение и действия будут строго регламентироваться. Такие граждане будут находиться под надзором. Те, кто будут отклоняться от установленных норм, будут отправлены за решетку. Там тоже «карантин». Помимо технических средств контроля будут использоваться доносы (о чем говорил Петр Верховенский). Власть потребует полного карантина, но при этом она не гарантирует, что сумеет всех находящихся под карантином. Карантин может напоминать осажденную крепость, из которой свободного выхода не будет. Как известно из истории, во многих осажденных крепостях люди умирали от голода. Где гарантия, что под видом всеобщего карантина власти не уморят людей голодом? Может быть, власти таким образом и собираются избавиться от девяти десятых всех людей, как это советовал Лямшин в «Бесах»?
Впрочем, у «бесов» имеются и другие методы избавиться от девяти десятых человечества. С помощью вакцин и прививок, которые якобы будут защищать людей от коронавируса и всякой иной «заразы» (которой в секретных лабораториях разработано столько, что хватить на создание паник на ближайшее тысячелетие). Но, как известно, вакцины и прививки разрабатываются в лабораториях, которые патронируются и финансируются Фондом Гейтса. Миллиардер Билл Гейтс сегодня уже больше ассоциируется не с компьютерным бизнесом (как основатель компании Apple), а как «общественный деятель», который, с одной стороны, «озабочен здоровьем населения планеты», а, с другой стороны, озабочен тем, что людей на планете слишком много. Не для кого не секрет, что разрабатываемые в подконтрольных миллиардеры лабораториях вакцины и прививки призваны не спасать людей от коронавируса и иных зараз, а отправлять на тот свет. Небезосновательно многие эксперты намекают на то, что Билл Гейтс причастен к нынешней спецоперации под кодовым названием «Коронавирус».

«Великий инквизитор»: мировой порядок с помощью «карантина»

Еще больше ассоциаций с сегодняшним днем возникает при чтении такого произведения Достоевского, как «Братья Карамазовы». Особо следует обратить внимание на ту часть романа, которая называется «Великий инквизитор» (поэма, придуманная Иваном Карамазовым). Старик-инквизитор, как мы помним, говорит Христу, что человек по своей природе «слаб» и очень тяготится своей свободой. Он (человек) с большой радостью готов обменять свободу на хлеб и спокойствие. И, как заявляет Великий инквизитор, католическая церковь, взявшая курс на строительство царства земного, готова и способна произвести такой обмен: «О, никогда, никогда без нас они не накормят себя! Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: „Лучше поработите нас, но накормите нас“. Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики».
Еще очень важный фрагмент поэмы: «Но стадо (человеческое – В.К.) вновь соберется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи пред богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — всё судя по их послушанию — и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести — всё, всё понесут они нам, и мы всё разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны».
Примерно на пятнадцати страницах романа мы читаем монолог Великого инквизитора, в котором он излагает план построения нового мирового порядка. Порядка, в котором человечество превратится в стадо существ, добровольно обменявших свою свободу на «хлеба» и покой. То, что мы сегодня наблюдаем в мире, напоминает проект создания мирового «карантинного» царства, управляемого небольшой горсткой вождей типа Великого инквизитора (конечно, нынешние вожди даже формально не будут иметь никакого отношения к католицизму). Нынешние Великие инквизиторы проявляют трогательную «заботу» о человечестве, пугая его ужасами пандемии. И заталкивая человечество в загон под названием «карантин». Перечитайте небольшую главку «Великий инквизитор», она поможет вам лучше понять подоплеку нынешнего ажиотажа вокруг коронавируса. Нынешние власти проявляют лицемерное радение о человечестве, о его защите от рукотворной и во многом надуманной пандемии. Но, как многие интуитивно чувствуют, такие радения ведут к установлению железной диктатуры. Сначала в рамках отдельных государств. А затем в одночасье национальные суверенитеты исчезнут, пограничные столбы будут демонтированы, и пред нами предстанет одна планетарная тюрьма с разбросанными по всей Земле многочисленными корпусами и палатами, некогда возникшими на почве отдельных государств. Иначе говоря, благими заявлениями о «борьбе с пандемией коронавируса» мостится дорога в мировой концлагерь. А когда мировой концлагерь будет в основном и целом уже построен, начнется последняя страница мировой истории – явление Всемирного инквизитора, которого принято называть «антихристом». Эта страница подробно и ярко (хотя и весьма иносказательно) описана в последней книге Священного Писания – Откровении Иоанна Богослова.

Сон Родиона Раскольникова

Помимо общих размышлений писателя и его героев о будущем человечества, которое завершится созданием мировой тюрьмы, в романе «Преступление и наказание» мы находим один прелюбопытный сюжет, который имеет непосредственное отношение к теме сегодняшнего коронавируса. Речь идет о последнем сне Родиона Раскольникова. Напомню, что в романе имеется несколько сюжетов, которые литературоведы называют «сны Раскольникова» (всего пять снов). Нас в контексте обсуждаемой темы интересует последний сон — на каторге (Эпилог. Часть II). Приведу это фрагмент романа:
«Он (Родион Раскольников – В.К.) пролежал в больнице весь конец поста и Святую. Уже выздоравливая, он припомнил свои сны, когда еще лежал в жару и бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса».

Сон Раскольникова и «пандемия коронавируса»

Виденное Раскольниковым в это сне удивительно напоминает сегодняшнюю картину в мире, впавшем в беснование под названием «Пандемия коронавируса».
Мы читаем о «страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу». «Моровая язва» — коронавирус. «Идущая из глубины Азии на Европу» — из Китая в остальные страны мира, включая Россию.
«Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных». – Даже канцлер Германии Ангела Меркель стращает всех, что 70 процентов населения планеты заразится коронавирусом. Конечно же, заражаться будут, прежде всего, бедные, жизнь которых протекает в толпе (общественный транспорт, рынки и магазины, работа в помещениях с десятками и сотнями других работников и т.д.). Богатые, «весьма немногие, избранные» и до вирусной паники, особенно не контактировали с большими массами людей. А уж сегодня они тем более сумеют пересидеть в своих дворцах и богатых виллах.
И далее: «…новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими». Удивительное прозрение великого Достоевского, который показывает и подсказывает, что нынешняя эпидемия, в первую очередь, не вирусная, а информационная, идейная и, в конечном счете, духовная. Разве мы не видим, как сегодня люди подпадают под гипнотическое действие СМИ, пугающих людей «пандемией коронавируса» и как они в конце концов становятся «бесноватыми и сумасшедшими»? И это не единичные случаи, таких людей сегодня миллионы и миллионы: «Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали».
Достоевский через своего героя Раскольникова показывает, что люди становятся «бесноватыми и сумасшедшими» по той причине, что возомнили себя «умными», а «умными» они стали потому, что уверились в выводах науки: «Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований». Итак, наука сделала их «умными и непоколебимыми в истине». Нынешние миллионы и миллионы поверили в пандемию коронавируса потому, что этот «приговор» освящен выводами «науки» и заключением Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ).
Но вот что удивительно. Несмотря на освящение вирусного «приговора» наукой, Нобелевскими лауреатами, чиновниками ООН и ВОЗ, у людей все-таки на подсознательном уровне сохраняется ощущение, что что-то не так. Особенно это сомнение усиливается в связи с тем, что в хоре ученых и чиновников слышится какая-то какофония. Каждодневно поступают новости и экспертные заключения, которые между собой не «бьются» и даже взаимно исключают друг друга: «Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать». Многие, свято верившие в «науку» и доверявшие «научным авторитетам» почувствовали, что у них уходит почва из-под ног. Беснование переход в активную, буйную форму («всякий… бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки»). Не знаю, как вы, уважаемый читатель, я уже неоднократно за последние дни сталкивался с такими буйными бесноватыми, пораженными «информационным вирусом».
Последующая часть сна Раскольникова – то, что еще не произошло до сегодняшнего дня. Но что может произойти.
Будет установлено чрезвычайное положение: «В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге». Впрочем, во многих странах оно уже установлено. Так, американский президент Дональд Трамп 13 марта объявил чрезвычайное положение в США в связи с угрозой распространения коронавируса. Примерно также как было объявлено чрезвычайное положение в Америке после событий 11 сентября 2001 года. Под предлогом борьбы с терроризмом 19 лет назад был установлен тотальный контроль над населением страны. Нынешнее чрезвычайное положение сделает этот контроль еще более жестким. Старший Брат получил дополнительные полномочия следить за поведением и мыслями каждого гражданина. Не исключаю, что и в России также будет введено чрезвычайное положение. Может быть, даже такое, которое станет бессрочным.
А далее могут начаться убийства: «Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга». Впрочем, и сегодня мы уже имеем многочисленные примеры «бессмысленной злобы», доходящей если не до убийств, то до рукоприкладства. Так, в феврале по Украине прокатилась волна протестов и пикетов. Они были вызваны тем, что власти страны стали размещать в некоторых населенных пунктах на карантин своих сограждан, которых стали эвакуировать из Китая в связи с коронавирусом. В частности, автобусы с эвакуированными забрасывали камнями, а дороги перегораживали бетонными блоками.
Время от времени люди будут приходить в чувство, понимая, что надо остановить буйство толпы, остановить хаос. Но у них ничего не будет получаться: «Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались». Как можно понять из этого фрагмента, люди будут пытаться самоорганизовываться. В последние годы (еще до начала нынешней истории коронавируса) большинство таких попыток (создание новых политических партий, движений, обществ, союзов, фронтов и др.) заканчивались провалами. Новые движения и союзы, скорее всего, также обречены на неуспех. И дело может кончаться не просто развалом этих движений и союзов, а тем, что бывшие союзники и единомышленники начнут «обвинять друг друга, драться и резаться».
Наконец, может быть заблокирована хозяйственная деятельность: «Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие». Впрочем, часть этого предвидения уже практически была реализована сегодня. Так, по некоторым оценкам, в Китае в феврале этого года производство товаров и услуг в связи с повсеместными карантинами сократилось вдвое (на данный момент, т.е. середину марта этот показатель оценивается в 80%).
В итоге – уничтожение национального богатства и голод, который уж точно довершит уничтожение большей части людей: «Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше».
И вот концовка сна Раскольникова: «Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса». Здесь намек на то, что спастись смогут лишь те немногие, кто будет иметь иммунитет против той «невиданной моровой язвы». Как сказано в Священном Писании: «Многие сотворены, но немногие спасутся» (3 Езд.8:3).

