2017
19.12.2017 Беседы с С. Солнцевым
Западная цивилизация без иллюзий. Что такое теория систем? Что такое патриотизм? #ДеньТВ #Фефелов #СпартакНиканоров #теориясистем #управление #планирование #наука #системныйанализ #СССР #героизм #патриотизм #бессмертныйполк #идеология #воспитание #будущее
Ведущий - А. Фефелов. День ТВ
07.09.2017 Как переиграть глобальную олигархию и сформировать новый мировой порядок. И. Валитов
США пытаются сохранить свою гегемонию, для чего создают максимум проблем всем, кому только можно: пытаются ослабить своих актуальных и потенциальных конкурентов санкциями, провокациями, революциями, разжиганием этнических и конфессиональных конфликтов, организацией террористических атак… Им нужен раздробленный, обессиленный, сломленный, раздираемый противоречиями и конфликтами, утративший всякую способность к сопротивлению мир. Мир, в котором не останется самостоятельных субъектов. Мир, в котором каждому можно навязать тот тип отношений и тот размер дани, который они (США) сочтут для себя полезным. С другой стороны, набирает обороты процесс создания альтернативного мироустройства — без гегемонии США. Девятый саммит БРИКС в китайском Сямэне — тому прямое свидетельство. Мировая антиолигархическая контрреволюция неизбежна. Собственно, она уже идет.
10.08.2017 О глубинных проблемах США и начале их конца. И. Валитов
Явление Трампа — это не только конфликт внутри правящего класса США между глобалистами и изоляционистами по поводу того, как, не останавливаясь, двигать глобализацию дальше. И это не только разногласия по поводу тактических соображений: кого нагибать в первую очередь, а кого — во вторую. Все еще глубже. Трамп — это эффект общей дезориентации и усталости. Часть истеблишмента уже не верит в реалистичность мирового господства, а население чувствует, что корабль плывет в неверном направлении. Поэтому и случилась "потеря управляемости", которую сейчас пытаются лихорадочно исправить. Почему капитализм обречен? Если кратко, то в силу бессмысленности. Он не сообразен задаче продолжения и развития жизни.
22.07.2017 От постмодернизма к неомодернизму, или Воспоминания о будущем
Контекст, система координат, определения рефлексирующих представителей фонда Сороса из аспирантов Института США и Канады (ИСКАН) Академии наук СССР
22.05.2017 Стратегия для «страны-системы». М. Ремизов
Основной мировоззренческий вопрос экономической политики сегодня — это вопрос выбора между «разомкнутой экономикой», структура которой производна от ее специализации в мировой торговле, и экономикой «страны-системы», ориентированной на сопряженное развитие внутренних социальных групп, отраслей, территорий М. Ремизов - президент Института национальной стратегии.
16.05.2017 Эскиз оптимальной модели национальной политики в России
Озвученный президентом Путиным замысел закона о единой российской нации — прекрасный повод пересмотреть устаревшую модель межэтнических отношений. (Много вопросов для осмысления и переосмысления. Админ)
18.04.2017 Российское образование – антропологическое измерение. Багдасарян В.Э.
Основная функция образования состоит в межпоколенной трансляции социального опыта. Через такую трансляцию происходит самовоспроизводство социума. А это предполагает, что транслируются не только накопленные знания, но и идентичные для данного социума ценности. Распространенный до недавнего времени сервисный подход к образованию как совокупности образовательных услуг, клиентных отношений обучающего и обучаемого совершенно противоречит ее ценностно-антропологическому осмыслению.
Понятие образование в русском языке этимологически восходит к слову образ. Через образование формируется образ человека, его социальное и нравственное лицо. Образование в этом плане противостоит без-образию. Вместе с тем, в религиозной традиции человек — это образ и подобие Божье. Следовательно, образование оказывается ориентировано на человекостроительство в его высших идеальных проекциях. Учить в интегральном смысле следует тому, чтобы различать добро и зло. На основе этого различения выстраивается любой социум. И, наоборот, нивелировка этих категорий – заявление, что понимание добра и зла — субъективно, оборачивалось всегда, следующим шагом социальным обрушением. И вот просмотр линеек школьных учебников по всем предметам за 11 лет обучение не обнаружил наличия категорий добро и зло вообще... Материал блога от 16.11.2016 Не лишне здесь напомнить и изречение древнегреческого философа Антисфена — «Государства погибают тогда, когда перестают отличать дурное от хорошего…»
12.04.2017 О новой концепции развития. А. Григорьев
Особенность предлагаемой мною концепции состоит в том, что она не просто другая, а в том, что она определённо лежит в русле эволюционного процесса, который является единственно объективным процессом на Земле. До этого я опубликовал ряд статей по этой теме, чтобы хоть немного познакомить читателей с теми соображениями, которые привели меня к тем основным выводам, к изложению которых я преступаю. Как я писал ранее, социально экономические отношения в обществе не даются свыше, они есть продукт мыслительной деятельности самих людей. Таким образом, человек, имея собственную волю, теоретически может выбрать любую концепцию развития, но если выбранная концепция не соответствует общеэволюционному процессу, она не будет реализована или её реализация приведёт либо к стагнации, либо к многочисленным жертвам. Т.е. жизнеспособной может быть только концепция соответствующая динамике эволюции биосферы Земли.
09.04.2017 Делать-то что?
Теракты, наращивание санкций против РФ, ракетные удары по стране-члену ООН (Сирии) по недоказанным обвинениям в обход решения СБ ООН. Слагаемые Русского проекта. Задачи интеллигенции
Вечер с Владимиром Соловьевым
19.12.2017 Беседы с С. Солнцевым
Западная цивилизация без иллюзий
|
|
17.12.2017 Специалист по системному анализу Сергей Солнцев рассказывает об особенностях мышления и восприятия человека, как их используют для обмана. Почему социальные игры всегда основаны на иллюзиях, почему ложь возможна только в обществах с доверием. Как атомизация ведёт к серьёзному многоплановому кризису, итогом которого будет исчезновение капитализма в его нынешнем виде. Всегда ли прогресс — это хорошо, как цифровые технологии открывают безграничные возможности для манипуляции. Почему ложь в капитализме гораздо более мощная сила, чем знание.
Что такое теория систем?
|
|
20.10.2017 Как интегрировать бесчисленные данные и показатели в эффективные работающие конструкции, как упорядочить все абстрактные структуры, влияющие на поведение людей, какие факторы составляют процедуру принятия правильного управленческого решения и как можно автоматизировать процесс. Эти и другие сложнейшие вопросы решали в Советском Союзе специалисты в области теории систем. Почему обширные научные знания и наработки в управлении не спасли СССР и применим ли системный подход в наши дни. Как с его помощью можно создать систему патриотического воспитания и почему без этого у государства нет будущего . Эти и другие вопросы поднимают в своей беседе ведущий Андрей Фефелов и специалист по системному анализу Сергей Солнцев.
Что такое патриотизм?
|
|
30.09.2016 О новых методиках используемых поисковыми отрядами для определения обстоятельств гибели советских солдат в годы Великой Отечественной войны, патриотическом воспитании и высоких технологиях будущих войн.
#ДеньТВ #Фефелов #СпартакНиканоров #теориясистем #управление #планирование #наука #системныйанализ #СССР #героизм #патриотизм #бессмертныйполк #идеология #воспитание #будущее
Ведущий - А. Фефелов.
22.07.2017 От постмодернизма к неомодернизму, или Воспоминания о будущем
Концепция постмодернизма пришла в международные отношения из французской философии 70–80-х гг. прошлого века. Тогда, на излете последнего великого подъема французского интеллектуального универсализма, усилиями Жака Деррида, Мишеля Фуко, Луи Альтюссера, Жака Лакана и других основоположников и оппонентов школы постструктурализма были сформулированы базовые характеристики постмодернизма как целостной социологической и исторической трактовки современного мира.
Из этих характеристик постиндустриального общества обычно выделяют четыре. Во-первых, агностицизм – истина условна, это не более чем общепринятое суждение, а не отражение объективной реальности. Во-вторых, прагматизм – единственной неоспоримой ценностью является успех, а успех измеряется исключительно материальными достижениями индивидуумов или групп. В-третьих, эклектизм – для достижения успеха личность и общество произвольно совмещают противоречащие друг другу принципы, стратегии, модели поведения. И, в-четвертых, анархо-демократизм – кумулятивный эффект агностицизма, прагматизма и эклектизма последовательно разрушает легитимность любой социальной и политической иерархии, противопоставляя ей тотально свободную «атомизированную» личность.
Наверное, многим перечисленные выше характеристики постмодернизма покажутся малопривлекательными и даже ущербными в сравнении с последовательным и прозрачным рационализмом классического модернизма. Собственно, многие основатели постмодернизма и рассматривали его как философию кризиса западного сознания. Тем не менее нельзя отрицать и сильные стороны концепции постмодернизма – в первую очередь ее инклюзивный характер, способность предложить некий «общий знаменатель» крайне сложному, неоднородному, разрозненному и противоречивому западному обществу конца XX – начала XXI века. Поэтому совсем неудивительно, что этот концептуальный подход нашел применение и в сфере международных отношений, где его объектом стало уже не западное общество, а крайне сложный, неоднородный, разрозненный и противоречивый мир в целом.
Недолгий век постмодернизма
Перекочевав из философии и социологии в практику международных отношений, четыре характеристики постмодернизма, разумеется, должны были модифицироваться. При этом, однако, на протяжении десятилетий после окончания холодной войны они не только отражали взгляды глобального политического истеблишмента на мир, но и сами отражались в конкретных внешнеполитических приоритетах и действиях великих держав, международных организаций и других игроков мировой политики. Хотя Билл Клинтон, Тони Блэр, Николя Саркози или Жозе Баррозу никогда не позиционировали себя в качестве «постмодернистов», парадигма постмодернизма легко угадывается в деятельности каждого из них.
Применительно к международным отношениям постмодернистский агностицизм приобрел вид правового релятивизма, когда базовые нормы международного права (суверенитет, невмешательство во внутренние дела других государств, отказ от использования военной силы и пр.) стали применяться выборочно, в зависимости от текущих политических потребностей и конкретных ситуаций. Возник, закрепился и постоянно расширялся разрыв между «легальностью» и «легитимностью» внешнеполитических акций. Причем внеправовой «легитимности» (основанной на «общепринятом суждении» от лица крайне аморфного «мирового общественного мнения») раз за разом отдавалось предпочтение перед формальной юридической «легальностью». За правовым релятивизмом по пятам следовал и моральный релятивизм (проявившийся, например, в готовности разграничить «плохой» и «хороший» терроризм в зависимости от соображений политической конъюнктуры).
Прагматизм трансформировался в экономический детерминизм, когда внешняя политика стала восприниматься как технический механизм по обслуживанию ближайших экономических интересов национальных или транснациональных бизнес-элит. Все другие интересы – от сохранения национальной культуры до защиты национальной безопасности – объявлялись досадными, хотя и неизбежными рудиментами ушедшей эпохи модернизма. Прагматизм также имел следствием повсеместный отказ от масштабных и долгосрочных политических проектов – например, от системных реформ ООН или от преобразования НАТО во всеобъемлющую евро-атлантическую организацию безопасности. Такие проекты, требующие очень значительных политических инвестиций и имеющие долгие «сроки окупаемости», с точки зрения узко понятого прагматизма были нерациональными и неактуальными. Гораздо более логичным выглядело географическое расширение существующих институтов при минимальных издержках и политических рисках.
Эклектизм проявился в многочисленных случаях использования двойных стандартов, в противоречивости и непоследовательности внешнеполитических нарративов, в широком распространении лицемерия, фигур умолчания и «политической корректности». Тактика все чаще доминирует над стратегией, а политическая риторика все больше расходится с политической практикой. Желание угодить многочисленным групповым интересам, сохранить хрупкий консенсус по основным вопросам международной жизни, минимизировать политические риски и потенциальные издержки практически исключало возможность крупных внешнеполитических прорывов. Эклектизм последовательно разрушал то, то еще оставалось от национальных идеологий («больших нарративов» или «больших смыслов») после глобального триумфа либерализма в конце 80-х – начале 90-х гг. прошлого века.
Наконец, анархо-демократизм проявил себя как минимум на двух уровнях. Внутри отдельных стран доминирующая роль государства в выработке и проведении внешней политики стала подвергаться ожесточенным нападкам со стороны многочисленных негосударственных игроков – большого бизнеса, общественных организаций, властей регионов и муниципалитетов, политических партий и религиозных движений. Серьезный вызов был брошен международным организациям – как региональным, так и глобальным. Начался процесс своеобразной «геополитической деконструкции»: жесткие структуры замещались подвижными тактическими союзами («коалициями желающих»), в которых каждый участник мог бы самостоятельно определить формат и уровень своей вовлеченности, не принимая каких бы то ни было жестких и долгосрочных обязательств.
Если как философско-социологическая конструкция постмодернизм отражал усталость западного общества от мобилизационной дисциплины и жесткого рационализма эпохи модернизма, то как явление мировой политики он означал утомление международного сообщества жесткой иерархией и дуализмом эпохи холодной войны. И там, и здесь имело место снижение требований к субъекту социального действия: в первом случае – к «атомизированному» индивиду, во втором – к национальному государству.
В этом снижении требований состояла как очевидная непосредственная привлекательность постмодернистских подходов, так и не менее очевидная их историческая ограниченность. Бесконечно долго подменять действие его имитацией, политику – риторикой, стратегию – тактикой, принципы – оппортунизмом, а трезвый анализ – «политической корректностью» пока не удавалось никому. Не удалось это и постмодернистам-политикам. Неизбежный закат постмодернизма в международной жизни был ускорен еще и тем прискорбным обстоятельством, что постмодернисты-политики, в отличие от постмодернистов-философов, оказались совсем не склонны к рефлексии, сомнениям и критическому осмыслению собственного опыта, а потому лишили себя возможности оперативно внести необходимые коррективы и новации в политическую практику, упустив «точку невозврата» в развитии международной системы.
Эпоха безраздельного господства постмодернизма в мировой политике – по крайней мере в той форме, в которой он сложился в конце прошлого века – оказалась исторически весьма недолгой. Можно спорить о том, когда именно начался ее закат. Одни наблюдатели полагают переломным 2016 г., а «точками невозврата» считают «Брекзит» и победу Дональда Трампа на выборах в США. Другие отодвигают конец эпохи постмодернизма на два-три года назад, связывая его с началом украинского кризиса и сопутствующим крахом планов строительства «Большой Европы». Третьи уходят еще дальше в прошлое, вспоминая об «арабском пробуждении» 2011 г. как о явлении не только регионального, но и глобального значения. Четвертые ссылаются на финансово-экономический кризис 2008–2009 гг., вернее – на неспособность и нежелание постмодернистской мировой элиты адекватно отреагировать на это потрясение, принести необходимые жертвы на алтарь общих интересов и вывести мировую валютно-финансовую систему на новый уровень управляемости.
Не вдаваясь в дискуссию о датировке, констатируем очевидное: во втором десятилетии XXI века начался ренессанс ряда важных параметров предшествующей постмодернизму эпохи. Но поскольку никакая реставрация не предполагает буквального возвращения ancien régime, то и в данном случае речь идет все-таки о новом этапе в развитии международной системы. Воспользовавшись термином, введенным российским исследователем Василием Кузнецовым в его анализе современной социально-политической динамики Ближнего Востока, позволительно заявить о начале неомодернистского периода в международных отношениях.
В архитектуре неомодернистский стиль отвергает вычурность и избыточную усложненность постмодернизма, стремится к большей простоте и ясности. Архитекторы-неомодернисты любят работать в брутальной и минималистской манере, избегая богато декорированных фасадов и предпочитая прямые плоскости и углы искривленному пространству и плавным закруглениям. В их конструкциях много металла и композитных материалов, оставляющих ощущение эмоциональной сдержанности и внутреннего напряжения. Некоторые параллели с этим архитектурным стилем явно просматриваются в международных конструкциях нынешних политиков-неомодернистов.
Неомодернизм как отрицание постмодернизма
На данный момент уже написано великое множество статей, докладов, эссе и книг, проведено огромное число конференций, симпозиумов и прочих коллективных мероприятий с целью объяснить неожиданные и почти невероятные победы неомодернистов последнего времени. Иногда эти победы незатейливо списываются на какие-то ситуативные причины: специфическое стечение политических обстоятельств, харизму отдельных лидеров, тактические ошибки и просчеты их противников и т. д. Нередко утверждается, что своими победами неомодернисты обязаны способности мобилизовать маргинальные слои, гипнотизировать массы, пробудить те самые темные глубины общественного подсознания, куда «нормальный» политик постмодерна даже не отваживается заглянуть. Не обходится и без конспирологии, причем нити неомодернистского заговора, как выясняется, тянутся прямо в Кремль, к глобальному кукловоду и начальнику всех неомодернистов Владимиру Путину.
