Юность науки. Жизнь и идеи мыслителей-экономистов до Маркса Ч2

Автор: Аникин А.В.
Проблемы Социализма Категория: Марксизм в 21 веке. Инструменты и потенциал
Просмотров: 907

Продолжение и окочание. Главы 11-19. Сноски. Об авторе - д.э.н., профессоре Аникине А.В. В парламентских прениях по поводу банковских актов 1844 и 1845 гг. будущий премьер Гладстон однажды заметил, что даже любовь не сделала стольких людей дураками, сколько мудрствование о сущности денег. Было бы странно искать ответы на вопросы нынешнего дня в сочинениях экономистов прошлых веков. Но знание их трудов и взглядов помогает выработать правильную оценку настоящего и наметить пути в будущее. 

 

Классики буржуазной политической экономии, особенно Адам Смит и Давид Рикардо, впервые разработали учение о хозяйстве как о системе, в которой действуют объективные, не зависящие от воли людей, но познаваемые законы. Они считали, что экономическая политика государства не должна идти против этих законов, а должна опираться на них. Уильям Петти, Франсуа Кенэ и другие ученые заложили основы количественного анализа экономических процессов. Они пытались рассматривать эти процессы как своеобразный обмен веществ, определять его направления и размеры. Маркс использовал их научные достижения в своем учении о воспроизводстве общественного продукта. Соотношения потребительских товаров и средств производства, пропорции накопления и потребления, взаимосвязи отраслей играют важнейшую роль в современном хозяйстве и экономической науке. Кроме того, из трудов этих пионеров экономической науки выросла современная народнохозяйственная статистика, значение которой невозможно переоценить. В первой половине XIX в. были сделаны попытки использования в экономическом анализе математических методов, без которых в настоящее время немыслимо развитие многих разделов экономической науки

Андре́й Влади́мирович Ани́кин (9 сентября 1927 — 29 августа 2001) — русский советский экономист и лексикограф, писатель-фантаст. Окончил в 1949 году институт внешней торговли в Москве, в 1953 году аспирантуру Московского финансового института. Кандидат экономических наук с 1953, доктор экономических наук с 1964. Тема докторской диссертации: «Кредитная система современного капитализма. Исследование на материалах США». Под тем же заглавием она опубликована как научная монография в 1964 году.

В 1949—1957 годах работал в Министерстве внешней торговли СССР и Государственном комитете по внешним экономическим связям. С 1957 работал в Институте мировой экономики и международных отношений в должностях старшего научного сотрудника, зав. сектором, зав. отделом, главного научного сотрудника — руководителя группы. В 1965-92 гг. работал по совместительству на кафедре политической экономии Экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. С 1970 г. имеет ученое звание профессора.

Основные области научных исследований и публикаций: денежное обращение, кредит, банки, международные валютные отношения; экономика США; история экономических учений; проблемы финансовых институтов в переходной экономике. Много писал и публиковал в научно-популярном и научно-художественном жанре, является автором книги мемуаров «Люди науки. Встречи с выдающимися экономистами» (1995), а также двух книг беллетристики.

Приглашался для чтения лекций и ведения научно-исследовательской работы в ряд университетов и научных центров бывшего СССР и других стран, в том числе в Новосибирский и Саратовский университеты, Высшую школу экономики в Берлине (в то время — ГДР), Институт продвинутого изучения Советского Союза при Колумбийском университете (Нью-Йорк, США), Торонтский университет (Канада). Был консультантом по вопросам СССР и России инвестиционного банка «Морган Стэнли энд компани» (Нью-Йорк и Лондон, 1990—1994 гг).

Список работ и наград

Их бог, их цель, их радость в дни невзгод,

Их жизнь и смерть — доход, доход, доход!

 


Глава 11. Создатель системы: Адам Смит

«Богатство Народов»

 

   Весной 1767 г. Смит уединился в Керколди и прожил там почти безвыездно шесть лет, которые целиком посвятил работе над книгой. В одном из писем он жалуется, что однообразие жизни и чрезмерная концентрация сил и внимания на одном предмете подрывают его здоровье. Уезжая в 1773 г. в Лондон, Смит чувствовал себя настолько плохо, что на случай смерти счел нужным формально передать Юму права на свое литературное наследство. Смит думал, что едет с готовой рукописью. На самом деле ему понадобилось еще около трех лет, чтобы закончить работу. «Богатство народов» отделено от первых экономических опытов в эдинбургских лекциях четвертью века. Поистине эта книга была делом всей его жизни.

   «Исследование о природе и причинах богатства народов» вышло в свет в Лондоне в марте 1776 г. Издателем был Уильям Стрэхен, либеральный член парламента и друг Бенджамина Франклина. Не сразу выяснилось, какое большое будущее суждено этой книге. Вначале лишь немногие могли оценить труд Смита. Но вскоре острота поставленных в нем социальных и политических проблем привлекла внимание широкого читателя.

   Сочинение Смита состоит из пяти книг. Основы его теоретической системы, в которой завершены и обобщены многие идеи английских и французских экономистов предыдущего столетия, изложены в двух первых книгах. В первой содержится, по существу, анализ стоимости и прибавочной стоимости, которую Смит рассматривает в конкретных формах прибыли и земельной ренты. Вторая книга носит заглавие «О природе капитала, его накоплении и применении». Остальные три книги представляют собой приложение теории Смита отчасти к истории, а в основном к экономической политике. В небольшой третьей книге речь идет о развитии экономики Европы в эпоху феодализма и становления капитализма. Обширная четвертая книга — история и критика политической экономии; восемь глав посвящены меркантилизму, одна — физиократам. Самая большая по объему, пятая книга посвящена финансам — расходам и доходам государства. Однако именно в этих трех книгах в гуще конкретного материала запрятаны некоторые самые характерные высказывания Смита по коренным экономическим проблемам.

   «Богатство народов», безусловно, одна из самых занимательных книг в истории политической экономии. Как заметил Уолтер Бэджгот, это не только экономический трактат, но и «очень любопытная книга о старых временах». Она заметно отличается от суховатых аналитических эскизов Кенэ, теорем Тюрго и от «Принципов» Рикардо с их разреженной атмосферой глубокой абстракции.

   Смит вложил в свое сочинение огромную эрудицию, тонкую наблюдательность и оригинальный юмор. Из «Богатства народов» можно вычитать тьму любопытных вещей о колониях и университетах, военном деле и банках, серебряных рудниках и контрабанде… и о многом другом. С современной точки зрения, многое из этого едва ли имеет прямое отношение к экономической теории. Но для Смита политическая экономия и была именно такой почти всеобъемлющей наукой об обществе.

   Основной метод исследования в политической экономии — метод логической абстракции. Выделив в экономике ряд основных исходных категорий и связав их принципиальными зависимостями, можно далее анализировать все более сложные и конкретные общественные явления. Адам Смит развивал этот научный метод. Он попытался построить свою систему, положив в основу такие категории, как разделение труда, обмен, меновая стоимость, и идя далее к доходам основных классов. Его многочисленные отступления и описания можно в этом смысле рассматривать как фактические иллюстрации, имеющие определенную доказательность и ценность. Но Смит не смог удержаться на этом высоком уровне научного исследования. Описательство, поверхностные представления часто захватывали его, и он оставлял свой более глубокий аналитический подход. Эта двойственность была объективно обусловлена эпохой и местом Смита в науке, субъективно — особенностями его интеллекта.

   Маркс в связи с этим писал: «Сам Смит с большой наивностью движется в постоянном противоречии. С одной стороны, он прослеживает внутреннюю связь экономических категорий, или скрытую структуру буржуазной экономической системы. С другой стороны, он ставит рядом с этим связь, как она дана видимым образом в явлениях конкуренции и как она, стало быть, представляется чуждому науке наблюдателю, а равно и человеку, который практически захвачен процессом буржуазного производства и практически заинтересован в нем. Оба эти способа понимания, из которых один проникает во внутреннюю связь буржуазной системы, так сказать в ее физиологию, а другой только описывает, каталогизирует, рассказывает и подводит под схематизирующие определения понятий то, что внешне проявляется в жизненном процессе, в том виде, в каком оно проявляется и выступает наружу, — оба эти способа понимания у Смита не только преспокойно уживаются один подле другого, но и переплетаются друг с другом и постоянно друг другу противоречат».[124]

   Далее Маркс говорит, что двойственность Смита имеет свое оправдание, так как его задача действительно была двоякой. Стремясь привести экономические знания в систему, он должен был не только абстрактно анализировать внутренние связи, но и описать буржуазное общество, подобрать номенклатуру определений и понятий. Эта двойственность Смита, его непоследовательность в проведении основных научных принципов имела большое значение для дальнейшего развития политической экономии. Давид Рикардо был, вероятно, первым, кто критиковал шотландца, защищая Смита-аналитика от Смита-описателя. Имеете с тем на «Богатство народов» могли опираться и те авторы, которые, в отличие от Рикардо, развивали поверхностные, вульгарные представления Смита.

   Смит имел глубокое представление о предмете политической экономии как науки, сохраняющее свое значение до настоящего времени. Политическая экономия имеет две стороны. Прежде всего, это наука, изучающая объективные, существующие независимо от воли людей, законы производства, обмена, распределения и потребления материальных благ в данном обществе. Формулируя во введении тематику двух первых книг своего исследования, Смит, по существу, излагает это понимание политической экономии. Он будет рассматривать в них причины роста производительности общественного труда, естественный порядок распределения продукта между различными классами и группами людей в обществе, природу капитала и способы его постепенного накопления.

   Это позитивный, аналитический подход к экономической структуре общества. Изучается то, что есть в действительности, как и почему эта действительность развивается. Важно, что Смит видит в политической экономии прежде всего анализ социальных проблем, отношений между классами общества.

   Но есть и другая сторона. По мнению Смита, политическая экономия должна на основе объективного анализа решать практические задачи: обосновывать и рекомендовать такую экономическую политику, которая могла бы «обеспечить народу обильный доход или средства существования, а точнее, обеспечить ему возможность добывать себе их…»[125] Политическая экономия должна, следовательно, вести дело к тому, чтобы в обществе действовал порядок, создающий максимально благоприятные условия для роста производительных сил.

   Это — нормативный, практический подход. Экономист при таком подходе пытается ответить на вопрос, что и как делать для «роста богатства».

   Как правило, оба метода тесно взаимосвязаны и в любой экономической концепции один дополняет другой. Однако, как мы увидим ниже, для многих крупных ученых было в дальнейшем характерно преобладание либо первого, либо второго подхода: если «школа Сэя» кичилась своим «позитивизмом», декларативно отказывалась от нормативных рекомендаций, то Сисмонди, напротив, видел в политической экономии прежде всего науку о том, как преобразовать общество в желанном с его точки зрения направлении. Смит же, со свойственной ему многогранностью, очень органично соединял оба подхода.

 


Разделение труда

 

   Смит начинает свою книгу с разделения труда, изображая его как главный фактор роста производительности общественного труда. Само изобретение и совершенствование орудий и машин он связывает с разделением труда. Смит приводит свой знаменитый пример с булавочной мануфактурой, где специализация рабочих и разделение операций между ними позволяют во много раз увеличить производство. Далее во всей книге, как отмечает автор предисловия к последнему русскому изданию «Богатства народов» В. С. Афанасьев, «разделение труда является своего рода исторической призмой, сквозь которую А. Смит рассматривает экономические процессы». Мы уже видели, что с разделением труда у Смита связано представление об «экономическом человеке» и мотивах хозяйственной деятельности. Отсюда же он исходит, трактуя проблему стоимости, функции денег и многое другое.

   Смит говорит, что «богатство» общества, т. е. объем производства и потребления продуктов зависит от двух факторов:

   1) доли населения, занятого производительным трудом, и

   2) производительности труда. Смит дальновидно заметил, что несравненно большее значение имеет второй фактор. Поставив вопрос, что определяет производительность труда, он дал вполне закономерный для своего времени ответ: разделение труда. Действительно, на мануфактурной стадии развития капитализма, когда машины еще были редкостью и преобладал ручной труд, именно разделение труда было главным фактором роста его производительности.

   Разделение труда бывает двоякого рода. Рабочие, занятые на одной мануфактуре, специализируются на разных операциях и совместно производят готовый продукт, к примеру те же булавки. Это один вид. Совсем другой — разделение труда в обществе, между отдельными предприятиями и отраслями. Скотовод выращивает скот и продает его на бойню, мясник забивает скот и продает шкуру кожевнику, последний выделывает кожу и продает ее сапожнику…

   Смит смешивал оба эти вида разделения труда и не видел принципиального различия: в первом случае нет купли-продажи товара, во втором — есть. Все общество представлялось ему как бы гигантской мануфактурой, а разделение труда — всеобщей формой экономического сотрудничества людей в интересах «богатства народов». Это связано с общим его взглядом на буржуазное общество, которое он считал единственно возможным, естественным и вечным. В действительности разделение труда, которое видел Смит, было специфически капиталистическим, что и определяло его основные черты и следствия. Оно не просто способствовало прогрессу общества, но развивало и усиливало вместе с тем подчинение труда капиталу.

   Двойственный в этом вопросе, как и во многих других, Смит, воспев в начале книги хвалу капиталистическому разделению труда, изображает в другом месте, как бы между прочим, его отрицательное влияние на рабочего: «С развитием разделения труда занятие подавляющего большинства тех, кто живет своим трудом, т. е. главной массы народа, сводится к очень небольшому числу простых операций, чаще всего к одной или двум… Его (рабочего. — А. А.) ловкость и умение в его специальной профессии представляются, таким образом, приобретенными за счет его умственных, социальных и военных качеств. Но в каждом развитом цивилизованном обществе в такое именно состояние должны неизбежно впадать трудящиеся бедняки, т. е. главная масса народа, если только правительство не прилагает усилий для предотвращения этого».[126] Рабочий превращается в беспомощный придаток капитала, капиталистического производства, в то самое, что Маркс назвал частичным рабочим.

   Обращает на себя внимание последняя фраза цитаты из Смита. Она звучит довольно неожиданно в устах безусловного сторонника laissez faire. Дело в том, что Смит чувствует здесь опасную тенденцию капитализма: если предоставить все естественному ходу дел, то возникает угроза вырождения значительной части населения. Он не видит иной силы, кроме государства, которая могла бы воспрепятствовать этому.

   Изобразив разделение труда и процесс обмена товаров, Смит ставит вопрос о деньгах, без которых регулярный обмен невозможен. В небольшой четвертой главе он добросовестно рассказывает о природе денег и истории их выделения из всего мира товаров как особого товара — всеобщего эквивалента. К деньгам и кредиту Смит затем возвращается неоднократно, но в целом эти экономические категории играют у него скромную роль. В деньгах Смит видел лишь техническое орудие, облегчающее ход экономических процессов, и называл их «колесом обращения». Кредит он рассматривал лишь как средство активизации капитала и уделял ему довольно мало внимания. Достоинством взглядов Смита было то, что он выводил деньги и кредит из производства и видел их подчиненную роль по отношению к производству. Но эти взгляды были вместе с тем односторонними и ограниченными. Он недооценивал самостоятельность, которую приобретают денежно-кредитные факторы, и их большое обратное влияние на производство.

   Первые четыре главы «Богатства народов», довольно легкие и немного развлекательные по своему содержанию, служат своего рода введением к центральной части учения Смита — теории стоимости. Смит переходит к ней, заботливо попросив у читателя «внимания и терпения» ввиду «чрезвычайно абстрактного характера» вопроса.

 


Трудовая стоимость

 

   Первые критики Смита пользовались чаще всего его же методами и идеями. Поэтому влияние Смита, в особенности сплавленное с влиянием Рикардо, было огромно вплоть до 60-х годов XIX в. Затем положение изменилось. С одной стороны, возник марксизм. С другой стороны, в 70-х годах появилась и скоро стала в буржуазной науке господствующей субъективная школа в политической экономии.

   К Смиту стали относиться «строго», и первой жертвой стала, естественно, его теория стоимости. Это произошло, разумеется, не сразу. Еще Альфред Маршалл, крупнейший английский буржуазный ученый второй половины XIX в., сохранивший связи с рикардианством и пытавшийся как-то примирить его с новыми субъективными идеями, писал о Смите, что его «главный труд состоял в том, чтобы собрать воедино и развить соображения его французских и английских современников и предшественников о стоимости».[127]

   Позиция видного американского ученого Пола Дугласа, писавшего через 40 лет, уже иная. Он обвиняет Смита в том, что тот якобы отбросил у предшественников именно самое ценное и своей теорией стоимости толкнул английскую политическую экономию в тупик, из которого она не могла выйти целое столетие. Шумпетер в своей «Истории экономического анализа» закрепляет внешне почтительное, но, по существу, весьма скептическое отношение к Смиту. Он вообще сомневается, можно ли сказать, что Смит придерживается трудовой теории стоимости. Наконец, в заурядном американском учебнике истории экономической мысли (Дж. Ф. Белла) говорится: «Вклад Смита в теорию стоимости больше запутал дело, чем прояснил. Ошибки, неточности и противоречия — вот бич его рассуждений».[128]

   Из всего этого безусловно верно одно: теория стоимости Смита действительно страдает серьезными недостатками. Но, как показал Маркс, эти недостатки и противоречия были закономерны и по-своему плодотворны для экономической теории. Смит пытался сделать шаг от исходной, простейшей формулировки трудовой теории стоимости, в которой она может показаться лишь общим местом, к реальной системе товарно-денежного обмена и ценообразования при капитализме в условиях свободной конкуренции. В этом исследовании он натолкнулся на неразрешимые противоречия. Маркс считал, что конечной, глубинной причиной этого было отсутствие у Смита (и у Рикардо) исторического взгляда на капитализм, трактовка ими отношений капитала и наемного труда как вечных и единственно возможных. Кроме них Смит знал лишь «первобытное состояние общества», представлявшееся ему почти мифом. Тем не менее он с большой научной глубиной подошел к проблеме стоимости.

   Смит с большей четкостью, чем кто-либо до него, определил и разграничил понятия потребительной и меновой стоимости. Отвергнув догму физиократов и опираясь на свое учение о разделении труда, он признал равнозначность всех видов производительного труда с точки зрения создания стоимости. Тем самым он уловил, что в основе меновой стоимости лежит, по выражению Маркса, субстанция стоимости, т. е. труд как любая производственная деятельность человека. Это расчищало дорогу к открытию Марксом двойственного характера труда как абстрактного и конкретного труда. Смит имел понятие о том, что квалифицированный и сложный труд создает в единицу времени больше стоимости, чем неквалифицированный и простой, и может быть сведен к последнему с помощью каких-то коэффициентов. Он также в известной мере понимал, что величина стоимости товара определяется не фактическими затратами труда отдельного производителя, а теми затратами, которые в среднем необходимы при данном состоянии общества.

   Плодотворной была концепция Смита о естественной и рыночной цене товаров. Под естественной ценой он, в сущности, понимал денежное выражение меновой стоимости и считал, что в длительной тенденции фактические рыночные цены стремятся к ней как к некоему центру колебаний. При уравновешивании спроса и предложения в условиях свободной конкуренции рыночные цены совпадают с естественными. Он положил также начало анализу факторов, способных вызывать длительные отклонения цен от стоимости; важнейшим из них он считал монополию.

   Глубокое чутье Смита проявилось в том, что он по меньшей мере поставил проблему, которая оставалась в центре теории стоимости и ценообразования на протяжении всего следующего столетия. В категориях Маркса речь идет о превращении стоимостей в цены производства. Смит знал, что прибыль должна быть в тенденции пропорциональна капиталу, и понимал природу средней нормы прибыли, которую и клал в основу своей естественной цены. Слабость его заключалась в том, что он не мог связать и совместить это явление с трудовой теорией стоимости.

   Трудно с какой-либо степенью уверенности судить теперь о внутренних умственных процессах, происходивших в мозгу Смита и приводивших его к выводам, которые он делал, и к противоречиям, которых, очевидно, не замечал. Действительно, как писал Маркс, мы находим у Смита «не только два, но целых три, а говоря совсем точно — даже четыре резко противоположных взгляда на стоимость, которые мирно располагаются у него рядом или переплетаются друг с другом».[129] По-видимому, основная причина этого заключается в том, что Смит не мог найти удовлетворительных с точки зрения научной логики связей между трудовой теорией стоимости, как она сложилась в то время и как она была им зафиксирована, и сложностью конкретных процессов капиталистической экономики. Не находя этих связей, он стал варьировать и приспосабливать исходную концепцию.

   Прежде всего, наряду со стоимостью, определяемой количеством заключенного в товаре необходимого труда (первый и основной взгляд), он ввел второе понятие, где стоимость определяется количеством труда, которое можно купить на данный товар. В условиях простого товарного хозяйства, когда нет наемного труда и производители товаров работают на принадлежащих им средствах производства, это по величине одно и то же. Ткач, скажем, обменивает кусок сукна на сапоги. Можно сказать, что кусок сукна стоит пары сапог, а можно — что он стоит труда сапожника за то время, пока он изготовлял эти сапоги. Но количественное совпадение не служит доказательством тождества, так как стоимость данного товара может быть количественно определена только одним-единственным способом — в известном количестве другого товара.

   Смит совсем потерял почву под ногами, когда попытался применить это свое второе толкование стоимости к капиталистическому производству. Если сапожник работает на капиталиста, то стоимость произведенных им сапог и «стоимость его труда», то, что он получает за свой труд, — совершенно разные вещи. Выходит, что наниматель, купив труд рабочего (как показал Маркс, в действительности покупается рабочая сила, способность к труду), получает большую стоимость, чем платит за этот труд.