Что делать? Двоякая трактовка сна Раскольникова

Сон Родиона Раскольникова – одно из ярких подтверждений того, что произведения Достоевского действительно относятся к жанру литературной эсхатологии (эсхатология – религиозное учение о кончинах мира и человека). Сон Раскольникова – также антиутопия. Но, на мой взгляд, сильнее и глубже, чем даже антиутопии Джорджа Оруэлла («1984») или Олдоса Хаксли («Дивный новый мир»). У последних – дар воображения и острая интуиция, у Достоевского – дар пророчества, об источнике которого мы можем только догадываться (тех, кто интересуется этим вопросом, отсылаю к работе Льва Шестова «Пророческий дар. К 25-летию смерти Ф. М. Достоевского»)
Впрочем, известно, что даже пророчества великих мужей, которых предостаточно в Священном Писании, не всегда тут же сбывались. Ведь пророки в первую очередь призывали народ к покаянию. И их грозный глас предупреждений отрезвлял народ, а пророческое событие отодвигалось на будущие времена.
Сон Раскольникова можно воспринимать двояко. И как сбывающееся пророчество, которое можно трактовать буквально – как нынешнюю эпидемию коронавируса. И как притчу, которая раскрывает духовную природу нынешней «вирусной» вакханалии. Еще раз напомню, что в романе о вирусах, явившихся во сне, сказано: «Но эти существа были духи, одаренные умом и волей». И эти «вирусы» намного страшнее, чем нынешний вирус под названием COVID-19. Если сумеем справиться с «вирусами», «одаренными умом и волей», то COVID-19 исчезнет сам собой.

 

http://reosh.ru/valentin-katasonov-dostoevskij-i-koronavirus.html

https://webkamerton.ru/2020/03/dostoevskiy-i-koronavirus

    


27.02.2020 Достоевский о ростовщичестве. Роман «Идиот»

 

 Все знают, что Ф.М. Достоевский писал о ростовщичестве. Но почему-то в этой связи вспоминают только роман «Преступление и наказание». Одним из героев романа является старуха-процентщица Алена Ивановна, которую убивает Родион Раскольников. Но других ростовщиков в романе нет. Алена Ивановна – далеко не главный герой, и ее внутренний мир для нас остался «вещью в себе» (в отличие от внутреннего мира убийцы старухи-процентщицы Раскольникова, которому писатель посвятил многие страницы романа).

Гораздо больше интересного о ростовщичестве и ростовщиках мы узнаем из другого романа Достоевского – «Идиот». Как я уже отмечал в предыдущей статье, почти все герои этого романа (события происходят в Петербурге в 60-е годы позапрошлого века) погружены в мир денег, думают о деньгах, мечтают о деньгах, делают деньги или, наоборот, их транжирят. И важной составной частью этого мира является ростовщичество. Все герои так или иначе соприкасаются с ростовщичеством: одни как ростовщики, другие как их клиенты, третьи как мечтающие стать ростовщиками, четвертые – как беспристрастные наблюдатели этого феномена.

Наиболее ярко выписанным ростовщиком в романе является Иван Петрович Птицын: «один молодой и странный человек, по фамилии Птицын, скромный, аккуратный и вылощенный, происшедший из нищеты и сделавшийся ростовщиком». А вот еще о Птицыне: «Это был ещё довольно молодой человек, лет под тридцать, скромно, но изящно одетый, с приятными, но как-то слишком уж солидными манерами. Тёмно-русая бородка обозначала в нём человека не с служебными занятиями. Он умел разговаривать умно и интересно, но чаще был молчалив. Вообще он производил впечатление даже приятное. <…> Известно, впрочем, было, что он специально занимается наживанием денег отдачей их в быстрый рост под более или менее верные залоги».
С ним так или иначе соприкасаются почти все герои романа: Ганя Иволгин, генерал Епанчин, князь Мышкин, купец Парфен Рогожин и другие. Так, читаем: «С Ганей он был чрезвычайным приятелем…».
А когда Парфен Рогожин вошел в раж и обещал положить к ногам Настасьи Филипповны сто тысяч рублей, то призвал на помощь Птицына: «Сегодня же сто тысяч представлю! Птицын, выручай, руки нагреешь!
— Ты с ума сошел! — прошептал вдруг Птицын, быстро подходя к нему и хватая его за руку: — ты пьян, за будочниками пошлют. Где ты находишься?
— Спьяна врет, — проговорила Настасья Филипповна, как бы поддразнивая его.
— Так не вру же, будут! К вечеру будут. Птицын, выручай, процентная душа, что хошь бери, доставай к вечеру сто тысяч; докажу, что не постою! — одушевился вдруг до восторга Рогожин».
То есть Рогожин дал понять ростовщику, что готов заплатить большие проценты за громадный, а главное срочный кредит. И что удивительно, действительно в короткий срок Птицын собрал эту баснословную сумму, а Рогожин ввалился на празднование дня рождения Настасьи Филипповны с грязной пачкой обещанных денег.
Друг ростовщика Гаврила Ардалионович (Ганя) в разговоре с князем Мышкиным раскрывает тайну первоначального накопления капитала Иваном Петровичем: «Птицын семнадцати лет на улице спал, перочинными ножичками торговал и с копейки начал; теперь у него шестьдесят тысяч, да только после какой гимнастики!»

Ганя, который сам мечтал стать «Ротшильдом» и «королем иудейским», постоянно удивлялся, почему Птицын так осторожен и сдержан в своих планах и мечтах. Ганя «сердился, например, и на то, что Птицын не загадывает быть Ротшильдом и не ставит себе этой цели. «Коли уж ростовщик, так уж иди до конца, жми людей, чекань из них деньги, стань характером, стань королем иудейским!»»
Птицын, предпочитающий держать синицу в руке, нежели ловить журавля в небе, отвечает Гане: «Ротшильдом не буду, а дом на Литейной буду иметь, даже, может, и два, и на этом кончу». И далее: ««А кто знает, может, и три!» — думал он про себя, но никогда недоговаривал вслух и скрывал мечту».
В четвертой части книги писатель уже от себя добавляет: «Природа любит и ласкает таких людей: она вознаградит Птицына не тремя, а четырьмя домами наверно, и именно за то, что он с самого детства уже знал, что Ротшильдом никогда не будет. Но зато дальше четырёх домов природа ни за что не пойдёт, и с Птицыным тем дело и кончится…».
Что очень важно, Птицын считает себя в высшей степени приличным и нравственным человеком: «Птицын был скромен и тих; он только улыбался, но раз нашёл даже нужным объясниться с Ганей серьёзно и исполнил это даже с некоторым достоинством. Он доказал Гане, что ничего не делает бесчестного, и что напрасно тот называет его жидом; что если деньги в такой цене, то он не виноват; что он действует правдиво и честно и, по-настоящему, он только агент по «этим» делам, и наконец что благодаря его аккуратности в делах он уже известен с весьма хорошей точки людям превосходнейшим, и дела его расширяются».

В эпоху начавшихся с конца 1850-х годов, действительно, в обществе возникает удивительная «толерантность» по отношению к ростовщичеству. Время старых жидов-ростовщиков и даже старух-процентщиц (типа Алены Ивановны) постепенно стало уходить в прошлое. На смену им приходили вполне «приличные», благообразные ростовщики типа Птицына. И на момент завершения романа «Идиот» в России появились первые коммерческие банки, которые выглядели тем более «прилично». А ростовщиков стали величать «банкирами». В этой связи на память приходят слова русского писателя Николая Лескова: «Дозволение ростовщикам действовать гласно привело к тому, что теперь многие приучились смотреть на ростовщичество, как на простое коммерческое дело, и такое мнение случается не раз слышать от очень порядочных людей».
Впрочем, в «Идиоте» фигурируют и совсем мелкие процентщики типа Алены Ивановны. Вот, время от времени в романе упоминается некая Терентьева Марфа Борисовна. Кто такая? ««Капитанша», мать Ипполита Терентьева (один из важных героев романа, молодой человек лет 17-18, умирающий от чахотки – В.К.), «подруга» генерала Иволгина (о нем скажем чуть ниже – В.К.), вдова бывшего его подчиненного. Пьяный генерал затащил князя Мышкина к ней «познакомить». Это оказалась «дама, сильно набеленная и нарумяненная, в туфлях, в куцавейке и с волосами, заплетенными в косички, лет сорока». У нее, кроме Ипполита, трое маленьких детей, видимо, уже от генерала — две девочки и мальчик. Выясняется, … что эта «куцавеешная капитанша» от генерала деньги «получает да ему же на скорые проценты и выдает»».
На втором плане в романе еще фигурируют такие ростовщики, как Киндер и Бискуп, которые, участвовали вместе с Птицыным в сборе необходимой сотни тысяч рублей для купца Рогожина. Выражаясь современным языком, кредит для Парфена Рогожина получился «синдицированным», т.е. совместным. «Навар» (т.е. проценты) был таким, что вслух об этом даже не говорили: «И однако все-таки сто тысяч ходячими деньгами, о которых мимолетно, насмешливо и совершенно неясно намекнула Настасья Филипповна, успели составиться, за проценты, о которых даже сам Бискуп, из стыдливости, разговаривал с Киндером не вслух, а только шепотом».

Еще упоминается мельком такой ростовщик, как отец Парфена Рогожина. Настасья Филипповна, оказавшись в доме Рогожина и увидев портрет покойного папаши Парфена говорит купцу: «А так как ты совсем необразованный человек, то и стал бы деньги копить и сел бы, как отец, в этом доме с своими скопцами; пожалуй бы, и сам в их веру под конец перешел, и уж так бы «ты свои деньги полюбил, что и не два миллиона, а, пожалуй бы, и десять скопил, да на мешках своих с голоду бы и помер, потому у тебя во всем страсть, все ты до страсти доводишь». Да, Парфен не пошел по стопам своего папаши. Занялся торговлей. По мнению Настасьи Филипповны, это делает ему, Парфену, честь. Хоть «необразованный», но ума хватило не стать процентщиком.
Наконец, писатель намекает на то, что в Петербурге множество так называемых «скрытых» процентщиков. Кто это такие? – Состоятельные чиновники и генералы, которые «дружат» с легальными ростовщиками. Первые дают тайком деньги под проценты вторым. Это то, что сегодня называется размещением денег на банковских депозитах. В то время, когда писатель создавал роман «Идиот», коммерческие банки с их депозитными операциями только-только зарождались. Поэтому чиновники и генералы тайно «дружили» с процентщиками. Наверняка, «дружил» и один из богатых героев генерал Епанчин. В четвертой части романа Достоевский пишет о генералах и чиновниках, которые фактически не служили, а жили-не тужили и добро наживали: «И в самом деле: посредственно выдержав экзамен и прослужив тридцать пять лет, — кто мог у нас не сделаться наконец генералом и не скопить известную сумму в ломбарде? Таким образом, русский человек, почти безо всяких усилий, достигал, наконец, звания человека дельного и практического».
Вторая категория героев – те, кто являются клиентами ростовщиков. Выше я уже упомянул двух таких «клиентов». Во-первых, генерала Иволгина, который выйдя в отставку, стал быстро терять свой статус, беднеть, а еще в добавок ко всему приобрел вредную привычку (вино). Во-вторых, Парфена Рогожина, который бросился к Птицыну за срочным кредитом в сто тысяч рублей и получил его. Можно дополнительно сказать про генерала Иволгина, что его «роман» с процентщицей Марфой Борисовной закончился для него не очень хорошо: «…Что же касается до генерала Иволгина, то с ним… случилось одно совсем непредвиденное обстоятельство: его посадили в долговое отделение. Препровожден он был туда приятельницей своей, капитаншей, по выданным ей в разное время документам, ценой тысячи на две. Всё это произошло для него совершенным сюрпризом, и бедный генерал был «решительно жертвой своей неумеренной веры в благородство сердца человеческого, говоря вообще»».