Такие объяснения вольно или невольно уводят от главного – признания исчерпанности повестки дня самого постмодернизма, причем не только в глазах маргиналов, но и значительного сегмента самого что ни на есть среднего класса и даже части глобальной интеллектуальной элиты. Внешнеполитический постмодернизм выродился до тривиального стремления удержать статус-кво и в силу этого был обречен. Даже если бы на референдуме в Великобритании победили приверженцы Евросоюза, а Дональд Трамп потерпел поражение от Хиллари Клинтон, эти обстоятельства могли лишь отсрочить, но не отменить закат эпохи постмодернизма. Ведь и Дэвид Кэмерон, и Хиллари Клинтон даже не пытались предложить сколько-нибудь новую и увлекательную перспективу своим потенциальным сторонникам, а лишь пугали их катастрофическими последствиями «неправильного» голосования. Как справедливо замечал герой одного из рассказов О’Генри, «песок – неважная замена овсу», но кроме песка в арсенале постмодернистов не нашлось ничего.
Столь же ошибочным, на наш взгляд, является представление о существовании какого-то единого глобального фронта неомодернистов, наступающих на постмодернизм подобно гоплитам в македонской фаланге. Президент России Владимир Путин не шагает в одном строю с польским лидером Ярославом Качиньским, а Председатель КНР Си Цзиньпин не слишком близок к японскому премьеру Синдзо Абэ. Если следующим французским президентом станет Франсуа Фийон, то он едва ли окажется удобным партнером для Дональда Трампа. Да и у лидера французского «Национального фронта» Марин Ле Пен мало шансов стать лучшей подружкой британского премьера Терезы Мэй.
Речь идет не о создании международного политического альянса типа европейского Священного союза после наполеоновских войн, а о совпадении, пересечении или близости взглядов на мировую политику – на ее законы и движущие силы, стратегию и тактику переговоров, критерии и индикаторы внешнеполитических успехов, будущее мирового политического и экономического порядка – целого ряда крупных национальных лидеров и стоящих за ними политических сил.
Каждый из перечисленных руководителей в той или иной форме бросает вызов парадигме постмодернизма, дистанцируется от ее базовых характеристик, предлагая какой-то вариант неомодернистской повестки дня – для своей страны, своего региона, а то и для международного сообщества в целом. Штурм обветшавшей цитадели постмодернизма ведется с разных сторон и без общего плана, но между штурмующими много общего. Предвидя обвинения в схематизме и неправомерных обобщениях, все же возьмем на себя смелость выделить четыре базовых характеристики неомодернизма, противостоящие четырем еще недавно общепринятым постмодернистским установкам.
Во-первых, национализм. Все глашатаи новой эпохи неизменно акцентируют специфические национальные интересы своих стран в противовес глобальному универсализму постмодернистов. Весьма характерно, что в ходе избирательной кампании Дональд Трамп говорил не об «американском лидерстве», а о «величии Америки». Национализм больше, чем что-либо другое, объединяет западных и незападных лидеров неомодернизма. Если постмодернисты старательно разрушали стены по линии противостояния «свой – чужой», то неомодернисты не менее старательно эти стены восстанавливают (в том числе – как венгерский премьер Виктор Орбан, а также его израильский коллега Биньямин Нетаньяху – и в буквальном смысле слова). Национализм тесно связан с убежденностью: центральную роль в мировой политике играют государства. Постмодернистские попытки бросить вызов легитимности иерархии, представив государство в качестве всего лишь одного из игроков мировой политики, решительно отметаются как безответственные и несостоятельные.
Во-вторых, трансакционализм. Трансакционный подход к внешней политике уподобляет взаимодействие с партнерами и оппонентами на международной арене отношениям в бизнесе, когда каждый из участников переговоров старается выторговать для себя максимально выгодные условия будущей сделки. Абстрактные понятия вроде «общих ценностей», «интересов человечества», «мирового общественного мнения», хотя и могут использоваться, но не относятся к числу часто употребляемых, тем более не отражают приоритетов. Демонстративный трансакционализм стал закономерной реакцией на многочисленные двусмысленности, недосказанности, лицемерие и «политическую корректность» эпохи постмодернизма. Трансакционная риторика, иногда граничащая с цинизмом, вызывает сегодня куда больше доверия и поддержки у населения, чем высокопарные декларации в ретро-стиле постмодернизма.
В-третьих, холизм. Установка на холизм или, перефразируя Яна Смэтса, на «внешнюю политику целостности», отразила обнаружившуюся несостоятельность экономического детерминизма эпохи постмодернизма. История последних лет недвусмысленно показала, что внешняя политика из раболепной служанки экономики способна в одночасье превратиться в капризную госпожу последней. Примечательно, что политический триумф евроскептика Качиньского пришелся на момент беспрецедентных экономических успехов Польши, обусловленных как раз ее активным участием в европейской интеграции. Принцип холизма, парадоксально объединяющий Ярослава Качиньского и Владимира Путина, лишает экономику ее центрального места во внешнеполитических приоритетах, объявляя не менее важными такие понятия, как национальная безопасность, этнокультурная идентичность, государственный суверенитет.
В-четвертых, историзм. Если лидеры эпохи постмодернизма черпали вдохновение в фантазийных картинах глобального будущего человечества, то приходящие им на смену неомодернисты гораздо охотнее обращаются в поисках политических ориентиров к национальному прошлому. Отсюда – возрождение, казалось бы, давно забытых «больших нарративов», особенно заметное во Франции и в Японии (понятно, что в России, в Китае и в Индии «большие нарративы» не умирали даже в лучшие времена постмодернизма). Отсюда – решительный разрыв с постмодернистским универсализмом, повышенное внимание к национальным мифам и открытая или завуалированная заявка на исключительность. Если для постмодернистов термин «нормальная страна» имел вполне конкретное позитивное наполнение, то для неомодернистов он вообще лишен какого-либо содержания. Хотя в вопросах политической тактики большинство неомодернистов позиционируются как прагматики-трансакционалисты, в мировоззренческих вопросах они явно тяготеют к историческому романтизму, вызывая в памяти бессмертные романы Виктора Гюго и Вальтера Скотта.
Заслуживает внимание и еще одно, менее очевидное, отличие неомодернистов от постмодернистов. В эпоху постмодернизма главной разграничительной линией в мировой политике считался водораздел между демократией и авторитаризмом. Соответственно, наступление демократии и вытеснение авторитаризма на обочину формирующейся глобальной цивилизации воспринималось как основное содержание процесса мирового развития. Для большинства неомодернистов вопрос о демократии и авторитаризме уходит на второй план, уступая место куда более важному для них вопросу о границе между порядком и хаосом в международных отношениях. Если во втором десятилетии XXI века мир вступил в период хронической нестабильности, региональных и глобальных потрясений, резкого снижения уровня управляемости международной системы, то сохранение акцента на продвижение демократии представляется непозволительной роскошью. Ибо речь сегодня идет не столько о развитии, сколько о выживании, не столько о процветании, сколько о безопасности.
Отрицание отрицания?
Было бы как минимум преждевременно объявить о полной и окончательной победе неомодернизма над постмодернизмом. Отчаянное сопротивление новой парадигме продолжается, и ожесточенные арьергардные бои ведутся на нескольких фронтах одновременно. В Европе главным очагом сопротивления остается Германия, которая при канцлере Ангеле Меркель продолжает изо всех сил удерживать постмодернистский плацдарм в центре континента, год за годом теряя союзников и единомышленников. В Соединенных Штатах упорную войну ведут многочисленные отряды либерального истеблишмента, окопавшиеся в редакциях ведущих газет, в офисах вашингтонских аналитических центров и в коридорах американского Конгресса. Большинство малых стран повсюду в мире выступают против неомодернизма, поскольку предлагаемая им «новая реальность» в целом сокращает свободу маневра для небольших игроков, отказывая им в праве на политические и экономические бонусы в виде «позитивной дискриминации». Разумеется, к числу подпольщиков следует отнести и значительную часть лидеров большого бизнеса, бюрократию международных организаций и активистов транснационального гражданского общества, не готовых смириться с новой иерархией и новой идеологией мировой политики.
И все-таки, даже если на каком-то фронте наступление неомодернизма будет остановлено, а постмодернистское подполье частично преуспеет в попытках подорвать его изнутри, мир уже никогда не вернется к золотому веку постмодернизма. Эльфийские корабли один за другим бесшумно покидают Серые Гавани, последняя эльфийская принцесса, так и не успевшая стать законной королевой, печально вглядывается в уходящие в туманную даль берега навсегда покинутого Линдона, а над Средиземьем уже загорается заря новой эпохи.
Как долго продлится эта эпоха? Несколько лет или несколько десятилетий? И что придет ей на смену? Ответы на эти вопросы зависят в первую очередь от того, продемонстрирует ли неомодернизм способность к развитию, эволюции, той кропотливой и не всегда вдохновляющей «работе над ошибками», которой в свое время так и не удосужились всерьез заняться постмодернисты. Ведь нельзя не заметить, что четыре базовых символа веры неомодернизма столь же ненадежны, условны, внутренне противоречивы и уязвимы для критики оппонентов, сколь ненадежными, условными, противоречивыми и уязвимыми оказались четыре догмата постмодернизма.
В какой степени национализм способен выполнять функцию механизма долговременной социально-политической мобилизации в XXI веке? Ведь процессы глобализации продолжаются, а значит, происходит дальнейшее умножение индивидуальных и групповых идентичностей, нарастание трансграничных миграционных потоков, размывание столь важного для национализма культурно-антропологического единства. Реально ли сегодня позиционировать национальную идею в роли «большого смысла», восполняющего дефицит религиозного сознания, как это было в Европе сто-двести дет назад?
А трансакционизм? Разве не несет он на себе родовые пятна постмодернизма, ставя «конкретные» сиюминутные достижения выше «абстрактных» интересов завтрашнего дня? Разве, подобно постмодернизму, он не приносит стратегию в жертву тактике, общее в жертву частному? А как быть с настоятельной потребностью в долгосрочных и политически затратных проектах по восстановлению управляемости международной системы? Ведь нельзя же всерьез рассчитывать на то, что решением этой грандиозной задачи станет простая совокупность множества частных трансакционных сделок между разнообразными участниками мировой политики.
К внешнеполитическому холизму также есть немало вопросов. Холизм – это не только поиски равновесия между экономикой и политикой, между сотрудничеством и суверенитетом. Холизм основан на убеждении, что каждая страна имеет свою уникальную судьбу, а ее внешняя политика должна выполнять особую международную миссию. Поэтому задача национального лидера – не искать бухгалтерского баланса отдельных групповых интересов, но услышать рокот «барабанов судьбы», артикулировать национальную миссию и сплотить вокруг нее общество. Такая эпическая задача, быть может, под силу лидерам авторитарных режимов, где процесс принятия внешнеполитических решений запредельно централизован. Но как быть с демократическими обществами, где работают «сдержки и противовесы», где велика роль лоббистов и прессы, где любое крупное политическое решение так или иначе предполагает набор компромиссов и взаимных уступок?
Историзм тоже содержит в себе немало опасностей и ловушек. Перефразируя известное высказывание Герцена о западниках и славянофилах, можно сказать, что постмодернисты воспринимают мир как пророчество, а неомодернисты – как воспоминание. Пророчество на поверку оказалось кустарной поделкой самовлюбленных дилетантов, грубой и недолговечной. Однако и воспоминание вполне может обернуться наркотическими грезами, уводящими из реального мира. Более того, столкновение несовместимых «больших нарративов» способно привести к острым политическим конфликтам, достаточно сослаться на китайскую и японскую версии истории Второй мировой войны в Азии. Да и вообще – можно ли долго идти вперед с повернутой назад головой?
В более общем плане стоит заметить, что, как и в архитектуре, в международных отношениях неомодернизм идет по пути упрощения, целостности, минимализма, в известной мере – даже демонстративного антиинтеллектуализма, в то время как современное общество продолжает накапливать элементы сложности, нелинейности, амбивалентности, фрагментарности. Социально-культурные процессы, зафиксированные французским постструктурализмом сорок лет назад, никуда не делись; напротив, они приобрели новые масштабы и новую динамику. А потому нарастание напряженности между социальной базой и политической надстройкой в мире неомодернизма выглядит практически неизбежным.
Увидим ли мы убедительный реванш постмодернизма? Войдут ли в нашу лексику понятия «нео-постмодернизм» или «пост-неомодернизм»? Наверное, сегодня на эти вопросы никто не возьмется дать убедительных ответов. Скорее всего, мировое политическое и академическое сообщества так же прозевают упадок неомодернизма, как прозевали его подъем. Ясно одно – в политической игре будущего наибольшие шансы на победу окажутся у тех, кто готов следовать по-прежнему актуальному совету Сократа: «Секрет перемен состоит в том, чтобы сосредоточиться на создании нового, а не на борьбе со старым».
30.01.2017
Андрей Кортунов - Генеральный директор и член Президиума Российского Совета по Международным Делам
___________________________
Окончил МГИМО МИД СССР в 1979, аспирантуру Института США и Канады (ИСКАН) Академии наук СССР в 1982, кандидат исторических наук.
В 1982—1995 — младший, затем старший научный сотрудник, заведующий сектором, заведующий отделом, в 1995—1997 — заместитель директора Института США и Канады. Преподавал внешнюю политику России в США в Университете Майами (1990), «Льюс и Кларк колледже» в Портленде (1992), Калифорнийском университете в Беркли (1993). Основные направления научной деятельности: международные отношения, внешняя и внутренняя политика России, российско-американские отношения.
С 1991 года — ведущий научных программ, председатель правления Московского отделения Российского научного фонда, с 1993 — директор Московского отделения Российского научного фонда, преобразованного затем в Московский общественный научный фонд (МОНФ), который оказывает содействие инновационным процессам в сфере развития гуманитарного и общественно-политического знания. Был создателем и первым президентом МОНФ.
С 1998 года, одновременно с руководством МОНФ, был исполнительным директором мегапроекта «Развитие образования в России» Института «Открытое общество» (Фонд Сороса). Был вице-президентом американского фонда «Евразия». Президент автономной некоммерческой организации (АНО) ИНО-Центр («Информация. Наука. Образование»). С 2004 — президент фонда «Новая Евразия», учрежденного американским фондом «Евразия», российским фондом «Династия» (созданным бизнесменом Дмитрием Зиминым, основателем компании «Вымпелком») и Европейским фондом Мадарьяга.
С 2011 - генеральный директор и член президиума «Российского совета по международным делам» (РСМД)
22.05.2017 Стратегия для «страны-системы»
Михаил Ремизов
Основной мировоззренческий вопрос экономической политики сегодня — это вопрос выбора между «разомкнутой экономикой», структура которой производна от ее специализации в мировой торговле, и экономикой «страны-системы», ориентированной на сопряженное развитие внутренних социальных групп, отраслей, территорий
После «крымского поворота» российской истории основные персонажи так называемой несистемной оппозиции стали не то чтобы крайне непопулярны, а радикально неинтересны. Историю в этот момент делала власть, сконцентрировав в одной точке преимущества стабильности и энергетику трансформации. Тот факт, что спустя три года либеральная фронда играет первым номером, возвращает себе инициативу в формировании повестки дня, — это не вызов власти президента, но вызов его лидерству.
Под лидерством я имею в виду не статическое состояние (политический облик президента Владимира Путина, его авторитет вполне устойчивы; в некотором смысле они уже историческая данность), а динамический эффект — способность давать обществу осмысленную перспективу, вести за собой. Иными словами, быть в средоточии исторического процесса, где один успешный «ответ» влечет за собой новый «вызов» и инициатива принадлежит тому, кто берется (не обязательно успешно, но убедительно) разрешить ключевые противоречия своего времени.
Одно из таких противоречий сегодня — это противоречие между демонстрируемым уровнем военно-политического суверенитета страны и моделью зависимого развития в экономической сфере. Подчеркну, речь идет не о желаемом уровне экономического развития (понятно, что все мы хотим быть «богатыми и здоровыми»), а именно о его модели.
Модель зависимого развития — это, коротко говоря, модель тесной интеграции развивающихся стран в миросистему на условиях стран-лидеров*. В разные эпохи эти условия могут несколько варьировать. Применительно к реалиям финансовой глобализации конца XX — начала XXI века они были сформулированы в принципах так называемого вашингтонского консенсуса. Жесткая денежно-кредитная политика, либерализация внешней торговли и финансовых рынков, свободный обменный курс национальной валюты, приватизация как панацея и дерегулирование экономики — эти и подобные им правила, сформулированные Джоном Вильямсоном в 1990 году в статье «Что понимает Вашингтон под политикой реформ», составили макроэкономический кодекс неолиберала применительно к развивающимся рынкам. «Десять заповедей» «вашингтонского консенсуса» — это краткий конспект того, что нужно от нас глобальному капиталу.
Надо сказать, что даже в условиях жесткого санкционного давления финансово-экономический блок правительства РФ приложил все усилия к тому, чтобы эти заповеди соблюдать, что делает нас свидетелями (и, к несчастью, объектом) интересного эксперимента: как хранить верность «вашингтонскому консенсусу» на фоне объявления бессрочной экономической войны со стороны Вашингтона?
*Термин «зависимое развитие» ассоциируется с работами 1950-х годов аргентинца Рауля Пребиша, но школа мысли, разрабатывающая эту проблему, имеет более глубокую родословную (Фридрих Лист, немецкая историческая школа) и более чем актуальное продолжение («мирсистемный» анализ Валлерстайна, работы Эрика Райнерта, Ха-Джун Чанга и др.).