   Смит не смог объяснить это явление с позиций трудовой теории стоимости и сделал неверный вывод, что стоимость определялась трудом только в «первобытном состоянии общества», когда не было капиталистов и наемных рабочих, т. е., в терминах Маркса, при простом товарном производстве. Для условий капитализма Смит сконструировал третий вариант[130] теории стоимости: он решил, что стоимость товара просто складывается из издержек, включая заработную плату рабочих и прибыль капиталиста (в определенных отраслях — также земельную ренту). Его ободряло и то, что эта теория стоимости, казалось, объясняла явление средней прибыли на капитал, «естественную норму прибыли», как он выражался. Смит просто отождествил стоимость с ценой производства, не видя между ними сложных посредствующих звеньев.

   Это была «теория издержек производства», которой суждено было играть важную роль в течение следующего столетия. Смит встал здесь на практическую точку зрения капиталиста, которому действительно представляется, что цена его товара в основном определяется издержками и средней прибылью, а в каждый данный момент также спросом и предложением. Такая концепция стоимости открывала простор для того, чтобы изображать труд, капитал и земельную собственность как равноправных создателей стоимости. Этот вывод из Смита скоро и сделали Сэй и другие экономисты, стремившиеся использовать политическую экономию для защиты интересов капиталистов и землевладельцев.

 


 Классы и доходы

 

   Мы уже знаем, что теория стоимости должна дать ответ на два взаимосвязанных вопроса: о конечном основании цен и о конечном источнике доходов. Смит дал отчасти правильный ответ на первый вопрос, но, не сумев примирить его с реальностью, перешел на вульгарную позицию. Развивая трудовую теорию стоимости, он сделал вклад и в научное решение второго вопроса, но опять-таки оказался непоследователен.

   Что понимал Смит под «первобытным состоянием общества»? Хотя оно казалось ему почти мифом, это был миф с большим смыслом. Имел ли он в виду общество без частной собственности? Едва ли. Такого «золотого века» Смит не видел ни в прошлом, ни в будущем человечества. Скорее он представлял себе общество с частной собственностью, но без классов. Возможно ли это и было ли это в истории, — совсем другой вопрос.

   Представим себе общество, где имеется миллион фермеров, из которых каждый имеет ровно столько земли и орудий труда и производит столько продукции для собственного потребления и для обмена, чтобы могла существовать его семья. Кроме того, в этом обществе имеется миллион независимых ремесленников, каждый из которых работает со своими орудиями труда и сырьем. Наемного труда в этом обществе нет.

   С точки зрения Кенэ, в этом обществе два класса, с точки зрения Смита — один. И подход Смита правильнее, так как классы отличаются не по отрасли хозяйства, в которой заняты составляющие их люди, а по отношению этих людей к средствам производства. В этих условиях, говорит Смит, обмен товаров производится по трудовой стоимости и весь продукт труда (или его стоимость) принадлежит работнику: делиться ему, на его счастье, еще не с кем. Но такие времена давно прошли. Земля стала частной собственностью землевладельцев, а мастерские и фабрики в результате накопления капитала оказались в руках хозяев-капиталистов. Таково современное общество. Оно состоит из трех классов: наемных рабочих, капиталистов и землевладельцев. Смит достаточно реалистичен, чтобы видеть также разные промежуточные слои и группы. Но в принципиальном экономическом анализе от этого можно отвлечься и исходить из трехклассовой модели.

   Итак, рабочий ныне, как правило, работает на чужой земле и с помощью чужого капитала. И потому весь продукт его труда уже не принадлежит ему. Рента землевладельца — первый вычет из этого продукта или из его стоимости. Второй вычет составляет прибыль хозяина-капиталиста, который нанимает рабочих и предоставляет им орудия и материалы для работы.

   В этом рассуждении Смит близко подходил к понятию прибавочной стоимости как выражения эксплуатации труда капиталистами и землевладельцами. Однако, как и все экономисты до Маркса, он не выделял прибавочную стоимость в качестве особой категории и рассматривал ее лишь в тех конкретных формах, которые она принимает на поверхности буржуазного общества: прибыли, ренты, ссудного процента. Эта струя в мышлении Смита, связанная с трудовой теорией стоимости, представляет собой прогрессивный элемент его учения.

   Другая струя вытекала из трактовки стоимости как суммы доходов: заработной платы, прибыли и ренты. В самом деле, прибыль и рента не могут быть вычетами из полной стоимости товара, если они сами эту стоимость образуют. Здесь получается совсем иная картина распределения доходов: каждый фактор производства (этот термин возник позже), т. е. труд, капитал и земля, участвует в создании стоимости товара и, естественно, претендует на свою долю. Отсюда недалеко до «божественного права капитала», провозглашенного в XIX в. экономистами-апологетами.

   Сложив стоимость из доходов, Смит решил исследовать, как определяется естественная норма каждого дохода, т. е. по каким законам стоимость отдельного товара, а также всего совокупного продукта распределяется между классами общества.

   Когда Смит рассматривает каждый из трех основных доходов, он в известной мере вновь возвращается к своей теории прибавочной стоимости. Его взгляд на заработную плату сохраняет интерес и в настоящее время. Конечно, теория заработной платы у Смита во многом неудовлетворительна, поскольку он не понимал подлинного характера отношений, связанных с продажей работником своей рабочей силы капиталисту. Он полагал, что товаром является сам труд, что он, следовательно, имеет естественную цену. Но эту естественную цену он в принципе определял так же, как Маркс определял стоимость рабочей силы, — стоимостью необходимых средств существования рабочего и его семьи. К этому Смит делал ряд реалистических и важных дополнений.

   Во-первых, он уже понимал, что стоимость рабочей силы («естественная заработная плата» в его терминологии) определяется не только физическим минимумом средств существования, но зависит от условий места и времени, включает исторический и культурный элемент. Смит приводил пример с кожаной обувью, которая в Англии уже стала предметом необходимости и для мужчин и для женщин, в Шотландии — только для мужчин, а во Франции не была таковым ни для того, ни для другого пола. Напрашивается вывод, что с развитием хозяйства круг потребностей расширяется и стоимость рабочей силы в реальном товарном выражении скорее всего должна повышаться.

   Во-вторых, Смит ясно видел, что одна из главных причин низкой заработной платы, ее близости к физическому минимуму — слабые позиции рабочих по отношению к капиталистам. Об этом он писал очень остро. Вывод, который нетрудно сделать, состоит в том, что организованность и сплоченность рабочих, их сопротивление могут ограничить жадность предпринимателей.

   Наконец, в-третьих, он связывал тенденцию заработной платы с состоянием хозяйства страны, различая три случая: экономический прогресс, экономический регресс, неизменное состояние. Он считал, что в первом случае заработная плата должна повышаться, поскольку в растущей экономике имеет место большой спрос на труд. Последующее развитие капиталистического хозяйства показало, что условия экономического подъема действительно облегчают борьбу рабочих за повышение заработной платы.

   Смит завершил выделение в политической экономии прибыли как особой экономической категории. Он категорически отвергает утверждение, что прибыль — это только заработная плата за особый вид труда «по надзору и управлению». Размер прибыли, показывает он, определяется размерами капитала и никак не связан с предполагаемой тяжестью этого труда. Здесь и в нескольких других местах Смит фактически толкует прибыль как эксплуататорский доход, как основную форму прибавочной стоимости.

   С этим взглядом опять-таки мирно соседствует поверхностный буржуазный взгляд на прибыль как на естественное вознаграждение капиталиста за риск, за авансирование рабочему средств существования, за так называемое «воздержание». К таким противоречиям теории Смита читатель должен уже привыкнуть.

 


Капитал

 

   Экономисты домарксова периода, в том числе и классики буржуазной политической экономии, рассматривали капитал просто как накопленный запас орудий, сырья, средств существования и денег. Получалось, что капитал существовал всегда и будет существовать вечно, ибо без такого запаса невозможно любое производство. Этому Маркс противопоставил понимание капитала как исторической категории, возникающей только в тех условиях, когда рабочая сила становится товаром, когда главными фигурами в обществе становятся капиталист, владеющий средствами производства, и наемный рабочий, не имеющий ничего, кроме способности к труду. Капитал выражает собой это общественное отношение. Он не всегда существовал и отнюдь не вечен. Если капитал и можно рассматривать как массу товаров и денег, то лишь в том смысле, что в них воплощается присвоенный капиталистом неоплаченный (прибавочный) труд наемных рабочих и что они используются для присвоения новых порций такого труда.

   В тех строках, о которых Маркс сказал, что Смит здесь уловил истинное происхождение прибавочной стоимости, последний пишет: «Лишь только в руках частных лиц начинают накопляться капиталы, некоторые из них, естественно, стремятся использовать их для того, чтобы занять работой трудолюбивых людей, которых они снабжают материалами и средствами существования в расчете получить выгоду на продаже продуктов их труда или на том, что эти работники прибавили к стоимости обрабатываемых материалов».[131] Смит отмечает здесь исторический процесс возникновения капитала и эксплуататорскую сущность общественных отношений, которые он порождает. Но, переходя во второй книге к специальному анализу капитала, Смит почти полностью оставляет эту глубокую точку зрения. «Технический» анализ капитала у Смита близок к Тюрго. Но Смит более систематически и подробно, чем Тюрго или кто-либо другой, рассматривает такие вопросы, как основной и оборотный капитал, различные сферы приложения капитала, ссудный капитал и ссудный процент.

   Что отличает Смита и придает всему изложению определенную тональность, это упор на накопление капитала как решающий фактор экономического прогресса. Адам Смит с большой последовательностью и упорством стремится доказать, что накопление — ключ к богатству нации, что каждый, кто сберегает, — благодетель нации, а каждый расточитель — ее враг. Это указывает на глубокое понимание Смитом коренной экономической проблемы промышленного переворота. По подсчетам современных английских ученых, норма накопления (накопляемая доля национального дохода) в Англии второй половины XVIII в. в среднем не превышала 5 %. Вероятно, она начала повышаться лишь примерно с 1790 г., когда промышленная революция вступила в самый бурный период. Конечно, 5 % — это очень мало. В наше время развивающаяся страна (а этот недавно появившийся термин, очевидно, подходит к Англии времен Смита) считает положение более или менее благополучным, если норма накопления составляет не менее 12–15 %; 10 % — сигнал тревоги, а 5 % — сигнал бедствия. Любой ценой поднять норму накопления! Так на нынешнем языке звучит лозунг Смита.

   Кто может и должен накоплять? Конечно, капиталисты — состоятельные фермеры, промышленники, купцы. В этом Смит видел, в сущности, их важнейшую социальную функцию. Он еще в глазговских лекциях с удовольствием отмечал «аскетизм» тамошних рыцарей капитала: во всем городе трудно было найти богача, который бы держал более одного человека мужской прислуги. Нанимая производительных работников, человек богатеет, нанимая слуг — беднеет, писал Смит. Это же применимо ко всей нации: надо стремиться свести к минимуму часть населения, не занимающуюся производительным трудом. Смитова концепция производительного труда была остро направлена против феодальных элементов в обществе и всего связанного с ними: государственной бюрократии, военщины, церкви. Маркс отметил, что критическое отношение ко всей этой публике, обременяющей производство и мешающей накоплению, выражает точку зрения как буржуазии той эпохи, так и рабочего класса.

   Смит писал: «…Государь со всеми своими судебными чиновниками и офицерами, вся армия и флот представляют собою непроизводительных работников. Они являются слугами общества и содержатся на часть годового продукта труда остального населения… К одному и тому же классу должны быть отнесены как некоторые из самых серьезных и важных, так и некоторые из самых легкомысленных профессий — священники, юристы, врачи, писатели всякого рода, актеры, паяцы, музыканты, оперные певцы, танцовщики и пр.»[132]

   Итак, король и паяцы — в одной компании! Офицеры и священники — в сущности паразиты! «Писателей всякого рода», к которым относится и сам автор, научная добросовестность заставляет его тоже признать с экономической точки зрения непроизводительными работниками. В этих фразах несомненно есть ирония, довольно смелая и злая, но она глубоко запрятана под профессорской серьезностью и объективностью. Таков Адам Смит.

 


Смитианство

 

   Наибольшее влияние учение Смита имело в Англии и во Франции — странах, где промышленное развитие в конце XVIII и начале XIX в. шло наиболее интенсивно и где буржуазия в значительной мере овладела государственной властью.

   В Англии, однако, среди последователей Смита не было, вплоть до Рикардо, сколько-нибудь крупных и самостоятельных мыслителей. Первыми критиками Смита выступили люди, выражавшие экономические интересы землевладельцев. В Англии виднейшими из них были Мальтус и граф Лодердейл.

   Во Франции учение Смита сначала натолкнулось на прохладный прием со стороны поздних физиократов. Затем революция отвлекла внимание от экономической теории. Перелом произошел в первые годы XIX в. В 1802 г. был издан первый полноценный перевод «Богатства народов», сделанный Жерменом Гарнье и снабженный его комментариями. В 1803 г. вышли книги Сэя и Сисмонди, в которых оба экономиста выступают в основном последователями Смита. Сэй интерпретировал шотландца в духе, который больше устраивал буржуазию, чем «чистый» Смит. Однако в той мере, в какой Сэй энергично выступал за капиталистическое промышленное развитие, многие его идеи были близки к взглядам Смита.

   Если смитианство было прогрессивно в Англии и во Франции, то в еще большей мере это было ощутимо в странах, где господствовала феодальная реакция и буржуазное развитие только начиналось, — в Германии, Австрии, Италии, Испании и, конечно, в России. Есть сведения, что в Испании книга Смита была первоначально запрещена инквизицией. В Германии реакционные профессора, которые читали свои лекции в духе особой германской разновидности меркантилизма — камералистики, долгое время не хотели признавать Смита. И тем не менее именно в Пруссии — крупнейшем германском государстве — идеи Смита оказали определенное влияние на ход дел: люди, которые в период наполеоновских войн проводили там либерально-буржуазные реформы, были его последователями.

   Говоря о смитианстве и влиянии Смита, надо иметь в виду, что непоследовательность Смита, наличие в его книге разнородных и прямо противоположных концепций позволяли использовать их людям совершенно различных взглядов и принципов и считать его своим учителем и предшественником. Английские социалисты 20—40-х годов XIX в., стремившиеся повернуть учение Рикардо против буржуазии, считали себя вместе с тем и действительно являлись духовными наследниками Адама Смита. Эти люди опирались в основном на положения Смита о полном продукте труда и вычетах из него в пользу капиталиста и землевладельца. С другой стороны, последователями Смита считала себя «школа Сэя» во Франции, в которой воплотилось вульгарно-апологетическое направление буржуазной политэкономии. Она опиралась на другой поток в мышлении Смита: сотрудничество факторов производства в создании продукта и его стоимости. Они брали также у Смита его фритредерство, но придавали ему грубо торгашеский характер.

   Исторически важнейшая линия теоретических влияний от Смита идет к Рикардо и Марксу.

   Смитианство имело различные аспекты с точки зрения теории и с точки зрения конкретной экономической и социальной политики. Были смитианцы, которые брали у Смита, в сущности, только одно: свободу внешней торговли, борьбу против протекционизма. В зависимости от конкретной ситуации эти выступления объективно могли иметь и прогрессивный и достаточно реакционный характер. Например, в Пруссии за свободу торговли выступали консервативные юнкерские круги: они были заинтересованы во ввозе дешевых иностранных промышленных товаров и в беспрепятственном вывозе своего зерна.

   Но мы уже хорошо знаем, что у Смита его фритредерство было лишь частью большой антифеодальной программы экономической и политической свободы. Огромная роль Смита в истории цивилизации определяется тем, что его идеи (очень часто в трудноразделимом сплаве с идеями других передовых мыслителей XVIII столетия) ощутимы во многих прогрессивных и освободительных движениях первой половины XIX в.

   Пожалуй, это наиболее очевидно в России. Всю первую половину 1826 г. шло следствие по делу декабристов. В ходе следствия каждому мятежнику давали особого рода анкету, в которой был, в частности, вопрос об источниках его «вольнодумных и либеральных мыслей». Среди авторов, которых называли декабристы, рядом с Монтескье и Вольтером несколько раз фигурирует имя Смита. Еще чаще упоминаются просто сочинения по политической экономии, но надо помнить, что в то время это практически означало систему Смита.

   Декабристы, дворянские революционеры, имели, по существу, буржуазно-демократическую программу. Для этой программы они воспользовались самыми прогрессивными идеями западных мыслителей. У Смита их привлекала вся его система естественной свободы, а конкретнее — категорическое осуждение рабства (крепостного права), выступление против всех других форм феодального гнета и за промышленное развитие, требование всеобщности налогообложения и т. д. Само по себе фритредерство Смита их меньше интересовало. Среди декабристов и близких к ним мыслящих людей были как сторонники свободы торговли, так и сторонники протекционистских тарифов для защиты нарождавшейся русской промышленности. Еще меньше занимались они (да и русские экономисты того времени вообще) чисто теоретическими сторонами учения Смита: вопросами стоимости, доходов, капитала.

   Влияние Смита на декабристов было итогом продолжавшегося уже несколько десятилетий распространения его идеи среди русского образованного общества. На волне либеральных веяний, распространившихся после восшествия на престол Александра I, в 1802–1806 гг. вышел первый русский перевод «Богатства народов». Перевод книги Смита был исключительно трудным делом, ведь на русском языке еще только складывалась научная экономическая терминология, система основных понятий. Тем не менее он сыграл важную роль не только в распространении идей Смита в России, но и в развитии русской экономической мысли вообще. Период 1818–1825 гг. был временем наибольшего влияния учения Смита в России. После декабрьского восстания оно почти целиком попало в руки консервативных профессоров, которые вытравляли из него все смелое и острое.

   Замечательно, что это не укрылось от наблюдательности Пушкина, который отразил в «Евгении Онегине» увлечение Смитом. В одном из прозаических отрывков 1829 г. читаем: «Твои умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 году. В то время строгость нравов и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы, не снимая шпаг — нам было неприлично танцевать и некогда заниматься дамами. Честь имею донести тебе, что это все переменилось. Французская кадриль заменила Адама Смита».

   Пушкин был хорошо знаком и даже дружен по меньшей мере с тремя декабристами, которые оставили важный след в развитии русской экономической мысли: Николаем Тургеневым, Павлом Пестелем и Михаилом Орловым. Особенно большую роль в формировании общественных взглядов молодого Пушкина сыграл Тургенев, который считал себя учеником Смита. В книге Тургенева «Опыт теории налогов» (1818 г.) множество ссылок на Смита. Заглавие книги обманчиво, так как оно продиктовано цензурными соображениями. В действительности это была острейшая экономическая и социально-политическая критика крепостного права. Важнейшая идея, которая связывает Н. И. Тургенева со Смитом, — это идея экономической и политической свободы. Саму науку политической экономии Тургенев рассматривал как научное обоснование «конституционной свободы народов Европы».

   Как и у Смита, у декабристов не было сознательной апологетики капитализма, который представлялся им строем равенства, свободы и прогресса. Лишь в виде исключения отмечали они отдельные его отрицательные стороны. Такие элементы особенно заметны у Пестеля.

 


Личность Смита

 

   О жизни Смита осталось сказать немного. Через два года после выхода в свет «Богатства народов» он получил, хлопотами герцога Баклю и других влиятельных знакомых и почитателей, весьма выгодную должность одного из таможенных комиссаров Шотландии в Эдинбурге с годовым окладом в 600 фунтов стерлингов. Это было много по тем временам: Роберт Бернс, служивший в том же ведомстве по акцизной части, получал сначала 50, а позже 70 фунтов. В таможенном управлении, следя за сбором пошлин, ведя переписку с Лондоном и посылая время от времени солдат на поимку контрабандистов, Смит просидел до конца своих дней. Он поселился в Эдинбурге, сняв квартиру в старой части города. Продолжая вести прежний скромный образ жизни, Смит довольно много денег тратил на благотворительность. Единственной ценностью, оставшейся после него, была значительная библиотека.

   Государственные должности, вроде полученной Смитом, в XVIII в. давались только по протекции и рассматривались как отличная синекура. Но Смит, при его добросовестности и известном педантизме, относился к своим обязанностям серьезно и проводил на службе довольно много времени. Уже одно это (плюс возраст и болезни) исключало продолжение глубокой научной работы. Казалось, что Смит к ней особенно и не стремился. Правда, в первое время он носился с планом написать свою третью большую книгу — нечто вроде всеобщей истории культуры и науки. (После его смерти остались и были вскоре опубликованы интересные наброски, посвященные истории астрономии и философии и даже изящным искусствам.) Но он скоро отказался от этого замысла. Довольно много времени у него отнимали новые издания его сочинений. При жизни Смита в Англии вышло шесть изданий «Теории нравственных чувств» и пять — «Богатства народов». К третьему изданию «Богатства народов» (1784 г.) Смит сделал значительные добавления, в частности написал главу «Заключение о меркантилистической системе». В какой-то мере он следил и за иностранными изданиями своих книг.

   Шотландская столица была вторым, после Лондона, культурным центром страны, а в некоторых отношениях не уступала ему. С другой стороны, это был сравнительно небольшой уютный город. Верный своим многолетним привычкам, Смит и здесь имел свой клуб, где регулярно встречался с узким кругом друзей и знакомых. Смит стал европейской знаменитостью. Путешественники из Лондона и Парижа, Берлина и Петербурга стремились познакомиться с шотландским мудрецом. Одно из знакомств Смита в этот период интересно с точки зрения истории русской культуры. В Эдинбурге жила, наблюдая за обучением в университете своего сына, княгиня Воронцова-Дашкова, образованнейшая женщина своего времени, будущий президент Российской Академии наук. Из ее мемуаров известно, что Смит, среди других эдинбургских ученых, бывал у нее.