Третья категория героев – те, кто мечтают стать ростовщиками или, по крайней мере, завидуют им. Вероятно, наиболее ярким представителем этой категории оказывается Ганя Иволгин. Во-первых, он завидует Ротшильдам и равняется на Ротшильдов. А они, как известно, были, в первую очередь, ростовщиками. Во-вторых, Настасья Филипповна на своем дне рождения в лицо говорит своему бывшему жениху, что тот из кожи вон лезет, чтобы стать ростовщиком: «И добро бы ты с голоду умирал, а ты ведь жалованье, говорят, хорошее получаешь! Да ко всему-то в придачу, кроме позора-то, ненавистную жену ввести в дом! (потому что ведь ты меня ненавидишь, я это знаю!) Нет, теперь я верю, что этакой за деньги зарежет! Ведь теперь их всех такая жажда обуяла, так их разнимает на деньги, что они словно одурели. Сам ребенок, а уж лезет в ростовщики! (курсив мой – В.К.)».
Наконец, еще одна категория героев те, кто выступают в качестве наблюдателей и рассуждают на тему ростовщичества. Среди них можно выделить гимназиста Колю Иволгина (сына генерала Иволгина и младшего брата Гани). Ему всего лишь 13 лет. «Коля был мальчик с веселым и довольно милым лицом, с доверчивою и простодушною манерой…». Как можно понять, Коля в отличие от своего брата Гани, вирусом ростовщичества не поражен. И это дает ему возможность достаточно трезво смотреть на мир этого самого ростовщичества. Вот, например, разговор Коли с князем Мышкиным, который сообщил мальчику, что решил пойти на день рождения Анастасии Филипповны без приглашения. Слова Коли:
«Ну, по какому именно, это пусть будет как вам угодно, а мне главное то, что вы там не просто напрашиваетесь на вечер, в очаровательное общество камелий, генералов и ростовщиков. Если бы так было, извините, князь, я бы над вами посмеялся и стал бы вас презирать. Здесь ужасно мало честных людей, так даже некого совсем уважать. Поневоле свысока смотришь, а они все требуют уважения; Варя (Варвара Ардалионовна Птицына – сестра Коли и Гани Иволгиных и жена ростовщика Птицына – В.К.) первая. И заметили вы, князь, в наш век все авантюристы! И именно у нас, в России, в нашем любезном отечестве. И как это так всё устроилось — не понимаю. Кажется, уж как крепко стояло, а что теперь? Это все говорят и везде пишут. Обличают. У нас все обличают. Родители первые на попятный и сами своей прежней морали стыдятся. Вон, в Москве, родитель уговаривал сына ни перед чем не отступать для добывания денег; печатно известно. Посмотрите на моего генерала (отца Коли генерала Иволгина – В.К.). Ну что из него вышло? А впрочем, знаете что, мне кажется, что мой генерал честный человек; ей богу, так! Это только всё беспорядок, да вино. Ей богу, так! Даже жалко; я только боюсь говорить, потому что все смеются; а ей богу, жалко. И что в них, в умных-то? Все ростовщики все сплошь до единого! Ипполит ростовщичество оправдывает, говорит, что так и нужно, экономическое потрясение, какие-то приливы и отливы, чорт их дери. Мне ужасно это досадно от него, но он озлоблен. Вообразите, его мать (Тереньтева Марфа Борисовна – В.К.), капитанша-то, деньги от генерала получает, да ему же на скорые проценты и выдает; ужасно стыдно! (курсив мой – В.К.)».

Вот как неиспорченный взгляд тринадцатилетнего отрока воспринимает петербургский свет: «очаровательное общество камелий, генералов и ростовщиков». И метаморфозы в жизни света, когда ростовщики оказались рядом с генералами (а фактически даже над генералами), были почти мгновенные: «И как это так всё устроилось — не понимаю. Кажется, уж как крепко стояло, а что теперь?». «Уважаемыми» стали не только ростовщики, но и их жены (Коля говорит о своей сестре Варваре). И, что удивительно, «образованному» обществу быстро сумели «запудрить» мозги и обосновать, что, мол, ростовщичество «полезно». Коля упоминает умирающего молодого человека Ипполита, который свято верит разного рода экономическим и социальным «теориям», которые стали приходить из Европы и отравлять сознание русского человека.
А разве слова тринадцатилетнего Коли не приложимы к сегодняшней ростовщической России? Такое же «очаровательное общество камелий, генералов и ростовщиков». Только сегодня Коля сказал бы уже не «ростовщиков», а «банкиров». А разве сегодня он не мог бы сказать: «И как это так всё устроилось — не понимаю. Кажется, уж как крепко стояло, а что теперь?». Еще тридцать лет назад была мощная страна (Советский Союз), где не было никакого ростовщичества, а о нем люди знали только из художественной литературы («Венецианский купец» В. Шекспира, «Гобсек» О. Бальзака, «Мальтийский жид» английского поэта Кристофера Марло, «Скупой рыцарь» А. Пушкина, «Портрет» Н. Гоголя, наконец, романы Достоевского). А сегодня мы сталкиваемся с тем, что современные ростовщики, прикрывающиеся вывесками микрофинансовых организаций, выдают кредиты под один процент в сутки. Ростовщики Бальзака и Достоевского, как говорится, «отдыхают».

А разве мало у нас сегодня своих ипполитов, которые с умным видом говорят об общественной «пользе» ростовщичества? Только Ипполит из романа «Идиот» был совсем молодым еще человеком, не сумевшим разобраться в лукавом мире нежданно нагрянувшего на Россию капитализма. А сегодня в этой «пользе» нас убеждают солидные профессора из разных вузов типа Высшей школы экономики (ВШЭ). Думаю, что в таких «храмах науки» Достоевский с его антикапиталистическим и анти-ростовщическим пафосом уже стал persona non grata. Читайте Достоевского, пока его не запретили!

 

https://webkamerton.ru/2020/02/dostoevskiy-o-rostovschichestve-roman-idiot

http://reosh.ru/valentin-katasonov-dostoevskij-o-rostovshhichestve-roman-idiot.html

   


08.02.2020 Достоевский о капитализме вообще и российском в особенности

  

 Россия Достоевского. Луна

Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгуют кабаки, летят пролетки,
Пятиэтажные растут громады
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
Везде танцклассы, вывески менял,
А рядом: "Henriette", "Basile", "Andre"
И пышные гроба: "Шумилов-старший".
[…]
Все разночинно, наспех, как-нибудь…
Отцы и деды непонятны. Земли
Заложены. И в Бадене – рулетка…
 
Анна Ахматова. Предыстория (1945).
 

От метафизики до «капиталистического реализма» и натурализма

Основные романы Фёдора Михайловича Достоевского («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы») принято называть «Пятикнижием Достоевского». Все они посвящены «вечным», метафизическим вопросам, которые герои задают друг другу и себе: есть ли Бог? Бессмертна ли душа? Откуда берется зло? Чего в мире больше: добра или зла? Коли Бог есть, откуда в мире несправедливость? Можно ли совершать преступления во благо человечества? Что такое идеальный человек? Спасёт ли красота мир?

Над этими вечными вопросами вселенского масштаба надстраиваются вопросы, касающиеся понимания природы русского человека (антропологические, психологические вопросы): чем русский человек отличается от немца, поляка или иного иностранца? Каким образом в русском человеке могут уживаться святость и духовно-нравственные падения? Может ли русский человек быть атеистом? Почему верхушка общества и интеллигенция не понимают народа, а народ не понимает тех, кто над ним? Почему элита и интеллигенция так тяготеют к Западу? В чём причина возникновения в середине XIX века неожиданной пропасти между поколениями?

Из перечисленных вопросов рождаются новые, касающиеся судьбы и миссии России (их условно можно назвать политическими вопросами): откуда на Руси стали появляться нигилисты и революционеры? Каковы цели и методы их деятельности? Есть ли в России реальные силы, способные противостоять разрушителям? Насколько крепки в России устои монархии? Должна ли Россия помогать братьям-славянам и не является ли идея панславизма ложной? Может ли Россия стать примером для всех народов и спасти мир? Не грозит ли России полное уничтожение, растворение в мировой истории?

Наконец, имеется четвёртый пласт вопросов, который касается социально-экономических проблем. Тех проблем, с которыми писатель сталкивался в России со второй половины 1850-х годов вплоть до своей кончины в феврале 1881 года. После смерти Николая I и восшествия в 1855 году на престол Александра II Россия вошла в фазу так называемых реформ, которые на глазах стали менять привычную жизнь русского человека. Увы, и во времена Александра II, и сегодня ломку традиционных устоев русского общества ошибочно называли «реформами». На самом деле это была революция, подобная тем, какие происходили ранее в Англии (XVII век), Франции (конец XVIII века), других европейских государствах. Революция буржуазная, развернувшая Россию на путь капитализма.

Период активной творческой деятельности писателя точно совпал со временем реформ. Примечательно, что они закончились через месяц после смерти писателя, когда был убит Александр II и на престол взошёл Александр III, заморозивший все реформы. Возникает ощущение, что Бог послал писателя во имя миссии – составить хронику трагических событий 1855-1881 годов.

Большинство исследователей творчества Достоевского (исследователей многие десятки, если не сотни) акцентируют внимание преимущественно на тех аспектах произведений писателя, которые относятся к первым трём вышеназванным блокам вопросов (метафизическим, антропологическим, политическим). Я же постараюсь показать, что вопросы социально-экономические в творчестве Достоевского занимали как минимум не меньшее место. Собственно, они и были отправной точкой для размышлений его героев о «более высоких материях».

Романы и другие произведения Достоевского представляют собой неповторимое сочетание высокой метафизики («вечных вопросов») и написанных с натуры картин социально-экономической действительности. Такие картины можно назвать капиталистическим реализмом (по аналогии с социалистическим реализмом) или даже капиталистическим натурализмом.

 

Антикапиталистический пафос Достоевского

Достоевский, обладая особым зрением, одним из первых увидел в «реформах» роковой для России перелом.

Многие продолжали выражать радость по поводу «освобождения» крестьян (Манифест от 19 февраля 1861 года об отмене крепостного права), а Достоевский уже понял, что начинается ещё более жестокое закабаление – капиталистическое: «Протекло время с освобождения крестьян – и что же: безобразие волостных управлений и нравов, водка безбрежная, начинающийся пауперизм и кулачество, то есть европейское пролетарство и буржуазия, и проч. и проч.» (Достоевский Ф. М. – Григорьеву Л.В.)

Писатель постоянно подчёркивал, что капитализм космополитичен, он начал и продолжит размывать национально-культурные устои России: «Промышленность и капитал действуют развратительно, отторгнувшись от земли, стало быть от родины и от своих» (Достоевский Ф.М. Записи литературно-критического и публицистического характера из записных тетрадей 1872-1875 гг.)

