<…>
Отличительные черты мусульманского глобального проекта проявляют себя в обеих упомянутых сферах – цивилизационной и геополитической. В цивилизационной сфере известными отечественными востоковедами - Примаковым и Моисеевым, а также Беляевым и другими видными учеными подчеркивается особенно сильное влияние на исламскую цивилизацию религиозного фактора. Рассматривая этот вывод с проектной точки зрения, Хазин и Гавриленков отмечают внутреннюю органичность ислама, не отделяющего идею (систему ценностей) от фактически инкорпорированной в нее нормы (исламского кодекса законов и правил, определяющих образ жизни). На их взгляд это, с одной стороны, препятствует восприятию исламом западной технологической цивилизации без существенной коррекции идеи (и следовательно осложняет кристаллизацию самого глобального проекта), а с другой, существенно увеличивает его мобилизующий потенциал. (Гизе, Кацура и другие сторонники западной ценностной системы, употребляя соответствующую проектную терминологию, объясняют пассионарность ислама ограничениями личных свобод). С другой стороны, как следует из трудов Леонтьева, Примакова, Тойнби, Шпенглера, Льва Гумилева, Степанянца и др., на протяжении своей эволюции идея исламского глобального проекта подверглась ряду существенных корректив, обусловленных конкуренцией за проектное лидерство среди потенциальных «опорных» (проектных) государственностей.
В VII в. произошло разделение ислама на суннизм и шиизм; последний инкорпорировал обращенный в ислам древнеперсидский зороастризм – завершенный глобальный проект, просуществовавший более 1,2 тыс. лет. В отличие от христианства, разделение которого на западное и восточное имеет четкое цивилизационное и геополитическое выражение, в исламе шиитское меньшинство фрагментарно переплетено с суннитским большинством, что в VII-XIII вв. оказывало значительное воздействие на формирование и развитие «опорной» государственности – Арабского халифата. Правящие династии Халифата осуществляли тактику межконфессионального балансирования, из чего следует его общеисламская, а не суннитская проектность. Отдельное рассмотрение суннитского и шиитского проектов с точки зрения преемственной конкуренции (то есть как базовых) по-видимому правомерно со второй половины IX в., то есть с начала дезинтеграции Халифата. Однако на фоне его ослабления и распада проявились и другие потенциальные «опорные» государственности, что специалистами связывается с цивилизационным распространением ислама в XIII-XV вв., обусловленным обращением в него монгольских кочевых племен. Так, на роль «опорной» государственности претендовали: в XI-XII вв. государство сельджуков, интегрировавшее базовый туркменский этнос с персами, курдами, турками; в начале XIV в. при хане Узбеке - Золотая Орда, а также образовавшиеся на североафриканской периферии бывшего Арабского халифата суннитские и шиитские государства. В конце XIV – начале XV вв. в качестве проектного лидера выдвинулось мощное государство Тимура; обусловленное этим возвышение Центральной Азии (Самарканд, Бухара), как указывал Тойнби, продолжалось до XVI в. Распад Золотой Орды также усилил претензии на проектную преемственность со стороны Крымского ханства. С переходом глобального лидерства к Европе в рамках исламской цивилизации наконец сформировалась доминирующая тюркская «опорная» государственность в виде созданной на рубеже XIII-XIV вв. Османской империи. В конкуренции с шиитской Персией ей удалось не только восстановить проектную преемственность Арабского халифата (с 1517 г. султаны носили признававшийся духовенством титул служителей Мекки и Медины), но и во второй половине XIX в. перехватить у Центральной Азии инициативу в реализации проектной идеи нового течения – панисламизма, выступившего за объединение всех мусульман. Светская трансформация османской государственности в результате I мировой войны и кемалистской революции (то есть замещение в цивилизационном генезисе религии идеологией) подобно аналогичным процессам в континентальной Европе и России не только перевело османский (турецкий) проект в латентную форму, но и превратило его в объект вовлечения со стороны западной цивилизации. Соответственно панисламистский проект отделялся от проектной преемственности Османской империи, которая, пребывая в латентной форме, в целом сводилась к складывавшемуся в начале XX в. пантюркизму.