   Во внешности Смита не было ничего выдающегося. Он был немного выше среднего роста. Простое лицо с правильными чертами, серо-голубые глаза, крупный прямой нос. Одевался очень скромно. Носил до конца жизни парик. Любил ходить с бамбуковой тростью на плече. Имел привычку говорить сам с собой, так что однажды уличная торговка приняла его за помешанного и сказала соседке: «Бог мой, вот бедняга! А ведь прилично одет!»

   Смит умер в Эдинбурге в июле 1790 г. на 68-м году жизни. Около четырех лет до этого он тяжело болел.

   Смит обладал значительным интеллектуальным, а порой и гражданским мужеством, но ни в коей мере не был борцом. Он был гуманен и не любил несправедливости, жестокости и насилия, но довольно легко мирился со всем этим. Он верил в успехи разума и культуры, но очень опасался за их судьбу в грубом и косном мире. Он ненавидел и презирал чиновников-бюрократов, по сам стал одним из них.

   Смит с большим сочувствием относился к трудящимся беднякам, к рабочему классу. Он выступал за возможно высокую оплату наемного труда, потому что, по его словам, общество не может «процветать и быть счастливым, если значительнейшая его часть бедна и несчастна». Несправедливо, чтобы в нищете жили люди, которые своим трудом содержат все общество. Но вместе с тем Смит полагал, что «естественные законы» обрекают рабочих на низшее положение в обществе, и думал, что, «хотя интересы рабочего тесно связаны с интересами общества, он неспособен ни уразуметь эти интересы, ни понять их связь со своими собственными».[133]

   Смит считал буржуазию восходящим, прогрессивным классом и объективно выражал ее интересы, притом интересы не узкие и временные, а широкие и длительные. Но, сам будучи интеллигентом-разночинцем, он не испытывал к капиталистам, как к таковым, ни малейшей симпатии. Он считал, что жажда прибыли ослепляет и ожесточает этих людей. Ради своей прибыли они готовы на любые действия против интересов общества. Они всеми силами стремятся повысить цены своих товаров и понизить заработную плату своих рабочих. Промышленники и купцы неизменно стремятся подавить и ограничить свободную конкуренцию, создать вредную для общества монополию.

   В общем, капиталист для Смита — это естественное и безличное орудие прогресса, роста «богатства нации». Смит выступает за буржуазию лишь постольку, поскольку ее интересы совпадают с интересами роста производительных сил общества. Эта точка зрения перешла от Смита к Рикардо и стала важнейшей составной частью всей буржуазной классической политической экономии.

 


Глава 12. Гений из Сити: Давид Рикардо

 

   В 1799 г. молодой состоятельный делец с лондонской биржи жил на курорте Бат, где лечилась его жена. Зайдя в публичную библиотеку, он случайно перелистал «Богатство народов» Адама Смита, заинтересовался и попросил прислать книгу ему на квартиру. Так впервые пробудился интерес Рикардо к политической экономии.

   Эта история рассказывается со слов самого Рикардо, но она все же анекдотична, как рассказы о яблоке Ньютона и чайнике Уатта. Будучи образованным человеком, он едва ли мог не знать о книге Смита. Рикардо имел уже обширные практические познания в экономике, а также известный навык к абстрактному мышлению, ибо интересовался науками. Тем не менее находка в библиотеке Бата могла, конечно, послужить толчком.

   Рикардо продолжал делать деньги, а для души занимался минералогией. Но вскоре главным его делом, трудом, отдыхом и отрадой стали занятия политической экономией. Среди достоинств, которыми обладал Рикардо, пожалуй, больше всего поражает эта самозабвенная увлеченность наукой, постоянная и бескорыстная погоня за истиной. Рикардо был скромный человек и всю жизнь считал себя в науке немного дилетантом; Но этот «дилетант» завершил создание английской классической политической экономии.

   Важной заслугой Рикардо была разработка методов научного исследования в экономической науке. Уже современники говорили о вышедшей из-под пера Рикардо «новой науке политической экономии» и в известном смысле были правы: действительно, в его работах политическая экономия в значительной мере впервые обрела черты науки как системы знаний об экономическом базисе общества. Рикардо пытался найти ответ на вопрос, всегда волновавший и волнующий экономистов, — каковы общественные условия производства и распределения, в наибольшей степени благоприятные (оптимальные) для роста материального богатства общества. По этой проблеме он высказал ряд идей, не потерявших своего значения до наших дней. Важным отличием теоретических взглядов Рикардо было наличие единой общей концепции, лежащей в основе научного истолкования всего огромного многообразия фактов экономической действительности. Рикардо стремился исследовать экономику как сложную систему и определить основные условия равновесия. Это было связано у него с уверенностью в том, что в экономике действуют объективные законы и существуют механизмы, обеспечивающие действие этих законов как преобладающих тенденций. Проблема «механизмов саморегулирования» в экономике сохраняет свое теоретическое и практическое значение.

   Большую роль сыграли труды Рикардо в развитии таких конкретных областей экономической науки, как денежное обращение и кредит, международные экономические отношения, налоги. По теории земельной ренты и международного разделения труда Рикардо высказал идеи, вошедшие в золотой фонд экономической мысли. Глубокий теоретик, Рикардо вместе с тем близко стоял к экономическим проблемам своего времени и своей страны. Он был искусным полемистом и талантливым публицистом по экономическим и социальным вопросам. Рикардо были свойственны высокие принципы научной этики, заслуживающие уважения и подражания.

   Даже для той эпохи, когда жил Рикардо и когда профессии экономиста фактически еще не существовало, его путь в науку был необычен и вызывал изумление. Один из последователей Рикардо восторженно писал в 1821 г.: «Возможно ли, что один англичанин, и притом не из мира академической науки, а стесненный коммерческими и общественными заботами, совершил то, что не могли продвинуть на волосок все университеты Европы и целое столетие научной мысли».[134]

   Давид Рикардо

 

 


Промышленная Революция

 

   Англия воевала четверть века. Сначала с якобинцами, потом с генералом Бонапартом, наконец, с императором Наполеоном. Война кончилась летом 1815 г. победой при Ватерлоо. Теперь Англия могла пользоваться плодами победы. Рухнула континентальная блокада, которой Наполеон надеялся удушить английскую торговлю. Европейские рынки открылись для английских товаров — самых лучших и разнообразных в тогдашнем мире.

   Воина шла вдалеке от берегов Англии, на континенте Европы, в колониях, на морях и океанах. Она не мешала Англии богатеть. Последняя треть XVIII в. и первая треть XIX в. — это эпоха промышленной революции в Англии. Капитализм из мануфактурной стадии вступил в стадию машинной индустрии. Место кустарных мастерских стали занимать фабрики, на которых работали сотни людей. Как грибы вырастали мрачные, закопченные фабричные города. В центре промышленного переворота находилась хлопчатобумажная промышленность. Вместе с тем развивались отрасли, производившие для нее машины и топливо. Начался век угля и железа. Пар становился главным источником двигательной силы. В поездку на континент в 1822 г. Рикардо отправился уже на пароходе, а через два года после его смерти впервые пошел по рельсам паровоз.

   Менялась сельская Англия. Мелкие независимые крестьянские хозяйства на своей или арендованной земле исчезали, уступая место крупному землевладению и хозяйству капиталистических фермеров-арендаторов. Формировался сельскохозяйственный пролетариат, который вместе с тем пополнял ряды шахтеров, землекопов, каменщиков, фабричных рабочих.

   Англия богатела, но вместе с богатством росло неравенство в распределении. Классовые различия становились резче и определеннее. Для рабочих это был чудовищно жестокий мир — тот мир, который потряс молодого Энгельса, когда он в 1842 г. впервые попал в Англию. Рабочий день продолжался 12–13 часов, а иногда и больше. Заработная плата обеспечивала пропитание буквально не выше голодного минимума. Безработица или болезнь обрекала рабочего и его семью на голод. Машины позволяли фабрикантам широко использовать еще более дешевый женский и детский труд, особенно в текстильной промышленности.

   Любые объединения и союзы рабочих были запрещены законом и рассматривались как мятежные. Первые выступления рабочих против ужасных условий жизни были стихийными вспышками отчаяния и ярости. Луддиты разрушали машины, наивно считая их виновниками своих бедствий. В 1811–1812 гг. их движение приняло довольно большие размеры. Байрон поднял в палате лордов свой одинокий голос в защиту отчаявшихся бедняков. Рикардо не мог, конечно, одобрять действия луддитов, но он выступал за легализацию рабочих союзов и впервые дал в своих сочинениях трезвый анализ социальных последствий применения машин. В 1819 г. войска расстреляли в Манчестере большую демонстрацию рабочих.

   И все же классовый антагонизм буржуазии и пролетариата в начале XIX в. еще не был столь острым, как в последующее время. Буржуазия была еще восходящим классом, ее интересы, в общем, соответствовали интересам развития производительных сил. Рабочий класс был слаб и неорганизован. Он являлся, скорее, объектом, а не субъектом в общественных отношениях и в политике.

   Интересам буржуазии пока серьезно угрожали посягательства землевладельцев. Повышение цен на хлеб принесло им рост земельной ренты, и они после войны добились от торийского парламента принятия хлебных законов, которые резко ограничивали ввоз иностранного зерна в Англию и способствовали сохранению высоких цен на хлеб. Это было невыгодно фабрикантам, так как им приходилось платить более высокую денежную заработную плату своим рабочим, чтобы они не умерли с голоду. Борьба вокруг хлебных законов была важнейшей частью политической жизни Англии в течение всей первой половины XIX в. и в немалой степени определяла теоретические позиции экономистов, в частности Рикардо. В этой борьбе интересам землевладельцев в известной мере противостояли тогда совместные интересы промышленной буржуазии и рабочего класса.

   Такова была историческая обстановка, в которой сложилось учение Рикардо и своей высшей точки достигла английская классическая школа. Эта обстановка отчасти объясняет, почему Рикардо мог с большой научной объективностью и беспристрастием анализировать коренные социально-экономические проблемы, в особенности отношения между капиталом и трудом. Разумеется, огромное значение имела при этом и личность Рикардо как ученого.

 


Самый богатый экономист

 

   Есть такая английская шутка. Кто такой экономист? Человек, который не имеет ни гроша в кармане и дает другим такие советы, что если они будут следовать им, то окажутся тоже без гроша. Однако нет правил без исключений. Рикардо составил себе миллионное состояние и порой давал друзьям, в частности Мальтусу, такие советы насчет помещения денег, что те не имели оснований жаловаться.

   Предки Рикардо, испанские евреи, бежали от преследований инквизиции в Голландию и осели там. Отец экономиста в 60-х годах XVIII в. перебрался в Англию, где сначала занимался оптовой торговлей товарами, а потом перешел к торговле векселями и ценными бумагами. Давид был третьим из его 17 детей. Он родился в Лондоне в апреле 1772 г., обучался в обычной начальной школе, а затем был отправлен на два года в Амстердам, где начал постигать в конторе своего дяди тайны коммерции.

   По возвращении Рикардо еще некоторое время учился, но в 14 лет его систематическое образование окончилось. Правда, отец разрешил ему брать уроки у домашних учителей. Однако скоро выяснилось, что интересы юноши выходят за пределы того, что отец считал необходимым для дельца. Это ему не понравилось, и уроки прекратились. В 16 лет Давид уже был ближайшим помощником отца в конторе и на бирже. Наблюдательный, сообразительный, энергичный, он быстро сделался заметным человеком на бирже и в деловых конторах Сити. Отец стал поручать ему самостоятельные дела и неизменно оставался доволен.

   Однако Давид тяготился деспотизмом и консерватизмом отца. Он был равнодушен к религии, а дома его заставляли строжайшим образом следовать всем догмам иудаизма и выполнять его обряды. Конфликт вышел наружу, когда в 21 год Рикардо заявил отцу, что он намерен жениться на христианке. Невеста была дочерью врача-квакера, такого же домашнего тирана, как старый Рикардо. Брак был заключен против воли обоих семейств. Женитьба на христианке означала для Рикардо изгнание из иудейской общины. Рикардо не перешел и в квакерскую общину, а остановился на унитарианстве — самой свободной и гибкой из сект, отколовшихся от государственной англиканской церкви. По всей видимости, это было просто благопристойным прикрытием его атеизма.

   Счастливый конец этой романтической истории мог бы быть омрачен бедностью, так как молодые, естественно, ничего не получили от родителей. А в 25 лет Рикардо уже был отцом троих детей (всего их было восемь). Он не знал никакого другого дела, кроме биржевой спекуляции, и теперь занимался ею не как подручный отца, а самостоятельно. Ему повезло, помогли также связи, репутация и способности. Через пять лет он уже был очень богат и вел крупные операции.

   В наше время на фондовых биржах Англии, США и других стран продаются главным образом акции крупных частных компаний. В конце XVIII в. акционерных обществ было еще очень мало. Сделки с акциями Английского банка, Ост-Индской компании и нескольких других обществ составляли ничтожную долю биржевых операций, и Рикардо ими почти не занимался. Золотым дном для него, как для многих ловких дельцов, оказался государственный долг и сделки с облигациями государственных займов. За первые 10 лет войны — с 1793 по 1802 г. — английский консолидированный государственный долг возрос с 238 млн. до 567 млн. фунтов стерлингов, а к 1816 г. превысил 1 млрд. Кроме того, в Лондоне размещались иностранные займы. Курсы облигаций менялись под влиянием разных экономических и политических факторов. Игра на курсах стала первым источником обогащения молодого дельца.

   Как рассказывают современники, Рикардо отличался феноменальной проницательностью и чутьем, быстротой реакции и вместе с тем большой осторожностью. Он никогда не зарывался, не терял хладнокровия и трезвости оценок. Умел продавать вовремя, порой удовлетворяясь скромным выигрышем на каждой облигации, наращивая прибыль за счет больших оборотов.

   В эти годы начались операции, из которых впоследствии выросло инвестиционное банковое дело, а с ним состояния и власть таких финансовых магнатов, как Ротшильды и Морганы. Богатые финансисты, объединявшиеся в небольшие группы, брали у правительства подряд на размещение вновь выпускаемых займов. Проще говоря, они оптом покупали у него все облигации нового займа, а затем распродавали их в розницу. Прибыли от этих операций были огромны, хотя порой они были сопряжены с большим риском: курс облигаций мог внезапно упасть. Заем доставался той группе финансистов, которая называла на торгах, устраиваемых казначейством, самую выгодную для правительства цену. В 1806 г. Рикардо в компании с двумя другими дельцами неудачно выступил на торгах, и заем достался другой группе. В следующем году Рикардо и его группа добились права размещения 20-миллионного займа. После этого он в течение 10 лет неизменно участвует в торгах и несколько раз проводит размещение займов.

   К 1809–1810 гг. Давид Рикардо — одна из крупнейших фигур лондонского финансового мира. Покупается роскошный дом в самом аристократическом квартале Лондона, а затем большое поместье Гэткомб-парк в Глостершире, где Рикардо устраивает свою загородную резиденцию. После этого Рикардо постепенно отходит от активной деятельности в мире бизнеса и превращается в крупного землевладельца и рантье. Его состояние достигает 1 млн. фунтов, что по тем временам представляло огромную сумму.

   Это биография талантливого финансиста, ловкого дельца, рыцаря наживы. При чем тут наука?

   Но этот биржевой волк и почтенный отец семейства был человеком с детски любознательным умом и ненасытной жаждой знаний. В 26 лет Рикардо, добившись финансовой независимости и даже некоторого богатства, вдруг обращается к наукам, которыми обстоятельства не позволили ему заняться в юности: естествознанию и математике. Какой контраст! В первой половине дня на бирже и в конторе — не по годам выдержанный и хладнокровный делец. Вечером у себя дома — симпатичный, увлекающийся молодой человек, который с наивной гордостью показывает родным и знакомым опыты с электричеством и демонстрирует свою коллекцию минералов.

   Яркий интеллект Рикардо развивался под влиянием этих занятий. Они способствовали выработке тех качеств, которые сыграли столь важную роль в его экономических трудах: мышление его отличалось строгой, почти математической логичностью, большой четкостью, неприязнью к слишком общим рассуждениям. В это время Рикардо впервые столкнулся с политической экономией как наукой. В ней еще безраздельно царил Смит, и молодой Рикардо не мог не подпасть под его влияние. Вместе с тем на него сильное впечатление произвел Мальтус, чей «Опыт о законе народонаселения» вышел первым изданием в 1798 г. Позже, лично познакомившись с Мальтусом, Рикардо писал ему, что при чтении этого сочинения нашел идеи Мальтуса «такими ясными и так хорошо изложенными, что они пробудили во мне интерес, уступающий только интересу, вызванному прославленным трудом Адама Смита».[135]

   В начале века в Лондоне появился молодой шотландец Джемс Милль, острый публицист и писатель по социально- экономическим вопросам. Рикардо познакомился с ним, знакомство вскоре перешло в тесную дружбу, которая связывала их до смерти Рикардо. В первые годы Милль играл роль наставника. Он ввел Рикардо в круг ученых и писателей, подтолкнул его к публикации первых сочинений. Позже роли в известном смысле переменились. После выхода главных трудов Рикардо Милль объявил себя его учеником и последователем. Правда, в своих работах он развивал не сильнейшие стороны учения Рикардо и защищал его от критиков отнюдь не лучшим образом. Тем не менее Милля нельзя не помянуть здесь добрым словом: искренний поклонник таланта Рикардо, он постоянно наседал на него, требуя писать, переделывать, публиковать. Иной раз Милль брал на себя слегка комическую роль, задавая Рикардо «уроки» и требуя отчетов. В октябре 1815 г. он пишет Рикардо: «Я надеюсь, вы в настоящее время уже в состоянии что-то сообщить мне о том, насколько вы продвинулись в вашей книге. Я считаю теперь, что эта работа — ваш определенный обет».[136]

   Некоторым талантливым людям такие друзья очень нужны!

   Рикардо всегда страдал от неуверенности в своих силах, от некоторой литературной робости. У него не было и такого чувства долга, «призванности», с которым Смит много лет работал над своей книгой. Вне пределов своего бизнеса Рикардо был мягкий и даже немного застенчивый человек. Это проявлялось в повседневной жизни, в общении с людьми. В 1812 г. он поехал в Кембридж, где его старший сын Осман первый год обучался в университете. И вот в непривычной обстановке он, 40-летний богач и уважаемый человек, чувствует себя неуверенно, неловко. Давая в письме жене отчет о своей поездке, Рикардо говорит: «Я стараюсь преодолеть все, что есть в моем характере робкого и замкнутого, чтобы сделать все возможное и обеспечить Осману несколько приятных знакомств».

 


На подступах: проблема денежного обращения

 

   Как пишет Маркс, в парламентских прениях по поводу банковских актов 1844 и 1845 гг. будущий премьер Гладстон однажды заметил, что даже любовь не сделала стольких людей дураками, сколько мудрствование о сущности денег.[137]

   В Англии начала XIX в. вопрос о деньгах и банках оказался в центре страстной полемики и борьбы партийных и классовых интересов. Естественно, что Рикардо, который хорошо знал кредитно-денежную практику, впервые попробовал свои силы как экономист и публицист на этой арене. Ему было тогда 37 лет.

   В 1797 г. Английскому банку было разрешено приостановить размен его банкнот на золото. Банкноты превратились в неразменные бумажные деньги. В нескольких статьях и памфлетах, опубликованных в 1809–1811 гг., Рикардо доказывал, что повышение рыночной цены золота в этих бумажных деньгах является следствием и проявлением их обесценения в связи с чрезмерным выпуском. Его противники утверждали, что повышение цены золота объясняется другими причинами, в частности спросом на золото для вывоза за границу. В этих сочинениях раскрылся талант Рикардо — искусного полемиста, автора, способного очень логично и последовательно тянуть цепь аргументов. Это отнюдь не была академическая дискуссия. За теми, кто отрицал обесценение банкнот, стояли заправилы Английского банка, консервативное большинство парламента, министры, вся «военная партия». В конечном счете тут находили выражение классовые интересы землевладельцев, которым война и инфляция приносили рост рент. Рикардо же выражал, как и во всей своей последующей деятельности, интересы промышленной буржуазии, которые в то время были прогрессивны. Политически он был близок к вигской (либеральной) оппозиции.

   Рикардо не ограничился критикой существующей системы денежного обращения, но разработал позитивную программу. Он дополнил ее в нескольких более поздних сочинениях. То, что он предлагал, было денежной системой, максимально соответствующей потребностям развития капиталистического хозяйства. И надо сказать, что идеи Рикардо в большой мере осуществились в течение XIX столетия. С 1819 по 1914 г. в Англии действовал золотой стандарт.

   Коротко говоря, эти идеи сводились к следующему: 1) устойчивое денежное обращение — важнейшее условие роста экономики; 2) такая устойчивость возможна лишь на базе золотого стандарта — денежной системы, основанной на золоте; 3) золото в обращении может быть в значительной мере или даже полностью заменено бумажными деньгами, разменными по твердому паритету на золото, что дает нации большую экономию. В своей последней работе, которую он не успел закончить, Рикардо предлагает отнять у Английского банка, являвшегося частной компанией, право эмиссии банкнот и управления государственными средствами. Для этих целей он предлагал создать новый Национальный банк. Для того времени это было крайне смелое предложение.

   Рикардова теория денег отражала как силу, так и слабость классической политэкономии. Рикардо попытался положить в основу теории денег трудовую теорию стоимости, но сделал это непоследовательно и фактически отказался от нее при анализе конкретных экономических процессов.