Чуткий писатель одним из первых понял, какой трагедией в конце концов может закончиться этот социально-экономический и культурно-исторический перелом. Так оно и получилось: первый акт трагедии разыгрался в 1905-07 гг., второй и третий – в феврале и октябре 1917 года. О грядущих катаклизмах говорили и писали также Константин Леонтьев, Константин Победоносцев, Лев Тихомиров, праведный Иоанн Кронштадский и другие, но первым в набат ударил Фёдор Михайлович Достоевский. Не будет преувеличением утверждение, что всё творчество Достоевского так или иначе носило антикапиталистическую направленность. Это не отменяет, а дополняет те характеристики, которыми исследователи обычно награждают писателя: «почвенник», «консерватор», «традиционалист», «охранитель», «православный», «монархист» и т. п.

Советский литературовед В. Ермилов в своей книге о Достоевском справедливо заметил, что писатель был буквально «болен капитализмом, видя в нем только ужас». Развитие капитализма Фёдор Михайлович воспринимал «катастрофически, как распространение неизвестной эпидемической болезни или обвал, наводнение, бесовское наваждение, дьявольский кошмар»«он ненавидит и презирает буржуа как смертельного личного врага» (В.В. Ермилов. Ф.М. Достоевский. – М., 1956, с. 19, 113, 225-26).

Достоевский, как мне представляется, не погружался в изучение фундаментальных академических трудов, где капитализм описывался «научно». Так, в 1872 году в России вышел перевод первого тома «Капитала» Карла Маркса на русский язык (в переводе Николая Даниельсона), но, по моим сведениям, Фёдор Михайлович не был знаком с этой книгой. Может быть, единственным исключением являлись труды социалиста-утописта Шарля Фурье, которые Достоевский изучал ещё в молодые годы, примкнув к петрашевцам.

Как бы там ни было, писатель достаточно точно уловил основные свойства зарождавшегося в России капитализма (наёмное рабство, погоня за прибылью как высшая цель жизни, сосредоточение средств производства в руках узкой группы лиц, расцвет ростовщичества, биржевые спекуляции, социальная поляризация общества, а главное – диктаторская власть денег над жизнью всех и каждого). И это он отражал во всех своих произведениях.

Исследователи творчества Достоевского почти не обращают внимания на антикапиталистическую направленность творчества писателя по той простой причине, что тот не использует слов «капитализм», «капиталист», «капиталистический». Тогда эти слова были редкостью в России. В Европе они только-только стали вводиться в оборот. Первое использование термина «капитализм» в его современном смысле связывают с французским социалистом Луи Бланом и датируют 1850 годом. В 1851 году другой французский социалист Пьер-Жозеф Прудон использовал словосочетание «крепость капитализма»; в 1867 году французский словарь, ссылаясь на Прудона, привёл это слово как неологизм, обозначающий «власть капитала или капиталистов». В английском языке, если верить Оксфордскому словарю, слово «капитализм» впервые появилось в 1854 году у Уильяма Теккерея в романе «Новички» (The Newcomes). В немецком языке слово «капитализм» появилось в 1869 году: в книге по вопросам кредита известного экономиста Карла Родбертуса присутствует фраза: «капитализм стал социальной системой». Как это ни удивительно, но даже автор «Капитала» Карл Маркс (1818-1883), который писал свои труды примерно в то же время, что и Достоевский, не использовал слова «капитализм». Введение термина в оборот в легальной печати России началось с опубликованной в №№ 1-2 «Русского богатства» в 1880 году статьи народовольца Н.С. Русанова «Проявления капитализма в России», в ответ на которую в девятом номере «Отечественных записок» в 1880 году была опубликована статья В.П. Воронцова «Развитие капитализма в России». После этого понятие «капитализм» в среде народников, социалистов и марксистов приобрело широкое употребление и стало предметом политических дебатов. Однако это было уже после смерти Фёдора Михайловича.

У писателя было много других слов, с помощью которых он очень глубоко и выразительно описывал суть произошедшего в России переворота. В первую очередь с помощью слов «буржуа», «буржуазия», «буржуазный». Во времена Достоевского эквивалентом термина «капитализм» были словосочетания «буржуазный строй», «буржуазное общество», «буржуазная идея». Ими тогда начинали пользоваться зародившиеся в 1860-е годы в России народники и социалисты. Ими пользовался и Маркс (см: «Манифест коммунистической партии», 1848 год).

Достоевский неоднократно разъясняет, что он имеет в виду под буржуазным строем и идеей буржуазии: «…это матерьялизм, слепая, плотоядная жажда личного матерьяльного обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами – вот всё, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу…» («Дневник писателя», 1877).

 

Романы Достоевского: образ города и дух капитализма

Слова «буржуа», «буржуазия», «буржуазный» происходят от французского bourg и немецкого Burg, то есть «город». Капитализм – городская цивилизация. Достоевский хорошо чувствовал духовную природу города, у него во всех романах и других произведениях город выступает как «памятник грехов», отсюда такая мрачность почти всех без исключения городских картин у писателя.

Практически во всех романах Достоевского основные события разворачиваются на фоне городской среды. Достоевский – художник капиталистического реализма: урбанистическая среда, человеческий муравейник, контрасты роскоши и бедности (бедность преобладает) накрывают большую часть городского пространства с его мрачными домами и мрачными обитателями, с грязными улицами и вонью, с дрянными трактирами и пьяными, с нищими и уличными воришками, с публичными домами и проститутками, с дымящимися фабриками и заводами, с извозчиками и уличными собаками, с визгами и истерическими криками…

Господство урбанистической среды в романах Достоевского не случайно, ибо город – воплощение, символ, плод развития капитализма. Главное место у Достоевского занимает Петербург. Он жил в Петербурге с начала 1840-х годов, знал все уголки города. Особенно хорошо прописан Петербург в первом и последнем романах «Пятикнижия» – «Преступлении и наказании» и «Братьях Карамазовых». Город у писателя получился мрачным, серым, давящим. Мать Раскольникова, приехавшая из провинции в столицу, говорит: «Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек». Атмосферу мрачной урбанистической среды города на Неве по романам Достоевского очень точно передал в своих картинах Илья Глазунов (см. его цикл «Петербург Достоевского»).

Дух капитализма из Европы через «окно», прорубленное Петром, через Петербург, проникал во всю Россию. Чтобы очистить Россию от смрада капитализма, надо было закрыть петербургское «окно». Юрий Лотман писал: «В итоговом произведении – „bdquo;Братьях Карамазовых“ – Петербург воплощает в себе… болезнь России, её „страхи и ужасы“ (выражение Гоголя), – соответственно „выздоровление“ мыслится как преодоление Россией в себе петербургского начала» (Ю.М. Лотман. Современность между Востоком и Западом // «Знамя», 1997, № 9).

 

Европейский капитализм – предупреждение России

Достоевский проявлял большой интерес к европейскому капитализму, к «буржуазной» Европе. Задолго до Освальда Шпенглера, написавшего «Закат Европы» (1918 год), Фёдор Михайлович говорил, что после буржуазных революций христианская Европа стала медленно, но верно умирать. Писатель предвидел, что капиталистическая Европа, внешне благополучная и богатая, лишившаяся христианских скреп, подвергнется жесточайшим катаклизмам.

В 1880 году Достоевский писал: «Да, она накануне падения, ваша Европа, повсеместного, общего и ужасного. Муравейник, давно уже созидавшийся в ней без Церкви и без Христа (ибо Церковь, замутив идеал свой, давно уже и повсеместно перевоплотилась там в государство), с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим всё, всё общее и всё абсолютное, – этот созидавшийся муравейник, говорю я, весь подкопан. Грядет четвертое сословие, стучится и ломится в дверь и, если ему не отворят, сломает дверь. Не хочет оно прежних идеалов, отвергает всяк доселе бывший закон. На компромисс, на уступочки не пойдет, подпорочками не спасете здания. Уступочки только разжигают, а оно хочет всего. Наступит нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, все исповедоваемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки, жиды – всё это рухнет в один миг и бесследно – кроме разве жидов, которые и тогда найдутся как поступить, так что им даже в руку будет работа. Всё это «близко, при дверях». Вы смеетесь? Блаженны смеющиеся. Дай Бог вам веку, сами увидите. Удивитесь тогда. Вы скажете мне, смеясь: «Хорошо же вы любите Европу, коли так ей пророчите». А я разве радуюсь? Я только предчувствую, что подведен итог. Окончательный же расчет, уплата по итогу может произойти даже гораздо скорее, чем самая сильная фантазия могла бы предположить. Симптомы ужасны. Уж одно только стародавне-неестественное политическое положение европейских государств может послужить началом всему. Да и как бы оно могло быть естественным, когда неестественность заложена в основании их и накоплялась веками? Не может одна малая часть человечества владеть всем остальным человечеством как рабом, а ведь для этой единственно цели и слагались до сих пор все гражданские (уже давно не христианские) учреждения Европы, теперь совершенно языческой. Эта неестественность и эти «неразрешимые» политические вопросы (всем известные, впрочем) непременно должны привести к огромной, окончательной, разделочной политической войне, в которой все будут замешаны и которая разразится в нынешнем еще столетии, может, даже в наступающем десятилетии. Как вы думаете: выдержит там теперь длинную политическую войну общество? Фабрикант труслив и пуглив, жид тоже, фабрики и банки закроются все, чуть-чуть лишь война затянется или погрозит затянуться, и миллионы голодных ртов, отверженных пролетариев, брошены будут на улицу. Уж не надеетесь ли вы на благоразумие политических мужей и на то, что они не затеют войну? Да когда же на это благоразумие можно было надеяться? Уж не надеетесь ли вы на палаты, что они не дадут денег на войну, предвидя последствия? Да когда же там палаты предвидели последствия и отказывали в деньгах чуть-чуть настойчивому руководящему человеку?» («Дневник писателя», 1880, август).

Какая прозорливость! Я не знаю никого, кто бы с таким упреждением предсказал Первую мировую войну, эпицентром которой станет та самая Европа, с которой российские капиталистические «реформаторы» пытались брать пример. Да, Достоевский несколько ошибся, сказав, что война «разразится в нынешнем еще столетии, может, даже в наступающем десятилетии». Божественным промыслом в предсказание писателя были внесены коррективы. Через месяц после смерти писателя на престол взошёл Александр III, заслуженно получивший звание Миротворец. Он не только помог сберечь от войн Россию, но его политикой удалось оттянуть (оттянуть, а не отменить) начало общеевропейской войны. Предсказание Достоевского сбылось лишь через 34 года…

А вот ещё предсказание о катаклизмах, ждущих богатую капиталистическую Европу: «…в Европе, в этой Европе, где накоплено столько богатств, все гражданское основание всех европейских наций – все подкопано и, может быть, завтра же рухнет бесследно на веки веков, а взамен наступит нечто неслыханно новое, ни на что прежнее не похожее. И все богатства, накопленные Европой, не спасут ее от падения, ибо "в один миг исчезнет и богатство"». (Достоевский Ф.М. Объяснительное слово по поводу печатаемой ниже речи о Пушкине. Собрание соч. в 15 т. Том 14. СПб.: Наука, 1995 С. 419).