Реальный суверенитет vs. экономика зависимости
Противоречие между геополитическим суверенитетом и экономикой зависимости может разрешиться двояким образом: либо через приведение экономической модели в соответствие с геополитическим статусом, либо, напротив, через претворение «экономики зависимости» в «политику зависимости».
На мой взгляд, сегодня это главный параметр политико-идеологического размежевания в правящем слое, не совпадающий с критерием «лояльность — оппозиционность».
Понятно, что носителем второго сценария в наиболее явном виде выступает все та же «несистемная оппозиция», но в этом вопросе к ней примыкает значительная и влиятельная часть российской правящей элиты, которая считает «экономику зависимости» безальтернативной, а игры в суверенитет — зашедшими слишком далеко. Возможно, «политику зависимости» она предпочтет выстраивать по сценарию мягкой, а не обвальной десуверенизации, но сам выбор — равнять «геополитику» по «экономике», а не наоборот, — для нее очевиден.
Вследствие компромиссного характера сложившегося в России политического режима в нем заложено явное стремление уклониться от этого выбора. Политический ресурс президента может оказаться для этого вполне достаточным. Он позволяет выиграть выборы и, возможно, даже обеспечить стабильность на протяжении еще одного срока. Но вопрос в том, чтобы накопившиеся противоречия не разорвали систему по его окончании. И еще — чтобы у общества, как и у самого президента, не было ощущения, что они вместе «отбывают» этот последний срок.
Для этого общество и власть должны быть связаны ощущением миссии, соответствующей текущему историческому моменту. Как и все главные вещи, эта миссия лежит на поверхности: сделать суверенизацию России необратимой. То есть комплексной — подкрепленной на экономическом, социальном, технологическом уровне.
Одно из обстоятельств, мешающих выбору в пользу стратегии комплексного суверенитета, — уверенность в том, что она не может означать ничего иного, кроме построения экономики осажденной крепости. Эта уверенность ложная, но глубоко укорененная. В этом плане она сродни убеждению, что единственная реальная антикоррупционная альтернатива — «сталинские репрессии».
Основной вопрос экономики
Альтернативой узкоспециализированной «экономике зависимости» является не полностью автаркическая, а, по выражению профессора Якова Миркина, «универсальная» экономика, или экономика полного цикла, обеспечивающая себя большей частью номенклатуры товаров конечного потребления и услуг. Это не закрытость от внешних обменов, но преобладание внутренних обменов над внешними — абсолютно естественное для крупных стран.
Примечательно, что год назад на заседании Экономического совета, анонсировав конкуренцию экономических стратегий, президент одновременно призвал к деидеологизации экономической дискуссии. И вполне справедливо: мы сполна испили чашу экономического догматизма как в социалистическом, так и в либерально-рыночном наполнении. Но экономическая политика, как и любая другая, подразумевает выбор не только средств для достижения целей, но и самих целей.
Сегодня основной мировоззренческий вопрос экономической политики и, соответственно, идеологический нерв дискуссий в этой сфере — это не вопрос баланса между государственным и частным сектором, планом и рынком, «количественным смягчением» и «сжатием». Это вопрос выбора между «разомкнутой» экономикой, структура которой производна от ее специализации в мировой торговле (и которая, как следствие, фрагментирована — «порталы» глобального мира в каждой отдельно взятой стране перемежаются с зонами отсталости), и экономикой «страны-системы» (если использовать термин американского политолога Эдварда Люттвака), ориентированной на сопряженное развитие внутренних социальных групп, отраслей, территорий.
На этот осевой выбор накладываются другие альтернативы в социально-экономической сфере, и их можно вполне наглядно проследить на примере уже упомянутых конкурирующих стратегий. К сожалению, это сравнение обречено быть довольно условным: в отличие от «Стратегии роста», подготовленной Столыпинским институтом и представленной недавно на Ялтинском экономическом форуме, программа Центра стратегических разработок (ЦСР) остается закрытым документом. Тем не менее дозированные утечки позволяют судить о его направленности.
Прежде всего стоит отметить наличие определенного набора тем и позиций в общем знаменателе обеих стратегий. Это вопросы судебной реформы и правопорядка, снижение административного давления на бизнес, приоритет развития инфраструктуры, усилия по «цифровизации» экономики и администрирования. Судя по недавнему интервью Алексея Кудрина ТАСС, в этот общий знаменатель попадает даже умеренное смягчение денежно-кредитной политики.
Тем более показательны имеющиеся на этом фоне разногласия. Принципиальный характер им придает уже упомянутый подспудный выбор между «разомкнутой» экономикой и экономикой «страны-системы».
Например, для «экономики полного цикла» принципиален емкий внутренний рынок. Соответственно, «Стратегия роста» выводит в приоритет генерацию качественных рабочих мест и опережающий рост доходов, а также предлагает политику социального выравнивания (прогрессивный НДФЛ). Алексей Кудрин и системные либералы, напротив, традиционно выступают за экономику «дешевого труда» (в том числе за счет масштабного импорта рабочей силы) и против прогрессивного налогообложения.
«Стратегия роста» рекомендует на первых этапах модернизации «умеренно жесткую протекционистскую политику» в духе «толкового тарифа» Витте и Менделеева (высокие пошлины на потребительские товары, низкие — на импорт средств производства). Алексей Кудрин считает, что «мы должны поддерживать и расширять наше участие во всех основных соглашениях» (судя по контексту, имеются в виду соглашения в рамках ВТО), поскольку Россия заинтересована в наращивании несырьевого экспорта.
Кстати, аргумент «от экспорта» в данном случае довольно условный: если мы будем, например, вводить заградительные барьеры для продукции Boeing и Airbus, это вряд ли сильно обеспокоит потенциальных покупателей российских самолетов Sukhoi Superjet или МС-21, поскольку ни США, ни страны ЕС к их числу явно не относятся. Иными словами, обеспечение доступа на внешние рынки возможно на основе двусторонних соглашений и привилегированных партнерств, а не универсальных обязательств по открытию собственных рынков.
Авторы «Стратегии роста» говорят о необходимости «налоговой мотивации перехода в российскую юрисдикцию», каковой может стать «офшорный коэффициент по налогу на прибыль и налогу на имущество». Алексей Кудрин не раз высказывался против даже ограниченных мер по деофшоризации, равно как и против мер «мягкого» валютного регулирования в кризисных условиях.
Примечательно и другое отличие. Один из принципиальных тезисов «Стратегии роста» — восстановление экономики «простых вещей» (то есть производства широкого спектра потребительских товаров, которые сегодня импортируются) и повышенное внимание к базовым «среднетехнологичным» отраслям промышленности (АПК, переработка полезных ископаемых, транспорт, строительство). Риторика Алексея Кудрина сочится «инновациями» и «хайтеком».
Конечно, устремленность ЦСР в технологическое будущее можно только приветствовать. Но вот имеет ли смысл «инноватизация» в отрыве от комплексной промышленной политики? В европейских дискуссиях о технологической политике в связи с этим возник хороший термин — «высокотехнологическая близорукость». Это склонность к недооценке базовых отраслей в угоду той или иной инновационной моде.
Сегодня инновационная мода задается в дискуссиях о «новой промышленной революции», под которой понимается главным образом нарастающий процесс «цифровизации» материального производства и сферы услуг. Главный политический акцент программы ЦСР, насколько мы можем судить по сделанным заявлениям, — своего рода призыв к государству со стороны «прогрессивной общественности»: меняться, чтобы «не проспать» технологический рывок. Главное практическое следствие — опережающие вложения в человеческий капитал.
Тезис о приоритетности образования и здравоохранения трудно не поддержать, но он имеет мало смысла вне контекста создания критической массы высокопроизводительных рабочих мест. Даже нынешний мало кого вдохновляющий образовательный контур страны в целом избыточен по отношению к существующему рынку труда. Кстати, это одна из причин абсурдности безупречно гуманистического лозунга: «давайте отнимем заказ у военной промышленности и вложим деньги в образование». На практике это означает: сократить один из немногих наукоемких секторов обрабатывающей промышленности, чтобы произвести еще больше дипломированных офис-менеджеров и сторожей, профессиональных безработных и эмигрантов.
Не станут ли опережающие вложения в человеческий капитал вне контекста масштабной программы создания рабочих мест (о каковой в исполнении ЦСР пока ничего не известно) способом еще активнее «истекать в мир мозгами» (по выражению российского экономиста Александра Аузана)? Аналогичный вопрос уместен и в отношении самой концепции «новой промышленной революции». Не станет ли она в прочтении ЦСР очередным флагом старой доброй деиндустриализации, каким стала в свое время концепция «постиндустриального общества» в исполнении отечественных либералов? Например, может обнаружиться, что мы в очередной раз «навсегда отстали»: раз у нас слабо внедряются промышленные роботы (а сейчас это, к сожалению, так), то давайте наконец покончим с «ржавым поясом» отечественной тяжелой индустрии и сосредоточимся на «индустрии впечатлений» и в целом на сфере услуг (как предлагалось в свое время в либеральной «Стратегии-2020»).
Путь в будущее лежит через внутренний рынок
Сказанное ни в коей мере не отменяет значения тектонических сдвигов, которые происходят в сфере производственных технологий и которые повлекут серьезные геоэкономические сдвиги. И то и другое для нас серьезный вызов. Только на него нельзя ответить под лозунгом «еще больше вашингтонского консенсуса». Тем более что трансформации, о которых идет речь, имеют прямо противоположный вектор.
Как отмечает один из авторов концепции Индустрии 4.0 Питер Марш, «экономическая модель, в которой американцы и европейцы покупают китайские товары на деньги, занятые у всего мира, теперь догорает на глазах у всей планеты». Ему вторят аналитики The Boston Consulting Group: «Глобальное производство будет все чаще становиться региональным <…> все большее число товаров, потребляемых в Азии, Европе и Америках, будет сделано вблизи дома». Это происходит под влиянием целого ряда геоэкономических и технологических факторов. Главный из геоэкономических факторов — растущее беспокойство Запада по поводу конкуренции со стороны Китая как многопрофильной промышленной державы. В числе технологических факторов:
— 3D-печать, которая благоприятствует кастомизации (производству под запрос) и позволяет избавиться от длинных логистических цепочек;
— роботизация, которая позволяет по-новому взглянуть на сравнительные трудовые издержки в развитых и развивающихся странах;
— удешевление производственных технологий в ряде отраслей, которое делает их окупаемыми не только в больших или гигантских, но и в малых и средних сериях.
Все это программирует ключевой стратегический эффект промышленной революции: производство становится ближе к потреблению. Ближе в буквальном смысле: географически, геоэкономически.
Но это значит, что Индустрия 4.0 будет развиваться прежде всего там, где есть тот самый емкий и разнообразный внутренний рынок, на развитии которого сфокусирована «Стратегия роста» и которым нарочито пренебрегают системные либералы. С этой точки зрения восстановление экономики «простых вещей» и развитие базовых отраслей (как фактора занятости и общей производственной культуры) стали бы гораздо большим вкладом в наше технологическое будущее, чем бег по кругу глобальных технологических цепочек.
В России действительно есть истории экономического и технологического успеха, связанные с той стратегией, к которой отсылает известная фраза Кудрина — участие в глобальных технологических цепочках на вторых ролях. Хорошо, если эти истории будут тиражироваться и масштабироваться. Но они не смогут стать основной формулой общенационального экономического успеха. С одной стороны, Россия слишком большая, чтобы целиком уместиться в прокрустово ложе нишевых индустрий категории b2b (поставки комплектующих и услуг для производителей в других странах). С другой стороны, она достаточно большая, чтобы позволить себе что-то большее.
И главное, в рамках нового экономико-технологического уклада глобализация (по крайней мере, в ее прежней модели) становится все более провинциальной идеей. А общемировые тенденции, к которым любят апеллировать идеологи экономики зависимости, сегодня благоприятны как раз для построения в России многопрофильной и самообеспечивающей экономики. Это новый протекционизм в исполнении крупных держав, новая промышленная революция как фактор решоринга. Это возрастающий акцент на производство уникальной продукции (в которой мы традиционно сильнее, чем в «конвейерных» технологиях).
Все это создает историческое окно возможностей для того, чтобы сделать выбор в пользу стратегии комплексного суверенитета. Пространством, где совершается сегодня этот выбор, является не внешняя политика, а экономическая идеология следующего президентского сро
Михаил Ремизов, Президент Института национальной стратегии.
16.05.2017 Эскиз оптимальной модели национальной политики в России
Озвученный президентом Путиным замысел закона о единой российской нации — прекрасный повод пересмотреть устаревшую модель межэтнических отношений.
Русско-кавказская инициатива высветила огромную зияющую пустоту внутри российской национальной политики. Эта инициатива вновь поставила существенный вопрос государственного бытия — вопрос об основном, коренном народе, народе-оси нашей тысячелетней цивилизации. Умолчание об этом в законодательстве, в Конституции, но главное — «замалчивание» этой темы и её резонов в самой политике государства — не может ничем быть оправдано. И в том, почему сложилось такое положение, стоит разобраться.
В то же время было бы наивным полагать, что внесение в законы положения о государствообразующем статусе русского народа само по себе существенно поменяет нашу правовую и политическую реальность. Конечно, слово имеет своё значение и вес, и такая декларация так или иначе привела бы к изменениям, но к изменениям, во-первых, не быстрым, а во-вторых, скорее всего, половинчатым и фрагментарным. Иными словами, в случае фиксации такого декоративного статуса русских, если бы она состоялась, никто не был бы доволен — ни последователи русского национал-патриотизма, ни его противники.
Другое дело, если за декларацией последовала бы системная трансформация национальной политики и Россия двинулась бы к новой модели такой политики. В таком случае статус государствообразующего народа мог бы помочь более гармоничному выстраиванию межэтнических отношений: в частности, права и интересы русских учитывались и соблюдались бы по всей России, на всех уровнях власти и во всех институтах общества. Во-вторых, такой статус позволил бы русским вновь по праву взять основную ответственность за межнациональное согласие в стране и за сохранность своеобразия всех народов, включая малые народы. Именно этого ждут от русских в самой России. Да и народы бывшего СССР ожидают, когда же бывший «старший брат» возьмётся за ум. Во всяком случае, так думает старшее поколение везде, где раньше была единая страна.
В этом смысле Русско-кавказская инициатива (РКИ) — это первый шаг, и шаг, безусловно, важный. Кроме того, в отличие от всех голосов, возвышавшихся ранее в нашем патриотическом сообществе и поднимавших эту тему, данная инициатива обладает редкими достоинствами. Ведь её главными инициаторами выступили представители Северного Кавказа, и в дальнейшем своём развитии РКИ принципиально строится на основе обсуждения и одобрения её со стороны различных национальных и этнокультурных общин России[1].
Как бы могло выглядеть закрепление статуса русского народа в нашем законодательстве? Член Изборского клуба, депутат Госдумы В.В. Бортко предложил нам совместно подготовить концепцию законопроекта, который он готов внести в парламент. Он попросил членов оргкомитета РКИ выработать выверенные формулировки для того, чтобы выступить с такой законодательной инициативой либо с соответствующими предложениями о поправках в Конституцию. Одна из кратких формулировок, на мой взгляд, могла бы звучать так.
Мы, русский народ и присоединившиеся к нему народы, исторически образовали государство Россию и совместно развивали Русскую цивилизацию. В России мы видим гарантию сбережения и воспроизводства наших народов, их культурной и нравственной идентичности, их традиционных ценностей, их права на самобытность и своеобразие, которые не должны попираться и размываться во имя утверждения в ущерб им иных видов прав и свобод.
Ниже мы подробно остановимся на том, какие принципы могли бы лежать в основе новой, более гармоничной, чем в последние сто лет, модели национальной политики в России.
Ельцин как преемник троцкистско-ленинских подходов
Принятая в 2012 году Стратегия национальной политики слегка подновляет ельцинскую модель, но, по сути, мало что меняет. В свою очередь национальная политика в постсоветской России всё ещё по инерции наследует ленинским принципам, которые на новом историческом этапе были воспроизведены Ельциным. Усилиями тогдашних идеологов была зафиксирована модель — по умолчанию русофобская. Отказавшись почти от всего советского наследия, ленинские принципы в этой сфере Ельцин ломать не стал.
В чём же причина этой, на первый взгляд абсурдной преемственности? Причина кроется в двойных стандартах национальной политики для русского большинства и для так называемых национальных меньшинств. При этом ельцинская модель могла быть продавлена только «тихой сапой», без широких обсуждений. Ведь «демократам» 90-х годов было гораздо труднее аргументировать эти двойные стандарты, чем большевикам, поскольку после распада СССР русские стали не просто самым большим народом в стране, но подавляющим большинством — их доля превысила 4/5 населения. К тому же остриё критики было направлено в пропаганде либералов-западников против советского, а не русского начала, хотя многие из них и не стеснялись пинать русский народ на предмет его векового «рабства», «лени» и «нецивилизованности».