   Стоимость золотых денег, как и всех товаров, определяется в принципе затратами труда на их производство. И товары и деньги входят в обращение с данными стоимостями. Значит, для того чтобы обслуживать обращение данной массы товаров, нужно определенное количество денег. Если, скажем, вся годовая товарная масса представляет 1 млрд. рабочих дней среднего труда, а в одном грамме золота воплощается 1 рабочий день, то для обращения нужен 1 млрд. граммов золота. Предположим, однако, что каждый грамм золота может в течение года обслужить 10 сделок, сделать 10 оборотов. Тогда будет достаточно в 10 раз меньше золота — 100 млн. граммов. К этому надо добавить еще, что часть золота может быть сэкономлена за счет сделок, производимых в кредит. Такова в главных чертах концепция, позже четко изложенная Марксом.

   Но Рикардо не пошел таким путем. Он исходил из того, что в данной стране может обращаться любое количество так или иначе попавшего туда золота. В обращении масса товаров просто сталкивается с массой денег, и таким образом устанавливаются товарные цены. Если попало золотых денег больше, то цены выше, если меньше — ниже. Это количественная теория денег, уже знакомая нам по Юму. Рикардо отличается от Юма тем, что он стремится как-то примирить ее с трудовой теорией стоимости. Но это ему, понятно, плохо удается.

   Над мышлением Рикардо тяготел опыт неразменного бумажноденежного обращения. Покупательная сила бумажных денег действительно в основном определяется их количеством. Сколько бы ни было выпущено этих денег, все они будут представлять то количество полноценных золотых денег, какое необходимо для обращения. Когда, скажем, бумажных долларов становится вдвое больше, чем нужно золотых, каждый бумажный доллар обесценивается вдвое.

   Почему, однако, Рикардо механически перенес явления бумажноденежного обращения на золото? Потому, что он не видел принципиальной разницы между тем и другим, считая золото тоже в сущности знаком стоимости. Он видел в деньгах только средство обращения и не учитывал всей сложности и многообразия их функций.

   Рикардо думал, что его теория денег объясняет также колебания в международных экономических отношениях. Он рассуждал так. Если в данной стране оказывается слишком много золота, то в ней повышаются товарные цены и становится выгодно ввозить в нее товары из-за границы. В торговом балансе страны образуется дефицит, который приходится оплачивать золотом. Золото уходит из страны, цены понижаются, приток иностранных товаров приостанавливается, и все приходит в равновесие. При недостатке золота в стране все происходит в обратном порядке. Таким образом, действует автоматический механизм, выравнивающий торговые балансы и распределяющий золото между странами. Отсюда Рикардо делал выводы в пользу свободы торговли. Нечего беспокоиться, говорил он, если ввоз превышает вывоз товаров и золото уходит из страны. Это вовсе не основание для ограничений ввоза. Просто в стране слишком много золота и слишком высокие цены. Свободный импорт помогает их понизить.

   Требование свободы торговли в Англии во времена Рикардо было прогрессивным, как и во времена Смита. Но его теория об автоматическом выравнивании плохо отражала действительность. Во-первых, она опиралась на количественную теорию денег и необоснованно утверждала, что изменение количества денег в стране прямо определяет уровень цен. Во-вторых, золото между странами передвигается не только под влиянием относительных уровней товарных цен. Критики Рикардо не без основания указывали, например, что в годы наполеоновских войн золото уходило из Англии не потому, что цены в Англии были выше (наоборот, цены на промышленные товары были там значительно ниже), а в связи с большими военными платежами загранице, закупками хлеба в неурожайные годы и т. п.

   При всех своих пороках рикардова теория денег все же сыграла важную роль в развитии экономической науки. Она выдвинула много вопросов, о которых ранее было крайне смутное представление и значение которых росло в дальнейшем: о скорости обращения денег; о «спросе на деньги», т. е. о факторах, определяющих потребности хозяйства в деньгах; о роли разменности бумажных денег на золото; о механизме международного движения золота и влиянии уровня товарных цен на торговые и платежные балансы.

   В 1809 г. Рикардо еще был совершенно неизвестен как экономист. В 1811 г. он уже признанный авторитет, лидер движения за восстановление разменности банкнот. Отчасти через Милля, отчасти другими путями Рикардо знакомится с видными политиками, журналистами, учеными. В его гостеприимном доме начинаются регулярные собрания, где без конца дебатируются острые вопросы — политические, экономические, литературные. Без особых усилий с его стороны Рикардо оказывается в центре этого круга людей. Причина — не только его ум, но и такт, спокойствие, выдержка.

   Английская писательница Мария Эджуорт оставила проницательную характеристику Рикардо как собеседника: «Мистер Рикардо, с его очень спокойной манерой держаться, имеет живой ум, который непрерывно находится в движении; все время он в беседе поднимает новые темы. Мне никогда не приходилось спорить или дискутировать вопрос с человеком, который спорил бы более честно и больше стремился бы к истине, чем к победе. Он полностью отдает должное любому аргументу, выдвигаемому против него, и не настаивает на своем мнении ни одной минуты больше, чем говорит ему его убеждение по этому вопросу. Для него, кажется, совершенно безразлично, вы ли обнаружите истину или он, лишь бы она была обнаружена. Беседуя с ним, всегда что-то получаешь; убеждаешься, что ты либо неправ, либо прав, и начинаешь лучше понимать дело, причем настроение в этой беседе всегда сохраняется наилучшим».[138]

   Рикардо познакомился с Т. Р. Мальтусом. Дружба этих двух людей — любопытный парадокс в истории науки. Она была весьма тесной, Рикардо и Мальтус часто встречались, ездили друг к другу в гости и без конца переписывались. Между тем трудно представить себе более разных людей. Вся история их дружбы — это история идейных споров и разногласий. Они редко могли согласиться в чем-либо. И не удивительно: мальтусова политическая экономия подчинена интересам класса землевладельцев, что для Рикардо было совершенно неприемлемо. В свою очередь, Мальтус не мог принять самые важные идеи Рикардо: трудовую теорию стоимости, изображение ренты как паразитического дохода, свободу торговли, требование отмены хлебных законов.

   Вероятно, одно из объяснений этой дружбы состоит в том, что Рикардо в высшей мере обладал качествами научной объективности и самокритичности. Всегда недовольный тем, чего он достиг и как он это выразил, Рикардо искал в острой критике Мальтуса ключ к совершенствованию, к уяснению и развитию своих идей. С другой стороны, критикуя Мальтуса, он сам двигался вперед.

 


Принцип сравнительных затрат

 

   Рикардо много думал о факторах, определяющих потоки международной торговли. Это понятно: для Англии внешняя торговля всегда играла (и теперь играет) особо важную роль. Он задался вопросом: почему из данной страны вывозятся именно такие товары, а ввозятся другие? И что дает внешняя торговля для роста производства, для экономического прогресса?

   У Адама Смита был простой и в общем-то довольно плоский ответ на такие вопросы. Может быть, и мыслимо производить в Шотландии виноградное вино, но затраты труда будут непомерно велики. Выгоднее производить в Шотландии, скажем, овес и обменивать его на вино из Португалии, где производство вина требует мало затрат труда, а овес — много. По всей вероятности, выиграют обе страны. Но это не могло удовлетворить Рикардо. Неужели торговля возможна только в очевидных случаях, когда диктует сама природа?

   Он рассуждал так. Если даже представить себе, что Шотландия производит и овес и вино с меньшими издержками, но по овсу ее преимущество больше, чем по вину, то при известном соотношении издержек и известных пропорциях обмена ей будет все же выгодно производить только овес, а Португалии — только вино. Это и есть принцип сравнительных затрат, или сравнительного преимущества. Рикардо основывал этот принцип на трудовой теории стоимости и пытался доказать его с помощью числового примера; он вообще очень любил и постоянно использовал такие примеры.

   Попытаемся проиллюстрировать идеи Рикардо числовым примером, который по возможности приближен к реальности начала XIX в. Представим себе, что в Англии и Франции производятся только два товара — сукно и зерно. В Англии производство 1 метра сукна требует в среднем 10 часов труда, а 1 тонны зерна — 20 часов. Во Франции цифры составляют для сукна 20 часов, для зерна — 30 часов. В соответствии с законом стоимости в Англии 1 тонна зерна будет обмениваться на 2 метра сукна, а во Франции — на 1,5 метра. Заметим, что в данном примере Англия имеет абсолютное преимущество в производстве обоих товаров, но сравнительное — лишь по сукну. По зерну сравнительное преимущество имеет Франция. Это можно объяснить еще так: во Франции производство сукна обходится в 2 раза дороже, чем в Англии, а зерна — только к 1,5 раза. Это только и есть сравнительное преимущество.

   Предположим, что обе страны последовали совету Рикардо и специализировались: Англия — на производстве сукна, Франция — на производстве хлеба. Можно думать, что соотношение обмена сукна на хлеб будет находиться где-то между английским и французским и составит, скажем, 1,7 (т. е. 1,7 метра сукна за 1 тонну зерна).[139] Дальнейшие рассуждения лучше изобразить в виде таблицы:

   Как видим, на каждых 30 часах общественного труда английское народное хозяйство выигрывает 0,2 тонны зерна, французское — на каждых 50 часах труда выигрывает 0,1 метра сукна. Благодаря специализации и развитию внешней торговли обе страны в принципе могут увеличить потребление обоих продуктов.

   Рикардо понимал и то, что этот выигрыш, как правило, присваивается определенным классом — капиталистами. Но вполне в духе его мышления было считать это равнозначным: выгода от внешней торговли «создает… побуждение к сбережению и к накоплению капитала», а накопление капитала — залог экономического роста, и, в частности, оно в общем может благоприятно отразиться на положении рабочего класса, так как вызывает увеличение спроса на рабочую силу.

   Следует зафиксировать два важных момента. Во-первых, как уже говорилось, принцип сравнительных затрат у Рикардо опирается на трудовую теорию стоимости. Во-вторых, он в своей абстрактной форме не увязан с капиталистическим производством, а применим по самой своей сущности к международному разделению труда вообще. Вопрос, лишь в том, какому классу будут доставаться экономические выгоды от специализации.

   Закономерно, что в последние годы в связи с усилением для социалистических стран значения проблем международного разделения труда и специализации производства принцип сравнительных затрат привлекает внимание экономистов-марксистов. Иногда в марксистской литературе упор делается на то, что эти идеи Рикардо впоследствии были использованы буржуазной политической экономией в апологетических целях. Однако это не может «бросить тень» на Рикардо. Исходный принцип — это одно, а его идеологическое использование в других исторических условиях — совсем другое.

   Маркс, критикуя учение Рикардо о внешней торговле, вместе с тем указывал, что в принципе специализация может быть выгодна даже относительно отсталой стране, так как такая страна «все-таки получает при этом товары дешевле, чем могла бы сама их производить».[140] Верно, что уже Рикардо делал из принципа сравнительных затрат выводы в духе своей теории о гармоническом и уравновешенном развитии международных экономических отношений в условиях свободы торговли. У него получалось, что торговля будет выгодна всем ее участникам и сплотит все цивилизованные нации в одну всемирную общину, если хлеб, вино и другие сельскохозяйственные товары будут производиться в прочих странах мира, а металлические изделия и другие промышленные товары — в Англии. Таким образом, оправдывалось «естественное» преобладание Англии в качестве главной промышленной державы мира. В дальнейшем была разорвана связь принципа сравнительных затрат с трудовой теорией стоимости. Он стал использоваться в ряде случаев для оправдания односторонней специализации слаборазвитых и развивающихся стран на производстве сырья и продовольствия как довод против их индустриализации.

   Изменение претерпела, впрочем, вся идея свободы торговли, представлявшая собой важную составную часть буржуазной классической политической экономии. Хотя свобода торговли была особенно выгодна для английской буржуазии, ее основное направление было в то время все же прогрессивным: она была нацелена на ликвидацию феодализма в самой Англии и в других странах, на создание капиталистического мирового рынка. В современных условиях идея свободы торговли, во всяком случае в применении к развивающимся странам, является нередко реакционной. Даже многие экономисты из Западной Европы и США признают, что свобода торговли обрекла бы развивающиеся страны на вечную роль сырьевых придатков и могла бы лишь законсервировать их отсталость. Напротив, только активное вмешательство в сферу внешней торговли (как и в другие сферы хозяйства), в частности обложение пошлинами ввоза иностранных промышленных товаров, содействие национальному экспорту таких товаров и т. д., могут помочь этим странам выбиться из отсталости.

 


Главная книга

 

   Главное сочинение Рикардо появилось совсем иначе, чем «Богатство народов» Смита. Бурная эпоха не отвела ему долгих лет для кропотливой работы.

   Научные интересы Рикардо были очень тесно связаны с острыми вопросами дня. Таким вопросом стали хлебные законы, оттеснившие даже проблемы банков и денег. Рикардо, в это время уже видный экономист и публицист либерального лагеря, бросился в бой. Непосредственным поводом для его выступлений послужила полемика с Мальтусом, которым отстаивал хлебные законы и высокие цепы на хлеб. Из этой полемики под пером Рикардо выросла теоретическая система. В его трудах, написанных в 1814–1817 гг., нашла свое высшее выражение буржуазная классическая политическая экономия в Англии.

   Система Смита уже не могла претендовать на полное объяснение экономической реальности. Слишком многое изменилось за 40 лет. Завершилось выделение классов буржуазного общества, произошла кристаллизация их экономических интересов. Борьба вокруг хлебных законов открыто велась с позиции основных классов, главным образом промышленной буржуазии и землевладельцев. В центре экономической науки оказалась проблема распределения национального дохода между классами. Для Смита это была лишь одна из важных проблем. Для Рикардо это, в сущности, предмет политической экономии. Он пишет: «Определить законы, которые управляют этим распределением, — главная задача политической экономии. Как ни обогатили эту науку исследования Тюрго, Стюарта, Смита, Сэя, Сисмонди и др., все-таки объяснения, которые они дают относительно естественного движения ренты, прибыли и заработной платы, весьма мало удовлетворительны».[141]

   Рикардо пытался установить законы распределения, исходя из условий и интересов производства. Что это конкретно означало? Прежде всего, он положил в основу своей системы теорию, утверждающую, что стоимость товаров создается трудом в процессе производства и измеряется количеством этого труда. Далее, производство он рассматривал в конкретной капиталистической форме и задавался вопросом, как образуется стоимость и распределяются доходы в условиях, когда средства производства находятся в руках лендлордов (земля) и капиталистов (фабрики, машины, сырье). Наконец, главную функцию капитализма он видел в увеличении производства материальных благ.

   В начале 1815 г. Рикардо опубликовал небольшой памфлет под заглавием «Опыт о влиянии низкой цены хлеба на прибыль с капитала». Здесь была впервые в сжатой форме изложена рикардова теория экономических отношений классов и развития капитализма. Рикардо делал следующий основной вывод. Если предоставить экономическое развитие самому себе, то в связи с ростом населения и постепенным переходом к обработке все менее плодородных земель цены на сельскохозяйственные продукты будут расти. Вся выгода от этого достанется землевладельцам, тогда как норма прибыли на капитал будет понижаться. От этого будут страдать и рабочие, так как на их труд будет предъявляться относительно более низкий спрос. Что может оказать противодействие этой тенденции? В частности, импорт дешевого хлеба из-за границы. Отсюда очевиден вред хлебных законов: выгодны они только паразитам-лендлордам.

   В ходе работы Рикардо наталкивается на главную трудность — проблему стоимости (ее суть мы изложим ниже). Смитова теория его не удовлетворяет, но заменить ее он еще не в состоянии. Поиски становятся мучительны. В одном из писем он сообщает, что две недели не знал покоя, пока додумался до какой-то важной вещи. Письма Рикардо вообще наполнены в это время жалобами и сомнениями. Милль старается вселить в него бодрость любыми средствами, вплоть до лести: «Вы уже лучший мыслитель в политической экономии, я уверен, что вы будете и лучшим писателем». Жалобы Рикардо не мешают феноменальному темпу, в котором создается книга.

   В апреле 1817 г. «Начала политической экономии и налогового обложения» уже выходят из печати тиражом 750 экземпляров. Книга Рикардо носит все следы спешки. Он посылал издателям рукопись частями, одновременно дописывая и переделывая оставшееся. При жизни Рикардо вышли еще два издания. Они мало отличались от первого, за исключением главы первой — «О стоимости», в которой Рикардо упорно стремился к четкости и убедительности.

   В третьем издании книга состоит из 32 глав, которые четко распадаются на три части. Основы рикардовой системы изложены в первых семи главах. Более того, все самое главное сказано уже в первых двух главах — о стоимости и ренте. Маркс говорит, что здесь Рикардо проникает в самую суть капиталистического способа производства и дает «некоторые совершенно новые и поразительные результаты. Отсюда то высокое теоретическое наслаждение, которое доставляют эти две первые главы…»[142] После семи теоретических глав следуют (не подряд) 14 глав, посвященных вопросам налогов. В остальных 11 главах содержатся различные дополнения, возникшие после завершения основных глав, мысли и критические соображения по адресу других экономистов, в основном Смита, Мальтуса и Сэя.

   Историческое значение Рикардо для экономической науки можно свести к двум пунктам. Он принял единый руководящий принцип — определение стоимости трудом, рабочим временем — и попытался воздвигнуть на этой основе все здание политической экономии. Именно это позволило Рикардо в значительной мере проникнуть за внешнюю оболочку явлений и обнаружить ряд элементов подлинной физиологии капитализма. Он показал и сформулировал экономическую противоположность классов буржуазного общества и тем самым ухватился за самый корень исторического развития.

   Оба центральных пункта системы Рикардо были использованы Марксом в его экономической теории, которая произвела революционный переворот в политической экономии. Именно эти достижения Рикардо в первую очередь сделали английскую классическую политэкономию одним из источников марксизма. Буржуазная наука в дальнейшем, напротив, отвергла оба главных положения Рикардо. Очень скоро первое из них навлекло на Рикардо обвинение в чрезмерной абстрактности и схоластике, второе — в цинизме и разжигании классовой розни.

   Рикардо действительно были чужды всякие сентименты. Его политическая экономия была жестока, ибо жесток был тот мир, который она пыталась объяснить. Поэтому были неправы даже такие люди, как Сисмонди, которые критиковали Рикардо с позиций гуманности и блага отдельных индивидов. Научность взглядов Рикардо, как и Смита, определяется тем, что он смотрел на интересы классов только с точки зрения развития производства, роста богатства нации. Интересы промышленной буржуазии он тоже защищал лишь в той мере, в какой они соответствовали этому высшему принципу. Рикардо действительно изображал положение рабочих в процессе производства как живых орудий. Капиталист выбирает, что ему выгоднее — нанять рабочих или установить новые машины. И чувства здесь решительно ни при чем. Маркс писал: «Это — стоицизм, это объективно, это научно. Поскольку это возможно без греха против его науки, Рикардо всегда филантроп, каким он и был в практической жизни».[143]

 


Глава 13. Завершение системы: Давид Рикардо

Головоломка стоимости

 

   Рикардо упорно работал, стремясь дать себе ясный отчет о природе стоимости. Не раз признавал он свои прежние взгляды неудовлетворительными и пересматривал их. Когда ему казалось, что он разрешил одну трудность, перед ним вставали новые. Последняя его работа, которую прервали болезнь и смерть, носила заглавие «Абсолютная и относительная стоимость». Под абсолютной стоимостью Рикардо понимал то, что Маркс назвал субстанцией стоимости, — заключенное в товаре количество труда. Под относительной стоимостью — меновую стоимость, количество другого товара, которое должно в силу естественных законов обмениваться на единицу данного товара. Слабость Рикардо заключалась в том, что, признавая абсолютную стоимость, он вместе с тем даже не пытался проникнуть в ее природу, исследовать характер самого труда, воплощенного в этой стоимости. Что его всегда интересовало, так это только количественная сторона дела: как определяется сама величина меновой стоимости и чем ее можно измерять. Отсюда его поиски «идеальной меры стоимости» — погоня за химерой, за неуловимой тенью.

   Иногда Рикардо приходил в отчаяние от невозможности найти полное примирение между своей теорией стоимости и всеми реальными процессами экономики. В одну из таких минут слабости он написал в письме, что в конце концов, может быть, следовало бы просто выбросить проблему стоимости за борт и исследовать законы распределения без нее. Но слабость проходила, он вновь возвращался к своей главной задаче и искал выхода из тупиков.

   Как во многих других вопросах, Рикардо начал там, где остановился Смит. Он еще более четко разграничил два фактора товара — потребительную и меновую стоимость. Меновая стоимость всех товаров, кроме ничтожного числа невоспроизводимых благ (скажем, картины старых мастеров или выдержанные вина из знаменитых погребов), определяется относительными затратами труда на их производство.

   Мы знаем, что Смит был непоследователен в своей трудовой теории стоимости. Он считал, что определение стоимости трудом, рабочим временем применимо лишь к «примитивному состоянию общества», когда не было капитала и наемного труда. В современном же обществе стоимость определяется фактически суммой доходов в виде заработной платы, прибыли и ренты, получаемых от производства и реализации товара. Такая непоследовательность была неприемлема для строгого логического ума Рикардо. Свойственное Смиту вольное обращение с основными принципами его не устраивало. Такой фундаментальный закон, как закон стоимости, не может полностью меняться с развитием общества. Нет, сказал Рикардо, определение стоимости рабочим временем есть абсолютный, всеобщий закон.