И далее следуют очень важные слова писателя: «…неужели все-таки мы и тут должны рабски скопировать это европейское устройство (которое завтра же в Европе рухнет)? Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национально, своей органической силой, а непременно обезличенно, лакейски подражая Европе?» Достоевский во многих местах повторяет ту мысль, что лакейское подражание капиталистической Европе опасно, оно может привести Россию к таким же катаклизмам, которые испытывала и ещё испытает Европа.

 

«Русский» капитализм – детище «русского» либерализма

В большом ходу у Фёдора Михайловича были слова «либерал», «либеральный», «либерализм». Именно они, либералы, по мнению писателя, лакейски подражают капиталистическому Западу, именно они толкали и толкают Россию на путь буржуазных реформ. Впрочем, большинство отечественных либералов до конца не понимают, что такое капитализм. Максимум, на что они способны, – повторять что-то взятое за рубежом (о «полезности» капитала, конкуренции, банков, биржи, свободного рынка, экономического либерализма и др.). По мнению Достоевского, доморощенные либералы действуют инстинктивно, а инстинкт их строится, с одной стороны, на заискивании перед Западом, с другой – на ненависти к России. Разрушая Россию, её традиционные устои, они расчищают почву для капитализма. Ещё точнее – для тех, кто с Запада принесёт свой капитал, чтобы поработить и уничтожить Россию уже окончательно.

Читаем в «Бесах»: «Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить».

А вот из того же романа о патологической ненависти либералов к России: «Они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся...»

Достоевскому режет ухо словосочетание «русский либерализм», правильнее его называть антирусским: «Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм... Эту ненависть к России, еще не так давно, иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слов "любовь к отечеству" стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили, как вредное и ничтожное. Факт этот верный, которого нигде и никогда, спокон веку и ни в одном народе, не бывало и не случалось. Такого не может быть либерала нигде, который бы самое отечество свое ненавидел. Чем же это всё объяснить у нас? Тем самым, что и прежде, – тем, что русский либерал есть покамест, еще не русский либерал; больше ничем, по-моему».

Действительно, до коих пор можно называть этих ненавистников и разрушителей России «русскими либералами»? Увы, привычка сохраняется. Возьмите Чубайса, которого СМИ услужливо величают «российским либералом». Он в 90-е годы расчищал площадку для строительства капитализма, понимая, что строительство будет происходить на костях миллионов сограждан. Мы помним его «откровение»«Что вы волнуетесь за этих людей? Ну, вымрет тридцать миллионов. Они не вписались в рынок. Не думайте об этом – новые вырастут». Отсюда и ненависть этих людей к Достоевскому. Вот признание того же Чубайса: «Вы знаете, я перечитывал Достоевского в последние три месяца. И я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски». Здесь Чубайс – точный слепок с тех бесноватых героев, что описаны Фёдором Михайловичем в «Бесах».

Примечательно, что слова «либеральный», «либерализм», «либерализация» и т. п. были во времена Достоевского в ходу, они звучали и в официальных документах, и в газетах, и в университетских лекциях. Реформы 60-70-х годов позапрошлого века величались «либеральными»: якобы они давали всем «свободу». Мол, начали с «освобождения» крепостных крестьян, а далее надо развивать «свободы» всех граждан. Так сказать, в духе liberté, égalité, fraternité. Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) писал: «Провозгласили... liberté, égalité, fraternité. Очень хорошо-с. Что такое liberté? Свобода. Какая свободa? Одинаковая свобода всем делать все что угодно, в пределах закона. Когда можнo делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все, что угодно, а тот, с которым делают что угодно».

Прошло полтора века, и нам опять внушают, что либерализм и либеральные реформы сделают русского человека свободным. Чтобы не искушаться этими обманами, читайте Достоевского.

 

https://www.fondsk.ru/news/2020/02/08/dostoevskij-o-kapitalizme-voobsche-i-rossijskom-v-osobennosti-i-50077.html

https://www.fondsk.ru/news/2020/02/08/dostoevskij-o-kapitalizme-voobsche-i-rossijskom-v-osobennosti-ii-50078.html

  


03.02.2020 Ф.М.  Достоевский: кто на Руси «лучший человек»?

  

В творчестве Федора Михайловича Достоевского не меньшую значимость чем его знаменитые романы, имеет «Дневник писателя». Это ежемесячный журнал философско-литературной публицистики Фёдора Михайловича, который выходил в 1876—1877 и 1880—1881 годах. По широте охвата, кругу злободневных проблем и по глубине их осмысления «Дневник писателя» не имеет аналогов ни в российской, ни даже в мировой литературе. Как отмечает наш известный литературовед Игорь Леонидович Волгин, «Дневник писателя» «по праву может быть назван энциклопедией русской жизни» [Волгин И. Л. Поверх барьеров. Загадка «Дневника писателя» // Дневник писателя: в 2 т. / Достоевский Ф. М.; Вступ. ст. И. Волгина. – М.: Книжный Клуб 36.6, 2011. Том 1.]. Добавлю от себя: особенно русской жизни того периода, на который пришлось время творчества писателя (т.е. с середины 1850-х до начала 1880-х годов).
Читая и перечитывая некоторые страницы «Дневника», у меня возникает впечатление, что писатель затрагивает проблемы не полуторавековой давности, а сегодняшнего дня. Причем те вопросы, которые ставит Федор Михайлович в связи с наблюдавшимися им явлениями русской жизни, сегодня писатели и журналисты ставят очень редко. Почитав «Дневник», начинаешь – под влиянием Достоевского – по-другому смотреть на сегодняшнюю жизнь.
Хочу остановиться на некоторых фрагментах «Дневника», которые меня особенно «зацепили». Вот, например, «Дневник писателя» за октябрь 1876 года. А этом разделе «Дневника» выделю третью и четвертую главки, которые называются «Лучшие люди» и «О том же».

Сегодня, увы, почти никто не задается вопросом, а каким должен быть русский человек, каков идеал, на кого равняться и т.п. Мне могут ответить, что, мол, наступило столь безобразное время, что и думать на эту тему бессмысленно. Что, мол, выбирать не из кого, равняться не на кого. Но ведь мы знаем, что и во времена Достоевского Россия переживала тяжелейший кризис, связанный с переходом в капитализм. И, если судить по романам Достоевского («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»), страна погрузилась в полный мрак. Можно было бы впасть в депрессию и беспробудный пессимизм. Но, удивительно: Достоевский в «Дневнике» не падает духом и ломает голову над вопросом, «каков должен быть русский «лучший человек»». Хотя, конечно же, поиск писателем «лучшего человека» неизбежно заставляет его трезво посмотреть на русское общество и признать, что «худших» – легион, а вот «лучших» не всегда видно. Но он их ищет и находит. И, как выясняется, вторых не мало.

Конечно, любое общество, – рассуждает Достоевский в «Дневнике», – должно иметь «лучших людей». Без этого наступает распад и анархия. Но в истории человечества всегда существовали (точнее: сосуществовали) две категории «лучших людей»: 1) определяемых (назначаемых) властью и 2) тех, кого «лучшими» считает сам народ. Первых он называет «условными», «официальными», «кастой»: «…касты лучших людей, под официальным покровительством: «Вот, дескать, сих уважайте»». Вторых он величает «народными», «безусловными», «почитаемыми», «истинными»: «истинно доблестные и перед которыми все или величайшее большинство нации преклоняются сердечно и несомненно».

Счастлив тот народ, при котором первая и вторая категории «лучших людей» совпадают. Так было на Руси в допетровские времена: «Таковыми лучшими людьми были у нас с изначала княжеская дружина, потом бояре, священство (но лишь высшее), даже иные именитые купцы, — но последних бывало весьма немного. Надо заметить, что эти лучшие люди, и у нас, и везде, то есть и в Европе, всегда вырабатывали себе под конец довольно стройный кодекс правил доблести и чести, и хоть этот кодекс в целом всегда бывал, конечно, довольно условен и с идеалами народными иногда даже сильно разнился, но в некоторых пунктах и он бывал довольно высок. «Лучший» человек обязательно должен был умереть, например, за отечество, если жертва эта от него требовалась, и он умирал действительно по долгу чести… у нас, в России… условные лучшие люди, очень и очень часто и очень во многом, сходились в своих идеалах с лучшими людьми безусловными, то есть народными».
Такое совпадение «условных» и «безусловных» «лучших людей» было следствием близости «верхов» и народа. А с другой стороны, оно (совпадение) еще больше способствовало их сближению. Такое сближение «верхов» (бояр) и народа в допетровской Руси особенно контрастировало с поляризацией «верхов» и народа в средневековой Европе: «…смело можно сказать, что несравненно больше было тогда нравственного сближения между русскими боярами и русским народом, чем в Европе почти повсеместно в то же самое время между победителями тиранами — рыцарями и побежденными рабами — народом». И именно в этом была главная причина возрастания мощи и влияния Руси.
Это единение «верхов» и народа в России стало слабеть во времена Петра I. Петр решил сделать «лучшими людьми» достаточно узкий слой общества – дворян. Причем чисто по-немецки он определил кто является «хорошим», кто «лучшим», а кто «наилучшим». Петром I была утверждена «Табель о рангах», согласно которой все чины гражданского, военного и придворного ведомств разделялись в строгой иерархии на четырнадцать классов – от канцлера до коллежского регистратора. Почему-то с самого начала в этой иерархии «лучших людей» России преобладали лица с иностранными именами: «Но вдруг в организации наших лучших людей явилась и у нас некоторая радикальная даже перемена: лучшие люди, все, по государеву указу, рассортированы были на четырнадцать разрядов, один другого выше, в виде как бы лестницы, под именем классов, так что получилось ровно четырнадцать разрядов человеческой доблести с немецкими именами».

Опуская детали рассуждений Достоевского, отмечу его вывод: представления о «лучших людях», основанные на петровской табели о рангах, перестали совпадать с представлениями народными. «Верхи» и народ стали расходиться в разные стороны, и это положило начало ослаблению российского государства. По ходу скажу, что для Достоевского символом и проявлением такого расхождения стал Петербург, в котором дворянско-аристократические «верхи» жили своей жизнью, были не только далеки от народа, но даже смотрели на народ свысока. И же, конечно, были уверены, что именно они и есть «лучшие», а в народе «лучших» быть не может. Более того, некоторые из аристократов утверждали более категорично, что в народе могут быть только «худшие» (ленивые и не умеющие работать, неграмотные, склонные к пьянству и т.п.).
Конечно, некоторая часть народа сумела пробиться в разряд официальных «лучших» (т.е. дворян), но очень незначительная: «Надо заметить, что кроме семинаристов, из народа и из купцов например, лишь весьма немногие пробились в разряд «лучших людей», и дворянство продолжало стоять во главе нации». Да, в России были богатые люди в петровские и после-петровские времена, но вровень с дворянами (даже низшего разряда) они стоять не могли. Деньги в России в те времена уже уважали, но купить социальный статус на них было невозможно.
Но все стало стремительно меняться в русской жизни в эпоху реформ, которые начались вскоре после восшествия на царский престол Александра II (царствовал в 1855-1881 гг.). Я уже неоднократно говорил и писал, что во времена Александра II проводилась не только аграрная реформа (освобождение крестьян от крепостной зависимости), но также реформы с сфере финансов, судебного дела, образования, городского самоуправления. Также были начаты военная и земская реформы. По сути, это была буржуазная революция, Россия встала на путь капитализма и катилась по этому пути до 1917 года. Писатель предчувствовал, что буржуазная революция может закончиться революцией социалистической. И в своих романах, и «Дневнике писателя» Достоевский предупреждал о грядущей катастрофе и пытался ее предупредить.