Ленин в своё время вступил на путь заигрывания с этнократиями, затем так же поступал и Ельцин. Эти два политика строили свою тактику на разрушении старого государства, старых порядков, но при этом они вынуждены были лавировать, чтобы процесс распада не зашёл слишком далеко.
Ленину в национальном вопросе было свойственно редкостное лицемерие, которое было основано на том, что, с одной стороны, нужно было любой ценой удержать территорию бывшей империи, с другой стороны, нужно было завоевать репутацию демократичнейших и «добрейших» интернационалистов, максимально привлекательных для всех и всяческих инородцев. Иными словами, нужно было играть в лукавую игру — казаться и быть на словах главными защитниками «свободы» народов вплоть до признания права национальных республик на отделение, при этом фактически, на деле выполнять имперскую программу удержания геополитического пространства.
В записках Ленина конца 1922 года, венчающих дискуссию по национальному вопросу, чётко объяснены основы этого официального лицемерия. Ленин говорил: «Во-первых, следует оставить и укрепить Союз Социалистических Республик; об этой мере не может быть сомнения. Она нам нужна, как нужна всемирному коммунистическому пролетариату для борьбы с всемирной буржуазией и для защиты от её интриг»[2]. Однако далее, говоря о миллионах народов Азии, вступающих в процесс борьбы с мировым империализмом, Ленин подчёркивает: «Было бы непростительным оппортунизмом, если бы мы накануне этого выступления Востока и в начале его пробуждения подрывали свой авторитет среди него малейшей хотя бы грубостью и несправедливостью по отношению к нашим собственным инородцам»[3].
Такой подход строился в расчёте на скорейшую мировую революцию. И поэтому очень скоро эта модель превратилась в анахронизм — через 15 лет в СССР никто всерьёз её уже не воспринимал. Тем не менее лицемерие стало официозом, что, конечно, по-своему развращало как партию, так и элиты национальных образований.
Подмена русского вопроса как части национальной политики вопросом об имперском центре как якобы «русском» и к которому сводится всё «русское» в России стала краеугольным камнем ленинской национальной политики, изворотливой, лицемерной и, в сущности, лживой. «Истинную русскость» Ленин отождествил со старым имперским бюрократическим настроем. Он без всякого стеснения исповедовал свою русофобию, чему есть немало примеров. Тогда же, в декабре 1922 года, он заявлял следующее: «Интернационализм со стороны угнетающей или так называемой «великой» нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой то неравенство, которое складывается в жизни фактически». «Нужно возместить так или иначе своим обращением или своими уступками по отношению к инородцу то недоверие, ту подозрительность, те обиды, которые в историческом прошлом нанесены ему правительством «великодержавной» нации»[4].
Строя свою русофобскую концепцию, Ленин прибег к весьма курьёзному аргументу, что типичный русский бюрократ всегда представлял и представляет до сих пор «истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника». О ком же говорит Ленин? Де-факто в этот период он обвиняет в этих качествах таких «истинно русских бюрократов», как Орджоникидзе, допустившего рукоприкладство по отношению к одному из зарвавшихся грузинских «социал-националистов»; таких как Дзержинский, возглавлявший кавказскую комиссию и о котором Ленин замечает: «обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения»; наконец, таких как наркомнац Сталин, обвинённый сначала в администраторском увлечении и озлоблении против оппонентов, а затем и в «великорусском шовинизме». Иными словами, в самой верхушке большевистской партии засели «великодержавные держиморды», и Ленину с Троцким пришлось прикладывать усилия, чтобы осадить этих «русских империалистов».
Столь комично выглядела эта аргументация на словах. А что на деле? На деле, таким образом, Ленин и Троцкий сами камуфлировали империалистическую сущность будущей «красной державы»[5]. Этот новый авангардный империализм должен был строиться на всяческом искусственном занижении русского фактора как реально доминирующего в стране, на искусственной дерусификации власти и культуры, на отсечении даже малейшей возможности восстановления русского политического самосознания как главного и самого опасного конкурента большевизма.
Сталин в пылу полемики обозначил позицию Ленина как «национальный либерализм». Тогда ему не удалось переспорить Ленина, хотя впоследствии он «отыграл» многие вещи в национальной политике. Правда, на это ушли десятилетия. Так, в середине 30-х годов Сталин уже остановил так называемую «коренизацию кадров» в партийном и государственном аппарате союзных республик и затем повернул её вспять. Тем не менее Сталин не закрепил свою позицию в правовом отношении. Юридически СССР и РСФСР строились по ленинским лекалам до самого распада державы. Не стоит и преувеличивать «русофилию» Сталина — более или менее внятная прорусская позиция проявилась у него только в годы Великой Отечественной войны, а до этого она сводилась лишь к незначительным прагматическим мерам.
Письма и записки Сталина Ленину в 22-м году показывают, что он был, конечно, не «великорусским шовинистом», а исходил из заботы о прочности вновь созданного государства. И стратегически он оказался, безусловно, прав. Хотя тактически Ленин был более точен в оценках событий — он сумел привлечь на свою сторону тех, кого Сталин называл «национал-независимцами», и успокоить так называемых «национал-уклонистов».
В поддержку ленинской позиции выступил и Троцкий, который всячески занижал опасность «национализма» у местных коммунистов и всячески раздувал опасность «великодержавности» в партии и госаппарате: «Националистические тенденции среди коммунистов малых наций являются признаком ещё не везде вытравленных грехов великодержавности в общегосударственном аппарате и даже в иных уголках самой правящей партии», «имеют не самостоятельный, а отражённый, симптоматический характер»[6]. Здесь мы видим те же самые двойные стандарты — «русский империализм» должен подавляться, а малые «национализмы», напротив, поощряются. Данная позиция не соответствовала действительности, если учесть то рвение и размах, с которыми принялись за коренизацию кадров и строительство национальных суверенитетов местные партийные верхушки на Кавказе, на Украине и в Белоруссии. Политика эта последовательно развивалась все 20-е годы и в значительной степени продолжалась ещё и в 30-е, затем её рецидивы были осуществлены в эпоху Хрущёва[7].
Большевики ленинско-троцкистского образца и либералы ельцинско-тишковского образца схожи между собой. По крайней мере разительное их сходство заметно в отношении к русским. Русское большинство рассматривалось и теми, и другими как донор, тягловое начало государства, притом что это не должно было становиться частью самосознания самих русских во избежание обострений русского национал-радикализма.
Российская нация у либералов 90-х годов выглядит почти как воспроизведение концепции «советского народа», в которой русским как деперсонализированной, лишённой субъектности массе негласно отводилась роль главного источника материальных и социальных выгод для правящего слоя в стране в целом и правящих национальных элит на местах. В обмен на лояльность этнократов центр перераспределяет часть общегосударственных ресурсов (союзных, федеральных) в пользу национальных республик и автономий. Но помимо негласной политики в модели ленинских интернационалистов и ельцинских либерал-космополитов было и вполне официальное, закреплённое юридически содержание: «инородцы», «националы» получали гарантии своих привилегий посредством закрепления за их национально-государственными образованиями особого статуса: частичного суверенитета.
Пусть этот суверенитет в условиях существования властной партийной вертикали был и мнимым, но он оставался правовой формой, потенциально опасной для целостности государства, что ярко проявилось в ходе развала СССР. Что касается внутрироссийской ситуации в 90-е годы, то благодаря политике несимметричной децентрализации государство стремительно скатывалось к распаду. Фактически эта хаотизация РСФСР привела к «параду суверенитетов», резкому росту местных национализмов с сепаратистским уклоном. Как и в первые десятилетия советской власти, в 90-е годы происходила огульная дерусификация национальных республик, коренизация кадров в местном госаппарате, ограничивалось использование русского языка. В целом ряде регионов произошёл беспримерный за всю историю отток русского населения. Наконец, в Чечне дело дошло до репрессий против русских, прямого сепаратизма и привело к войне, преодолеть которую России стоило огромных жертв.
Ельцин, идя в начале 90-х годов на уступки национальным и региональным баронам, создал сам себе тяжелую проблему и головную боль. Фактически весь период своего президентства он был вынужден согласовывать с ними условия и правила игры — где лестью, где угрозами, где подкупом, где уговорами «убеждая» их сохранять лояльность Москве. Выстроенная в первой половине 90-х годов система федерализма содержала в себе глубокие противоречия: в частности, это были противоречия между федеративным договором, конституциями ряда национальных республик и принятой в 1993 году Конституцией РФ. Субъекты Федерации обладали различным правовым статусом, и это неминуемо вело к разрушительной реакции тех субъектов, которые обладали меньшими правами и полномочиями и считали такое положение несправедливым. Иными словами, сама система продуцировала «оползень государственности».
Плоды децентрализации мы пожинаем и до сих пор. Местные лидеры и после Ельцина продолжали торговаться с центром, выпрашивать преференции для своих регионов. Стоит ли говорить об очевидном, а именно о том, что такого рода политика заигрывания с этнократическими элитами и интеллигенцией со стороны федерального центра порочна и пагубна и может быть оправдана лишь временными обстоятельствами (спасением государства от распада). Моральная ущербность её особенно вопиюща на фоне безмолвия русского большинства, лишённого правосубъектности.
Психология эгоцентризма местных этнократий так и не изжита, и в случае ослабления федерального центра вновь могут легко вспыхнуть радикальные и сепаратистские настроения. Из этого следует важный вывод: как ленинская, так и ельцинская модели национальной политики представляют собой удобные формы для манипуляции извне, поскольку они одновременно создают и комплекс ущербности в русском большинстве, и в то же время вскармливают в регионах националистические привычки. Здесь мы имеем дело с двойным минусом данной модели национальной политики, что означает для государственной безопасности сугубую уязвимость — фактически в основу федерации закладывались замороженные вирусы потенциальной русофобии и потенциальной ксенофобии, которые не могут не ожить во время кризиса государства. Это обстоятельство хорошо понимали американские советологи, и на этом строился расчёт во время финальной фазы холодной войны, в чём беззастенчиво признавался, к примеру, в своих работах З. Бжезинский[8].
После прихода к власти Путина ему пришлось разгребать унаследованные от Ельцина проблемы, унифицировать региональные законодательства, ликвидировать наиболее острые проявления несбалансированной модели национальных отношений. В своем первом Послании Федеральному собранию 2000 года Путин обозначил новый императив — прекращение соревнования между центром и регионами за власть: “В России федеративные отношения не достроены и неразвиты. Региональная самостоятельность часто трактуется как санкция на дезинтеграцию государства. Мы всё время говорим о федерации и её укреплении, годами об этом же говорим. Однако надо признать: у нас ещё нет полноценного федеративного государства. Хочу это подчеркнуть: у нас есть, у нас создано децентрализованное государство”.
Путинские меры в этой сфере включали введение федеральных округов, реформу Совета Федерации, создание институтов полномочных представителей. Была образована комиссия Козака, задачей которой стало приведение отношений центра и субъектов Федерации к единому знаменателю, упорядочивание бюджетной политики, которая является главным рычагом распределения власти[9]. В результате произошло укрепление политической вертикали, сосредоточение главных полномочий в администрации президента РФ. Однако сама модель межнациональных отношений остаётся прежней, федерация — асимметричной, русский вопрос — нерешённым, контроль над национальными лидерами и губернаторами осуществляется в режиме «ручного управления» и зависит в значительной степени от характера носителя верховной власти, то есть от субъективного фактора.
Если во времена Ленина такого рода национальная политика обосновывалась аргументами пролетарского интернационализма и тем, что в конечном счёте все национальности и этносы должны будут слиться в единое мировое братство трудящихся, то возникает вопрос: какими соображениями обосновывалась сходная политика «денационализации» и «деэтнизации» у либералов и космополитов? Является ли достаточным основанием для этого то, что внедрение идей толерантности и неправомерное использование в России стандартов «многонационального государства» поощрялось западными политиками?
О концепции «россиянства»
Отвечая на поставленные выше вопросы, нужно сказать о том, что в России 90-х годов действительно была принята за основу концепция «деэтнизации» политики ради создания максимально лишённой «национального» фактора гражданской общности. Как и у большевиков, у либералов остриё этого подхода было направлено против русских, тогда как другим народам и этносам предполагалось предоставить временные льготы и поблажки в деле их «интеграции» в светлое будущее, в котором придется избавиться от таких устаревших вещей, как этносы и народы.
Уже сам факт существования русского народа, как и других империообразующих народов (таких как китайцы ханьской группы, персы в Иране и т.д.), сам по себе является вызовом школам «конструктивизма» и постмодернизма в этнологии, ставит под сомнение их аксиомы. Среди главных идеологов и творцов национальной политики в РФ с момента её возникновения стали именно сторонники «конструктивизма», самым ярким и последовательным из которых явился академик Тишков (он же был первым министром по делам национальностей при Ельцине и соавтором всех официальных документов в этой сфере, принимавшихся с начала 90-х годов и до сих пор).
С точки зрения постмодернистов, «этносы» являются в значительной степени фиктивными образованиями, «воображаемыми сообществами», искусственными конструктами, видами «изобретённой традиции». Критический анализ данных поветрий в этнологии и антропологии позволяет прийти к выводу, что «научные» подходы постмодернистов-конструктивистов полноценно работают лишь в квазитрадиционных сегментах современных обществ (таких как всевозможные «ряженые», живущие в резервациях и искусственно поддерживающие имидж «этнографического заповедника», обитатели так называемой «прибрежной полосы», то есть работники туриндустрии и сувенирного бизнеса, создающие видимость «этноса на продажу», или маргиналы на самом Западе: вроде последователей молодёжных контркультур, наркоманы, сексменьшинства и всевозможные неформалы, обитающие в особых социальных анклавах). Вся остальная (основная) часть обществ и на Западе, и на Востоке плохо вписывается в «конструктивистские» схемы.
Постмодернистская трактовка этносов и наций представляет собой насмешку и издевательство над этнической культурой, хотя нельзя отрицать, что кое-где глобализация уже довела некоторые народы до столь абсурдного положения. Тем не менее реальные этносы и нации сопротивляются тем, кто пытается свести их как явление всего лишь к результатам манипуляции со стороны властных элит — примером чего может служить поднимающийся по всему миру новый этнонационализм. Люди хотят быть народами и не хотят быть населением, люди хотят суверенитета своих государств и не признают над собой глобального суверенитета. Иными словами, научная проблема у постмодернистов подменена проблемой чисто идеологической.
Деятельность и убеждения Тишкова достаточно хорошо известны, чтобы подробно на них останавливаться. Он относится к категории учёных-конъюнктурщиков, хорошо вписавшихся в политический контекст. В своё время Тишков «прославился» заявлениями о благостности замещающей иммиграции, а также о том, что наш народ ещё никогда не жил так благополучно, как в начале путинского правления. Главной же его идеей стала идея конструирования «россиян» как гражданской нации, при этом исключив её этническую подкладку. Тишков постоянно утверждает императив — создать и утвердить «безнациональную» «российскую нацию», подавляя при этом главного конкурента — русский этнонационализм — как конкурента наиболее опасного (остальные национализмы на территории РФ не столь опасны, более того, они могут выступить временными попутчиками на первой стадии формирования «россиянского» проекта): «Самым серьёзным препятствием на пути утверждения гражданского национализма (или российского патриотизма) является не столько национализм нерусских народов, сколько национализм от имени “русской нации» как некоей “государствообразующей” или “сплачивающей» нации, да ещё в некий «суперэтнос». <…> Категория “русской нации» закрывает возможность открыто сформулировать понятие России как политической нации»[10].
Парадокс подхода Тишкова заключается в том, что он фактически обосновывает конфликт и противоречие между двумя претендентами на право формирования в России нации — между этнической общностью (имеются в виду русские) и государством. Тишков однозначно занимает сторону государства, поскольку оно обладает большей властью, является формой легитимного насилия[11]. Таким образом, получается, что Тишков и его единомышленники исходят из твёрдой убеждённости, что государство в России «нерусское», русским противостоит и в его интересах никакого возрождения русского самосознания и русской ответственности не допустить.
В чём же пафос деэтнизации, который исповедуют учёные-постмодернисты? В наиболее ёмком виде он сформулирован тем же Тишковым: «Человек рождается и живёт, прежде всего, не для служения группе/нации, а для собственного социального преуспевания. И свободу индивид обретает не в ассоциации, а в диссоциации от группы»[12].
Другой специалист по национальным отношениям, также несколько лет бывший министром того же ведомства В.Ю. Зорин, следующим образом объясняет применение данного подхода к курируемой им сфере: «Обновлённая этнокультурная политика в России призвана преодолеть, прежде всего, жёсткое групповое видение субъекта политики, который в разных обществах определяется по-разному: этносы, расы, нации, меньшинства и т.д. Академический анализ и политика призваны отказаться от убеждённости в изначальном существовании неких социальных группировок людей, по которой у гражданина и у группы в целом есть потребности, интересы и права и даже отдельная “этническая правосубъектность”»[13].
Иными словами, как и у большевиков-интернационалистов, у нынешних идеологов национальной политики сложилось чёткое убеждение, что в современном мире этносы и народы будут интегрированы в глобальное общество и в этом контексте должны иметь превалирующее значение лишь права и чаяния атомизированных индивидов, но никак не групп.