На этом историческом фоне начал активно проявлять себя конкурирующий с панисламизмом ортодоксальный проект ваххабитов, создавший во второй половине XVIII в. на Аравийском полуострове собственную «опорную» государственность. В современных условиях конкурирующие мусульманские проекты – умеренный и радикальный, сохраняя актуальность, сталкиваются с рядом трудностей: панисламизм не имеет «опорной» государственности, базируясь на международных организациях («Исламская конференция», «Дом сближения мусульманских течений» и др.). «Опорная» государственность ваххабитского проекта (Саудовская Аравия) в свою очередь недостаточна для проектной экспансии в силу относительной толерантности правящей династии. Кроме того, она испытывает сильное внешнее и внутреннее давление со стороны исламизма – другого радикального идейно-политического течения, ставящего целью создание глобального теократического государства. Доктрина исламизма, как указывают Примаков, Марков и другие ученые, сформирована с участием самого ваххабизма и предполагает воссоединение и институционализацию обеих ветвей исламского проекта – суннитского и шиитского - на основе сочетания легального и тайного институционального участия. (Показательно, что в отличие от западной «магистральной» преемственности в мусульманском проекте не получил развития феномен «элитарных» латентных институтов). Не располагая «опорной» государственностью, исламизм, с одной стороны, максимально использует опыт тайно-институционального участия – исламских сект, орденов и братств рационалистической направленности, которых по данным Медведко к началу XX в. насчитывалось около трехсот. (Нерационалистические – мистические - тайные общества в исламе представлены различными направлениями суфизма; как указывают исламоведы, в ряде случаев ввиду некоторых догматических особенностей они могут служить своеобразной «площадкой» межцивилизационного диалога, например, между исламом и восточным христианством, что по-видимому сыграло немаловажную роль в формировании современной российской цивилизации). С другой стороны, исламизм может вступать во взаимодействие с легальными, латентными и тайными институтами других проектов, прежде всего западных. Одни ученые и специалисты в связи с этим указывают на вовлечение исламизма в противостояние глобальных проектов, конкурировавших в холодной войне. Другие, прежде всего Барабанов, отмечают трансграничный характер взаимодействия международно-террористических организаций, воздействующих на процесс глобализации как прямо, так и косвенно. Третьи, например бывший директор «Моссад» Шавит и бывший министр технологий ФРГ фон Бюлов, а также Богатуров, Кургинян, Хазин, допускают, что в современных условиях исламизм может использоваться в интересах контролируемых Западом транснациональных «сетей», включая соответствующие глобально-управленческие институты. Исследуя корни международного терроризма, Калачев, Коулмен, Решетников, Харабет и другие ученые и аналитики подчеркивают заинтересованность в таком взаимодействии ряда влиятельных политических кругов и держав. В частности, выделяются материально-техническое обеспечение, идеологическая и политическая поддержка исламизма, предоставление мест постоянной дислокации, слияние с наркобизнесом, доходы от которого направляются на финансирование подрывной деятельности против правительств и дестабилизацию целых регионов, а также взаимодействие террористических организаций с транснациональными корпорациями (ТНК) и спецслужбами ряда западных государств. В связи с этим отмечается связь руководства международно-террористической организации «Аль-Каида» с пользовавшимся активной поддержкой Запада сопротивлением советскому присутствию в Афганистане в 1980-х гг., а также на поддержку прозападным режимом Пакистана в первой половине 1990-х гг. движения «Талибан». Кроме того, обращает внимание односторонняя реакция Запада на подавление антиправительственного мятежа 2005 г. в Узбекистане, ответственность за который несет еще одно международно-террористическое движение - «Хизб-ут-Тахрир». Принципиальность расхождений панисламистского проекта с ваххабитским и исламистским объясняется на примере их отношения к концепции джихада: панисламизм трактует его как духовную войну за внутреннее совершенство, ваххабизм – как борьбу за подавление светских тенденций в исламе и придание ему ортодоксального характера, а исламизм – как священную войну по обращению в ислам всего человечества.
Таким образом, с одной стороны, имеет место действительное стремление исламизма к созданию теократических «опорных» государств, которые он рассматривает как базу дальнейшего распространения террористической экспансии. (Соответствующие попытки предпринимаются в Афганистане, Таджикистане, Узбекистане, на российском Северном Кавказе, в Крыму). С другой стороны, нельзя отрицать попыток определенных сил в ведущих странах Запада использовать его для дальнейшего продвижения своего влияния и оказания в этих целях воздействия на внутреннюю обстановку в России, на Украине, в Центральной Азии и на постсоветском пространстве в целом, а также в Пакистане, Индии, Китае и т.д.