   Тезис о полной применимости закона трудовой стоимости к развитому капиталистическому обществу был большой научной заслугой Рикардо. Из взглядов Смита и его последователей вытекало, в частности, что повышение (и вообще изменение) денежной заработной платы должно вызывать соответствующее изменение стоимости и цен товаров. Рикардо решительно отверг это утверждение: «Стоимость товара, или количество какого-либо другого товара, на которое он обменивается, зависит от относительного количества труда, которое необходимо для его производства, а не от большего или меньшего вознаграждения, которое уплачивается за этот труд».[144]

   Если повысится заработная плата без всякого изменения производительности труда, то стоимость товара от этого не изменится. При прочих равных условиях это не повлияет и на цену, которая представляет собой лишь выражение стоимости в золоте. Что же изменится? Распределение стоимости между заработной платой рабочего и прибылью капиталиста. В условиях свободной конкуренции капиталисты не могут компенсировать рост заработной платы повышением цен своих товаров.

   Этой проблеме было суждено большое будущее. Она с самого начала носила острый политический характер и была тесно связана с борьбой рабочего класса за повышение заработной платы. Маркс опирался, в частности, на Рикардо, когда подверг вопрос о взаимоотношении заработной платы, цен и прибыли специальному анализу в связи с конкретной задачей дать отпор вредной для рабочего движения позиции, суть которой заключалась в том, что борьба за повышение заработной платы бессмысленна, поскольку это повышение будет все равно быстро сведено на нет ростом цен. Маркс отмечал, что «общее повышение уровня заработной платы привело бы к понижению общей нормы прибыли, но в целом не отразилось бы на ценах товаров».[145]

   Эти положения важны и теперь в связи с буржуазными концепциями, представители которых видят в повышении денежной заработной платы рабочих единственную или главную причину роста дороговизны и усиления инфляции. Вместе с тем надо иметь в виду, что взгляды Рикардо и Маркса были высказаны в конкретных условиях, когда капитализму были свойственны некоторые черты, ныне отсутствующие или изменившиеся. Важнейшими из них были, во-первых, свободная конкуренция, исключавшая для каждого отдельного предпринимателя возможность воздействия на рыночные цены своих товаров, и, во-вторых, преобладание устойчивого денежного обращения на базе золотого стандарта, что ограничивало возможность приспособления кредитно-денежной массы к повысившемуся уровню цен.

   Для современного капитализма характерны, как известно, напротив, господство монополий, обладающих значительной степенью контроля над рынками и ценами, и односторонняя эластичность денежного обращения и кредита в сторону увеличения их объема. В этих условиях предприниматели имеют возможности для перекладывания повысившейся заработной платы на цены товаров, чем постоянно пользуются для сохранения и дальнейшего увеличения прибылей. Конечно, возможность такого перекладывания не является неограниченной и зависит от степени монополизации рынка и многих других факторов. Проблема соотношения заработной платы и цен играет важнейшую роль в политической жизни современных капиталистических стран. Повышение цен монополиями, которое обычно обосновывается ростом денежной заработной платы, является главнейшим фактором современной инфляции. Естественно, что этот вопрос заслуживает самого пристального внимания экономистов-марксистов.

   Вывод об обратной зависимости заработной платы и прибыли занимает важное место во взглядах Рикардо на перспективы капитализма и в его политической программе. Рикардо считал, что цены сельскохозяйственных продуктов имеют хроническую тенденцию к повышению. Это должно вызывать рост денежной заработной платы: поскольку рабочие всегда получают только голодный минимум, они просто начнут вымирать, если этого не будет. Но прибыли капиталистов будут соответственно сокращаться, так как они не могут повышать цены промышленных товаров. Дорогой хлеб ущемляет промышленников и на известной стадии лишает их стимулов к накоплению капитала. А это, с точки зрения Рикардо, своего рода экономический конец света!

   Рикардо ощущал главные трудности, на которые наталкивалась трудовая теория стоимости. Первая из них заключалась в объяснении обмена между рабочим и капиталистом. Труд рабочего создает стоимость товара, а количество этого труда определяет величину стоимости. Но в обмен на свой труд рабочий получает в виде заработной платы меньшую стоимость. Получается, что в этом обмене имеет место нарушение закона стоимости. Если бы этот закон соблюдался, то рабочий должен был бы получать полную стоимость создаваемого его трудом продукта, но в этом случае была бы невозможна прибыль капиталиста. Получалось противоречие: либо теория не соответствует действительности, либо закон стоимости непрерывно нарушается в важнейшей сфере обмена.

   Это противоречие разрешил Маркс, показав, что рабочий продает капиталисту не труд, который есть лишь процесс, деятельность, затрата энергии человека, а свою рабочую силу, т. е. способность к труду. Покупая ее, капиталист при обычных условиях оплачивает рабочему полную стоимость его рабочей силы, ибо эта стоимость определяется вовсе не тем, что создает труд, а тем, что необходимо рабочему для жизни и воспроизведения себе подобных. Таким образом, обмен между капиталом и трудом совершается в полном соответствии с законом стоимости, что отнюдь не исключает эксплуатацию рабочего капиталистом.

   Вторая трудность заключалась в том, как совместить закон стоимости с тем фактом, что прибыль капиталистов в действительной жизни определяется не стоимостью производимых на их предприятиях товаров, а размерами применяемого капитала. Если стоимость создается только трудом и товары обмениваются примерно по стоимости, то отдельные отрасли производства оказываются в совершенно разном положении. Отрасли и предприятия, где применяется много рабочей силы и мало машин, материалов, сырья, должны иметь высокую стоимость товаров, продавать свои товары по высоким ценам и, следовательно, получать большую прибыль. То же самое можно сказать об отраслях, где капитал быстро оборачивается и быстро дает прибыль. Напротив, отрасли и предприятия, где много капитала приходится вкладывать в средства производства или где медленнее оборот капитала, стоимость товаров, цены и прибыли должны иметь ниже.

   Но это невозможно! Это противоречит реальности капитализма. Хорошо известно, что равные капиталы имеют тенденцию приносить одинаковую норму прибыли. Иначе капиталы уйдут из малоприбыльных отраслей. Получается, что закон трудовой стоимости несовместим с безусловным, реально действующим законом средней прибыли.

   Адам Смит ушел от этого противоречия, фактически отказавшись от трудовой стоимости и сложив стоимость из доходов, одним из которых является средняя прибыль. Рикардо не мог этого сделать, так как более последовательно связал свою концепцию с трудовой теорией стоимости. Он попытался насильно втиснуть в рамки этой теории факт равной прибыли на равный капитал. Чтобы рамки не разлетелись вдребезги, он с искусством и упорством, заслуживающим лучшего применения, старается преуменьшить значение различий в составе и обороте капитала. Несколько наивным образом Рикардо, в сущности, пытается убедить читателя, что если средняя прибыль и меняет закон стоимости, то лишь самую малость, и этой малостью можно пренебречь.

   Конечно, Рикардо пытался доказать недоказуемое. Когда товары производятся капиталистически, закон стоимости действует (в этом Рикардо прав), но он не может действовать так, как при простом товарном производстве (и в этом он неправ). Стоимость преобразуется в цену производства, которая включает среднюю прибыль на капитал, и таким путем уравниваются различия в составе и обороте капиталов. Осуществляет это механизм капиталистической межотраслевой конкуренции. Это не отрицание, а развитие закона стоимости. Таков был в самых общих чертах ответ, который дал на этот вопрос Маркс.

   Цена производства — принципиально иная категория, нежели стоимость. Она может лишь случайно совпадать с последней. Рикардо же пытался доказать, что это одно и то же, а отклонениями можно пренебречь. Эта позиция очень скоро оказалась весьма уязвимой для критики со стороны его теоретических противников.

 


Дележ пирога, или прибавочная стоимость по Рикардо

 

   У Рикардо был, в сущности, математический ум. Те времена, когда экономика и математика протянули друг другу руки, были еще далеки, а потому в его трудах нет формул и уравнений. Но способ его мышления и манера изложения напоминают строгость математических доказательств.[146] Рикардо обладал исключительной способностью выделить в сложном экономическом комплексе простые элементы и принципы и развивать их до логического конца, абстрагируясь от всего, что казалось ему не главным, не решающим. Строгость и логичность его мышления производили сильное впечатление на современников.

   Однако в его математическом подходе был и свой порок. В распределении, как и в стоимости, Рикардо видел прежде всего количественную сторону. Его интересовали доли и пропорции и мало интересовала сама природа распределения, его связь с устройством и развитием общества.

   Рикардо развивал в основном смитовы взгляды на заработную плату, прибыль и ренту как на первичные доходы трех главных классов общества. Определение заработной платы стоимостью средств существования рабочего и его семьи было воспринято Рикардо от предшественников. Ему казалось, что он улучшает эту теорию, подводя под нее базу мальтусовой теории народонаселения: он принимал ее основные принципы, что было, кажется, единственным важным пунктом его согласия с Мальтусом. Опираясь на Мальтуса, Рикардо считал, что заработная плата удерживается в жестких пределах физического минимума не в силу специфических законов капитализма, а в силу естественного всеобщего закона: как только средняя заработная плата немного превышает минимум средств существования, рабочие начинают производить на свет и воспитывать больше детей, конкуренция на рынке труда усиливается, и заработная плата вновь снижается.

   Взгляды Мальтуса и Рикардо легли в основу так называемого «железного закона заработной платы», который позже выдвигали Фердинанд Лассаль и другие мелкобуржуазные социалисты. Этот «закон» приводит к идее о бесполезности борьбы рабочего класса за свои экономические интересы, поскольку заработная плата якобы фатально привязана к физическому минимуму средств существования. Хотя на Западе часто обвиняли и обвиняют Маркса в приверженности к «железному закону», в действительности такие представления чужды марксизму.

   Теория Рикардо была в значительной мере статична. Отмечая и даже прославляя рост производительности труда, он вместе с тем не видел, что в ходе этого процесса меняется и сам рабочий класс. В частности, растет нормальный, общественно признанный круг потребностей рабочего, и вместе с тем увеличиваются организованность и сплоченность рабочего класса, его способность бороться за повышение своего жизненного уровня, а с ростом его сознания усиливается классовая борьба.

   Распределение национального дохода в обществе представлялось Рикардо как дележ пирога, который по своему размеру остается в общем-то неизменным. Свою более чем скромную долю из него получают рабочие. Все остальное достается капиталистам, которые, однако, вынуждены делиться с землевладельцами, причем доля последних неуклонно растет.

   Эта мысль — что рента (а также ссудный процент, уплачиваемый промышленниками денежному капиталисту) представляет собой лишь вычет из прибыли — имела важное значение. Тем самым прибыль трактовалась как первичная, основная форма дохода, основанием которого является капитал, т. е., в сущности, как прибавочная стоимость. Отождествление у Рикардо прибыли и прибавочной стоимости было связано с отождествлением цены производства со стоимостью. Теория распределения несла на себе те же достоинства и недостатки, как и теория стоимости.

   Стоимость отдельного товара и всех товаров, образующих национальный доход, определяется объективно затратами труда. Эта стоимость распадается на заработную плату и прибыль (включая ренту). Отсюда у Рикардо вытекала принципиальная противоположность классовых интересов пролетариата и буржуазии. Бесконечное число раз писал он, что заработная плата и прибыль могут меняться только в обратном отношении: если заработная плата растет, то прибыль падает, и наоборот. Потому-то ярый апологет капитализма американец Кэри и назвал теорию Рикардо системой раздора и вражды между классами.

   Но Рикардо опять-таки интересовали только пропорции, количественная сторона дела. Природа, генезис и перспективы тех отношений, которые порождают противоположность между заработной платой и прибылью, его не занимали. Поэтому он и не мог раскрыть «тайну прибавочной стоимости», хотя близко подходил к этому, понимая, что капиталист забирает у рабочего часть стоимости, созданной его трудом.

   Анализ природы и величины земельной ренты был одним из блестящих научных достижений Рикардо. В отличие от своих предшественников, он построил теорию ренты на прочной основе трудовой теории стоимости. Он объяснил, что источником ренты является не какая-то особая щедрость природы, а прилагаемый к земле труд. Поскольку ресурсы земли ограниченны, приходится возделывать не только лучшие, но также средние и худшие участки. Стоимость сельскохозяйственных продуктов определяется затратами труда на относительно худших участках земли, а лучшие и средние дают повышенную прибыль. Но так как прибыль должна усредняться, капиталисты-арендаторы вынуждены отдавать этот излишек землевладельцам в виде ренты.

   Рикардо считал, что самые худшие участки не приносят ренты. Маркс показал, что это неверно: в условиях частной собственности на землю землевладелец не отдает даром в аренду даже самый плохой участок. Рикардову ренту Маркс назвал дифференциальной (т. е. связанной с естественными различиями земли), а эту особую, не замеченную Рикардо, — абсолютной рентой.

 


Куда идет капитализм

 

   Трагизм, который видел Рикардо в капиталистическом строе, и его пессимизм в отношении будущего этого строя имели глубокие основания и отражали действительные тенденции развития капитализма. Правда, праздные землевладельцы не пожрали Англию. Болезнь «недонакопления», которую пророчил Рикардо английскому капитализму, оказалась не столь страшной. Рабочий класс не стал пассивно мириться со своей мрачной мальтузианско-рикардианской судьбой. Трагизм капиталистического строя оказался несколько иного сорта, чем думал Рикардо.

   И все же великий мыслитель видел многие черты капитализма в правильном свете. Он был совершенно прав, считая, что капитализм имеет тенденцию удерживать пролетариат в положении придатка производства и сводить заработную плату рабочих к голодному минимуму. Прав он был и в том, что опасался отрицательного влияния крупного землевладения на экономический прогресс. Если не опыт Англии, то опыт ряда других стран до сих пор подтверждает эти опасения.

   Пессимизм Рикардо умерялся по меньшей мере двумя соображениями. Во-первых, он считал, что свобода торговли, особенно свобода ввоза хлеба из-за границы, может и должна существенно изменить положение, остановив рост ренты и падение прибыли. Во-вторых, Рикардо безусловно принимал принцип невозможности общего перепроизводства и экономических кризисов, позже получивший название «закона Сэя». По крайней мере с этой стороны, думал он, капитализму не грозят опасности.

   Потребности общества в товарах и услугах безграничны, говорил Рикардо. Если человеческое брюхо и не может вместить больше определенного количества пищи, то потребности в различных предметах «удобства и украшения» не имеют пределов. Не смешивал ли Рикардо потребности и платежеспособный спрос? Нет, он не был настолько наивен и понимал, что потребность, не подкрепленная деньгами в кармане, экономически мало что значит. Но, как и Сэй, Рикардо думал, что само производство, порождая доходы, тем самым автоматически создает и платежеспособный спрос на товары и услуги и этот спрос неизбежно обеспечивает реализацию всех товаров и услуг.

   Капиталистическое хозяйство представлялось ему идеально отлаженным механизмом, в котором всякое затруднение со сбытом разрешается быстро и просто: производители товара, который выпускается в излишнем количестве, немедленно получают соответствующий сигнал от рынка и переключаются на производство другого товара. Тезис о невозможности общего перепроизводства Рикардо выражал так: «Продукты всегда покупаются за продукты или услуги; деньги служат только мерилом, при помощи которого совершается этот обмен. Какой-нибудь отдельный товар может быть произведен в излишнем количестве, и рынок будет до такой степени переполнен, что не будет даже возмещен капитал, затраченный на этот товар. Но это не может случиться одновременно со всеми товарами».[147]

   Как говорится, не успели высохнуть чернила, которыми писались эти строки, как жизнь начала решительно опровергать их: уже в 1825 г. в Англии разразился первый общий кризис перепроизводства. Возможно, что Рикардо, при его научном беспристрастии и самокритичности, пересмотрел бы впоследствии свои взгляды. Но его уже не было в живых.

   Итак, в трудах Рикардо нашла свое наиболее полное выражение система классической буржуазной политической экономии (классическая школа). Попытаемся изложить основные ее черты.

   1. Для классической школы было характерно стремление проникнуть, используя метод научной абстракции, в глубь экономических явлений и процессов. Она анализировала эти процессы с большой объективностью и беспристрастием. Это было возможно постольку, поскольку промышленная буржуазия, интересы которой классическая школа в конечном счете выражала, была в то время прогрессивной силой, а классовая борьба между буржуазией и пролетариатом еще существовала в неразвитой форме.

   2. В основе учения классической школы лежала трудовая теория стоимости, на ней строилось все здание политической экономии. Однако классическая школа оказалась не в состоянии объяснить законы капитализма, исходя из трудовой теории стоимости в такой форме, в какой эта теория была развита ее представителями. Классической школе было свойственно представление о капитализме как о единственно возможном, вечном и естественном общественном строе.

   3. Классическая школа рассматривала проблемы производства и распределения в обществе с точки зрения положения основных классов. Это позволило ей близко подойти к выводу о том, что источником доходов капиталистов и землевладельцев является эксплуатация рабочего класса. Однако выяснить природу прибавочной стоимости она не могла, так как не имела ясного представления о специфике рабочей силы как товара.

   4. Представления классической школы о воспроизводстве общественного капитала покоились на принципе естественного равновесия в экономической системе. Это было связано с уверенностью в существовании объективных стихийных экономических законов, не зависящих от воли человека. Но в концепции саморегулирования капиталистической экономики заключалось и затушевывание ее противоречий. Особенно важное значение имело отрицание классиками возможности всеобщего перепроизводства и кризисов.

   5. Буржуазная классическая политическая экономия выступала за максимальное ограничение вмешательства государства в экономику, за свободу торговли, экономический либерализм в большой мере сочетался в ней с либерализмом политическим, с проповедью буржуазной демократии.

 


Член парламента

 

   «Начала политической экономии и налогового обложения» отнюдь не были бестселлером. Это была книга для экономистов — не для широкой публики. Но через год после ее выхода в свет Мак-Куллох опубликовал большую хвалебную рецензию, где попытался изложить идеи Рикардо в более популярной форме и выделил его высказывания по актуальным вопросам экономической политики. Мальтус уже писал свои собственные «Принципы политической экономии», где спорил с Рикардо по основным вопросам теории и политики.

   В том же 1819 г., когда вышло второе издание, Рикардо окончательно ушел из сферы бизнеса и отказался от членства на бирже. Его состояние было к этому времени помещено в землю, недвижимость и надежные, неспекулятивные бумаги. Дети Рикардо воспитывались как наследники богатого землевладельца, английского джентльмена.

   Парламентская деятельность была весьма естественна для человека с положением и склонностями Рикардо. Друзья советовали ему вступить на эту арену. Чтобы попасть в палату общин, у Рикардо был только один путь — купить парламентское кресло у какого-нибудь обедневшего лендлорда, хозяина одного из многочисленных «гнилых местечек». Он так и сделал. Избранный от глухого ирландского захолустья, Рикардо никогда не бывал там и в глаза не видел своих избирателей, что было вполне в духе времени.

   В парламенте он провел всего четыре года, но играл там довольно видную роль. Рикардо не принадлежал формально ни к правящей партии тори, ни к вигской оппозиции. Последняя была ему ближе, и он пользовался большим авторитетом в левых и радикальных кругах оппозиции. Но в палате он занимал независимую позицию и нередко голосовал против руководства вигов.

   Экономические проблемы занимают, естественно, важнейшее место в парламентской деятельности Рикардо. Он продолжал борьбу против хлебных законов, за свободу торговли, сокращение государственного долга, улучшение банкового дела и денежного обращения. Но среди его речей мы находим и выступления за свободу печати, против ограничений права собраний. Как и Адам Смит, Рикардо был в политике сторонником максимально полной буржуазной демократии.

   Он обладал несколько резким, высоким голосом с необычайно четкой дикцией. Одни находили его голос приятным, другие — неприятным. Но все свидетели сходятся на том, что, когда Рикардо говорил, палата слушала внимательно. Рикардо не был блестящим оратором в обычном понимании этого слова. Однако свойственное его сочинениям стремление проникнуть в социальную суть явлений и проблем, строгая логичность и деловитость характерны и для парламентских речей Рикардо.

   Парламент отнимал у Рикардо почти все время в течение сессий. В эти месяцы он жил в Лондоне. С утра он дома читал документы, писал письма и планы выступлений, принимал посетителей, а иногда ехал в Вестминстер на заседания комитетов. Во второй половине дня заседала палата, и Рикардо был одним из самых аккуратных ее членов. Почти все его работы 1819–1823 гг. связаны с парламентской деятельностью. Главные из них посвящены хлебным законам и государственному долгу.

   Наукой он мог заниматься только в летние месяцы в Гэткомб-парке, который нравился ему все больше. Там он писал возражения на книгу Мальтуса, готовил третье издание своих «Начал», продолжал напряженно думать над проблемами стоимости, земельной ренты, экономических последствий применения машин. Продолжалась интенсивная переписка с Мальтусом, Миллем, Мак-Куллохом, Сэем. В эти годы Рикардо стоял в центре всей европейской экономической науки. Регулярные собрания экономистов в его доме привели в 1821 г. к основанию лондонского клуба политической экономии, где Рикардо был общепризнанным лидером. Он выполнял эту функцию с большим тактом и скромностью.

 


Человеческий облик

 

   Смерть настигла Рикардо внезапно. Он умер в Гэткомб-парке в сентябре 1823 г. от воспаления мозга. Ему был только 51 год.

   Каким человеком был Рикардо в жизни?

   Внешность его описывают таким образом: ниже среднего роста, худощав, но хорошо сложен и очень подвижен; приятное лицо с выражением ума, доброжелательства и искренности; глаза темные, внимательные и острые; манеры простые и располагающие. Судя по всему, что мы знаем, это был симпатичный и приятный в общении человек. Он был органически неспособен ссориться с друзьями, хотя по вопросам науки и политики нередко с ними расходился.