На деле мы имеем дело не с «научными» выводами и даже не с квазирелигиозной верой в победоносную глобализацию, а с сознательной подменой понятий. Сами Тишков и Зорин прекрасно понимают, что на безрыбье «деэтнизированной» политики реальную власть получает партийная либо клановая клика. В данном случае речь идёт о клике проводников глобализации. В этом и состоит секрет Полишинеля российской национальной политики, равно как и политики «мировых революционеров» столетней давности. Лишь группировки глобалистов-вестернизаторов (наследующих «мировым революционерам») имеют приоритетные права на субъектность, тогда как нациям, народам и этносам в этом праве предлагается отказать.
Здесь мы видим не какую-то сверхсовременную новацию, но старинный принцип «разделяй и властвуй». Для манипуляции этносами и народами необходимо разделить их на индивидов и навязать каждому индивиду настрой заботиться лишь о себе самом. В таком понимании у граждан «Россиянии» нет никакого общего дела, отличного от общего дела с гражданами США и Европы (то есть это общее дело — бизнес, глобальные форматы прав человека, всевозможные «шкурные» интересы и т.п.). В данном контексте само существование «россиянского» государственного образования является сугубо временным и переходным.
Подобные установки не могут быть жизнеспособными сколько-нибудь долгое время. Поэтому нынешней российской власти необходимо стремительно избавляться от услужливых, но опасных для нее теоретиков-конструктивистов. России нужны не ширмы нацполитики и не лицемерие космополитов, имитирующих «патриотическую озабоченность». России нужен прочный порядок— и этот прочный порядок может быть построен только на основе признания её народов и этносов полноценными субъектами права. При таком подходе правосубъектность русского народа естественным образом выдвинется на передний план.
Ни народ, ни нация не могут целиком определяться территориальными или гражданско-правовыми границами. Народ и нация являются видами исторических общностей, которые, проходя разные этапы развития, в корне своём сохраняют базовую идентичность — идентичность этнокультурную, в том числе формы исторической памяти и сознания общей судьбы. Границы могут перекраиваться в зависимости от исхода геополитических баталий, гражданство может смещаться вместе с границами и является заложником правовой политики тех или иных государств — но этнокультурная идентичность, общее происхождение, общая судьба не зависят от этих сдвигов и перекраиваний.
Успешное нациестроительство возможно лишь в опоре на реальный суверенитет. Отсюда проблема малых наций, находящихся на стыке больших цивилизационных пространств (пример такой нации — Украина, где «нациестроительство» было взято под контроль внешними геополитическими субъектами, тогда как Россия долгое время пыталась строить отношения с Киевом как с самостоятельным субъектом международного права, апеллировала к его разуму, к его действительным национальным интересам).
Искусственная концепция нации «россиян», построенная в противоположность нации «русских», порочна и опасна, в 90-е годы она не разрушила страну только благодаря нравственной силе и благоразумию народов России. При этом русофобская ельцинско-гайдаровская власть всячески стремилась загнать вглубь «русскую тему», навязывала дерусификацию в массовой информации и культуре, требовала минимизировать использование самих слов «русское» и «русские». Обосновывалось это мнимыми противоречиями русского большинства и национальных меньшинств, опасностью «русского фашизма», боязнью чем-то ущемить права малых народов. Главным же аргументом выдвигалась «многонациональность» РФ как основание для игнорирования русской темы (аргумент лживый, поскольку РФ по методикам ООН должна считаться мононациональным государством). Русофобы в федеральной власти взращивали антипатриотические элиты везде, где это было возможно, — в том числе в регионах, в руководстве религиозных конфессий, в общественных структурах.
Для «россиянеров», многие из которых и по сей день занимают ключевые позиции во власти, естественно исходить из главенствующего интереса индивидуума, предполагающего так или иначе интегрироваться в глобальный мир. Поэтому для них модель Ельцина—Тишкова прекрасно подходит.
Другое дело — русские, как в этническом, так и в цивилизационном смысле этого слова. Если мы исходим из того, что наши дети будут нашими наследниками, что они воспроизведут нашу культурную и цивилизационную идентичность, идентичность своего народа, своей цивилизации, — тогда эта модель категорически не подходит.
Какова оптимальная модель
Русский народ сформировал базовую культуру России, в том числе её политическую культуру, создал пространство общежития, в котором другим народам предоставляются равные права и статус. Русское этнокультурное ядро строило государство вместе и сообща с другими коренными народами, при этом оно вдохнуло в это государство жизнь, внесло в его защиту и строительство решающий вклад, было постоянным лидером державы, несло самые большие жертвы. Именно русские подарили всей этой цивилизации своё имя (Русская цивилизация, Россия), передало своим братьям по исторической судьбе русский язык как способ общения и взаимопонимания, обогатило мир других народов России высочайшей культурой и достижениями передовой цивилизации. При этом Россия как целое и русские как её ведущий народ обогащались за счёт культуры исторически присоединявшихся к ней народов, «прививавшихся» к стволу русского государства-цивилизации. Особенно интенсивным этот процесс был на уровне политической элиты, куда открывался доступ представителям местных элит, включавшихся в империю. В советский период этот же процесс взаимного культурного обогащения далеко вышел за пределы политической элиты, затрагивая самые широкие слои народа.
Сегодня идёт возрождение великого Русского мира. В этом понятии заложено широкое, цивилизационное, а не этническое, прочтение русскости. Попытки заузить и даже табуировать понятие «русского» как маркера цивилизационной идентичности предпринимались как в начале XX века, так и в его конце. Фактически была осуществлена терминологическая диверсия, обман, с помощью которого выбивали основания из-под традиционного понимания русскости. Но сегодня это прочтение восстанавливается, и к Русскому миру причисляет себя всё больше и больше людей, которые не являются этническими русскими или славянами. Стыдливо-боязливое отношение к слову «русский», которое навязывалось сверху, уходит в прошлое. К Русскому миру относятся по праву все носители Русской цивилизации, с которыми мы объединены общей судьбой, общим трудом и подвигом предков, великой культурой и традициями взаимоподдержки.
Русская цивилизация исторически вырабатывает своеобразное понимание национальных отношений, в том числе у нас складывается и оригинальное прочтение понятия «нация». Достаточно близко к оптимальному решению этих вопросов подошли ранние евразийцы (стремление отказаться от понятия «нация» у неоевразийцев можно рассматривать как шаг назад по отношению к Н. Трубецкому; Русская цивилизация не обязана приводить свою культурно-идеологическую терминологию в соответствие с терминологией западных идеологов)[14]. Нация рассматривается в контексте русской культуры как комплексная, а не чисто политологическая категория — в коллективном труде «Русская доктрина» мы предложили такое её понимание: нация — самовозрастающий, способный к сверхэтнической солидарности социальный организм; нация всегда формируется на основе сильного племени и способна стать коалицией этносов. Важным аспектом понимания нации являются ее характеристики как большой коммуникативной системы[15].
Таким образом, в основе новой модели национальной политики России должно лежать представление о единой нации с русским цивилизационным стержнем. Такое представление будет продуктивно работать и внутри России, гармонизируя пространство межэтнических отношений, и соответствовать духу и смыслу евразийского проекта интеграции некогда разрушенного геополитического единства.
Здесь имеет смысл остановиться на нескольких основных положениях предлагаемой оптимальной модели национальной политики.
- В новой модели субъектами права должны выступать не только граждане и регионы (республики, губернии и т.д.), но и народы и этносы, населяющие Россию. В этой модели Россия мыслится как соцветие драгоценных для неё братских народов (этнокультурных традиций) — это соцветие должно быть сохранено в будущих поколениях, а не растворено в каком-либо «плавильном котле» либо же в проекте создания новой смешанной расы.
- Народы России должны обладать правосубъектностью. Это означает, что Россия представляет собой коалицию, братский союз народов, каждый из которых имеет равные права, но и несёт равные обязанности перед державой. Такой подход в корне отличается от современного подхода, в котором субъектность народов подменена субъектностью автономных и национальных республик – эдаких «национальных государств в государстве».
- Следующий тезис может быть целиком взят из программной предвыборной статьи Путина 2012 года: «Русский народ является государствообразующим — по факту существования России. Великая миссия русских — объединять, скреплять цивилизацию. Языком, культурой, «всемирной отзывчивостью», по определению Фёдора Достоевского, скреплять русских армян, русских азербайджанцев, русских немцев, русских татар. Скреплять в такой тип государства-цивилизации, где нет «нацменов», а принцип распознания «свой–чужой» определяется общей культурой и общими ценностями. Такая цивилизационная идентичность основана на сохранении русской культурной доминанты, носителем которой выступают не только этнические русские, но и все носители такой идентичности независимо от национальности».
Итак, резюмируя эти цитаты: государствообразующий статус для русского народа, русская культурная доминанта — для всех народов, идентифицирующих себя с нашей цивилизацией.
- Конкретизируя положения предыдущего тезиса, нужно подчеркнуть, что понятие «русские» многозначно. Признавая высокий статус русских как этнокультурного ядра России, нельзя отрицать того, что русская идентичность далеко вышла за пределы этнической, даже за пределы одного отдельного народа — она стала идентичностью всей цивилизации. Это не отменяет своеобразия русского языка, русской этнической культуры (фольклора, бытовых традиций и т.д.) — их значение от этого лишь возрастает. Тем не менее русскими в цивилизационном плане должны быть признаны все граждане России, которые сознательно разделяют и сознают общие ценности и принимают общую судьбу своей страны[16].
- Говоря о русской цивилизационной идентичности, мы имеем в виду верхний, надстроечный уровень идентичности, что не подразумевает отказа от других её уровней, таких как: этническая идентичность (происхождение, предки, кровь, этническая культура, фольклор); землячество (диалект языка, традиции местности, края); религиозная идентичность и т.д.[17] Выдвижение в качестве политической формулы сверхнационально-русского союза не должно переходить в конструирование денационализированных “общечеловеков”. В том и отличие сверхнационализма от интернационализма, что для первого ценен не только сам человек как патриот и слуга Отечества, но и как носитель самобытной культуры, своеобразной племенной и родовой принадлежности[18].
Называясь россиянами, представители «национальных меньшинств» от этого не становились ближе ни к себе самим, ни к русскому народу. Российская идентичность обедняла, стандартизировала, выравнивала, делала нас более скудными и убогими, чем мы есть. Русская цивилизационная идентичность надстраивается над уже существующими уровнями идентичности, чтобы их уберегать, и пестовать, и предоставлять им возможности для дальнейшего раскрытия.
- Таким образом, более чем 190 народов, проживающих в России, соединяются в единый сверхнарод — русскую сверхэтническую нацию. Целью данного объединения должен быть проект общего дела, общего развития и общего будущего. Исторически параметры и темпы развития могут меняться, но сама динамика и устремлённость к более справедливому и совершенному устройству России не подлежит сомнению. В России как цивилизации входящие в неё народы видят гарантию сохранения своеобразия и культурного развития каждого из них. При этом в единой русской сверхэтнической нации происходит выработка и укрепление ментального единства, необходимого для общего проекта развития, — это то, что Н. Трубецкой называл «общеевразийским национализмом», — попросту говоря, мироощущение общего дела, освящённое общим пониманием правды. Таким образом, развитие будет происходить одновременно по двум руслам — каждый народ и этнос будет развивать и раскрывать достоинства своей культуры, в то же время все народы России будут развивать мощь и красоту общенациональной культуры и Русской цивилизации в целом. Культуры российских этносов и народов будут не смешиваться, а сливаться в соборном, хоровом устройстве нашей цивилизации. Важно подчеркнуть, что данный подход является не утопией, напротив, в значительной степени он основывается на многовековом опыте строительства реальной Русской цивилизации.
- Исторически Россия развивалась как государство, которое не стремилось к смешению народов и их растворению друг в друге, не диктовало ассимиляцию, отказ от своего рода и своей веры, но, напротив, создавало возможности для сохранения этнокультурного и религиозного многообразия и уникальности народов, этносов, традиций. Так должно быть и впредь. Смешанные браки, метисация российских этносов не является стратегической целью национальной политики. Смешанные браки не поощряются, но и не порицаются. Также оптимальная модель национальных отношений предполагает чёткую сбалансированность миграционных потоков и целенаправленную миграционную политику, исключающую спонтанное развитие ситуации в этой сфере.
- Российский федерализм, возникший как всеобъемлющий формат государства в ходе революции 1917 года, не может быть признан естественным. В то же время вопросы о реформировании федерации и пересмотре федералистских принципов должны обсуждаться и решаться с большой осторожностью. Необходимо понимать, что российский федерализм, в отличие от большинства существующих в мире федерализмов, был построен не по принципу собирания в федерацию тех земель, которые тяготеют друг к другу, а по принципу расчерчивания бывшего имперского пространства на новые сегменты в соответствии с абстрактной логикой государственного центра[19]. К тому же процесс строительства федерации изначально происходил в контексте отрицания имперского наследия и на фоне доминирования центробежных тенденций. При этом в оптимальной модели национальной политики в ближайшей перспективе вопрос о пересмотре федерализма может быть отложен до лучших времен — во избежание поспешных решений. Предлагаемая новая модель национальных отношений через какое-то время создаст условия для более взвешенного и гармоничного разрешения проблемы федерализма.
- Необходимо вернуться к принципу равенства: так чтобы реализация прав и интересов всех народов России не могла ущемлять права и интересы русского большинства. В новой модели национальной политики вместо конструирования деэтнизированной «пустыни» голого гражданства должны создаваться все условия для воспитания в нации самоуважения, культивирования в ней национального достоинства и чести, связанных с «русским именем». Это станет возрождением благородных имперских традиций. Моделирование мощного и привлекательного образа русской культуры и русского языка должно стать государственной политикой. В частности, необходимо разработать и сделать предметом наступательной просветительской стратегии культурологическую и языковую русскую «картину мира», русскую галерею исторических побед, героев, преодолений. Народы России должны ощущать гордость своей принадлежностью к великой цивилизации с ее невероятными успехами в прошлом и достойным самосознанием в настоящем.
[1] Заслуживает внимания, что у истоков Русско-кавказской инициативы стали адыги, народ, который более других пострадал в Российской империи в ходе «замирения Кавказа». Этот же народ дал и целую плеяду героев Великой Отечественной войны. Нужно вспомнить и о предложениях, аналогичных РКИ, которые прозвучали со стороны Чечни в начале 2012 года. Тогдашний глава чеченского парламента Д. Абдурахманов, выражая готовность выступить с законодательной инициативой о придании русским статуса «государствообразующей нации», при этом в интервью РСН заметил: «Юридически это никому ничего не даст. Потому что Россия — это федеративное государство. Но если есть такое желание, и это желание постоянно эксплуатируется политически, можно расставить акценты». В том же ряду и призыв Р. Кадырова 2010 года отказаться в России от поста «региональных президентов», потому что «в России только один государственный деятель имеет право называться президентом». Всё это говорит о том, что на Северном Кавказе острее ощущают, что «русская лакуна» в правовом поле РФ является противоестественной и опасной — не в последнюю очередь для самих национальных республик.
[2] Ленин В.И. Сочинения. Т. 36. – М., 1957. – С. 557.
[3] Там же. С. 558-559.
[4] Там же. С. 556.
[5] При этом важно отдавать себе отчёт: Ленин вовсе не был сторонником федерализма или тем более конфедерации, он строил советское государство именно в расчёте на мировую революцию, её экспорт из развитых стран в слаборазвитые и формирование в итоге Соединённых Социалистических Штатов Европы и Азии. Известны его неоднократно повторяемые мысли о федерализме: «Мы, безусловно, при прочих равных условиях, за централизацию и против мещанского идеала федеративных отношений».» (Ленин В.И. Сочинения. Т. 21. – М., 1948. – С. 87).
[6] Правда, 1923, 20 марта. В ходе «башкирского кризиса» в 1920 году Троцкий занял позицию потакания националистским тенденциям в Уфе и оппонировал линии Сталина, стремившегося одёрнуть башкирских «националов».
[7] Подробнее о культивировании малых «национализмов» в СССР см. доклад Изборского клуба «Доктрина Русского мира» («Изборский клуб», 2016, № 6-7).
[8] Бжезинский и его единомышленники должны быть благодарны Ленину и Троцкому за созданную ими модель СССР. Таким же образом нынешние и будущие недруги России могут уже сейчас, авансом, быть благодарны господам Тишкову, Шахраю и прочим архитекторам ельцинской модели РФ.
[9] В советской системе таких главных рычагов было два – союзный бюджет и партийная вертикаль. «Единой России» как партии власти в этом отношении далеко до ВКП (б) и КПСС. Поэтому советская модель была де- факто более устойчивой, чем российская.
[10] Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. — М., ИЭФ РАН, 1997. — С. 87—88.
[11] Тишков В.А. Постсоветский национализм и российская антропология. — Куда идёт Россия?.. Вып. III. М., 1996. — С. 216.
[12] Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. — М., ИЭФ РАН, 1997. — С. 59.
[13] Зорин В.Ю. Государственная национальная политика в России: историко-политологический анализ. Автореферат диссертации на соискание уч. ст. доктора политических наук. —– М., 2003.