В геополитической сфере мусульманский глобальный проект по мнению автора диссертации связан с двумя аспектами – историческим и международно-политическим. Исторический аспект указывает первопричину чрезмерной жесткости проектной конкуренции, не позволившей кристаллизоваться единому исламскому глобальному проекту – борьбу за контроль над Великим шелковым путем. Для России важность данного аспекта обусловлена как ее сопредельностью с исламскими государствами, так и превращением ислама в начале XIV в. в фактор внутренней политики – упомянутым участием его тюркской ветви в формировании российской цивилизации. Бердяев, Георгий Вернадский, Ключевский, Семенов-Тян-Шанский, Сергей Соловьев и особенно евразийцы обусловливают геополитическое единство России соединением лесных зон европейской и азиатской частей страны с помощью Великой степи, окаймленной с юга горными хребтами. (Показательно, что западные историки, например Пайпс, пытаются разорвать это единство, ограничивая геополитический ареал России на границе Европы и Азии зоной смешанных лесов). Подчеркивая органичность взаимодействия России с исламом, Савицкий указывал на огибающий Россию характер исламской проектной экспансии, оставляющей нашу страну в качестве «неподвижного центра, на который опираются неевропейские культуры».
Влияние международно-политического аспекта в исламе неоднозначно. С одной стороны, оно связано с конкуренцией потенциально проектных исламских стран – суннитских (Египет, Иордания, Саудовская Аравия) и шиитских (Иран) и неурегулированным ближневосточным конфликтом. Геополитическое воздействие обусловленного им комплекса проблем усиливается продолжающейся войной в Ираке, в которую вовлечены интересы практически всех стран региона, и сохраняющейся угрозой вооруженного конфликта между США и Ираном. Обусловленная указанными факторами нестабильность усиливается сохраняющейся актуальностью американского плана «Нового Ближнего Востока», что существенно осложняет легальную институционализацию исламского глобального проекта, объективно способствуя расширению сферы влияния тайно-институциональной деятельности. С другой стороны, как указывают Бжезинский, Гаджиев, Малашенко, Цымбурский и др., на этой основе формируется опоясывающая Россию «дуга нестабильности» - сплошная лимитрофная зона протяженностью от Балкан до Тибета. В постсоветском секторе лимитрофа, начиная с первой половины 2000-х гг., разворачивается конкурентное противостояние западного (англосаксонского) и российского глобальных проектов, которое ведется как в цивилизационной, так и в геополитической (геоэкономической) сфере.
Таким образом, несмотря на формирование мусульманской цивилизацией целого ряда мощных государств, проектная преемственность между ними не привилась, что по мнению Льва Гумилева, Медведко и других исследователей, обусловлено этническим фактором. Каждый новый проект, способный выступить в качестве базового, фактически кристаллизовался заново, завершаясь либо распадом на мелкие государства, лишенные проектного потенциала, либо военным разгромом и внешним завоеванием. Единственный и уникальный для исламского проекта опыт формирования проектной преемственности Османской империей в начале XX в. был прерван, причем по-видимому непосредственно в преддверие новой проектной трансформации. С одной стороны, это не позволяет однозначно решить вопрос о включении мусульманского глобального проекта в перечень «магистральных» преемственностей, хотя его соответствующий потенциал не вызывает сомнений. С другой стороны, отсутствие легального проекта способствует его кристаллизации в форме радикального исламизма, тесно связанного с международным терроризмом и возможно глобально-управленческими императивами, а также институтами и структурами Запада.
Рассматривая историческую перспективу мусульманского проекта, Хазин и Гавриленков тонко подмечают близость его проектной идеи социализму. Справедливость данной аналогии по мнению соискателя подтверждается характером кристаллизации коммунистического проекта в XIX в., начинавшейся, как будет показано ниже, также с формирования не «опорных» государств, а «опорных» международных институтов.