   В сильнейшей степени обладал Рикардо качествами семьянина, главы большой семьи. Не только его дети, но и младшие братья и сестры, и даже родственники жены смотрели на него как на старшего, мудрого и справедливого человека.

   Рикардо был хорошо образованным человеком. Но объемом знаний и интересов он далеко уступал энциклопедическому уму Адама Смита. В круг его интересов мало входили искусство, изящная литература, даже история. Трудно назвать это недостатком Рикардо. Выполнение его исторической миссии в науке требовало огромной интеллектуальной концентрации в одной области. Если бы он пытался стать всезнайкой, он, вероятно, не смог бы сделать того, что он за короткое время сделал в политической экономии.

   О восприятии Давидом Рикардо мира в его многообразии мы можем лучше всего судить по «журналу», который он вел во время заграничного путешествия 1822 г. в виде писем-отчетов родным. Это единственная большая серия его писем, где политическая экономия не является главной темой. Надо сказать, что этот «журнал» во многом рисует довольно заурядного человека с восприятием и взглядами среднего английского джентльмена из числа тех, которые во множестве устремились на континент после окончания многолетних войн. В «журнале» — изобилие бытовых подробностей, добродушный юмор, известная наблюдательность. Но не более того. Рикардо добросовестно осматривает соборы, музеи и дворцы, но это только взгляд туриста, выполняющего обязательную программу. Все, что он видит, не вызывает у него ни сильных эстетических ощущений, ни исторических и культурных ассоциаций, ни глубоких размышлений. Даже с точки зрения экономиста наблюдения могли бы быть богаче и интереснее.

   Конечно, это семейный документ, который вовсе не предназначался для публикации и автор которого не претендовал ни на что, кроме добросовестной информации родных. Но в документе, который занимает почти 200 страниц книжного текста, личность автора неизбежно рисуется даже вне зависимости от того, о чем и для кого он пишет.

 


Рикардо и Маркс

 

   В 1871 г. русский ученый Н. И. Зибер опубликовал свою магистерскую диссертацию, защищенную в Киевском университете, под заглавием «Теория ценности и капитала Д. Рикардо в связи с позднейшими дополнениями и разъяснениями». Эта работа была, по существу, первой серьезной и сочувственной реакцией в России на вышедший в свет четырьмя годами раньше первый том «Капитала».

   Маркс был хорошо знаком с ней и к послесловии ко второму изданию «Капитала» в 1873 г. писал: «…г-н Н. Зибер, профессор политической экономии в Киевском университете, в своей работе „Теория ценности и капитала Д. Рикардо“ показал, что моя теория стоимости, денег и капитала в ее основных чертах является необходимым дальнейшим развитием учения Смита — Рикардо».[148]

   Зибер ухватил и талантливо раскрыл ту важнейшую черту учения Маркса, что оно возникло на основе самой глубокой и передовой экономической теории, созданной ранее. Во втором издании своей книги, которое появилось в 1885 г., Зибер связал имена Рикардо и Маркса даже в заглавии: «Давид Рикардо и Карл Маркс в их общественно-экономических исследованиях». Не понимая и не принимая революционную диалектику Маркса, Зибер гораздо хуже видел другую сторону дела: принципиальное отличие Маркса от Смита и Рикардо, подлинный переворот в науке, совершенный Марксом.

   Критика Марксом теории Рикардо сама представляет собой поразительный образец добросовестности и конструктивности. Рикардо посвящена примерно треть обширного текста «Теорий прибавочной стоимости». Маркс в своей критике много раз использует такой прием: он показывает, как должен был бы рассуждать Рикардо, если бы он последовательно развивал свои собственные верные исходные посылки. Маркс вскрывает объективную, исторически обусловленную ограниченность классической школы.

   Рикардо был гений, но никакой гений не может выпрыгнуть за рамки, поставленные эпохой и классом. И Маркс критикует Рикардо не за то, что он был буржуазный экономист, а за то, что в своей научной концепции, которая не могла быть никакой иной, кроме буржуазной, он непоследователен.

   Что же сделал Маркс на основе учения Смита — Рикардо?

   Маркс превратил трудовую теорию стоимости в глубокую и логически стройную систему, на основе которой построил все здание принципиально новой политической экономии. Он освободил трудовую теорию стоимости от противоречий и тупиков, которые мучили Рикардо. Решающее значение при этом имел анализ двойственной природы труда, заключающегося в товаре, — труда конкретного и абстрактного. Исходя из трудовой теории стоимости, Маркс создал также теорию денег, объясняющую явления металлического и бумажно-денежного обращения.

   Объяснив природу рабочей силы как товара, обрисовав исторические условия купли-продажи рабочей силы, Маркс смог построить свою теорию прибавочной стоимости на базе трудовой теории стоимости и в полном соответствии с ней. Было впервые научно объяснено, как в рамках «справедливого», эквивалентного обмена между капиталом и трудом в действительности осуществляется эксплуатация рабочего класса.

   Прибавочная стоимость стала у Маркса всеобщей формой присвоения капиталом неоплаченного труда и его продукта. Зачатки этой идеи, имеющиеся у Рикардо, получили всестороннее развитие и привели к единой системе. Конкретные формы нетрудового дохода — прибыль, рента, ссудный процент — заняли свои места в этой системе. Классовый характер проблемы распределения выявился с большой силой и четкостью.

   Теорией средней прибыли и цены производства Маркс, как уже говорилось, разрешил «роковое» противоречие Рикардо. Но мало этого. Тем самым был сделан вывод огромной важности: хотя каждый капиталист непосредственно эксплуатирует «своих» рабочих, все капиталисты как бы складывают добытую прибавочную стоимость в общий котел и делят ее по капиталу, экономически весь класс капиталистов как единое целое противостоит рабочему классу.

   Использовав научные элементы, имевшиеся в рикардовом учении о земельной ренте, Маркс создал глубокую концепцию, объясняющую ренту как форму дохода землевладельцев и закономерности развития капитализма в сельском хозяйстве.

   Маркс отверг взгляды Рикардо и Сэя о невозможности общего перепроизводства и кризисов. Он впервые разработал основы теории воспроизводства и показал неизбежность периодических кризисов в капиталистической экономике.

   Социальный пессимизм Рикардо, отчасти перешедший к нему от Мальтуса, уступил место марксову всеобщему закону капиталистического накопления, который логически вытекает из всего его учения. Маркс показал как имеющиеся еще возможности поступательного развития капитализма, так и неизбежность его революционного крушения и замены капитализма социализмом.

 


Глава 14. Вокруг Рикардо и после

 

   В трудах Рикардо был очерчен предмет политической экономии (общественные отношения людей в связи с производством материальных благ) и разработан ее метод (научная абстракция). Казалось, она приобрела в известной мере черты, свойственные точным и естественным наукам. Подобно геометрии, она покоилась теперь на системе основополагающих постулатов и вытекающих из них теорем. Но политическая экономия, в отличие от геометрии, классовая наука. Каковы бы ни были субъективные намерения ученого, его идеи всегда более или менее непосредственно служат интересам определенного класса. Учение Рикардо было открыто и смело буржуазным. Но именно эта открытость и смелость перестала устраивать буржуазию, когда классовая борьба в Англии обострилась: в 30-х и 40-х годах, в период чартизма, она стала центром всей общественной и политической жизни.

   В этих новых условиях последователи Рикардо, которые вплоть до середины столетия и даже позже занимали ведущее место в английской буржуазной политэкономии, стали отказываться от наиболее смелых и радикальных сторон его учения, приспосабливать это учение к интересам буржуазии. Они либо занимались простым комментированием Рикардо, либо подправляли его в апологетическом духе.

   В 1851 г. Маркс, основательно проштудировав в библиотеке Британского музея новую английскую экономическую литературу, писал Энгельсу: «В сущности эта наука со времени А. Смита и Д. Рикардо не продвинулась вперед, хотя в области отдельных исследований, часто чрезвычайно тонких, сделано немало».[149]

   Обилие специальных экономических исследований отражало быстрое развитие капитализма и объективную необходимость изучения отдельных сторон хозяйства. Скелет экономической науки обрастал мясом. Большой путь развития прошла статистика, в частности успешно разрабатывался метод индексов. Описывался и анализировался рост отдельных отраслей промышленности. Проводились конкретные исследования в области аграрной экономики, движения цен, денежного обращения, банкового дела. Возникла обширная литература о положении рабочего класса. К середине века политическая экономия уже заняла прочное место в учебных программах университетов.

   Все это касается буржуазной, официальной науки. Но наряду с этим в 20—40-х годах в Англии активно выступают и писатели, которых Маркс назвал пролетарскими противниками политэкономов. Из учения Рикардо они брали те элементы, которые можно было повернуть против буржуазии.

   Английская политическая экономия 20—40-х годов XIX в. сыграла важную роль в развитии экономического учения Маркса. Значительная часть «Теорий прибавочной стоимости» посвящена критическому анализу взглядов английских экономистов этой эпохи. Марксово учение выковывалось в борьбе с вульгаризаторами буржуазной классической политэкономии, среди которых, с одной стороны, видное место занимали открытые противники Рикардо во главе с Мальтусом, а с другой — «последователи» Рикардо, которые обрабатывали его в апологетическом духе. Теория прибавочной стоимости была создана Марксом в ходе острой и глубокой научной критики вульгарных элементов в английской буржуазной политэкономии. Эта критика сыграла важную роль в обосновании Марксом трудовой теории стоимости и ценообразования, теории прибыли, всеобщего закона капиталистического накопления.

 


XIX Столетие

 

   С глубиной и образностью поэтического мышления русский поэт Александр Блок обрисовал черты века торжества буржуазии.

Век девятнадцатый, железный,

Воистину жестокий век!

Тобою в мрак ночной, беззвездный

Беспечный брошен человек!

В ночь умозрительных понятий,

Матерьялистских малых дел,

Бессильных жалоб и проклятий

Бескровных душ и слабых тел!

С тобой пришли чуме на смену

Нейрастения, скука, сплин,

Век расшибанья лбов о стену

Экономических доктрин,

Конгрессов, банков, федераций,

Застольных спичей, красных слов,

Век акций, рент и облигаций,

И мало действенных умов…

Век буржуазного богатства

(Растущего незримо зла!)

Под знаком равенства и братства

Здесь зрели темные дела…[150]

   Романтический протест против этого торгашеского века не нов. Современник Рикардо Байрон писал об английских богачах:

Их бог, их цель, их радость в дни невзгод,

Их жизнь и смерть — доход, доход, доход!

   Нигде «век буржуазного богатства» не проявлял себя с таким цинизмом и вместе с тем с таким лицемерием, как в Англии. Нигде «равенство и братство» не оборачивалось таким издевательством над народом. Чудовищная нищета среди неслыханного богатства. Фактическое бесправие под сенью британской свободы и конституции. Вопиющее невежество рядом с быстрым развитием наук. Такова Англия первой половины XIX в.

   Деньги становились единственной и всеобъемлющей связью, объединяющей людей в обществе. Человек ныне расценивался только с точки зрения, есть ли у него капитал и каков размер этого капитала. Бедняк, который еще 50—100 лет назад был множеством уз связан с землей отцов, который мог в последней крайности рассчитывать на помощь общины, иной раз на покровительство лендлорда, ныне не был связан ни с чем и не мог ни на что рассчитывать. Он был теперь пролетарием, единственное достояние которого — рабочие руки, а единственный источник существования — продажа этих рук капиталисту.

   Фабрикант для пролетария — безликая гнетущая сила капитала, пролетарий для фабриканта — живая машина, орудие для извлечения прибыли. Их «человеческие отношения» сводятся к еженедельной выплате заработной платы, в крайнем случае к благотворительности, отвратительное ханжество которой могло тогда казаться чуть ли не чертой английского национального характера.

   Капиталисты требовали и добились полной свободы эксплуатации рабочих. «Анархия плюс констебль» — так назвал эту систему Томас Карлейль, который был в первую половину своей деятельности страстным критиком буржуазных порядков. Он подразумевал, что государство предоставляет капиталистам полную свободу делать деньги и конкурировать между собой, как им заблагорассудится, но выполняет функцию охраны этой «свободы» и частной собственности с помощью полиции.

   Тому же Карлейлю принадлежит знаменитый ярлык, наклеенный им на политическую экономию: dismal science (мрачная наука). Что он имел в виду? Во-первых, рикардианская политическая экономия, как мы знаем, была начисто лишена всякой сентиментальности. Она не делала секрета из тяжелого положения рабочих, но считала его естественным. Во-вторых, смыкаясь по этой линии с Мальтусом, она видела главную причину бедности в извечном разрыве между населением и природными ресурсами и потому мрачно смотрела на будущее.

   Но для английских толстосумов политическая экономия вовсе не была мрачной наукой. Они думали, что основанная Смитом и Рикардо наука должна помочь им найти способы более быстрого обогащения. Популярность понимаемой таким образом политической экономии принимала юмористические формы. Мария Эджуорт рассказывает, что в 20-х годах в лондонском дамском обществе стало очень модно говорить на темы политической экономии. Богатые леди, нанимая гувернанток, иной раз требовали, чтобы те обучали их детей этой науке. Одна гувернантка, которая считала, что она вполне достаточно вооружена знанием французского, итальянского, музыки, рисования, танцев и т. п., и была ошеломлена этим требованием, поколебавшись, ответила: «Нет, мэм, я не могу сказать, что я обучаю политической экономии, но, если вы считаете нужным, я попытаюсь изучить ее». — «О нет, дорогая, если вы не обучаете этому, вы мне не подойдете».

   Английской буржуазии была нужна философия, которая прямо подпирала бы «науку об обогащении». Такой философией явился утилитаризм в этике и позитивизм в гносеологии (теории познания).

   Отцом утилитаризма был Джереми Бентам. Бентамов утилитаризм (философия пользы, от латинского utilitas) исторически связан со взглядами на природу и поведение человека, которые развивали Гельвеций и Смит. Человек по природе своей эгоист. Суть всякого решения, в том числе экономического, заключается в том, что он мысленно сопоставляет связанные с ним плюсы и минусы (удовольствие и страдание, пользу и ущерб), стремясь максимизировать первое, минимизировать второе. Наибольшего успеха он достигает, когда делает выбор свободно и разумно. Задача общества, государства, законодателей состоит в том, чтобы создавать для этого возможно благоприятные условия. Общество только сумма индивидов. Чем больше будет польза, удовольствие, счастье каждого, тем больше будет «совокупное счастье» в обществе. Бентам выдвинул пресловутый лозунг — «наибольшее счастье для наибольшего числа людей». Из этой философии вытекал полностью усвоенный буржуазной политической экономией принцип индивидуализма: каждый за себя в конкурентной борьбе. Капиталист должен иметь возможность свободно покупать, рабочий — продавать рабочую силу. Предполагается, что они заключат эту сделку так, чтобы взаимно максимизировать свою пользу.

   Эта идея «человека-счетчика» через несколько десятилетий была воспринята субъективной школой в политической экономии. Ведь для нее главная экономическая проблема — это сравнение степеней удовлетворения от потребления человеком различных товаров, сравнение полезности зарплаты с «антиполезностью» (тягостью) труда и т. п.

   Первоначально утилитаризм Бентама был, в общем, прогрессивен, так как выдвигал идеи буржуазной свободы. Когда, однако, скромные либеральные требования бентамистов были в основном претворены в жизнь и когда, с другой стороны, обострилась классовая борьба между буржуазией и пролетариатом, утилитаризм потерял почву под ногами и вылился в апологетику капитализма.

   Позитивизм (от латинского «positivus» — положительный) был обширным течением в западноевропейской философии XIX в. В Англии он был связан с традициями, которые шли от агностицизма Юма. Согласно этим представлениям, задача науки лишь в описании и систематизации фактов, выход за эти пределы — бесплодная «метафизика». Это сознательно приземленная, прозаическая философия века буржуазного стяжательства. Крупнейшим философом-позитивистом был Джон Стюарт Милль. Философия позитивизма стала основой для экономической теории самого Милля и его времени (середина XIX в.), а также и для последующего развития буржуазной политической экономии.

 


Мальтус и мальтузианство

 

   Мальтус — одиозная фигура в истории политической экономии. Прошло 175 лет после выхода в свет «Опыта о законе народонаселения», но идеи и имя его автора и теперь объект острых идеологических и политических дискуссий. От Мальтуса ведет свое начало мальтузианство — теория народонаселения, утверждающая, что все бедствия человечества должны быть приписаны перенаселению, а общественный строй тут ни при чем. В настоящее время мальтузианство играет немалую роль в идеологической борьбе между капитализмом и социализмом за развивающиеся страны. Реакционные мальтузианцы утверждают, что центральная проблема для этих стран — излишек и чрезмерно быстрый рост населения; решение этой проблемы и минимум буржуазных по своей сущности реформ могут открыть им «путь в высшее общество» (разумеется, капиталистическое). Марксисты говорят, что для скорейшей ликвидации экономической отсталости необходим некапиталистический путь развития, необходимы коренные социальные преобразования, которые только и могут дать выход скованной энергии народов. В этих условиях и рамках может быть эффективна известная политика регулирования рождаемости и роста населения. Противоположность этих позиций очевидна.

   Томас Роберт Мальтус родился в 1766 г. в сельской местности недалеко от Лондона и был вторым сыном просвещенного сквайра (помещика). Поскольку состояния в английских семьях не делятся между детьми, он не получил наследства, но зато получил хорошее образование — сначала дома, а потом в колледже Кембриджского университета. Окончив колледж, Мальтус принял духовный сан в английской церкви и получил скромное место второго священника в сельском приходе. В 1793 г. он стал также членом (преподавателем) колледжа и оставался им до своей женитьбы в 1804 г.

   Много времени молодой Мальтус проводил в доме отца, с которым вел бесконечные беседы и споры на философские и политические темы. Как это ни странно, старик был энтузиастом и оптимистом, а молодой человек — скептиком и пессимистом. Подыскивая аргументы в спорах с отцом, Мальтус натолкнулся у нескольких авторов XVIII в. на идею о том, что люди размножаются быстрее, чем растут средства существования, что население, если его рост ничем не сдерживается, может удваиваться каждые 20–25 лет. Мальтусу казалось очевидным, что производство пищи не может расти столь же быстрыми темпами. Значит, силы природы не позволяют человечеству выбиться из бедности. Чрезмерная плодовитость бедняков — вот главная причина их жалкого положения в обществе. И выхода из этого тупика не предвидится. Никакие революции тут не помогут.

   В 1798 г. Мальтус анонимно опубликовал небольшой памфлет под заглавием «Опыт о законе народонаселения в связи с будущим совершенствованием общества». Свои взгляды он излагал резко, бескомпромиссно, даже цинично. Мальтус, например, писал: «Человек, пришедший в занятый уже мир, если его не могут прокормить родители, чего он может обоснованно требовать, и если общество не нуждается в его труде, не имеет права на какое-либо пропитание; в сущности, он лишний на земле. На великом жизненном пиру для него нет места. Природа повелевает ему удалиться, и не замедлит сама привести свой приговор в исполнение».[151]

   Мальтус, видимо, был из породы тех английских джентльменов, которые непоколебимо уверены в превосходстве своего класса и своей нации, которые презирают всякое сюсюканье о бедных, несчастных и калеках, которые с невозмутимым хладнокровием, в белых перчатках и строгом сюртуке, могут присутствовать и при бунте фабричных и при казни сипаев. Такие люди считают жестокость разумной необходимостью, а гуманность — вредной выдумкой.

   Впрочем, в жизни Мальтус, как сообщают современники, был общительным и даже приятным человеком: его дружба с Рикардо косвенно это подтверждает. Он отличался удивительной уравновешенностью и спокойствием духа, никто никогда не видел его рассерженным, слишком радостным или слишком угнетенным. Такой характер позволял ему с равнодушием (может быть, и показным) выносить хулу, которой он подвергался за свои жестокие взгляды.

   Правящим классам Англии, боявшимся влияния французской революции на народ, книжка Мальтуса пришлась как нельзя кстати. Мальтус сам был удивлен ее успехом и занялся подготовкой второго издания. Он съездил за границу, где занимался сбором материала в обоснование своей теории. Второе издание резко отличалось от первого: это был обширный трактат с историческими экскурсами, критикой ряда авторов и т. п. Всего при жизни Мальтуса вышло шесть изданий «Опыта», причем последнее превышало по объему первое в 5 раз!

   В 1805 г. Мальтус получил кафедру профессора современной истории и политической экономии в только что основанном колледже Ост-Индской компании. Он исполнял также в колледже обязанности священника. В 1815 г. Мальтус опубликовал свою работу о земельной ренте, в 1820 г. — книгу «Принципы политической экономии», в основном содержащую полемику с Рикардо. Лекции и выступления Мальтуса отличались сухостью, склонностью к доктринерству. К тому же его трудно было слушать, так как он от рождения страдал дефектом речи. По политическим взглядам он был вигом, но весьма умеренным, всегда стремился, как сказано о нем в английском биографическом словаре, к золотой середине. Умер он скоропостижно в декабре 1834 г. от болезни сердца.

 


Люди и их земля

 

   Мальтусову теорию народонаселения было бы неверно списывать со счетов как глупость или грубую апологетику. О ее влиянии на их мышление говорили такие люди, как Давид Рикардо и Чарлз Дарвин. Маркс и Энгельс писали, что она, хотя и в извращенной форме, отражает реальные пороки и противоречия капитализма.