[14] Вместе с тем, если вынести за скобки довольно-таки схоластические споры о терминах, в целом позиция неоевразийцев по национальному вопросу хорошо разработанная и зрелая, свидетельством чему являются публикуемые в 10 номере журнала «Изборский клуб» за 2016 год доклад группы экспертов под ред. В. Коровина и статья А. Дугина.
[15] Ранее выходил доклад Изборскому клубу «Россия: схватка народов или гармония» под редакцией Сергея Черняховского, в котором была изложена концепция нации как большой коммуникативной системы (журнал «Изборский клуб» 2014 № 1). Отсылая читателя к этому докладу, здесь мы не останавливаемся подробно на тех аспектах проблематики нации, которые были раскрыты в той работе.
[16] Для непонятливых нужно всячески разъяснять, что речь идёт не о новой русификации иноэтничных народов, а о том, что они признаются частью русской полиэтнической нации (это не что иное, как многонародный субъект-носитель государства-цивилизации). При этом, находясь внутри этой нации, они являются самостоятельными народами со своей правосубъектностью. Русская идентичность в цивилизационном смысле, в отличие от бытового понимания русскости как этнической характеристики, строится не на понимании общего происхождения (общего предка), но на осознании и приятии общей истории, судьбы, миссии, и скрепляется гражданской присягой на едином для всех государственном русском языке.
[17] Все уровни идентичности, а также их конкретные проявления должны вступать в максимально комплементарные (взаимодополнительные) отношения, вместе образовывать комплексную идентичность гражданина. Конфликт между теми или иными уровнями или проявлениями идентичности должен целенаправленно сниматься в государственной политике. В деревне, ауле, своём районе человек выступает как носитель семейно-родовой идентичности, имеет первостепенное значение его имя, отчество и фамилия. То, что он, допустим, адыг, в повседневности не так важно, это проявляется в большей степени в общении с иноэтничными субъектами. На уровне этноса на первый план выступает этнокультурная идентичность (она имеет особое значение для представителей специфических этнических социальных ролей: учитель родного языка, работник прессы на родном языке, участник фольклорного коллектива и т.п.). На культурно-цивилизационом уровне на первом плане оказывается цивилизационная идентичность. Он уже русский адыгского происхождения, и в качестве служащего, интеллигента, предпринимателя, политика и т.д. он в первую очередь русский, а уже затем адыг.
Культурно-цивилизационная идентичность — общегосударственная культура (литературный язык, школьное образование, общегосударственные традиции); цивилизация (армия, социальная инфраструктура, высшее образование, работа в государственных институтах, участие в значимых для всего государства проектах и др.).
[18] Идея сверхнационализма, или супранационализма, была разработана в XIX веке Ф. Зелинским, указывавшим на то, что супранациональный подход к другим народам даёт не оскудение, а обогащение личности данного народа, принимающего и познающего другие культуры. Это идеал не «междучеловека», не «общечеловека», но «всечеловека», «великодушного, великосердного, все народы обнимающего общим покровом понимания и любви». Супранационализм означает не благодушие, но определённую установку, расположение на сотрудничество, взаимное уважение и гармонию с другими культурами.
[19] Вообще «этнический федерализм», на котором выстроена РФ, представляет собой чрезвычайно неустойчивую и зыбкую конструкцию, если исходить из мирового опыта. Здесь можно привести метафору стеклореза – представьте себе, что по стеклу проводят границы алмазным резцом, после чего это стекло может достаточно долго нормально функционировать до тех пор, пока на него не надавят извне. Но как только на него надавили, стекло будет аккуратно разъято на части. Именно таков российский федерализм.
18.04.2017 Российское образование – антропологическое измерение
Одна из главных управленческих проблем сегодня, не только в России, но и во всем мире, состоит в подмене ценностей и целей средствами. И особенно наглядно это проявляется в сфере образования. Создается впечатление, что образовательные структуры существуют только для того, чтобы направлять отчеты в Министерство образования и науки. Эти отчеты и воспринимаются как самое главное, едва ли не священное. По правильности заполнения форм и своевременности предоставления отчетов судят об эффективности образовательных учреждений и их структур. Сообразно с аксиологическим подходом в теории государственного управления, управленческая развертка должна осуществляться в следующей последовательности — ценности — цели — проблемы — решения (средства) — результат. Но если происходит разрыв применяемых средств с ценностями и целями ради которых они, казалось бы, применяются, устанавливается бюрократический диктат. Именно такая бюрократизация поразила особенно остро сферу образования. Чиновники давно утратили смысл образовательной реформы. Педагоги и ученые львиную долю времени тратят на описание образовательной деятельности в ущерб самой образовательной деятельности. Выйти из этого состояния системного паралича возможно лишь восстановив смысловой уровень образования. Это практически означает вернуться от стандартов и компетенций к человеку. Отсюда и замысел проводимого рассмотрения — выявление антропологических оснований образовательных систем.
Основная функция образования состоит в межпоколенной трансляции социального опыта. Через такую трансляцию происходит самовоспроизводство социума. А это предполагает, что транслируются не только накопленные знания, но и идентичные для данного социума ценности. Распространенный до недавнего времени сервисный подход к образованию как совокупности образовательных услуг, клиентных отношений обучающего и обучаемого совершенно противоречит ее ценностно-антропологическому осмыслению.
Понятие образование в русском языке этимологически восходит к слову образ. Через образование формируется образ человека, его социальное и нравственное лицо. Образование в этом плане противостоит без-образию. Вместе с тем, в религиозной традиции человек — это образ и подобие Божье. Следовательно, образование оказывается ориентировано на человекостроительство в его высших идеальных проекциях.
Существует ли какая-то специфичность накапливаемого социального опыта различными человеческими сообществами? Безусловно. Различается даже опыт, накопленный разными семьями. Но если это так, если мы фиксируем различия социального опыта, накапливаемого народами и цивилизациями, значит цивилизационно вариативными должны быть и образовательные системы. Соответственно, должна быть и постановка вопроса о российской цивилизационной модели образования. А в чем состоит эта цивилизационная специфика? Новый министр образования и науки справедливо говорит о необходимости сохранения лучших традиций отечественного образования. А в чем заключаются эти традиции? Нигде к настоящему времени это четко не сформулировано. Между тем, сама артикуляция тезиса — российское образование фундаментально, то есть на уровне базовых ценностей, отличается от образования западноевропейского или американского имела бы определяющее значение. Пока эти главные слова все-таки еще не произнесены.
Выход на уровень цивилизационной антропологии еще не исчерпывает проблемы антропологического измерения образования. Есть и более высокий уровень. Этот уровень выражается словами героя Федора Михайловича Достоевского. Эти слова могли бы быть заявлены в качестве формулы образования. Образ Древа познания добра и зла лежит в основании антропогенеза. Соответственно и учить в интегральном смысле следует тому, чтобы различать добро и зло. На основе этого различения выстраивается любой социум. И, наоборот, нивелировка этих категорий – заявление, что понимание добра и зла — субъективно, оборачивалось всегда, следующим шагом социальным обрушением. И вот просмотр линеек школьных учебников по всем предметам за 11 лет обучение не обнаружил наличия категорий добро и зло вообще. Нет их и в государственных стандартах основного общего образования и среднего (полного) общего образования. Они встречаются только в стандарте начального образования в разделе литературное чтение, в контексте показа значения чтения для личного развития. Нет категорий добра и зла и в перечне так называемых профессиональных компетенций высшего образования. Главная задача образования оказалась, таким образом, выхолощена. Не лишне здесь напомнить и изречение древнегреческого философа Антисфена — «Государства погибают тогда, когда перестают отличать дурное от хорошего…».
Во многие стандарты, включая, например, вызвавший большой резонанс историко-культурный стандарт, вошла, зато, в качестве базового положения идея толератности. Понять ее привнесение как средства противодействия ксенофобии, безусловно, можно. Но толерантность должна иметь и свои ограничения. Ее гипертрофированность может обернуться подрывом всей системы социализации. Возникает, вопрос – должен ли был распространяться принцип толерантности, к примеру, на фашизм. А сегодня террористы, с одной стороны, или насильники – педофилы, с другой – к ним надо быть толерантным? Толерантность приводит на практике к установке – быть терпимым и к тому, что традиционно определялось в качестве зла. Зло уравнивается в своих правах с добром и различия между ними стираются. Вместо модели оппозиции зла и добра приходит модель плюралистичности индивидуальных проявлений человека.
К чему это может привести? Наглядно результаты внедрения идей толерантности представляет современный Запад. Появляются в отдельных образовательных учреждениях курсы обучения основам гомосексуализма. Родители возмущены. Но их возмущение противоречит принципам толерантности. В прошлом году в Детройте устанавливается памятник Сатане. Рядом с Сатаной фигуры обучаемых им детей. Школьникам США начали преподавать предмет основы сатанизма. Пока, правда, факультативно. Издана и распространяется в школах учебная литература по сатанизму. И вот уже ненормативным оказывается то, что традиционно понималось как добродетель. Устанавливается система, которую можно определить, как «тоталитаризм толерантности».
Педагогические теории, а соответственно и образовательные системы в целом зависят от исходной, принятой соответствующей общностью модели человека. По большому счету, различие культур начинается с различия ответов на фундаментальный вопрос – что есть человек. Сегодня в общественное сознание внедряется как само собой разумеющееся прочтение – человек – индивидуум. Индивидуум – латинский эквивалент греческому слову атом. Из образа человека-индивидуума имеются два следствия в образовательном преломлении. Во-первых, принятие педагогики автономности человека, недопустимости наложения на него социальных обременителей. Во-вторых, принятие педагогического императива индивидуализации, раскрытия индивидуальных потенциалов человека, отличающих его как индивидуума от других. Пониманию человека как атома противостоит его понимание в качестве общественного существа, очеловечевание которого достигается только в связи с другими людьми. В христианской семантике – человек – это собрат во Христе. В семантике советского времени – социальное существо. Педагогике индивидуализации оппонирует в этом плане педагогика социализации.
Неизменности человека-атома противостоит взгляд на человека как проект. Посредством педагогики формируется новый преображенный, а соответственно, более совершенный человек. Из существа плотского, с биологической доминантой человек преображается в существо с доминантой духовной. Отсюда и установка образования – не столько раскрытие индивидуальных особенностей, сколько одухотворение человека. В религиозном словоупотребление – обожение человека.
Находит свое педагогическое преломление и идущий от Аристотеля взгляд на человека как социальное животное. В постаристотелевское время появляются различные вариации этого определения – разумное животное, животное, производящее орудия труда и даже религиозное животное. Но слово животное оказывается в данном случае доменным. А если человек животное, пусть и обладающее определенной спецификой, то потребности, производные от его биологической природы, легитимны. Общество, в том числе и школа, как общественный институт, должны эти потребности, в той или иной мере удовлетворять. Взгляд на человека как духовную сущность (образ и подобие Божье в религиозном прочтении), меняет принципиально педагогическую модель. Выстраивается иной тип педагогики – педагогика нравственности. В рамках нее далеко не любая потребность учащегося должна быть поддерживаема. Сознание ученика оказывается, в соответствии со словами Достоевского, полем борьбы. И учитель выступает субъектом этой битвы.
«При каждом виде государственного устройства, — говорил Аристотель, — сущность человека меняется». Это аристотелевское положение диссонирует с распространенным в рамках либеральной мысли представлением об антропологической универсальности «общечеловеков». Модификаций либеральной теорией на современном этапе является концепция «сервисного государство». Функции государство, в соответствии с данным концептом, исчерпываются предоставлением услуг. Одним из видов услуг являются образовательные услуги. Все то, что выходит за рамки услуги является нарушением прав человека, вторжением в его автономное личное пространство. Этот концепт и у нас получил одно время широкое хождение. Понятие образовательные услуги вошло во все чиновничьи циркуляры, вызвав широкое неприятие учительского сообщества. Не в последнюю очередь благодаря этому давлению в последнюю версию Закона об образовании понятие «образовательная услуга» не попадает.
Другой тип государство – государство, реализующего принятые обществом нравственные идеалы. Оно исходит из необходимости развития человека в соответствии с этими идеалами. Функционал государства нравственных идеалов оказывается, таким образом, не просто иным, а в определенных отношениях противоположным функционалу государства сервисного. То, что в сервисном государстве – область невмешательства – сознание и ценности человека, в государстве нравственных идеалов – главное содержание политики. Вместо образовательных услуг образование в такой модели выстраивается как человекостроительство.
Существуют уже достаточно давно две оппонирующие друг другу педагогические методологии. Одна методологическая школа предписывает – в выстраивании обучения исходить из индивидуальных потребностей ребенка. Хуже всего, считают ее последователи, психологические насилие школы над личностью. Педагогика, заявлял Джон Дьюи – фактически культовая фигура в американской педагогике, должна строиться исключительно на спонтанных интересах и личном опыте ребенка. Но как быть если интереса у ребенка к истории или математике нет? Ничего страшного, говорят последователи дьюевской педагогике, ведь какой-то интерес у него должен быть. Вот этот интерес и следует поддерживать, и предоставлять образовательные услуги для его удовлетворения.
Оппонирующая модель педагогики исходит из иного императива – бороться за душу ребенка. Эта борьба ведется в отношении лени, поражающих сознание ребенка пороков. Педагог, в соответствии с буквальной этимологией слова, ведет ребенка. Здесь имеет место уже не образовательная услуга, а именно учительство. Учитель, в отличие от тьютора, ведет ребенка к тому идеалу, той антропологической модели, которая принята обществом на основе его идентичных ценностей. Такая педагогическая теория была взята за основу системы образования в России. Упрек оппонентов – вот откуда идут истоки русской автократии – из русской же авторитарной педагогики! Тот же упрек с позиции современного западного ювенального права предъявляется и традиционной российской системе семейного воспитания. Разве имеет право родитель наказывать ребенка, разве не подавляет он наказанием его индивидуальность и личностную автономность?!
Кто прав в этой дискуссии? Для нас в данном случае важна сама фиксация различия ценностных оснований образовательных систем.
Антропологические различия образовательных систем имеют сегодня и геополитическое преломление. Суть фиксируемых проектных трендов можно определить понятием «антропологическое неравенство». Даже не социальное, а именно антропологическое, так как речь идет о различных уровнях развития выпускников образовательных систем. Соотнесем эти тенденции с моделью мироустройства по Иммануилу Валлерстайну, дифференцировавшему мир на уровневые зоны – Центр, Полупериферия и Периферия. В центре глобальной-мир системы находится общность, для которого предоставляется образование, которое можно условно определить, как элитарное. В элитарных школах Запада оно носит фундаментальный характер, ориентировано на творчество. Методологически такое образование построено по тем самым лекалам, по которым выстраивалась советское школьное образование. Массовые школы Запада выстроены методологически иначе. В них учат по стандартам, готовят не творцов и не мыслителей, а практиков – исполнителей. В образовании стран полупериферии акцент на практические функции еще более усиливается. Применительно к навязываемым функциям обеспечения Центра ни творцы, ни мыслители, по большому счету, не нужны. И наконец, зона периферии — обучение элементарным навыкам. Для этой зоны предусматривается сценарий архаизации. Все та же идущая из глубины веков дихотомия раб – господин. Раскрывается же эта дихотомия сегодня через уровневую дифференциацию по странам и социальным нишам систем человекостроительства (в первую очередь, важнейшей его составляющей – образования).
Противостояние СССР странам условно объединяемым понятием Запад носило глобального противостояния альтернатив. Эта альтернативность проявлялась и в образовательной сфере. Сравним модели вузовского – советского и американского образования. Советское образованием было образованием исходной широкой фундаментальной подготовки. Оно было ориентировано на формирование человека – творца. Существовала идущая еще от Выготского и получившая продолжение в рамках школы Эльконина – Давыдова система проблемного, развивающего обучения. Через решение проблемных задач развивались творческие потенциалы человека, осуществлялось его интеллектуальное развитие. Только получив фундаментальные широкие знания, учащийся вузов на старших курсах находил себе нишу специализации.
Принципиально иначе выстраивалась двухуровневая система обучения бакалавриат – магистратура. Она, по своему генезису, восходит к средневековым Университетам и была тесно сопряжена с католической системой подготовки теологических кадров. Бакалаврам отводились вспомогательные подсобные функции, магистр получал право заниматься собственно теологией. Бакалавриат, в отличие от советского фундаментального образования, был в гораздо большей степени профессионально практикооринтирован. Бакалаврское образование опирается на образовательные стандарты, заточенные под профессиональные компетенции – качества, требуемые от выпускника целевым образом под определенную профессию. На уровне магистратуры осуществлялась уже подготовка исследователей.
Какая система лучше? Для общества рыночной конкуренции требовалось, естественно, готовить человека, который будет конкурентоспособен на рынке. Но можно ли решать нестандартные задачи без наличия образования фундаментального? Можно ли без фундаментального образования идти вперед, открывая новые, еще не существовавшие ранее профессиональные ниши и их осваивать на основе применения общей методологии? Советское образование, как минимум, не уступала образованию западному и позволяла на определенном этапе переигрывать оппонентов. Известно, какое заключение сделали американская межведомственная комиссия, исследовавшая причины советского прорыва в сфере космонавтики – преимущества советской школы. Известны и слова Джона Кеннеди: «Советское образование – лучшее в мире. Мы должны много из него взять. СССР выиграл космическую гонку за школьной партой». И то, что противники СССР считали едва ли не главным его преимуществом, мы демонтировали собственными руками.