Одним из ярких проявлений буржуазной революции стало всевластие денег. Достоевский об этом пишет во всех своих романах «Пятикнижия» («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»). А также в «Дневнике писателя». В рассматриваемом нами выпуске (октябрь 1876 года) он отмечает, что теперь с помощью денег можно приобрести более высокий статус. Впрочем, и без этой формальности те, кого Достоевский называет «денежными мешками», автоматически становятся «лучшими людьми»: «А между тем находила новая гроза, наступала новая беда – «золотой мешок»! На место прежних «условных» лучших людей являлась новая условность, которая почти вдруг получила у нас страшное значение. О, конечно, золотой мешок был и прежде: он всегда существовал в виде прежнего купца-миллионера; но никогда еще не возносился он на такое место и с таким значением, как в последнее наше время. Прежний купец наш, несмотря на ту роль, которую уже повсеместно играл в Европе миллион и капитал, – имел у нас, говоря сравнительно, довольно невысокое место в общественной иерархии. Надо правду сказать – он и не стоил большего».
Удивительно, но дворянство почти добровольно уступает свое звание «лучших людей» богатым и богатейшим купцам, которые еще в эпоху Николая I были сословием более низкого ранга: «В официальной же рассортировке русских людей, прежний купеческий мешок даже чиновника не мог пересесть в общественной иерархии. А теперь даже и прежняя иерархия, без всякого даже принуждения со стороны, как будто сама собою готова отодвинуться на второй план перед столь любезным и прекрасным новым «условием» лучшего человека, «столь долго и столь ошибочно не входившего в настоящие права свои»». Впрочем, часть дворянства для подкрепления своего социального статуса постаралась также стать «золотыми мешками». Немалое число чиновников и даже военных пыталось монетизировать свою «административную ренту». Достаточно вспомнить генерала Епанчина из романа «Идиот». Этот герой был не столько воякой, сколько предприимчивым человеком: «В старину генерал Епанчин, как всем известно было, участвовал в откупах. Ныне он участвовал и имел весьма значительный голос в некоторых солидных акционерных компаниях. Слыл он человеком с большими деньгами, с большими занятиями и с большими связями». Грань между дворянами и богатыми купцами начинает постепенно стираться: дворяне становятся дельцами, а купцы своим детям покупаются дворянские должности и звания. Все это неплохо описано в русской литературе. Например, А.Н. Островским, П.И. Мельниковым-Печерским, М.Е. Салтыковым-Щедриным, Н.С. Лесковым, Глебом Успенским, Д.Н. Маминым-Сибиряком, П.Д. Боборыкиным и др.

Купцы-миллионщики стремительно удаляются от народа. Достоевский уточняет, что, конечно, это не касается мелкого купечества, которое оставалось частью народа: «Оговорюсь вперед: я говорю лишь про богатых купцов; большинство же их, не развратившееся еще богатством, жило в виде типов Островского и, может быть, было очень многих не хуже, если только говорить сравнительно, а низшее и самое многочисленное купечество – так даже почти вполне совпадало с народом».
Часть купцов-миллионщиков на глазах стали преобразовываться в «европейцев» (и одеждой, и манерами, и образом жизни). Другие купцы-миллионщики продолжали сохранять прежний образ жизни и играли в «народность»: «Самое еще лучшее, что в них было, – это их любовь к колоколам и к голосистым диаконам. Но, несмотря на эту любовь, они уже нравственно совсем разрывали с народом».
И далее Достоевский продолжает: «Само собою, что этот прежний богач купец молился своему миллиону как богу: миллион был в глазах его всё, миллион вытащил его из ничтожества, дал ему всё значение. В грубой душе этого «развращенного мужика» (так как он продолжал быть им, несмотря на все свои фраки) никогда не могло зародиться ни одной мысли и ни одного чувства, которые хотя бы на мгновение возвысили его в сознании над собственным миллионом. Само собою, несмотря на наружный лоск, вся семья такого купца вырастала безо всякого образования…».
Достоевский называет богатого купца «развращенным мужиком». Над сказать, что такое определение купца мы не раз встречаем у писателя. Например: «Но чем более богател прежний купец, тем становился хуже. В сущности, это был тот же мужик, но лишь развращенный». Итак, богатый купец попал в разряд «лучших людей», но при этом у него нет даже малейших признаков «лучших людей» прошлого (патриотизм, самопожертвование, любовь к ближнему и др.). Как пишет Достоевский, такой «новый» «лучший человек» готов «соединиться хоть с первым жидом, чтобы предать всех и всё, если того требовал его барыш; патриотизма, чувства гражданского почти не бывает в этих сердцах». Все причитали об эксплуатации крепостного крестьянина помещиком. Но разве она может сравниться с капиталистической эксплуатацией вчерашнего крестьянина «новым русским»: «И никогда народ не бывал в такой кабале, как на фабриках у иных из этих господ!»

Развращенность «золотых мешков» переходила к их детям: «Миллион не только не способствовал образованию, но, напротив, бывал в этом случае главною причиною невежества: станет сын такого миллионщика учиться в университете, когда и безо всякого ученья можно всё получить, тем более что все эти миллионщики, достигая миллиона, весьма часто заручались правами дворянскими. Кроме разврата с самых юных лет и самых извращенных понятий о мире, отечестве, чести, долге, богатство ничего не вносило в души этого юношества, плотоядного и наглого». Если «золотые мешки» были «развращенными мешками», то их дети были «развращены» «в квадрате»: «А извращенность миросозерцания была чудовищная, ибо надо всем стояло убеждение, преобразившееся для него в аксиому: «Деньгами всё куплю, всякую почесть, всякую доблесть, всякого подкуплю и от всего откуплюсь». Трудно представить сухость сердца юношей, возраставших в этих богатых домах».
Итак, Достоевский рисует типичный портрет «золотого мешка», а все они вместе образуют новую касту. Писатель справедливо полагает, что бывают исключения: «Можно указать и у нас на купцов, отличавшихся европейским образованием и доблестными гражданскими подвигами; но из миллионеров их все-таки было крайне немного, даже все наперечет; каста не теряет свой характер от исключений».
Если в начале периода реформ «золотыми мешками» были почти исключительно представители торгового капитала, т.е. купцы, но в 1860-е годы появляются также заводчики и фабриканты – представители промышленного (производственного) капитала. И, наконец, на арену выходит новейший тип «золотого мешка» – спекулянт, биржевик, банкир, учредитель акционерного общества: «И вот, прежние рамки прежнего купца вдруг страшно раздвигаются в наше время. С ним вдруг роднится европейский спекулянт, на Руси еще прежде неведомый, и биржевой игрок. Современному купцу уже не надо залучать к себе на обед «особу» и давать ей балы; он уже роднится и братается с особой на бирже, в акционерном собрании, в устроенном вместе с особой банке; он уже теперь сам лицо, сам особа».

Некоторые думают, что, мол, «золотые мешки» пребывают в состоянии самообольщения, что они сами себе кажутся «лучшими людьми», а народ таковыми их не считает. Но, увы, по мнению писателя, часть народа действительно воспринимают их как «лучших людей» и хотят на них равняться: «Мешок («золотой мешок» – В.К.) у страшного большинства, несомненно, считается теперь за всё лучшее. Против этого опасения, конечно, заспорят. Но ведь фактическое теперешнее преклонение пред мешком у нас не только уже бесспорно, но, по внезапным размерам своим, и беспримерно. Повторю еще: силу мешка понимали все у нас и прежде, но никогда еще доселе в России не считали мешок за высшее, что есть на земле». В своих романах Достоевский дает яркие образы героев, которые преклоняются перед «золотыми мешками». Не только отечественными, но и европейскими. Особенно Ротшильдами. Достаточно вспомнить роман «Подросток», в котором главный герой Аркадий Долгорукий, молодой человек девятнадцати лет, мечтает стать богатым как Ротшильд.
С одной стороны, многие хотят подражать «золотым мешкам». С другой стороны, с радостью готовы им служить. Особенно из тех, кого Достоевский называет «образованными» – литераторов, журналистов, адвокатов: «Теперешний биржевик нанимает для услуг своих литераторов, около него увивается адвокат: «эта юная школа изворотливости ума и засушения сердца, школа извращения всякого здравого чувства по мере надобности, школа всевозможных посягновений, бесстрашных и безнаказанных, постоянно и неустанно, по мере спроса и требования» – эта юная школа сильно уже попала в тон современному биржевику и запела ему хвалебную песнь».
Писатель вскользь упоминает нашумевшую историю с одной финансовой аферой, в которую были вовлечены московский ссудный банк и некий мошенник Б.Г. Струсберг («дело Струсберга»). Последний получил от банка ссуду на семь миллионов рублей под ценные бумаги, которые и гроша ломаного не стоили. Железнодорожное акционерное общество Струсберга в 1875 г. лопнуло и повлекло за собой крах банка. Писатель на примере этой истории показывает, как адвокаты, защищавшие участников аферы, бессовестно «черное» выдавали за «белое»: «Они показали, что сами-то они – не только люди без малейших серьезных убеждении, но даже без всякой выдержки и без чувства меры».

«Дело Струсберга» показало, что у суда не хватило смелости вынести действительно обвинительное решение в отношении банка и других участников аферы. А почему не хватило? – Потому что такое решение воспринималось бы как осуждение всей сложившейся в стране финансово-банковской системы: «…он (приговор – В.К.) должен был быть произнесен хотя бы над одним только банком. Именно дело было такого характера, что осудить «общественною совестью» этот «попавшийся» несчастный московский ссудный банк – значило тут же осудить и все наши банки, и всю биржу, и всех биржевиков, хотя бы те еще не попались…».
Писатель, увлекшись историей Струсберга, сам себя обрывает и возвращается к теме «лучшего человека». И он с горечью признает: «…идеал настоящего лучшего человека, даже «натурального», сильно уже грозил у нас помутиться». Писатель признается, что и он уже стал впадать в пессимизм по поводу утраты русскими людьми идеала «лучшего человека»: «Мы думали, что весь организм этого народа уже заражен материальным и духовным развратом; мы думали, что народ уже забыл свои духовные начала, не уберег их в сердце своем; в нужде, в разврате потерял или исказил свои идеалы».