В начальной, идеальной стадии данный глобальный проект сложился на основе «Великой Ясы» (свода законов) Чингисхана, обусловившей правовую и политическую организацию монгольских степных кочевых племен. Быстрый переход в проектную стадию обусловлен племенной централизацией. В цивилизационном контексте успех проектной экспансии объясняется толерантным характером монгольской ассимиляции завоеванных народов - отсутствием препятствий их вероисповеданию. Активизация проекта, начавшаяся в XIII в., была связана с продвижением монголов вглубь территорий, занятых мусульманской, а также восточной и западной христианскими цивилизациями. Противоборство с Западом привело к фактическому цивилизационному и геополитическому разграничению; с православной Русью в то же самое время были установлены отношения данничества. Взаимодействие с исламом завершилось в XIV в. обращением Золотой Орды в мусульманство. В результате этой проектной трансформации, вызвавшей ожесточенную внутриполитическую борьбу, монгольский языческий проект прекратил существование, что обусловлено как цивилизационными причинами - расколом рода чингизидов по религиозному признаку и попеременным воцарением в Золотой Орде мусульманских и языческих ханов, так и геополитическими - постепенным раздроблением и ликвидацией единой «опорной» государственности.
положил начало трем «цепочкам», которые пребывают в латентной форме, находясь в стадии выбора проектной идеи. Общей чертой побочных буддистских проектов при этом является тесное взаимодействие и переплетение их ценностной (идеальной) основы с местными народными верованиями и формирование множества течений, направлений и сект:
Специфика кристаллизации китайского проекта заключается в двойственности миропорядка, сложившегося на рубеже Р.Х. - наличии двух центров - Римской империи на западе Евразии и китайской империи Хань на востоке – по сути изолированных друг от друга самостоятельных миров, каждый из которых рассматривал себя в качестве глобального.
Как указывается в трудах Тихвинского, а также Бажанова, Гельбраса и других видных синологов, цивилизационную основу китайского проекта составило переплетение на протяжении I тысячелетия н.э. конфуцианства и даосизма как автохтонных китайских учений, соединивших в себе начала веры и разума, с буддизмом, проникшим в страну в I в. н.э. Конфуцианство приобрело статус государственного учения в I в. до н.э.; в IX-XI вв. оно окончательно утвердилось в этом качестве, выступив основой формирования идеи китайского проекта в целом. Проектные трансформации (по мнению соискателя, более справедливо именовать их проектным возобновлением), в отличие от других глобальных проектов, носят горизонтальный характер: не выделяя побочных проектов, они воспроизводятся в каждом новом периоде государственной централизации в виде преемственности меняющих друг друга династий. С интеграционной конкуренцией указанных течений связано формирование тайных обществ, создающихся преимущественно на буддистской основе, выступающих в оппозиции к имперскому центру. В Средние века с деятельностью ряда тайных сект (например, секты «Белый лотос») связан ряд крестьянских восстаний; в современных условиях внутренней межконфессиональной толерантности их активность практически локализована в Тибетском автономном районе. Отсутствие легальной опоры тайного институционального участия, причем, как буддистского, так и исламистского, проявляющего себя в Синцзян-Уйгурском автономном районе, создает благоприятную почву для воздействия на эти течения со стороны внешних латентных и тайных институтов (собственная латентная институциональность в китайском проекте как и в исламе не сложилась). Соединение указанных факторов возможно поддерживает существующие в указанных регионах сепаратистские тенденции и течения.
Основу китайского глобального проекта в геополитической сфере составляет конфуцианская доктрина абсолютного превосходства над окружающими народами. Уникальное географическое положение - внутриконтинентальное, но вне «Хартленда» и лимитрофов - способствовало обособлению Китая в зоне юго-востока Евразии. В современных условиях она расширяется ввиду обладания страны ядерным и космическим статусом.
Начавшись в III в. до н.э., централизованное обособление продолжается по настоящее время, прерываясь периодами государственной раздробленности или внешней зависимости. С одной стороны, в данную циклическую модель в целом вписывается и современная КНР. Как и в случае с Россией, интеграция традиционного проекта с коммунистическим выступает инструментом государственной централизации и освобождения страны от продолжавшейся с середины XIX по середину XX вв. внешней зависимости – западной и японской. В первой половине 1960-х гг. в китайском руководстве сформировалось и возобладало представление также и о зависимости от СССР. С другой стороны, современная активизация китайского глобального проекта, связанная с успешными реформами 1970-1980-х гг., протекает уже не в изоляции, а в условиях глобализации и вовлечения Китая в конкуренцию с западной проектной преемственностью. Отмечая, что Китай пока не осуществил проектного выбора, Хазин, Гавриленков и Григорьев указывают на три его возможных варианта:
- создание национальной империи (именно данный вариант по-видимому имеет в виду Бжезинский, указывая на Китай как не на мировую, а на региональную державу);
- продолжение трансформированного и адаптированного к современным условиям коммунистического проекта;
- объединение с исламским проектом на основе близких по своему содержанию ценностей коммунистической и исламской идей (взаимная адаптивность которых, по Хазину и Гавриленкову, доказана опытом советского проекта, интегрировавшего тюрко-исламский сектор российской цивилизации).