Показательно сравнить в этом отношении оценку советской школы Кеннеди и современными российскими сторонниками реформ. Герман Греф: «Россия проиграла в глобальной конкурентной гонке и оказалась в технологическом рабстве… Нужно менять модель образования от детских садов до вузов. Мы пытаемся воспроизводить старую советскую абсолютно негодную систему образования, мы напихиваем в детей огромное количество знаний». Анатолий Чубайс: «Для многих нормальных людей школьные годы — это счастливое детство. А я ненавидел свою школу. Школа была с продвинутым военно-патриотическим воспитанием». А вот еще и высказывание Чубайса, осуждавшего нерыночность отечественной высшей школы: «Если ты доцент, профессор, завкафедрой в профильном направлении и у тебя нет своего бизнеса, да на кой чёрт ты мне нужен вообще?». Дмитрий Ливанов: «Перед нами стоит задача изменения содержания технического образования. Готовить надо не разработчиков технологий, а специалистов, которые могут адаптировать заимствованные технологии. Кроме того, студентов надо учить современным технологиям, а не тем, что используются в России».
Реформы образования в России приобрели у нас нарицательный характер. Во-первых, ввиду того, что непрерывное реформирование идет уже не одно десятилетие и финал реформ не виден. Во-вторых, ввиду радикализма реформаторов, установки на осуществление преобразований несмотря на тотальное их неприятие со стороны педагогического сообщества и на уровне вузов, за единичными исключениями, и на уровне школ – без исключений.
Вот как характеризует сложившуюся ситуацию бессменный ректор НИУ ВШЭ – одной из главных площадок, инициирующих реформирование в системе образования Ярослав Кузьминов: «С одной стороны, российскому образованию с его традициями узкой специализации и в самом деле трудно адаптироваться к более универсальной европейской системе, — профессора считают неспециалистов-бакалавров недоучками. С другой — в вузах идет сопротивление бесспорно необходимым сторонам Болонского процесса: открытости и готовности сопоставить качество своего образования с тем, что утвердилось в Европе. Это сопротивление — болезненный признак, российская система образования — одна из самых закрытых для потребителей в мире». Риторика реформаторов близка к военной или революционной – идет сопротивление, это сопротивление должен быть сломлено. Чье сопротивление должно быть сломлено? Учителей? Родителей учеников? Народа в целом? Джозеф Стиглиц назвал российские радикальные реформы в экономической сфере «большевизмом наоборот», имею ввиду большевистские методы – сломать через колено. Ту же самую оценку с не меньшими основаниями можно дать реформам в системе образования.
А между тем, реформа показывает свою неэффективность. По мере разрушения элементов советской, точнее даже сказать, традиционной российской системы образования, показатели России в мировом сопоставлении падают. Такое падение четко прослеживается по данным периодически проводимого мониторинга «Международная программа по оценке образовательных достижений учащихся». Советская школа оценивалась как лучшая в мире и это соотносилась с неизменными победами советских школьников на международных предметных олимпиадах. К 2012-му году Россия оказалась на 34-м месте по математической грамотности, 37-м по естественнонаучной грамотности, 41-м по чтению.
Болонский процесс – включение в него вызвало широкую и справедливую критику со стороны педагогического сообщества России. Но положение Болонской декларации «каждая страна вправе сохранить исторически сложившуюся в ней систему подготовки специалистов» — звучит достаточно мягко в отношении вариативности образовательных систем. Из Болонской декларации требования ломки собственной национальной образовательной системы для России не вытекало. Это была собственная воля.
Для отечественного фундаментального образования такая вещь как ЕГЭ была просто немыслима. Не потому, что этот экзамен единый для всего государства. А ввиду сведения его к системе тестирования, и перестройке под натаскивание на тесты всего образовательного процесса в школах. Ни творчество, ни проблемное развивающее обучение – сильные стороны отечественной педагогики в данной модели невозможны. Атрофированы оказались навыки устной речи и культуры написания текстов. Выявление причинно-следственных связей существенно деформировалось в соответствии с тестовым форматом.
Между тем, на Западе, откуда и была импортирована система всеобщего тестового контроля все чаще раздаются голоса за ее отмену. Имеется исторический опыт Франции, когда введение единого экзамена по типу современного российского ЕГЭ привело страну на грань революции. В 1966-1967 гг. во французские вузы принимают на основе тестового удаленного экзамена, что позволяло кооптировать во французские вузы молодежь бывших французских колоний. Общий уровень поступивших, как выяснилось, оказался крайне низким. В 1968 году начались массовые отчисления из вузов. Студенчество ответило беспорядками. Лозунги, связанные с образованием, перерастают в политические. Президент Шарль де Голль, национальный герой Франции, был вынужден уйти в отставку. Проходит два года и оправившись от потрясения Общественная палата Франции принимает решение об отмене удаленных тестовых экзаменов.
Сегодня в США резким противником экзаменов – тестов выступает, в частности, один из богатейших людей планеты Билл Гейтс. В то самое время, когда в России еще экспериментально вводился ЕГЭ в 2005 году, американский бизнесмен, выступая перед губернаторами заявил: «Если мы не хотим, чтобы Америка окончательно превратилась в страну идиотов, в страну тупиц, мы должны покончить со всеми тестированиями, с этими итоговыми тестированиями, с этими играми бесконечными, и должны вернуться к классической фундаментальной системе образования, потому что американцы перестали быть интеллектуалами». Билл Гейтс призывает американцев вернуться к классической фундаментальной системе образования, у нас же демонтируют ее по лекалам стран Запада.
Избранный в качестве целевой установки российских реформ ориентир западного образования вызывает серьезные сомнения. О том, что оно находится в состоянии системного кризиса, говорили довольно давно. Широкий резонанс вызвал составленный в 1983 г. Национальный комиссией США по проблемам качества образования доклад с эпатирующим западную общественность наименованием «Нация в опасности». «Мы, — говорилось в обнародованном документе, — заявляем американскому народу, что долгое время можно было законно гордиться тем вкладом наших школ и колледжей в развитие США и благоденствие людей. Однако в настоящее время качество образования серьезно снизилось, что несет угрозу будущему государства и народа… Мы совершили акт безумного образовательного разоружения… Мы растим поколение американцев, неграмотных в области науки и техники».
Не в принципиально лучшей ситуации по качеству образовательного процесса находилась и Западная Европа. «Многие полагают, — заявлял Жорж Помпиду, — что наша система образования является лучшей в мире… В действительности же она – и особенно система среднего образования – обнаружила неспособность к эволюции и базируется в значительной мере на основах, заложенных иезуитами в XVII веке и лишь несколько измененных в конце прошлого столетия». Оценка, сформулированная по прошествии времени президентом Франции Ж. д’Эстеном не претерпела изменений: «Я думаю, что главная неудача Пятой республики состоит в том, что она оказалась неспособной удовлетворительно разрешить проблему образования и воспитания молодежи». Начавшиеся с середины 1980-х гг. реформы ситуацию не исправили. Система образования на Западе характеризуется в печати западных стран не иначе чем через понятие «кризис». Судя по материалам социологических опросов, подавляющее большинство американцев крайне низко оценивают результаты предпринятых преобразований. Некоторые эксперты полагают, что сложившаяся на Западе образовательная система вообще не поддается реформированию. «Движение за реформу образования в 80-х и 90-х гг. – констатируют американские университетские профессора Д.Л. Кларк и Т.А. Эстното, — принесло разочаровывающие результаты».
Данные Международной программы по оценке образовательных достижений учащихся свидетельствуют о вызове, который бросает сегодня Западу не только в экономике, но и образовании Восток. Первые позиции по всем видам грамотности занимают азиатские страны. Из западных же в обойму лидеров входят, прежде всего, те, кто основывался на традициях российско-советской школы фундаментального образования. Сила Востока в образовательном плане очевидна – сохранение национальных традиций, то что оказалось в значительной степени порушено у нас.
Произошедшая системная, а по большому счету антропологическая подмена – это одна беда. Но есть и другая. Это беда бюрократизации. Творческая деятельность педагогического сообщества оказалась фактически парализована непомерным бюрократическим прессом. Когда вводились образовательные стандарты, педагогов успокаивали – ничего страшного не произойдет, это лишь форма. Но любой стандарт предполагает контроль за его выполнением. Усиливаются, соответственно, контролирующие функции управленца. Для педагогического сообщества это оборачиваются увеличением объемов отчетов.
Могут задать вопрос – так что мы против стандартов? Согласно теории систем, любое действие в плохо организованной системе может привести только к ухудшению. Поэтому наилучшее, что можно было бы ожидать от бюрократов – недеяние. Что же касается педагогов, то следует исходить из базового положения о творческом характере работы учителя. Без творчества учительская работа невозможно. И при ситуации коллизии творчество – стандарт, учитель – бюрократ, надо отдавать безусловный приоритет творчеству и учителю.
Замена персоналия министра образования и науки являлось событием историческим. Новый министр заговорил именно на том языке, поставил те вопросы, которые давно ожидались учительским и преподавательским сообществом. Удастся ли ей остановить разрушительные процессы? С одной стороны, оказывает давление сильное неолиберальное лобби, которое сетевым образом распространилось и в системе образования. С другой, в нефункциональном состоянии находится управленческий корпус, парализующий забюрократизированностью любое творческое начинание. И в этой ситуации необходимо заявить, что выдвигаемые идеи восстановления цивилизационно-идентичной модели образования пользуются широкой поддержкой общественности и педагогов
http://vbagdasaryan.ru/rossiyskoe-obrazovanie-antropologicheskoe-izmerenie/
12.04.2017 О новой концепции развития
В этой статье я рассмотрю основные параметры новой посткапиталистической формации, а также соответствующие ей характеристики человеческого сознания. В принципе, это и есть образ будущего. Полагаю, что рассмотрение именно этой темы ждали от меня некоторые читатели. Сознавая невозможность в одной статье нарисовать этот образ во всей его полноте, я вынужден быть достаточно краток и ограничится лишь некоторыми его аспектами.
Особенность предлагаемой мною концепции состоит в том, что она не просто другая, а в том, что она определённо лежит в русле эволюционного процесса, который является единственно объективным процессом на Земле. До этого я опубликовал ряд статей по этой теме, чтобы хоть немного познакомить читателей с теми соображениями, которые привели меня к тем основным выводам, к изложению которых я преступаю. Как я писал ранее, социально экономические отношения в обществе не даются свыше, они есть продукт мыслительной деятельности самих людей. Таким образом, человек, имея собственную волю, теоретически может выбрать любую концепцию развития, но если выбранная концепция не соответствует общеэволюционному процессу, она не будет реализована или её реализация приведёт либо к стагнации, либо к многочисленным жертвам. Т.е. жизнеспособной может быть только концепция соответствующая динамике эволюции биосферы Земли.
Очень важно понять, что Человек — это не только и даже не столько форма. Человек — это уровень сознания. Любое существо наделенное Человеческим сознание можно рассматривать как человека. Как ни странно, это понимание фигурирует даже в детских сказках, например «Аленький цветочек». Аналогичная сказка есть и в западной культуре. А вот обратный вариант не проходит. К сожалению, существует достаточно большое количество людей, являющихся людьми лишь по фенотипу, т.е. по форме, а по своей сути — это обычные звери, которых в диких джунглях или в тайге водится в большом количество. Имеют ли дикие звери право на существование. Конечно имеют, но только не в человеческом обществе. Таким образом вырисовывается один из параметров Человеческого общества. Оно должно состоять только из людей, имеющих именно Человеческое сознание, а значит не агрессивных и, соответственно, способных договориться между собой. Если какие-то договаривающиеся стороны не в состоянии достичь компромисса, это наводит на размышление. Возможно, что какая-то из сторон или даже обе не являются людьми в полном смысле этого слова.
Очевидно, что в человеческом обществе людей объединяет не только территория проживания и язык общения, но и социально-экономические отношения. Но, если эти отношения основаны лишь на эгоизме, на конкуренции, то такое общество лично я не могу назвать в полной мере человеческим. К сожалению, все современные государства ещё находятся именно на этом уровне, т.е. до уровня человеческого общества ещё не доросли. Таким образом, государство — это как раз та промежуточная форма человеческого сообщества между первобытным стадом и действительно человеческим обществом, где с одной стороны, имея самый разный уровень сознания, люди ещё не могут самоорганизоваться и для наведения порядка им обязательно требуется верховная власть, а с другой стороны в такой структуре люди себя чувствуют в относительно большей безопасности, чем в дикой природе или живя в одиночку. Для лучшего понимания невозможности самоорганизации в условиях наличия множества типов людей хочу предложить всем прочитать интересную статью Владимира Тарасова, опубликованную на этом же сайте. Статья называется «Фактор личности».
Современные буржуазные общества с господствующей в них «эгокультурой», включая и деградировавшую до этого состояния Россию, остановились именно на этапе жесткой конкурентной борьбы, упершись в этот потолок развития. Отсюда и нервозность, и общая напряженность в обществе, особенно заметная в России. Для продолжения эволюции требуется переход из системы эгоистических конкурентных отношений в систему коллективистских отношений. В противном случае развитие общества останавливается и, если даже общество не погибает, то продолжает свое скромное существование в качестве традиционного, утратив своё лидирующее положение. Лишь переход на уровень коллективизма формирует в обществе принципиально новые связи — ментальные, на основе общего мировоззрения, а затем и духовные на базе общих ценностей, общих идеалов, общей цели развития. Естественно первым шагом должна стать выработка общего научного мировоззрения. Только гармоничная и гомогенная по уровню сознания структура Человеческого общества способна к самоорганизации.
Сознание Человека, а это на сегодня наивысший уровень сознания, которого достигла эволюция на уровне отдельного взятого живого существа, появилось, если верить российским антропологам, как минимум 150-200 тысяч лет назад. До этого люди жили ещё в первобытном стаде, где между ними существовали взаимосвязи чисто инстинктивные, такие же как в животном мире. Но с появлением человеческого сознания и по мере его роста, в стаде сформировались и вполне осознанные социально-экономические отношения. И стадо постепенно превратилось в общество, сначала первобытно-общинное, затем рабовладельческое и т.д. по списку. Однако считать те отношения, которые преобладали в человеческих обществах последние несколько тысяч лет, истинно человеческими отношениями, очевидно не стоит, поскольку в них продолжал главенствовать эгоизм и животные начала. Были ли исключения? Безусловно, были, но речь идет о наиболее распространенных типах отношений и общем психологическом климате. Очевидно, что до сих пор основными жизненными стимулами людей являются, как хорошо выразился С.В.Савельев. «бабуинские мотивации» - еда, размножение и доминантность. Согласитесь, в этих побудительных мотивах очень мало истинно человеческого. Кто-то наверняка возразит, что человек никогда не сможет избавится от этих мотиваций. Совершенно верно. Будучи биологическим организмом, человек никогда не сможет избавиться от этих инстинктов, во всяком случае от первых двух. Но речь об этом и не идет. Процесс эволюции сознания — это не кардинальная трансформация сознания, а его развитие. На новых уровнях сознания старые характеристики не отменяются, а трансформируются и дополняются новыми, расширяя сознание. Естественно никто не может перестать есть. Не хватало ещё перестать дышать. Но человек начинает осознанно контролировать свои инстинкты, подчиняя их своей воле, проявляя умеренность и в питании, и в сексе. Разве не это сегодня отличает культурного, цивилизованного человека от дикаря.
Самоконтроль - вот дополнительная характеристика развитого сознания. В детском возрасте это, естественно, невозможно. А вот если этого не происходит и в зрелом возрасте, то возникает сомнение в соответствии формы и содержания. Да и доминантность у интеллектуально развитого человека превращается в стремление к самовыражению. А именно самореализация и самовыражение приносит нормальному человеку намного больше удовлетворения, чем возможность свысока плевать на других.
Помимо вышеупомянутого, важнейшей характеристикой человеческого сознания, я бы даже сказал критерием человечности, можно считать отсутствие агрессивности. Т.е. Человек прежде всего не должен агрессивно относится к себе подобным, да и вообще ко всему живому, к Миру в целом. В этом проявляется понимание принципа Единства Мира. Отсутствие агрессивности, миролюбие — это только самый минимум человеческой сущности, самое начальное условие для жизни в обществе, и не только для человека, но для животных. Для нормального общежития все они должны быть домашними. С.В.Савельев утверждает, что человек начался с понимания того, что нужно делиться, а это очевидно преодоление в себе агрессии. К сожалению, в любом современном государстве имеются отдельные особи, а то и целые группы, не отвечающие этому основному требованию. Именно поэтому одна из главнейших задач государства обеспечить нормальное, безопасное существование своих граждан.