Но Достоевский далее приводит примеры, вселяющие надежду. Во-первых, в народе не утеряны идеалы «лучшего человека». Во-вторых, такие «лучшие люди» в народе не редкость (просто литераторам и журналистам они не интересны, поэтому о таких «лучших людях» знают немногие). Писатель заключает: «В сущности, эти идеалы, эти «лучшие люди» ясны и видны с первого взгляда: «лучший человек» по представлению народному – это тот, который не преклонился перед материальным соблазном, тот, который ищет неустанно работы на дело божие, любит правду и, когда надо, встает служить ей, бросая дом и семью и жертвуя жизнию. Мне именно хотелось бы вывесть, почему мы, образованные, можем смело и твердо теперь надеяться, что не только не утерян у нас на Руси образ «лучшего человека», но, напротив, воссиял светлее, чем когда-нибудь, и податель его, хранитель и носитель его, есть именно теперь простой народ русский, которого мы, в просвещенном высокомерии нашем, а вместе и в простодушном неведении нашем, считали столь «некомпетентным»». Вот одна «зарисовка с натуры»: «Отец, старик солдат, чем бы жить на спокое, вдруг ополчается и идет пешком, спрашивая дорогу, за тысячи верст, подраться с турком за братию (куда-то на Балканы – В.К.), и с собою ведет девятилетнюю дочку (это факт): «дочку найдутся из христиан, что поберегут, пока я хожу», отвечает он на вопросы, «а уж я пойду, послужу делу Божию». И идет… И этакие примеры – тысячами!»
Заключая обзор «Дневника писателя» в части, касающейся темы «лучших людей», хочу сказать следующее.
Во-первых, уже в течение тридцати лет мы переживаем такое же время, какое переживал Достоевский в 1855-1881 гг. Речь идет о коренной ломке представлений о том, кто такие «лучшие люди». Полтора века назад таковыми стали богачи, которых писатель назвал «золотыми мешками». У нас лет тридцать назад на арену стали выходить «лучшие», которых сразу же прозвали «новыми русскими». Но как век назад в России нежданно-негаданно бесследно исчезли «золотые мешки», точно также и в наше время исчезнут «новые русские».

Во-вторых, как и тогда, так и сейчас в народе не исчезли правильные, основывающиеся на христианстве, представления о том, кто такие «лучшие люди» («безусловные»). Не исчезли не только представления, но и сами «лучшие люди». Просто современным литераторам и журналистам не до них, они зациклены на других «лучших людях» – тех, когда Достоевский называл «золотыми мешками». Да, надо признать, что этих «мешков» («олигархов», «новых русских», «миллиардеров») сегодня не только оправдывают и хвалят. Но все чаше ругают. Ну, а где же «положительные герои»? Наш читатель очень стосковался по «безусловным» «лучшим людям». Да и для воспитания молодежи нужны такие «положительные герои». Пусть современные писатели это учтут.

 

https://webkamerton.ru/2020/02/fm-dostoevskiy-kto-na-rusi-luchshiy-chelovek

http://reosh.ru/valentin-katasonov-f-m-dostoevskij-kto-na-rusi-luchshij-chelovek.html

    


29.01.2020 Настоящее и будущее России глазами Ф.М. Достоевского

  

 Атеист не может быть русским, атеист тотчас же перестаёт быть русским.

Ф.М. Достоевский.

Полтора века назад писатель опубликовал роман «Идиот» и приступил к написанию романа «Бесы»

Федор Михайлович Достоевский, известный русский писатель, очень современен. Читаешь его романы и порой забываешь, что события происходят в XIX веке. Уж очень многое напоминает сегодняшний день нашей жизни в Российской Федерации. Герои романов Достоевского, размышляют о «вечных вопросах» (есть ли Бог, бессмертна ли душа человека, почему Бог допускает в мире зло и несправедливость и др.) во вполне конкретных условиях российской истории, воспринимаемых человеком всеми пятью его чувствами. Жизнь героев протекает на том фоне, на который литературоведы, изучающие творчество Достоевского, порой не обращают должного внимания. А этот фон можно назвать русским капитализмом, который был порожден реформами во времена царствования Александра II. Фактически в стране происходила буржуазная революция, которая неумолимо влекла Россию к трагедии 1917 года. И историю этой революционной ломки русской жизни можно и нужно изучать по романам и другим произведениям Федора Михайловича Достоевского. Время творчества Достоевского точно совпало со временем проведения реформ. И Федор Михайлович, образно выражаясь, писал «с натуры» буржуазную революцию в России. Революцию, которая незаметно, но неумолимо превращалась в перманентную смуту, которая терзала Россию вплоть до новых революций начала ХХ века. 
Спустя почти полтора столетия Россия вновь наступила на «грабли» буржуазной революции, и сегодня мы переживаем многое из того, что переживали герои романов Достоевского. «Картины», «этюды» и «рисунки» Достоевского, сделанные «с натуры», помогут нашим современникам лучше понять, в каком мире они живут и куда этот мир движется. 
Полтора века назад (в 1869 году) увидел свет второй выдающийся роман Достоевского «Идиот», который Федор Михайлович писал в 1867-69 гг. (первым выдающимся романом стало произведение «Преступление и наказание», впервые опубликованное в 1866 году). И ровно полтора века назад, в начале 1870 года Достоевский приступил к новому своему роману, названному «Бесы». Кстати, из Пятикнижия Достоевского (так называются пять его основных романов: «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы») роман «Бесы», пожалуй, самый политизированный. Напомню кратко, что он был написан Федором Михайловичем под впечатлением зарождающихся террористического и радикального движений в среде русских интеллигентов и разночинцев. Позднее эти движения получили название «нечаевщина» - по имени Сергея Нечаева, одного из наиболее активных нигилистов, который не брезговал убийствами и террористическими актами ради достижения своих целей. Непосредственным прообразом сюжета романа стало вызвавшее большой резонанс в обществе дело об убийстве студента Ивана Иванова, задуманное С. Г. Нечаевым с целью укрепления своей власти в революционном террористическом кружке. 
Еще в первых числах января 1870 года писатель разрывался в выборе следующего произведения, за которое он засядет в наступившем новом году. У него на тот момент были наброски ряда произведений: «Житие великого грешника», повесть о капитане Картузове, «Смерть поэта», рассказ о Воспитаннице. Но писатель склонялся в пользу еще одного произведения, романа о Князе и Ростовщике (наброски опубликованы в 10 томе пятнадцати-томного собрания сочинений Ф.М. Достоевского).

Однако 23 января 1870 года бесповоротный выбор был сделан неожиданно в пользу будущих «Бесов». И причиной этого послужила история убийства студента Ивана Иванова, о которой тогда говорили не только в Москве и Петербурге, но по всей России. Но, кроме этого, Фёдор Михайлович Достоевский в это время узнал многие подробности из рассказов брата своей жены Ивана Сниткина, студента Петровской академии, который лично знал как самого Иванова, так и некоторых из его убийц. И роман моментально «сложился» в голове писателя. Он писался достаточно быстро. В 1871-72 гг. выходили поочередно в печати части романа.
Роман писался отнюдь не для полемики с революционерами и попытки «понять» их. А ведь именно так (толерантно и даже заигрывая) относились к ним представители интеллигенции. Роман звучал как обвинение либеральной интеллигенции - вроде идеолога западничества, историка и философа Тимофея Грановского (его прототипом в романе выступает Степан Тимофеевич Верховенский) и писателя-либерала Ивана Сергеевича Тургенева (прототип – писатель Семен Егорович Кармазинов). Именно по причине потворства безбожной интеллигенции в России народились «нечаевы», «ткачевы» и прочие «бесы». 
Надо сказать, что в других романах Пятикнижия Достоевский очень подробно и интересно раскрывает такие детали социально-экономического фона жизни его героев, как ростовщичество, коррупция, учредительство акционерных обществ, торговый и фабричный капитал, биржевые спекуляции, эксплуатация наемного труда, разорение помещиков и крестьян в деревне, появление люмпен-пролетариев в городе, появление публичных домов и игорных заведений и т.п. Все отношения людей начинают опосредоваться деньгами. Даже страстная любовь начинает подменяться деньгами (вспомним, например, историю Настасьи Филипповны из романа «Идиот»). А вот в романе «Бесы» на первое место выходят вопросы политические. Писатель не на шутку обеспокоен тем, что Россия в результате деятельности революционеров-бесов может вообще погибнуть. 
События во многих романах Достоевского происходят в столице Российской империи – Петербурге. Но вот в «Бесах» мы видим жизнь неназванного губернского города. Тем самым писатель хочет подчеркнуть, что описываемые события и люди типичны для всей России.

В круг людей, которых можно условно назвать «интеллигенцией» и «элитой», входят такие герои романа, как Степан Тимофеевич Верховенский, Варвара Петровна Ставрогина, Семен Егорович Карамзинов, губернатор фон Лембке (Андрей Антонович), Юлия Михайловна фон Лембке (жена губернатора) и другие. Сюда можно также причислить многочисленную «творческую» богему, посещавшую литературный салон, который в Петербурге организовала Варвара Петровна Ставрогина. 
Первые из двух названных выше лиц – основные герои, они в центре внимания рассказчика. Особенно Степан Тимофеевич Верховенский – «интеллектуал», «мыслитель», «философ», оторвавшийся от русских корней, весьма очарованный западной культурой, еще не атеист, но уже агностик: «А между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке... ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается». Между прочим, отец другого главного героя – Петра Верховенского. Формальный муж богатой и властной Варвары Петровны Ставрогиной, фактически находится на ее содержании. Следует также обратить внимание, что повествование ведется от имени Антона Лаврентьевича Г-ва - молодого человека, вхожего в высшее общество города, либеральных убеждений. Ближайший друг («конфидент») Степана Трофимовича Верховенского. 
Намного шире круг тех, кого можно отнести к категории «бесов» (революционеры, нигилисты, террористы): Верховенский Петр Степанович (главный «бес» в романе), Ставрогин Николай Всеволодович, Липутин Сергей Васильевич, Кириллов Алексей Нилыч, прапорщик Эркель, Шатов Иван Павлович, Шигалев (главный идеолог «бесов»)…Первых из двух также следует отнести к главным героям романа. 
В романе имеется еще масса героев, которые относятся к группе «наши» (так в романе называются члены тайной террористической организации): Лямшин, Виргинский, Толкаченко и др. Кстати, как созвучно название с молодежным движением «Наши», которое возникло в России (в 2005 году) и, слава Богу, умерло на наших глазах (2013 г.). 
Что касается положительных героев, то их немного. Это Тушина Лизавета Николаевна (Лиза), отец Тихон, Хромоножка (Лебядкина Мария Тимофеевна), Шатова Дарья Тимофеевна.