Данный перечень имеющихся у Китая вариантов проектного выбора представляется неполным. Во-первых, в него как указывает Бжезинский, рассматривающий потенциальные угрозы американскому лидерству, правомерно включить также:
- возможный китайско-японский союз (отдельной темой в рамках данного вопроса являются требующие специального исследования перспективы воздействия на формирование подобного проекта со стороны возможной интеграции Республики Корея и КНДР);
- союз с Россией в рамках «широкого» евразийского проекта, например, Шанхайской организации сотрудничества (ШОС);
- их совместную (возможно также и с участием Индии) «игру или контроль над мусульманским Югом»; отметим, что Хазиным и Гавриленковым такая перспектива ввиду видения исламского мира объектом потенциальной конкуренции России с Китаем даже не рассматривается;
- углубление и придание стратегического характера осуществляемой в настоящее время Китаем активизации латиноамеринского (ибероамериканского) глобального проекта, вплоть до межпроектной и следовательно межцивилизационной интеграции, которая могла бы рассматриваться в русле конкуренции с западной проектной преемственностью – как инструмент преодоления американской «доктрины Монро».
Во-вторых, рассматривая перспективы проектного выбора, в преддверие которого находится современная КНР, Хазин и Гавриленков во многом руководствуются идеологическими стереотипами второй половины 1960 – первой половины 1980-х гг., которые опровергаются исследованиями современных российских синологов. Между тем уникальная цивилизационная идентичность и геополитическое положение Китая оставляют стране еще одну, наиболее органичную возможность: не возглавлять и не участвовать ни в одном из указанных проектов, следуя проверенной историческим опытом практике проектного обособления и уклонения от конкуренции и продолжая сосредотачивать усилия на внутреннем развитии. Данный вариант предполагает не отказ от коммунизма и не выбор в его пользу, а сохранение его в качестве базовой идеологии вплоть до следующего разрыва проектной преемственности, возобновление которой может быть осуществлено уже в ином идеологическом оформлении. Подобный выбор Китая соискателю представляется наиболее вероятным. Существующее же представление о готовности страны совершить проектный выбор, обусловленное его проектной активизацией скорее всего может быть объяснено особым значением для Китая двух проблем - упомянутого тибетского и уйгурского сепаратизма, а также необходимостью воссоединения с Тайванем, разрешение которых в национальных интересах требует широкой международной поддержки.
Цивилизационный аспект японского проекта, с одной стороны, обусловлен тесным переплетением китайского конфуцианства, а также буддизма с синтоизмом - государственной религией второй половины XIX – первой половины XX вв., упроченным частичным восприятием синтоизмом конфуцианской и буддистской этики. С другой стороны, само формирование проекта как глобального, осуществляется во второй половине XIX в. соединением государственной (императорской) власти и движения самураев, сочетающего легальное и тайное институциональное участие.
В отличие от свойственного России, Китаю и исламу противостояния легальных и тайных институтов, создающего почву для внешнего тайно-институционального влияния, японский проект до 1945 г. развивался органично. Это привело к фактическому соединению легальных и тайных форм самурайской институциональности, располагавшей поддержкой императорского престола.
Осуществляя интенсивную внешнюю экспансию, начатую русско-японской войной 1904-1905 гг., синтоистский проект не только адаптировал западную модель совмещения легального и тайного институционального участия, но и опередил ее, сформировав эффективную вертикально-интегрированную иерархию. Данный вывод подтверждается геополитическим аспектом: островным расположением Японии, воспроизводящим в АТР геополитическую расстановку сил, свойственную европейской оконечности Евразии. (По аналогии с Великобританией, Бжезинский характеризует положение Японии как «блестящую изоляцию»).
После II мировой войны японский проект перешел в латентную форму. Однако, несмотря на включение в западный (англосаксонский) проект, а также занятие в 1970-е гг. важных позиций как в легальном (членство в «группе G7»), так и в латентном институциональном секторе данного проекта (Трехсторонней комиссии), Япония в настоящее время тем не менее сохраняет выбор дальнейшего проектного развития. В упомянутом докладе Трехсторонней комиссии отмечается, что Япония подверглась инновационной эрозии, связанной с принятием конституции 1947 г., лишь на институциональном уровне; вследствие этого японское общество в наибольшей степени среди участников «трехстороннего» процесса сохранило традиционный мобилизационный потенциал.