   Итак, Мальтус говорил, что население имеет тенденцию увеличиваться быстрее, чем средства существования. Чтобы «доказать» это, он с размаху бил по голове читателя молотком своей пресловутой прогрессии: каждые 25 лет население может удваиваться и, следовательно, возрастать как ряд чисел геометрической прогрессии 1, 2, 4, 8, 16, 32, 64… тогда как средства существования могут якобы в лучшем случае возрастать в те же промежутки времени лишь в арифметической прогрессии: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7… «Через два столетия народонаселение относилось бы к средствам существования, как 256 к 9; через три столетия, как 4096 к 13, а по прошествии двух тысяч лет отношение это было бы беспредельно и неисчислимо».[152]

   Мальтус был, возможно, неплохой психолог и ощущал силу таких простых и броских иллюстраций. Читатель был склонен забывать, что это только тенденция, и у него волосы становились дыбом от апокалиптического видения мира, где людям уже негде стоять, не то что жить и работать. Автор немного успокаивал его воображение, говоря, что в действительности это невозможно: природа сама заботится о том, чтобы эта тенденция не стала реальностью. Как она это делает? С помощью войн, болезней, нищеты и пороков. Все это Мальтус считал как бы естественным (в сущности, божественным) наказанием человека за его греховность, за неистребимый инстинкт пола. Неужели нет другого выхода? Есть, говорил Мальтус в своей книге, начиная с ее второго издания: «превентивные ограничения», или, проще говоря, половое воздержание. Мальтус хвалил поздние браки, безбрачие, вдовство. Но, положа руку на сердце, Мальтус сам не очень верил в эффективность этих мер и опять возвращался к неизбежности позитивных ограничений. Любопытно, что Мальтус в то же время отрицательно относился к противозачаточным средствам, вопрос о которых уже начинал обсуждаться в его время. Такое ограничение рождаемости он отрицал как вторжение в компетенцию природы, т. е. опять-таки бога. Перенаселение в системе Мальтуса не только проклятье человечества, но своего рода благо, божественный хлыст, подстегивающий ленивого от природы рабочего. Лишь постоянная конкуренция других рабочих, которых всегда слишком много, заставляет его работать усердно и за низкую плату.

   Мальтусова теория страдает крайней негибкостью, догматизмом. Ограниченный и притом отнюдь не достоверный опыт определенной стадии развития капитализма она пытается выдать за всеобщий закон, действительный для любой эпохи и любого общественного строя.

   Неверно прежде всего, что тенденция к безудержному размножению может преодолеваться только недостатком средств существования и мальтусовыми «демонами» — войнами, болезнями и т. д. Мальтус утверждал, что рост средств существования немедленно вызывает реакцию в виде увеличения рождаемости и численности населения, пока это опять-таки не нейтрализует указанный рост. В действительности эта тенденция не только не является абсолютной, но на определенной стадии развития общества явно уступает место прямо противоположной тенденции: увеличение средств существования и повышение жизненного уровня способствуют снижению рождаемости и темпов роста населения. В современных богатых странах Запада естественный прирост населения в 2–3 раза ниже, чем в бедных странах Азии, Африки, Латинской Америки. За 20–25 последних лет Япония, как известно, достигла значительного экономического роста, а рождаемость за эти же годы снизилась почти вдвое.

   Социализм полностью разрывает «роковую» связь между перенаселением и нищетой масс. Новый общественный строй дает невиданно быстрый рост производства материальных благ и более равное их распределение. Вместе с тем он дает людям обеспеченность, личную свободу, подлинное равенство мужчин и женщин, быстрый рост культурного уровня, открывая тем самым путь для разумного и гуманного регулирования народонаселения. Именно при социализме и коммунизме открывается возможность решения одной из величайших проблем, стоящих перед человечеством, — проблемы оптимума населения, т. е. обеспечения такого роста населения, который максимизировал бы производство и потребление, а в конечном счете, если угодно, человеческое благосостояние, счастье.

   Обратимся теперь ко второму мальтусову участнику вечной гонки населения и ресурсов — к средствам существования с их арифметической прогрессией. Здесь Мальтус оказывается еще более неправ.

   В самом деле, он рисовал примерно такую картину. Представьте себе участок земли, на котором кормится один человек. Он вкладывает за год 200 человеко-дней труда и получает со своего участка, скажем, 10 тонн пшеницы, которых ему как раз хватает. Приходит второй человек (может быть, вырастает сын) и на том же участке вкладывает еще 200 человеко-дней. Поднимется ли сбор зерна ровно вдвое, до 20 тонн? Едва ли, полагает Мальтус; хорошо, если он возрастет до 15 или 17 тонн. Если же придет третий, то на новые 200 человеко-дней они получат еще меньше отдачи. Кому-то придется уйти.

   Это в самом примитивном изложении так называемый закон убывающей отдачи (доходности), или так называемый закон убывающего плодородия почвы, лежащий в основе учения Мальтуса. Существует ли такой закон? Как некий абсолютный и всеобщий закон производства материальных благ — безусловно нет. При определенных условиях в экономике, очевидно, могут возникать такие ситуации и явления, когда прирост затрат не дает пропорционального прироста продукции. Но это вовсе не всеобщий закон. Скорее это сигнал для экономистов и инженеров, что в данном секторе хозяйства что-то не в порядке.

   Приведенный выше пример изображает совершенно условную ситуацию и уж во всяком случае не исчерпывает проблему использования человеком ресурсов природы. Труд, о котором там идет речь, в реальной жизни прилагается в сочетании с определенными средствами производства. Если это сочетание правильно подобрано, отдача данного количества рабочих часов не уменьшится. Особое значение имеет технический прогресс, т. е. вооружение труда все более производительными орудиями и методами. Данный участок может быть объединен с несколькими соседними, и отдача, весьма вероятно, возрастет в связи с увеличением масштабов производства, за счет лучшей организации, специализации, более эффективного применения техники.

   Учитывая эти очевидные возражения против «закона убывающей отдачи», современные буржуазные экономисты резко сужают сферу его действия по сравнению с Мальтусом. Они говорят, что этот «закон» действует лишь тогда, когда к неизменному количеству остальных факторов производства добавляется возрастающее количество данного фактора. Под основными факторами производства понимаются, как известно, труд, капитал и земля. Приведенный выше пример рисует именно такую ситуацию, — как мы видим, совершенно нереалистичную: в ней предполагается, что земля и капитал (прочие средства производства) неизменны, а меняется лишь количество труда. Тем не менее мальтузианцы и ныне оперируют в той или иной форме «законом убывающего плодородия». Отвергая «закон», экономисты-марксисты, разумеется, ни в коей мере не закрывают глаза на реальность и важность самой проблемы отдачи (прироста продукции в натуральной форме) на производственные затраты. Эта отдача может быть различна в зависимости от перечисленных (и многих других) факторов. Увеличение отдачи на рубль капитальных вложений, на человеко-час труда, на гектар земли — важнейшая задача повышения эффективности социалистического народного хозяйства.

   Исторический опыт развития сельского хозяйства в капиталистических странах опровергает Мальтуса и его прогнозы. На это неоднократно указывал В. И. Ленин в своих работах по аграрному вопросу: технический прогресс в сельском хозяйстве во второй половине XIX в. позволил значительно увеличить производство сельскохозяйственной продукции при относительном (и даже в ряде случаев абсолютном) сокращении занятой в сельском хозяйстве рабочей силы. Не менее резкие изменения в том же направлении происходят в сельском хозяйстве Северной Америки и Западной Европы после второй мировой войны. Это еще раз подтверждает, что угроза капитализму как системе вытекает не из «недопроизводства» жизненных средств, а из тех общественных противоречий, которые порождает эта система.

   Фиксируя внимание на перенаселении, Мальтус отражал действительно присущую капитализму тенденцию к превращению части пролетариата в «лишних людей», к созданию постоянной резервной армии безработных. Только это перенаселение, вопреки Мальтусу, является не абсолютным избытком людей по сравнению с естественными ресурсами, а относительным избытком рабочих, создаваемым законами капитализма.

   Объективный смысл сочинений Мальтуса в значительной мере сводится к защите интересов земельных собственников. Сознавая контраст между собой и Рикардо, Мальтус сам отметил парадокс: «Несколько странно, что мистер Рикардо, который получает значительную ренту, так недооценивает ее национальное значение, в то время как я, который ренты никогда не получал и не надеюсь получать, возможно, буду обвинен в переоценке ее важности».[153] Если это о чем-нибудь говорит, то лишь о том, что вульгарно-социологический подход не может объяснить психологию и идеи человека: вся эта сложная сфера не определяется только его социальным положением. (Не надо, впрочем, забывать и того, что Рикардо только стал помещиком, а Мальтус был им по происхождению, и лишь случайность рождения сделала его священником и профессором.)

   Эта классовая позиция и личные свойства делали точку зрения Мальтуса в науке во многом отличной от Рикардо. В частности, там, где Рикардо смотрел, так сказать, вдаль, поверх противоречий и проблем, казавшихся ему частными и преходящими, Мальтус останавливался и приглядывался. Так случилось с проблемой кризисов, которую Рикардо игнорировал, а Мальтус нет.

   Как уже говорилось, в этой области буржуазная политэкономия исторически делилась на два главных течения. Смит и Рикардо считали, что ключевой проблемой для капитализма является накопление, обеспечивающее рост производства, тогда как со стороны спроса и реализации никаких серьезных трудностей не существует. Мальтус (одновременно с Сисмонди) выступил против этой точки зрения и впервые поставил в центр экономической теории проблему реализации. Тем самым он обнаружил незаурядное чутье противоречий капиталистического развития. Рикардо полагал, что реализация любого количества товаров и услуг может быть обеспечена за счет совокупного спроса капиталистов (включая спрос на товары производственного назначения) и рабочих. И он был в принципе прав. Но возможность такой реализации не означает, что в действительности она протекает гладко и бесконфликтно. Совсем нет. Ход реализации прерывается кризисами перепроизводства, которые с развитием капитализма все обостряются. Разрешение проблемы реализации и кризисов Мальтус искал в существовании общественных классов и слоев, не относящихся ни к капиталистам, ни к рабочим. Предъявляемый ими спрос только и может, говорил он, обеспечить реализацию всей массы производимых товаров. Таким образом, спасителями общества у Мальтуса выступают те самые землевладельцы и их челядь, офицеры и попы, которых Смит в свое время прямо назвал паразитами.

   Кейнсианство — ведущее направление к буржуазной политэкономии XX в. — возродило и взяло на вооружение идеи Мальтуса по вопросу о реализации и факторах «эффективного спроса». Не случайно Кейнс писал, что капитализму было бы гораздо лучше, если бы экономическая наука в свое время пошла не по пути, намеченному Рикардо, а по пути Мальтуса. В современном арсенале экономической политики потребление товаров различными промежуточными слоями и подталкивание этого потребления государством занимает видное место как антикризисная мера. Буржуазная экономическая мысль, неспособная дать научное объяснение основных закономерностей капитализма, вместе с тем прагматически, под давлением обстоятельств находит известные методы смягчения конкретных противоречий капиталистической системы.

 


Разложение рикардианства

 

   Сочинения Джемса Милля и Мак-Куллоха представляли собой в 20-х и 30-х годах самое старательное воспроизведение и популяризацию буквы учения Рикардо. Что касается духа этого учения, то они его не понимали и не могли развивать. Убожество ближайших последователей Рикардо признается и современными буржуазными экономистами. Шумпетер пишет, что его учение «увяло в их руках и стало мертвым и бесплодным немедленно». Но причины этого он видит, по существу, в бесплодности самого учения Рикардо.

   В чем подлинная причина столь своеобразной судьбы наследия великого экономиста? Рикардо оставил глубокую систему идей, но вместе с тем полную кричащих противоречий и пробелов. Он сам лучше, чем кто-либо, сознавал это. Чтобы действительно развивать Рикардо, надо было, усвоив основы его учения, найти научное разрешение этих противоречий.

   Конечно, важное значение имело то, что люди, окружавшие Рикардо, были лично неспособны решать такие задачи. Но этим проблема не исчерпывается. Как ни велика роль личности в науке, она подчиняется тем же законам, что и роль личности в истории вообще: эпоха, историческая необходимость порождают людей, способных решать назревшие задачи. Дело в том, что в тех конкретных условиях творческое развитие учения Рикардо требовало перехода на позиции иной идеологии, оно было, по существу, невозможно в рамках идеологии буржуазной. Поэтому подлинным наследником Рикардо явился марксизм.

   Вспомним два главных противоречия, на которые натолкнулся Рикардо. Первое. Он не мог объяснить, каким образом обмен капитала на труд (проще говоря, наем рабочих капиталистом) совместим с его трудовой теорией стоимости. Если рабочий получает полную «стоимость своего труда» (мы знаем, что это выражение неправомерно, но Рикардо говорил именно так), т. е. если его заработная плата равна создаваемой его трудом стоимости товара, то, очевидно, невозможно объяснить прибыль. Если же рабочий получает неполную «стоимость труда», то где же здесь обмен эквивалентов, закон стоимости? Второе. Он не мог совместить трудовую стоимость с явлением равной прибыли на равный капитал. Если стоимость создается только трудом, то товары, на которые затрачивается равное количество труда, должны продаваться по примерно одинаковым ценам, какие бы по размерам капиталы ни применялись при их производстве. Но это означало бы различную норму прибыли на капитал, что, очевидно, невозможно как длительное явление.

   Мы уже знаем, как разрешил эти противоречия Маркс. Посмотрим, каким путем пошли английские экономисты 20—30-х годов. При этом мы не станем разбираться в тонкостях отдельных авторов, а покажем общую тенденцию. Ученики Рикардо не могли найти разрешения этих противоречий и попытались обойти их следующим образом.

   Капитал есть накопленный труд. От этой вполне рикардианской печки танцевали Милль и Мак-Куллох. Следовательно, и стоимость товара, производимого трудом при помощи капитала, должна входить стоимость последнего. Если речь идет о том, что в стоимость товара входит перенесенная стоимость машин, сырья, топлива и т. д., то это верно. Но тогда мы ни на шаг не приблизились к ответу на вопрос, откуда берется прибыль. Ведь не станет капиталист авансировать капитал, т. е. покупать эти средства производства, только ради того, чтобы их стоимость была воспроизведена в готовом товаре.

   Нет, говорили экономисты, мы имеем в виду не это. На фабрике работает рабочий, но работает и машина. По аналогии можно сказать, что «работает» также хлопок, уголь и т. д. Ведь все это накопленный труд. Работая, они создают стоимость. Создаваемая ими часть стоимости есть прибыль, она, естественно, достается капиталисту и пропорциональна капиталу.

   Это — псевдоразрешение рикардовых противоречий. По этой схеме рабочий получает «полную стоимость труда», ибо все, что он недополучил из вновь созданной стоимости, создал ведь не он, не его живой труд, а прошлый труд, воплощенный в капитале. Стоимость товара, создаваемая этим совместным трудом, при реализации товара приносит капиталисту среднюю прибыль на капитал. Такая концепция устраняет научную основу учения Рикардо — трудовую теорию стоимости, от которой остается одна видимость. Стоимость товара теперь складывается из издержек капиталиста на средства производства, его затрат на заработную плату и из прибыли. Иначе говоря, стоимость равна издержкам производства плюс прибыль.

   Но ведь это банальнейшая вещь, скажете вы, это трюизм. Отнюдь не будучи капиталистами, вы легко догадаетесь, что капиталист, примерно определяя цены своих товаров, делает именно так: калькулирует издержки и накидывает на них какую-то сносную прибыль. В том-то и дело, что эта теория описывает самые поверхностные, обыденные вещи и не идет глубже. А там, где за видимостью явления не раскрывается его сущность, кончается наука.

   И как эта схема хороша для капиталистов! В самом деле, рабочий получает заработную плату, справедливо вознаграждающую его труд. Капиталист получает прибыль — опять-таки законное вознаграждение за «труд» принадлежащих ему Зданий, машин, материалов. К этому легко добавить, что владелец земли с полным основанием получает ренту: ведь земля тоже «работает». Антагонизм классов, который выпирал из учения Рикардо, здесь исчез, уступив место мирному сотрудничеству труда, капитала и земли. Подобную схему во Франции еще ранее выдвинул Сэй, только он не утруждал себя попытками подогнать ее под трудовую теорию стоимости. Труд — заработная плата; капитал — прибыль; земля — рента. Эта триада, соединяющая факторы производства и соответствующие доходы, утвердилась в английской политической экономии к середине XIX в.

   В этой теории стоимости, которую часто называют теорией издержек производства, было очевидное слабое место. Стоимость товара объяснялась издержками, т. е. стоимостью товаров, участвующих в производстве. По существу, цены объяснялись ценами. В самом деле, ткань стоит столько-то шиллингов и пенсов за ярд потому, что труд стоит столько-то, машины — столько-то, хлопок — столько-то и т. д. Но почему машины стоят столько, а не больше и не меньше? И так далее. Вопрос о конечной основе цен, который всегда был центральным для политэкономии, здесь просто обходился, а тесно связанный с ним вопрос о конечном источнике доходов решался апологетически.

   Чтобы как-то преодолеть эту трудность, экономисты 30—50-х годов сделали следующие шаги, все далее отходя от Рикардо и все больше прокладывая путь к концепциям Джевонса и Маршалла. С одной стороны, издержки стали трактоваться не как объективные стоимости, в конечном счете все же зависящие от затрат труда, а как субъективные жертвы рабочего и капиталиста. С другой стороны, стоимость все менее считалась функцией одной переменной, издержек производства, и все более — функцией многих переменных, особенно спроса на данный товар и его полезности для покупателя. На стоимость переставали смотреть как на естественную основу, центр колебаний цен. Речь теперь шла о том, чтобы непосредственно объяснить цены, а цены, конечно, устанавливаются и меняются под влиянием многих факторов.

   Дальнейшие шаги на пути вульгаризации Рикардо были сделаны также при объяснении капиталистической прибыли так называемым «воздержанием» капиталистов. Эта концепция в большой мере связана с именем английского экономиста Н. У. Сениора. Объяснение прибыли тем, что ее порождают работающие машины, здания и материалы, казалось многим экономистам неудовлетворительным. Поэтому была выдвинута теория о том, что прибыль порождается «воздержанием» капиталиста, который мог бы затратить свой капитал на потребление, но «воздерживается» от этого.

   Представим себе двух капиталистов, имеющих денежный капитал по 10 тыс. фунтов стерлингов каждый. Первый вкладывает капитал, скажем, в пивоваренный завод, сидит в конторе, следит за работой. Итог года: тысяча фунтов прибыли, или 10 % на капитал. Второй капиталист тоже имеет 10 тыс. фунтов стерлингов, но он не любит запах пивной браги и конторскую суету. Вместе с тем он не хочет истратить свои деньги на новый дом, экипаж и т. п. Он обращается к первому капиталисту с предложением: «Присоедини мои 10 тыс. к твоему капиталу, расширь свой завод, а мне выплачивай 5 % в год, 500 фунтов». Первый капиталист соглашается. Очевидно, чужой капитал приносит ему точно такую же норму прибыли, как и свой: ведь деньги, как говорится, не пахнут. Но половину этой прибыли он отдает собственнику капитала.

   Мог бы второй капиталист истратить свои деньги на перечисленные и любые другие блага, хоть на посещение публичных домов? — спрашивают авторы теории «воздержания». Мог бы. Но он воздерживается, он предпочитает подождать год и получить проценты на свой капитал, подождать два года и еще раз получить проценты (причем капитал-то остается цел и по-прежнему при желании может быть израсходован!). Человеку по его внутренней природе свойственно предпочитать настоящие блага будущим. Соглашаясь отказаться от настоящих благ ради будущих, наш капиталист приносит жертву и потому приобретает право на вознаграждение.

   А первый капиталист? Он тоже мог бы продать свой пивоваренный завод и прожить деньги. Он этого не делает и потому имеет точно такое же право на награду за воздержание. Но он выгодно отличается от своего собрата тем, что «сам» варит пиво. За этот труд надзора, управления, руководства он должен получать своего рода заработную плату. Значит, на свой собственный капитал он получает, в сущности, не прибыль в тысячу фунтов, а два разных дохода: процент за воздержание — 500 фунтов и заработную плату за управление — еще 500 фунтов.

   Прибыль как экономическая категория здесь вообще исчезает. Альфред Маршалл был по-своему логичен, когда через полсотни лет заменил триаду (труд, капитал, земля) комбинацией четырех факторов: труд — заработная плата, земля — рента, капитал — процент, «организация» — предпринимательский доход. «Воздержание» (abstinence), которое звучало не совсем прилично (миллионер, видите ли, воздерживается от траты своих денег и не полностью удовлетворяет свои нужды!), он заменил более приличным «ожиданием» (waiting). Тогда же были сделаны попытки объяснить на основе новых, субъективно-маржиналистских теорий, как определяется размер вознаграждения каждого фактора. Другие экономисты выделили еще один элемент капитала — риск и соответственно еще одну форму вознаграждения капиталиста — своего рода плату за страх. До сих пор спорят, входит ли вознаграждение за риск в состав ссудного процента или предпринимательского дохода (или в состав того и другого).

   Какое решение проблемы дал Маркс? Распределение прибыли на процент и предпринимательский доход совершенно реально, и с развитием кредита это явление приобретает все большее значение. В результате и капиталист, использующий собственный капитал, условно разделяет прибыль на две части: плод капитала как такового (Маркс назвал его капитал-собственность) и плод капитала, непосредственно занятого в производстве (капитал-функция). Но это вовсе не значит, что в этих обеих формах капитал — воздержанием ли, трудом ли — создает стоимость и законно присваивает созданную им часть. Это двуединство капитала есть необходимое условие эксплуатации капиталом труда, производства прибавочной стоимости. Когда прибавочная стоимость создана и превращена процессом конкуренции в среднюю прибыль, встает вопрос о ее дележе между собственниками капитала и капиталистами, фактически применяющими его (если это разные лица). Но этот вопрос важен лишь с одной точки зрения: как два рода капиталистов делят между собой плоды неоплаченного труда рабочих.