Наконец, имеется масса героев, которые выступают не в качестве активных бесов, но своим поведением и своими высказываниями помогают писателю воссоздать ту напряженную, нездоровую атмосферу, которая воцарилась в 60-е годы позапрошлого столетия в России. Это Шатова Мария (Marie), Хромой, Федька Каторжный, Гаганов Павел Павлович, Гаганов Артемий Павлович, Лебядкин Иван Тимофеевич (капитан Лебядкин). 
Некоторые герои на протяжении романа меняются. Прежде всего, это касается Ивана Павловича Шатова, который начинает прозревать и не желает более сотрудничать с «бесами». Кстати, некоторые исследователи творчества Федора Михайловича усматривают, что в образе Шатова Достоевский выписал свой автопортрет. Некогда, в молодости писатель был нигилистом, петрашевцем, но за время своего десятилетнего пребывания в тюрьме и ссылке переосмыслил всю свою жизнь. Если так можно выразиться, из Савла стал Павлом. Петр Верховенский и другие «бесы» не желают выпускать из своих цепких лап жертву – Шатова. Подобно тому как Нечаев и его подельники убили студента Иванова, «бесы» из романа Достоевского убивают Шатова. Это одно из главных сюжетных событий романа. 
Следует сказать, что «Бесы» - один из значительнейших романов Достоевского, роман-предсказание, роман-предупреждение. «Бесы» входит в ряд русских антинигилистических романов, в книге критически разбираются идеи левого толка, в том числе и атеистические, занимавшие умы молодёжи того времени. Достоевского нередко называют писателем-пророком. Правильнее, наверное, говорить не о пророчествах, а о прозрениях писателя (различия в этих понятиях я объясняю в своей книге «Ангелы и демоны литературы», которая вышла в прошлом году в издательстве «Кислород»).
Чем живут и дышат «бесы»? Вот фрагмент разговора двух других «бесов» - главного идеолога Шигалева и одного из группы «наших», члена революционной «пятерки» Лямшина: «Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не может, — властно заключил Шигалев. — А я бы вместо рая, — вскричал Лямшин, — взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей, образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому».

Одним из наиболее ярких и запоминающихся фрагментов романа является обращение Петра Верховенского, главного «беса» романа, к Николаю Ставрогину. Верховенский склонял Ставрогина к тому, чтобы он стал официальным лидером, а точнее «знаменем» нигилистов и революционеров: «Ставрогин, вы красавец! — вскричал Петр Степанович почти в упоении. — Знаете ли, что вы красавец! В вас всего дороже то, что вы иногда про это не знаете. О, я вас изучил! Я на вас часто сбоку, из угла гляжу!.. Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдет вас потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен! Вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своею, и чужою. Вы именно таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо, как вы. Я никого, кроме вас, не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк...»
И далее Верховенский раскрывает Ставрогину тайные цели и планы революционеров: «Ставрогин, мы сделаем смуту - всё поедет с основ. Раскачка пойдёт такая, какой ещё мир не видал. Все рабы в рабстве равны...Первым делом, понижается уровень образования, наук и талантов. Не нужно высших способностей - их изгонят или казнят… Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание; мы пустим пьянство, сплетни, доносы; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство... Все эти реформы нынешнего царства произвели то, что им нужно было произвести - волнения, а главное - беспорядок. Беспорядок - чем хуже, тем лучше. Кажется, это вы сказали, что если в России бунт начинать, то непременно чтоб с атеизма… Русский бог уже спасовал перед "дешёвкой". Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты… Как только в наши руки попадёт – мы, пожалуй, вылечим – и, если потребуется, мы на 40 лет в пустыню выгоним. Но одно или два поколения разврата теперь необходимо, разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую трусливую, жестокую, себялюбивую мразь - вот чего надо! А тут ещё свеженькой кровушки подпустить, чтобы попривык...». 
«Откровения» Верховенского пострашнее, чем то, что можно прочитать в разных «тайных» документах более поздних времен (типа «Протоколов сионских мудрецов» или «Доктрины Даллеса»). Самое удивительное, что главный «бес» Верховенский на самом деле никаких «высших целей» перед собой не ставит. В порыве откровения он признается, что ему даже и на социализм наплевать, он просто мошенник: «Я мошенник, а не социалист. Ха-ха-ха!.. Мошенник, мошенник. Вас заботит, кто я такой? Я вам скажу сейчас, кто я такой, к тому и веду. Недаром же я у вас руку поцеловал. Но надо, чтоб и народ уверовал, что мы знаем, чего хотим…».

Оказывается, у главного «беса» высшей идеей оказывается не социализм или какая-то иная форма организации «рая не земле», а разрушения и убийства: «Мы провозгласим разрушение... почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары... Мы пустим легенды... Тут каждая шелудивая «кучка» (имеется в виду подпольная ячейка типа той, которая называлась в романе «наши» - В.К.) пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут, да еще за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам...».
Российская интеллигенция в штыки встретила роман «Бесы». Достоевского обличали в искажении правды, преувеличениях и даже клевете. При жизни писателя роман не получил должного признания в среде образованной части населения, которая увлекалась новомодными теориями, особенно марксизмом. О пророческих (точнее провидческих) словах писателя из романа «Бесы» вспомнили лишь в бурные годы первых двух десятилетий ХХ века, когда Россию накрыли массовые беснования в виде трех «русских» революций и гражданской войны. И тогда некоторые интеллигенты пришли в себя и бросились перечитывать роман Достоевского. Так, в разгар революций известный русский философ Николай Бердяев, не избежавший в начале своей творческой карьеры некоторых искушений либерализмом, издал сборник своих статей о революции под названием «Из глубины» (1918 год). Одна из наиболее интересных статей сборника имеет название «Духи русской революции». Она представляет собой размышления философа по поводу романа «Бесы»: «Достоевский открыл одержимость, бесноватость в русских революционерах. Он почуял, что в революционной стихии активен не сам человек, что им владеют не человеческие духи. Когда в дни осуществляющейся революции перечитываешь «Бесы», то охватывает жуткое чувство. Почти невероятно, как можно было все так предвидеть и предсказать».
В конце прошлого, начале нынешнего века Россию накрыла новая волна массовых беснований, которая началась с «реформ» Горбачева, а затем продолжилась и усилилась при Ельцине. Я рассчитываю, что читателю не надо разжевывать, что слова писателя о «раскачке», о «беспорядке», о «понижении уровня образования, наук и талантов», о «равенстве в рабстве», о «разврате неслыханном и подленьком», о «реформах нынешнего царства», о «пьянстве, сплетнях и доносах» и т.п. – все это о нашей сегодняшней России и его гражданах. 
Если проводить параллели, то мы и сегодня видим Верховенских, причем они уже не тайные руководители каких-то подпольных «кучек», они сегодня во власти. Они ненавидят русский народ, они не скрывают и своей ненависти к Достоевскому, который вскрыл планы революционеров, показал их бесовскую природу. Наверное, почти ни у кого не возникает сомнений по поводу того, что господин Чубайс – из разряда тех «бесов», о которых писал Достоевский. А вот отношение самого Чубайса к Достоевскому: «Вы знаете, я перечитывал Достоевского в последние три месяца. И я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски». - Типичная реакция одержимого бесами.

Но есть бесноватые, в которых бес вселяется по попущению Бога и которые потом могут от этого беса избавиться (исцелиться). В христианской литературе описаны тысячи и тысячи случаев подобного рода. Но вот есть другая категория людей. Святитель Николай Сербский не раз говорил, что всех людей можно разделить на три категории: богоподобные, звероподобные и бесоподобные. Последних не стоит путать с обычными бесноватыми. Последние – бесы в человеческом обличье. Святой праведный Иоанн Кронштадский по своем объяснял этот феномен бесоподобия. Он говорил, что с последние десятилетия XIX века в России появляется все больше бесноватых среди интеллигенции. Это новый вид бесноватых. Если у «классических» бесноватых бес вселяется в тело, то у российской безбожной и богоборческой интеллигенции бес вселяется в ум. А это намного страшнее. И верховенские, и чубайсы – именно такой новый тип бесноватых, это уже бесоподобные. 
Достоевский дает понять читателю, что нигилисты и революционеры типа Верховенского – «бесы» не в переносном смысле, а в буквальном. Ибо высшими «идеями» настоящих бесов являются ложь, убийства и разрушения. Об этом прямо написано в Евангелии от Иоанна (слова Иисуса Христа): «Ваш отец – диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи» (Ин. 8:44). Верховенский и Ко. – «бесы», принявшие человеческое обличие. Бес главной целью имеет довести человека до убийства и самоубийства - чтобы он повесился, утопился, застрелился, отравился. Но перед этом как можно больше других отправить на тот свет. Говорят, что философия суицида появилась во Франции в ХХ веке, и авторами соответствующей теории, подталкивающей человека к суициду, являются Жан-Поль Сартр и Альберт Камю. На самом деле вся эта дьявольская «философия» еще за несколько десятков лет до французов была озвучена героем романа Достоевского Алексеем Кирилловым. 
Федор Михайлович совершенно не случайно ставит в качестве эпиграфа к своему роману выдержку из Евангелия, посвященную истории исцеления гадаринского бесноватого: «Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло. Пастухи, увидя случившееся, побежали и рассказали в городе и по деревням. И вышли жители смотреть случившееся, и пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся» (Лк. 8:32-36).

Эта история была воспринята писателем как надежда на исцеление ставшей бесноватой России. Федор Михайлович верит, что в Россию придет Спаситель и избавит ее от легиона бесов, мучавших и терзавших народ. Что все эти бесы переселятся в стадо свиней. Что свиньи бросятся в море с обрыва. И после этого в России наступит мир и покой. А она, как сказано в Евангелии, подобно исцеленному бесноватому опять будет «сидеть у ног Иисусовых», «одета» и «в здравом уме». 
В конце своей жизни главный герой Степан Трофимович Верховенский начинает прозревать, причем, что удивительно, он неожиданно вспоминает известную ему еще с детства историю о гадаринском бесноватом. И уж находясь на краю могилы до Верховенского доходит, наконец, глубинный смысл этого евангельского сюжета: «Друг мой, -- произнес Степан Трофимович в большом волнении, -- savez-vous, это чудесное и... необыкновенное место было мне всю жизнь камнем преткновения... dans ce livre...[вы знаете…в этой книге – фр.] так что я это место еще с детства упомнил. Теперь же мне пришла одна мысль; une comparaison.[одно сравнение -фр.] Мне ужасно много приходит теперь мыслей: видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, -- это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Oui, cette Russie, que j'aimais toujours.[Да, Россия, которую я любил всегда – фр.] Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности... и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша et les autres avec lui [и другой вместе с ним – фр.], и я, может быть, первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и "сядет у ног Иисусовых"... и будут все глядеть с изумлением...».
Многие считают «Бесов» одним из самых мрачных произведений Достоевского. И я также думал. Но вот перечитал его еще раз и понял: роман помогает нам глубже осмыслить евангельскую историю о бесах гадаринской страны и вселяет надежду, что Россия вновь «сядет у ног Иисусовых, одетой и в здравом уме».

 

https://webkamerton.ru/2020/01/nastoyaschee-i-buduschee-rossii-glazami-fm-dostoevskogo