Развитая же форма человеческого сознания — это рефлексия (эмпатия). Не просто размышления, а осознание того, что вокруг обитают другие живые существа, и не только люди. Естественно, никто не требует одинакового подхода и к растениям, и к животным, и к человеку, но понимание единства всего живого в Человеке должно быть. Дальнейшее развитие человеческих качеств ведёт к возникновению взаимоуважения в обществе. А это уже тот принципиально важный уровень социально-экономических отношений в обществе, которого необходимо достичь для перехода к новой формации. По-моему в Советском обществе особенно в его ранней фазе такой уровень был достигнут. Процесс совершенствования человеческого общества происходит по историческим меркам буквально на наших глазах, хотя и идет уже несколько тысяч лет. Люди методично меняют базовые концепции своих социально-экономических отношений и потихоньку, но уверенно приближаются к действительно человеческой общественной формации, базовая концепции которая отражает принцип Единства Мира и признаёт его многообразие. Это безусловно СОЦИАЛИЗМ.
Говоря о будущем, некоторые футурологи пытаются обосновать социальную справедливость какой-то божественной справедливостью или даже её свести к таковой. Но это ничего кроме вреда не приносит. Социальная справедливость это не вечная истина, а исторически преходящая категория, её понимание соответствует конкретным историческим условиям и уровню сознания людей. Будучи сторонником научного, а не религиозного мировоззрения, должен сказать, что лично я не против теоретического существования божественной справедливости, особенно если встать на философскую платформу Платона. Вполне возможно, что есть некая абсолютная идея социальной справедливости, но вот только как Человечество может её обрести, даже чисто теоретически, хотя бы просто узнать о ней. Напрямую Бог с людьми не общается, а доверять различного рода пророкам, с кем он якобы общается, не безопасно. Особенно если учесть, сколько всяких проходимцев объявляют себя пророками и выдвигают идеи, одна несуразнее другой. Более того, даже если какой-то пророк каким-то случайным образом узнает мнение Всевышнего на этот счет, оно будет абсолютно неприемлемым, просто потому, что социальная справедливость для высшего разума совсем не та, которая понятна и реально воплотима в жизнь на уровне сознания обычного человека. Так что без научного осмысления этой проблемы не обойтись.
Как я сказал выше, членов общества новой формации будут связывать между собой не только социально-экономические связи, но и ментальные и даже духовные узы. Каковы будут конкретные формы этих связей, сейчас лучше не гадать, вероятность ошибки очень велика. Во всяком случае ни Платон, ни Кампанелла, ни Томас Мор, ни Маркс не смогли с достаточной точностью это предвидеть. Просто потому, что это не возможно в принципе. В этой связи хочу привести суждение Нобелевского лауреата И.Пригожина. «...это значит, что мы можем делать достоверные предсказания лишь на коротких временных интервалах.» «Это, кстати, служит еще одним напоминанием, что наше знание — всего лишь небольшое оконце в универсум, и что из-за нестабильности мира нам следует отказаться даже от мечты об исчерпывающем знании. Заглядывая в оконце, мы можем, конечно, экстраполировать имеющиеся знания за границы нашего видения и строить догадки по поводу того, каким мог бы быть механизм, управляющий динамикой универсума. Однако нам не следует забывать, что, хотя мы в принципе и можем знать начальные условия в бесконечном числе точек, будущее, тем не менее, остается принципиально непредсказуемым.» (И.Пригожин «Философия нестабильности»). Т.е. суть проблемы в том, что человек может прогнозировать только линейные участки развития, но поскольку эволюция есть процесс нелинейный, то всегда существует определенный горизонт за которым наш прогноз теряет свою научность и превращается в угадывание. Таким образом получается, что, строго говоря, построить запланированный кем-то заранее новый строй коммунистический или космический нельзя в принципе, без постоянной его доработки и исправления. Именно поэтому все прогнозирования даже сверх гениальных людей имеют определенный срок. Прозрения отцов-основателей Соединенных Штатов хватило почти на 200 лет успешного развития этой страны, гениальных прозрений Маркса и Энгельса хватило почти на сто.
Так что я даже не буду пытаться слишком далеко заглядывать в будущее. Я лишь рассмотрю ряд реально возможных и логически обоснованных параметров нового общества. Не смотря на то, что каждый человек на своем рабочем месте руководствуется собственными соображениями правильности производственных отношений, а руководители требуют строгого соблюдения правил, установленных ими на уровне отдельных организаций, на уровне всего государства реализуется концепция, разработанная именно властной элитой общества. Конечно, это может быть вообще никакая не элита, а просто случайные люди, захватившие власть. Теоретически они могут быть кто угодно. И вот тут возникает достаточно простая динамика процесса. Если эти люди представляют интересы всего общества, то идет процесс развития без существенных конфликтов. Если властная элита представляет интересы только части общества, тем более малой части, то всё зависит от того насколько интересы этой малой части расходятся с интересами остальных. Если не значительно, то небольшой силовой нажим на недовольных вполне выправляет ситуацию. Но вот если интересы прямо противоположны и к тому же достигли значительной абсолютной величины (а именно это трактуется как антагонизм классов), конфликты неизбежны. Таким образом достаточно очевидно, что сама форма правления не играет существенной роли в стабильном развитии и процветании государства. Теоретически не важно, кто стоит во главе государства, монарх, аристократия или выборные органы, если главная их задача обеспечение стабильного развития страны и удовлетворение интересов народа, то против такой власти не будет много возражений. В истории были и монархи и диктаторы, о которых с благодарностью вспоминают потомки после их ухода. Но проблема в том, что появление таких людей во власти — это невероятная случайность и рассчитывать на то, что так будет происходить каждый раз и само-собой, просто нелепо. Очевидно, что
нужен реальный механизм формирования элиты общества. Некоторые соображения по этому вопросу я изложил в своей статье «Размышления о выборах в России» http://worldcrisis.ru/crisis/2468190
Очевидно, что общество, представляющее из себя единую систему не может себе позволить наличие различных мировоззрений. Вынужден повторить, что сегодня ни одно государство Мира не является однородным обществом в эволюционном смысле. Любое реально существующее сегодня цивилизованное общество-государство есть весьма гетерогенная структура, состоящая из людей самых разных уровней сознания, а следовательно приверженных самым разным концепциям и имеющих самые разные жизненные цели и мировоззрения. Причем зомбирование населения дошло да такой степени, что многие считают это положительным явлением, скромно именуемым плюрализмом мнений. Люди видимо не видят особой разницы между разнообразием вкусов и различием ценностных ориентиров и целей развития общества. Множество мировоззрений ведет лишь к разобщению общества, а не к его сплочению. Общество, в котором господствует плюрализм мировоззрений — это не общество, в полном смысле этого слова, и даже не стадо, где все живут по одному закону, а джунгли, где каждый завоевывает себе место под солнцем любыми способами. Это то самое «естественное состояние» войны всех против всех, о котором говорил ещё Томас Гоббс. В этой связи вспомнился один тезис из цикла телепередач «Адская кухня»: «На пути к славе и деньгам все способы хороши». Как говорится, дальше ехать некуда.
Человечество в лице его наиболее экономически развитой части — капиталистических стран подошло к потолку своего развития в рамках прежней концепции. В свои статьях для обозначения этого состояния я использовал термин «точка бифуркации», а вот исследователь под ником «Иван Магрегор» достаточно удачно называет это «Великим фазовым переходом» и, кстати, очень хорошо формулирует причины его наступления: «Просто любая модель развития однажды исчерпывает себя и наступает явление, которое именуется отложенной дисфункцией - это состояние, при котором в следствие генезиса системы эффективные ранее практики и модели становятся неэффективными или даже контрпродуктивными.»
Современное Человечество уже несколько тысяч лет совершенствовало свое социально-экономическое устройство и формы государственной власти, преобразуя свои социально-экономические отношения, но только в последнее столетие у него появились понимание, желание и реальная возможность выйти из дикого, по большому счету животного, состояния «свободной» конкуренции за выживание и перейти к действительно человеческому существованию — созиданию гармоничного общества. Гениальное предвидение Маркса и Энгельса о конце «предыстории» Человечества сбывается. Они были абсолютно правы, когда сказали, что начнётся совсем другая История. Правда это оказалось связано не с переходом из царства «необходимости» в царство «свободы», а с переходом
от «эгоизма» к «коллективизму», с распространением нового более высокого уровня сознания людей. Хочу подчеркнуть, коллективизм — это не стадный инстинкт, а общие цели, это прежде всего взаимоуважение и взаимопомощь. Впервые за всю историю Человечества возникла ситуация, когда стал не просто возможен, а настоятельно необходим переход от «эгокультуры», царившей в человеческом обществе ни одну тысячу лет, к коллективному созиданию. Безусловно, не всех это устраивает. Каким-то видам людей дикая конкуренция сулит большие преимущества и они не хотят ничего менять. Полагаю, что именно поэтому первая попытка создания в 1917 году нового общества не увенчалась окончательной победой. Слишком мало людей с новым сознанием оказалось в России. Полагаю, что подавляющее большинство, участвовавших в Октябрьском перевороте и тем более в Гражданской войне, хотели просто перейти из одного сословия в другое, улучшить своё материальное положение, а не создать принципиально новое общество.
Есть одно распространенное, но глубоко ошибочное мнение, что Человечество на протяжении всей своей истории всё мучилось и мучилось то от гнета рабовладельцев, то от произвола феодалов и наконец от жадности капиталистов и всегда стремилось установить справедливый, определенно коммунистический, порядок. Документы говорят о том, что не мучилось. Мы же не мучаемся от современного мироустройства. Безусловно, кто-то страдал от жестокого обращения и чрезмерной эксплуатации, но речь всегда шла о конкретных личностях, конкретных фактах. Никто не ставил задачу в принципе изменить социально-экономическую модель общества. Просто потому, что никто не знал как. Многие полагают, что только кучка бояр или дворян считала, что во главе должен стоять царь, и чтобы обязательно были бояре, да дворяне и конечно крепостные. Вовсе нет. Так считало подавляющее большинство населения, в том числе и крепостные. Только царь должен быть хороший, вот и все претензии. Емельян Пугачев в конце 18 века захватив власть на некоторой территории не принялся проводить всеобщие прямые выборы Президента, а объявил себя царем. По-другому никто не мыслил. Вообще вопрос о том, что ни царь, ни сословия не нужны в принципе, в Европе реально был поставлен только во времена первых буржуазных революций в конце 16 века, а в России и того позже, только в конце 19 века. Очевидно, что и капиталистический гнёт, и эксплуатация многими современниками воспринималась как нормальное явление, если конечно не переходила определенных границ. Но и в этом случае борьба шла с конкретными фактами, конкретными субъектами, а не с системой. Только в начале 20 века В.И.Ленин вслед за Марксом выдвинул реальные политические требования, т.е. поставил вопрос о смене концепции капиталистического развития в России — вопрос о власти. Он был абсолютно прав. Ведь самое важное для гармоничного развития - в чьих руках находится власть, т.е. я снова возвращаюсь к проблеме формирования элиты.
Одной из главных особенностей новой формации безусловно является непримиримое отношение к паразитизму. Здоровый организм общества не может развиваться будучи зараженный паразитами. Только симбиоз, т.е взаимовыгодное взаимодействие всех слоев общества может обеспечить нормальное развитие государства. И главную опасность представляют вовсе не тунеядцы. При наличии нормально действующей правоохранительной системы и контроля со стороны общества рано или поздно они подключатся к общественно полезному труду и вольются в народно-хозяйственный комплекс, поскольку без этого их нормальное существование будет невозможно. Это же касается и сторонников натурального хозяйства, им даже не требуется правоохранительная система, ограниченность их материального существования непременно вовлечет их в общий товарообмен. Куда большую опасность представляет финансовый капитал, паразитирующий на всей экономике. Именно он — главный паразит современного общества. Не буду на этом останавливаться, поскольку В.И.Ленин в своё время достаточно подробно рассмотрел этот вопрос в ряде своих работ. Некоторые его тезисы я процитировал в своей статье «Нельзя идти вперёд, не идя к социализму» http://worldcrisis.ru/crisis/2350062. Я вряд ли ошибусь, если скажу, что понимание того, что действительно гармоничное общество должно быть свободно от паразитов, является не только научно обоснованным выводом, но и принципом, одобряемым сегодня большинством россиян. Хочу также заметить, что ни при рабовладельческом строе, ни при феодализме, ни при капитализма эта проблема так однозначно, как сегодня в России, никогда не ставилась. Определенно назревает «Великий фазовый переход».
Гармония нового общества, естественно, не исключает наличие различных социальных групп. Она лишь исключает наличие антагонистических классов. Если социально-экономические условия жизни в различных социальных группах не являются диаметрально противоположными, антагонизма между группами и слоями населения не возникает. А в условиях искоренения паразитизма, можно предположить, что антагонизм не возникнет вообще. В таком обществе обретает свой глубокий смысл давно забытый лозунг: «От каждого по способностям, каждому по труду». Любой человек по желанию сможет принять участие в общественно полезном труде в меру своих сил и возможностей. И только такой, общественно полезный, труд будет реально вознаграждаться. При нынешней производительности труда и правильном распределении ресурсов уже вполне возможно создание необходимого количества рабочих мест для полной занятости населения, задействуя даже самую неквалифицированную рабочую силу.
Очевидно, что сегодня нет достаточного понимания многих политэкономических феноменов, например, такого как система разделения труда (СРТ). Нет адекватного понимания ни сущности стоимости и прибыли, ни особенностей производительности труда, именно в формате концепции социализма. Т.е. речь
идет вообще о необходимости самого глубокого переосмысления прежней политэкономической науки, а по сути создании новой теории. По данному вопросу я написал ряд статей, в частности, «Проект «НОВАЯ ПОЛИТЭКОНОМИЯ» http://worldcrisis.ru/crisis/2487957. К сожалению, я не могу обо всём этом рассказать в данной статье. Тем не менее, скажу несколько слов о проблеме разделения труда. Сущность и роль СРТ в рамках капиталистической парадигмы развития вполне адекватно, по-моему, рассмотрена в «Теории кризиса» Михаила Хазина и Олега Григорьева. Но это именно раскрытие проблем капитализма. В новой социалистической парадигме феномен СРТ работает по-другому, кроме того некоторые другие политэкономические феномены вообще не работают и должны быть в корне пересмотрены или упразднены. К социалистическому обществу нельзя применять параметры и макроэкономические показатели, капиталистической системы. Это всё равно, что строить самолет по чертежам паровоза. Вместе с тем, полагаю, что правильно понятая Система разделения труда — это сегодня единственный реальный механизм гармонизации общества. Необходима осознанная всем народом система распределения в обществе как функций, так и доходов сначала подавляющего большинства граждан, а в идеале поголовно всех. Чтобы у людей не возникало вопросов, почему зарплата некоторых высших чиновников соотносится с уровнем доходов аналогичных категорий в развитых странах Запада, в то время как зарплата всех остальных тружеников зависит от производительности чьего-то труда и общей экономической ситуации. Ни уравниловка, пропагандируемая адептами коммунизма, ни лукавое признание равенства, с последующим отжатием своей сверхприбыли, в системе либеральной экономики сегодня не может служить реальным механизмом гармонизации общества. Нет и не может быть никакого равенства между волками и овцами, а именно такова современная структура любого «цивилизованного» общества. В таких условиях консолидация и гармонизация общества может осуществляться только через совершенствование СРТ. А для общества нет выше цели, чем его гармонизация. В связи с такой постановкой задачи хочу привести ещё одну цитату, уже упоминавшегося мною загадочного Ивана Магрегора: «Деятельность, направленная на достижение и сохранение гармоничного состояния максимально возможным количеством систем, называется делом Гармонии, и оно является самым важным делом во Вселенной, ибо направлено на оптимальное достижение её генеральных целей.» Не могу не признать, что высказано в несколько необычной манере, но главное правильно.
Обозначенная в общих чертах модель не является концепцией развития исключительно русской цивилизации. Это вообще эволюционно следующая модель посткапиталистической формации. Тем не менее, я предполагаю, что по этому пути пойдет прежде всего Россия, в силу того, что в национальном характере русских заложены многие качества, наиболее соответствующие этой модели и необходимые для её реализации. Об этих качествах русского характера я написал в своей статье «Россия и капитализм несовместимы» http://worldcrisis.ru/crisis/2525106. Итак, эволюция продолжается и подлинно Человеческое сознание, сформировав действительно человеческое общество станет в конечном итоге настоящим рачительным хозяином всей Земли.
На этой оптимистичной ноте, полагаю, мне следует остановиться. Я и так уже злоупотребил вниманием читателей. А закончить свой экспресс-обзор грядущей формации хочу словами Алексея Константиновича Пушкова, которыми он обычно завершает свою еженедельную телепрограмму «Постскриптум», лишь немного адаптировав их к своей статье: «У меня конечно ещё есть что сказать, но это уже в другой статье.»
А. Григорьев
http://worldcrisis.ru/crisis/2661651
09.04.2017 Делать-то что?
|
Альтернатива англо-американскому проекту
Что такое русская интеллигенция?
|
Теракты, наращивание санкций против РФ, ракетные удары по стране-члену ООН (Сирии) по недоказанным обвинениям в обход решения СБ ООН. Слагаемые Русского проекта. Задачи интеллигенции
Вечер с Владимиром Соловьевым