Как указывают специалисты, перспективы проектного выбора Японии обусловлены стремлением, с одной стороны, укрепиться в западной проектной преемственности, обеспечив прочность позиций в рамках проекта «Новый мировой порядок», а, с другой, опираясь на «японское экономическое чудо», получить достаточную свободу глобального маневра в случае перехода этого проекта в кризисную стадию. Спектр вариантов проектного развития в этом случае включает:
- адаптацию западной преемственности к укреплению роли Японии как потенциального лидера или одного из лидеров в условиях обсуждаемого переноса «мирового центра» в АТР;
- выход из западного проекта с возобновлением собственного глобального проекта или формированием в АТР «широкой» проектной межцивилизационной коалиции - в том или ином составе;
- расширения проектной самостоятельности возобновлением экспансии, распространение которой по свидетельству Переслегина, Александра Собянина и других представителей экспертного сообщества возможно в трех направлениях: дальневосточном – с выходом вглубь юго-восточных регионов России и китайской Манчжурии, а также австралийском и латиноамериканском.
Указанный проектный выбор (Бжезинский расширяет его за счет разделения каждого из вариантов еще на два) возможно определяет содержание современной национальной стратегии Японии. На его актуальность в частности может указывать осуществляемый пересмотр ряда ключевых положений конституции, связанных с вопросами национальной безопасности, а также острая внутриполитическая борьба по вопросу взаимоотношений с Китаем и т.д.
Цивилизационный аспект связан с индуизмом, образованным переплетением буддизма с ведизмом и брахманизмом. Кристаллизация глобального проекта затруднена историческим нахождением в узловой зоне соприкосновения четырех цивилизаций – мусульманской, конфуцианской (китайской), российской и собственно буддистской. Соседство с исламом имеет внутренний аспект: сохраняющийся конфликт в Кашмире. Кроме того, на протяжении XVIII – первой половины XX вв. сказывалась колониальная зависимость страны от Великобритании. Геополитический аспект, по мнению специалистов, обусловлен, во-первых, выгодным полуостровным расположением; во-вторых, - ядерным статусом; в-третьих, - наличием неурегулированных локальных конфликтов практически по всему периметру сухопутных границ, прежде всего с Китаем и Пакистаном - державами, также обладающими ядерным оружием. Формирование индийского проекта как глобального связано как с вхождением в число великих мировых держав, так и через участие в системах стратегических союзов - группе БРИК (при условии ее международной институционализации) или ШОС.
Ввиду вышеизложенного, возможный проектный выбор Индии обусловлен необходимостью международного участия в урегулировании пограничных конфликтов. С одной стороны, отмечается развитие военно-технического сотрудничества с Россией (как правопреемницей СССР) и США; с другой, - стремление к интеграции с ШОС как региональным блоком, выступающим важным фактором поддержания военно-политической стабильности в АТР.
Как отмечается специалистами (Коваль, Семенов, Шемякин и др.), с одной стороны, данные цивилизации не могут рассматриваться изолированно друг от друга ввиду тесной связи ряда африканских государств с Латинской Америкой в рамках ибероамериканской цивилизации, объединяющей бывшие колонии Испании и Португалии. С другой стороны, определенное влияние в Африке оказывается вхождением различных стран региона в другие цивилизации. Так, проект Африканского союза выдвинут группой средиземноморских арабских государств, принадлежащих к мусульманской цивилизации, а наиболее развитое государство – ЮАР – входит в англосаксонскую субцивилизацию, являясь второразрядным субъектом «глобального центра». Кроме того, на континенте традиционно сильны позиции Франции. В Латинской Америке особую роль играет субцивилизационная обособленность Бразилии (входящей в группу БРИК), а в испаноязычной части - конкуренция между Мексикой и Аргентиной. В ряде государств обоих континентов достаточно активно проявляет себя идеологический фактор, замещающий религиозный (Куба, Венесуэла, Боливия, Чили и др.), а также влияние Китая. Из этого следует определенная проблематичность кристаллизации «опорной» государственности, осложняющая выбор «базового» глобального проекта и его формирование.
* * *