   Тезис о том, что прибыль сводится к ссудному проценту и «заработной плате управления», опровергается практикой акционерных обществ, особенно современных монополий. Они оплачивают проценты на заемный капитал, выдают дивиденды акционерам (это тоже род ссудного процента) и платит весьма высокие оклады наемным управляющим, которые руководят производством, сбытом и т. д. Но кроме того, они имеют нераспределенную прибыль, которая идет на накопление. Я уже не говорю о налогах, выплачиваемых государству. Объяснить с точки зрения буржуазных теорий прибыли, оттуда берутся деньги на нераспределенную прибыль и налоги, довольно затруднительно.

 


Джон Стюарт Милль

 

   В 50—60-х годах XIX в. Англия достигла пика своего экономического и политического могущества в мире. Буржуазия могла — и была вынуждена — слегка поделиться плодами процветания с рабочим классом, тем более что эмиграция несколько ослабляла давление относительного перенаселения в Англии. Это коснулось прежде всего высших квалифицированных групп рабочего класса, так называемой «рабочей аристократии». Но к концу столетия улучшились условия труда, повысился уровень жизни рабочего класса в целом. Росло и классовое сознание пролетариата. Однако оно все более направлялось в сферу чисто экономических интересов, что в общем даже устраивало буржуазию. В известной мере она пошла навстречу рабочему классу: был принят целый ряд фабричных законов, легализованы профсоюзы, которые скоро выросли в значительную силу. Все это достигалось не без борьбы. Более дальновидной, либеральной буржуазии приходилось преодолевать сопротивление косных толстосумов и лендлордов. В сущности, эта борьба велась, конечно, за подлинные интересы буржуазии — только более перспективные, широкие, гибкие. История показала, что с точки зрения английской буржуазии это был разумный курс.

   В сознании многих представителей либеральной буржуазии эта идеология и борьба могли выглядеть совсем иначе. Им представлялось (причем, возможно, субъективно вполне честно), что речь идет о вечных идеалах гуманизма и прогресса, о равноправном сотрудничестве людей ради этого прогресса, о свободе и терпимости как абсолютных ценностях. Думается, таким образом надо объяснять психологию и научно-общественную деятельность Джона Стюарта Милля. Мир бессердечного чистогана вовсе не был ему приятен, но он надеялся, что постепенно самые мрачные стороны этого мира отойдут в прошлое. Он даже интересовался социализмом, разумеется, эволюционным, без потрясений, без классовой борьбы. Милль оказался, однако, в конечном счете носителем идей «презренной середины», мастером компромиссов и эклектики. Он старался согласовать политическую экономию капитала с притязаниями рабочего класса, которые уже нельзя было игнорировать.

   Личность Джона Милля не лишена интереса. Он родился в Лондоне в 1806 г. и был старшим сыном Джемса Милля, философа и экономиста, друга Рикардо. Человек суровый до жестокости, принципиальный до догматизма, Джемс Милль имел свою систему воспитания и решил применить ее к сыну. «Рабочий день» ребенка был строго расписан. Список книг, которые мальчик прочел к восьми годам, приводит в изумление. Он не знал ни игрушек, ни сказок, ни игр со сверстниками. Прогулки с отцом, во время которых он давал ему отчет о прочитанных книгах, а позже — занятия с маленькими братьями и сестрами заменяли все это. Ребенок превращается в настоящего вундеркинда, неизменно поражая своими познаниями друзей и знакомых Милля-отца. Привычка к чтению и умственному труду становится уже частью его натуры. Он самостоятельно занимается высшей математикой, естествознанием. Но любимым его предметом остается история. Он пишет сочинения, пересказывая и порой критически комментируя древних и новых авторов. Строгость отца не только не уменьшается, но, скорее, усиливается. Джемс Милль требует от мальчика зрелого и самостоятельного мышления, он любит давать невыполнимые задания. Сын всегда должен думать, что он знает, умеет, понимает страшно мало. И сын думает так, потому что он почти лишен общества детей и подростков своего возраста. Лишь позже, выйдя в широкий мир, он познает и свои преимущества и свои трагические недостатки…

   В 13 лет младший Милль проходит с отцом курс политической экономии. Отец читает ему лекции, они детально обсуждают сложные вопросы, сын пишет рефераты. Джон Стюарт Милль позже рассказывал: «Поскольку я постоянно участвовал в научной работе отца, я был знаком с самым близким из его друзей, Давидом Рикардо. Своим благожелательным участием, своей добротой и снисходительностью он очень привлекал к себе молодых людей. После того как я стал заниматься политической экономией, он приглашал меня к себе и но время совместных прогулок беседовал со мной о проблемах этой науки».[154]

   В 1822 г. Милль опубликовал свои первые работы по политической экономии — две небольшие статьи о теории стоимости. Он мечтал о политической карьере, но отец решил иначе. В следующем году Джон занял место самого низшего клерка в отделе Ост-Индской компании, которым заведовал Джемс Милль, и начал восхождение по служебной лестнице. В первые годы служба не очень мешала его кипучей интеллектуальной деятельности. Привыкнув работать по 14 часов в сутки, он продолжал читать и писать для себя и для печати, обучать братьев и сестер. Милль сам называл себя мыслящей машиной. Но разреженная интеллектуальная атмосфера не могла заменить юноше всю сложность жизни, естественный мир чувств, желаний, впечатлений. Результат — нервный крах, разочарование, мысли о самоубийстве.

   Знакомство в 1830 г. и возникшая дружба с миссис Харриет Тэйлор, красивой и умной 22-летней женой состоятельного лондонского купца и матерью двоих детей, излечили Милля от его черной меланхолии. Милль и Тэйлор создали кружок мыслящих и либерально настроенных людей. Постепенно она стала ближайшим сотрудником Милля, первым читателем и критиком его сочинений.

   В 30-х годах Милль издавал политический журнал, который был рупором «философских радикалов» — самой левой группировки вигов в тогдашнем парламенте. В 1843 г. вышло его важнейшее философское сочинение — «Система логики», в 1844 г. — «Опыты о некоторых нерешенных вопросах политической экономии». В этой работе содержится в основном то новое, что Милль внес в науку, тогда как его объемистые «Принципы политической экономии» (1848 г.) представляют собой искусную компиляцию. Несмотря на это — или, лучше сказать, именно благодаря этому, — книга Милля имела у буржуазной публики невиданный успех, выдержала при его жизни семь изданий, была переведена на многие языки.[155]

   Смерть мужа позволила X. Тэйлор и Миллю в 1851 г. вступить в брак. В течение восьми лет, которые ей еще оставалось жить, миссис Милль была тяжело больна. Милль, сам имевший плохое здоровье, показал себя образцом самоотверженности и стоицизма. Когда читаешь «Автобиографию» и переписку Милля, воспоминания лично знавших его людей, то испытываешь противоречивые чувства. Он был слабым человеком; возможно, таким его сделало воспитание. В сущности, вся его жизнь в течение 20 лет была непрерывным, порой тягостным и унизительным компромиссом. Он одновременно и бросал вызов правилам света и не хотел нарушать их слишком сильно. Это очень характерно для личности Милля. В личной жизни, как в науке и политике, Милль не умел идти навстречу трудностям, разрубать узлы одним ударом. Он предпочитал жить, спрятав, подобно страусу, голову под крыло. Он создал себе особый, изолированный интеллектуальный мир и умудрялся чувствовать себя в нем более или менее спокойно. Как однажды заметил Карлейль, это был несчастный человек, который сам себе казался очень счастливым.

   С другой стороны, моральный облик Милля не может не вызывать определенного уважения. Он был по-своему принципиален и последователен. Надо помнить, что Милль и Харриет Тэйлор принадлежали не к литературной богеме, а к респектабельному буржуазному обществу викторианской эпохи, не прощавшему нарушения «приличий».

   В 1858 г. закончилась служба Милля в Ост-Индской компании. В последующие годы Милль опубликовал несколько политических и философских сочинений, но политической экономией он больше, по существу, не занимался, если не считать новых изданий «Принципов». Он развивал идеи буржуазной демократии («О свободе»), выступал за права женщин («О подчинении женщин»). Несколько лет Милль был членом парламента. Потерпев поражение на очередных выборах, он уехал во Францию и умер в 1873 г. в Авиньоне.

 


Политическая экономия компромиссов

 

   Маркс и Чернышевский дали почти одновременно схожую общую характеристику Милля как политэконома. Цитируя место, где Милль говорит о несправедливости распределения при капитализме, Маркс в первом томе «Капитала» указывает: «Чтобы избежать недоразумения, замечу, что такие люди, как Дж. Ст. Милль и ему подобные, заслуживают, конечно, всяческого порицания за противоречия между их старыми экономическими догмами и их современными тенденциями, но было бы в высшей степени несправедливо сваливать этих людей в одну кучу с вульгарными экономистами-апологетами».[156]

   Чернышевский в своем предисловии к переводу «Принципов» отмечает: «Милль пишет, как мыслитель, ищущий только истины, и читатель увидит, до какой степени различен дух науки, им излагаемой, от направления тех изделий, которые выдаются у нас за науку».[157] Дальше Чернышевский пишет, что это вовсе не означает его полного согласия с Миллем; он намерен его критиковать.

   Милль научен постольку, поскольку он стремится придерживаться основ, заложенных Смитом и Рикардо, и поскольку он сознательно не искажает действительные процессы в угоду буржуазии. Но Милль не развивает классиков, а, напротив, приспосабливает их к уже сложившемуся уровню вульгарной политической экономии, он находится под сильным влиянием Мальтуса, Сэя и Сениора. В связи с этим Маркс писал об эклектизме Милля, об отсутствии у него последовательно научной точки зрения и характеризовал сочинения Милля как «банкротство буржуазной политической экономии». Милль придал развитую и четкую форму «компромиссной политической экономии», пытавшейся согласовать интересы капитала с притязаниями рабочего класса.

   Важная особенность «Принципов» Милля заключается в том, что это лучший для середины XIX в. образчик трактата, где наука политической экономии рассматривается в целом. Вплоть до «Принципов экономики» Маршалла, опубликованных в 1890 г., это было самое авторитетное изложение буржуазной политической экономии. Шумпетер восхищается свободным духом викторианской эпохи, когда сочинение, в котором выражаются известные симпатии к рабочему классу, порицается культ денег и не отвергается социализм, могло стать евангелием буржуазии. Дело не только в свободном духе. Главное в книге Милля было не то, что он критиковал капитализм, а то, что он видел в нем перспективы совершенствования и мирного врастания в какой-то неопасный для буржуазии эволюционный социализм. Заслуги Джона Стюарта Милля перед буржуазией, вероятно, больше, чем заслуги множества твердолобых консерваторов и прямолинейных апологетов, которых всегда было достаточно. Милль — предшественник экономических и социальных идей английского лейборизма XX в.

   Нередко в нашей литературе фигурирует чрезмерно жесткая и упрощенная схема эволюции экономической науки в XIX в. после Рикардо. Она представляется как непрерывный и «гладкий» процесс вульгаризации: в Англии — это линия Рикардо — Мак-Куллох — Сениор; во Франции же — линия физиократы (и влияние Адама Смита) — Сэй — Бастиа. Для Милля с его колебаниями и компромиссами в этой схеме просто нет места.

   Однако, как хорошо известно, Маркс много раз возвращался к мысли, что после 20-х годов XIX в. буржуазная политическая экономия разделилась на два больших русла: с одной стороны, явная апологетика, с другой — попытки найти средний путь между «божественным правом капитала» и интересами рабочих. Оба направления к тому же не были однородными. Второе из них представляло известные возможности объективного научного исследования. Такое исследование могло быть даже необходимо для обоснования реформистских программ.

   Понятие «вульгарная политическая экономия» Маркс тесно связывал с теорией факторов производства (с пресловутой триадой) и с апологетической трактовкой доходов — заработной платы, прибыли и ренты — как естественного порождения и вознаграждения этих факторов, не имеющего ничего общего с эксплуатацией капиталом наемного труда. Советские ученые, подготовившие новое издание «Теорий прибавочной стоимости», в связи с этим поместили части марксовой рукописи, посвященные этой проблеме, в конце трехтомного издания под заглавием «Доход и его источники. Вульгарная политическая экономия». Маркс, в частности, пишет: «Вульгарные экономисты — их надо строго отличать от экономистов-исследователей, являвшихся предметом нашей критики (подчеркнуто мной. — А. А.), — фактически переводят [на язык политической экономии] представления, мотивы и т. д. находящихся в плену у капиталистического производства носителей его, представления и мотивы, в которых капиталистическое производство отражается лишь в своей поверхностной видимости».[158] Но при всей решающей важности проблемы доходов и их источников политическая экономия ею не исчерпывается. Такие вопросы, как накопление и потребление, кризисы, экономическая роль государства, стали занимать все более важное место в науке. Потребовались конкретные исследования ряда областей экономической действительности. Милль в основном разделял вульгарную точку зрения на доходы, но опять-таки этим нельзя ограничивать его воззрения.

   Главное экономическое сочинение Милля состоит из пяти книг (частей). Они соответственно посвящены производству, распределению, обмену, прогрессу капитализма и роли государства в экономике. Написано все это отличным английским языком, четко, логично, гладко. Слишком гладко! Здесь нет и следа гениальных противоречий Рикардо, а есть попытка просто эклектически объединить разные точки зрения.

   Теория стоимости, с которой начинались книги Рикардо и Смита, здесь отнесена в третью книгу. Это не случайно: у Милля трудовая теория стоимости вовсе не является основой экономического учения, хотя формально он от нее не отказывается. Стоимость у Милля имеет мало отношения к производству как таковому, а представляет собой лишь явление сферы обмена, обращения. Стоимость есть только соотношение, характерное для обмена данного товара на другие товары, в частности на деньги. Это соотношение устанавливается на рынке.

   Для буржуазных классиков от Петти до Рикардо вопрос стоял в общем так: конечной основой меновых стоимостей и цен являются затраты труда, а действие всех прочих факторов вызывает лишь те или иные отклонения от этой основы. Милль фактически устраняет конечную основу цен. Рикардианская струя в его мышлении ощущается в том, что он считает применимым для основной массы товаров определение цен издержками производства. Эти товары «естественным и постоянным образом обмениваются друг на друга соответственно сравнительным количествам заработной платы, которые должны быть выплачены за их производство, и сравнительным количествам прибыли, которые должны быть получены капиталистами, выплачивающими эту заработную плату»

   Однако, стремясь избежать тупика, в который попадали при подобной трактовке стоимости ближайшие ученики Рикардо, он фактически отходит от нее и приходит к точке зрения, что меновая стоимость (и цена) товара устанавливается просто-напросто в точке, где уравниваются спрос и предложение. Примирить оба подхода Милль пытался указанием на то, что издержки следует рассматривать как важнейший фактор, определяющий предложение товара.

   Как уже говорилось, эклектическая трактовка стоимости была усвоена в дальнейшем буржуазной политической экономией. Вопрос классиков о конечной основе цен был, в сущности, заменен другим вопросом: как определяются цены, соответствующие условиям равновесия экономической системы. Марксова концепция дает ответ на этот вопрос, не отрывая, а, напротив, основывая его на твердом фундаменте трудовой стоимости (теория конкуренции и цены производства). Милль же сделал шаг к отрыву второго вопроса от первого. Это было зародышем формального анализа ценообразования на основе спроса и предложения, который был развит в конце века другими буржуазными экономистами.

   Теория стоимости Милля почти полностью лишена того социального содержания, какое она имеет у Смита и Рикардо. Это видно уже из того, что он излагает вопросы распределения и доходов до того, как рассмотрена стоимость. Для Смита и Рикардо это было совершенно невозможно, так как речь шла именно о распределении созданной и измеряемой трудом стоимости. Именно поэтому они приближались к пониманию прибавочной стоимости как вычета из полной стоимости продукта в пользу капиталиста и землевладельца.

   Такой подход не вполне чужд Миллю. Он пишет вслед за Рикардо, что прибыль капиталиста проистекает из того, что труд производит больше стоимости, чем обходится его содержание. Но это опять-таки остается лишь словесной данью учителю. На деле он принимает объяснение прибыли воздержанием капиталиста. Что касается количественной стороны распределения, долей каждого из трех факторов, т. е., в сущности, классов, то Милль вообще не имел в этом вопросе ясной концепции. Он стремился придерживаться рикардианских позиций и говорил, что доля ренты определяется законом убывающего плодородия земли и переходом к обработке худших земель, а потому имеет тенденцию к росту. Доля заработной платы практически стабильна, так как определяется так называемым рабочим фондом. Прибыль является, в сущности, остатком стоимости продукта, количественно весьма неопределенным.

   Теория рабочего фонда господствовала во всей послерикардианской буржуазной политэкономии вплоть до конца XIX в. Народное хозяйство большой страны представлялось ее сторонникам как ферма, хозяин которой запасает на год продукты для прокорма своих батраков. Больше, чем он запас, он никак не может выдать им. Фермер не станет также запасать больше пищи, чем потребуется батракам, необходимым для работы на его участке. При перенесении этой модели на общество получалось, что оно всегда располагает очень жестким и фактически стабильным фондом жизненных припасов, который запасают («сберегают») капиталисты, чтобы содержать своих рабочих. Заработная плата определяется просто делением этого фонда на число рабочих. Получалась картина, которая была сродни упоминавшемуся выше «железному закону заработной платы»: если рабочий фонд есть величина постоянная, то никакая борьба не может дать рабочему классу какое-либо улучшение его положения; в крайнем случае одна группа рабочих может выиграть только за счет другой. Как замечает автор статьи о рабочем фонде в «Словаре политической экономии» Палгрейва (это солидное издание вышло в конце XIX в.), в этой теории надо видеть одну из причин враждебности английских рабочих к официальной науке.

   Верный себе, Джон Стюарт Милль, на одной странице дав четкую формулировку теории рабочего фонда, на другой говорил о возможности значительного повышения уровня жизни рабочего класса при капитализме. В 1869 г. в одной из своих статей он прямо отказался от этой теории, но в новом издании «Принципов» оставил в силе старую позицию.

   Компромиссы, склонность к примирению непримиримого до конца характеризовали этого человека.

 


Глава 15. Экономический романтизм: Сисмонди

 

   Труды швейцарского экономиста Сисмонди сыграли важную роль в истории политической экономии. В работе «К характеристике экономического романтизма (Сисмонди и наши отечественные сисмондисты)» В. И. Ленин писал: «…в истории политической экономии Сисмонди занимает особое место, стоя в стороне от главных течений… он горячий сторонник мелкого производства, выступающий с протестом против защитников и идеологов крупного предпринимательства…»[159]

   Роль Сисмонди и его идей определяется прежде всего тем, что в эпоху промышленной революции и триумфального шествия капитализма он первым выступил как глубокий и проницательный критик этой общественной системы и ее экономического механизма. Это была критика с мелкобуржуазных позиций, но именно такая идеологическая позиция позволила ему увидеть в развитии капитализма противоречия и проблемы, которые игнорировал Рикардо, крупнейший представитель классической буржуазной политэкономии. Сисмонди был первым крупным экономистом домарксова периода, поставившим под сомнение господствовавшую догму о естественности и вечности капитализма. В политэкономии он видел не науку о буржуазном богатстве и способах его увеличения, а науку о совершенствовании социального механизма в интересах человеческого счастья. Сочинения Сисмонди исполнены искреннего сочувствия к тяжелой судьбе нарождавшегося пролетариата и других трудящихся слоев. Он ввел в социально-экономическую литературу нового времени само слово «пролетариат», возродив и переосмыслив древнеримский термин.

   В сочинениях Сисмонди, отличающихся ярким и живым литературным стилем, отразилась его личность гуманиста и радикала, который искренне сочувствовал трудовому народу и искал решения острых социальных проблем.

   Сисмонди не был предшественником Маркса в том смысле, в каком был Рикардо. Ядром марксова экономического учения является теория прибавочной стоимости, а в этой области Сисмонди мало оригинален, он, по существу, не идет дальше Смита. Но критика капитализма, данная Сисмонди, его анализ кризисов несомненно сыграли известную роль в формировании марксизма. Во многих сочинениях К. Маркса мы встречаем глубокие и содержательные оценки идей женевского экономиста.

 


Гражданин Женевы

 

   Жан Шарль Леонар Симонд де Сисмонди родился в 1773 г. в окрестностях Женевы. Предки его происходили из Северной Италии, долгое время жили во Франции, а позже, приняв кальвинизм и спасаясь от религиозных преследований, переселились в Женеву. Отец экономиста был кальвинистским пастором; семья была состоятельная и принадлежала к женевской аристократии.

   В XVIII в. Женева была маленькой независимой республикой, связанной с остальными кантонами Швейцарии лишь довольно зыбким союзом. Подобно Руссо, его великому земляку и в какой-то мере учителю, Сисмонди был, по словам одного из биографов, женевец по рождению и чувствам, но француз по характеру ума и направлению трудов. Все научные работы Сисмонди написаны по-французски и издавались, как правило, в Париже. В значительной мере он может рассматриваться как представитель французской экономической мысли.

   Корни идей Сисмонди можно до известной степени видеть в той мирной патриархальной обстановке, в которой прошли сто детство и юность. На всю жизнь он сохранил убеждение, что счастье чаще всего приходит в дома честных работящих ремесленников и фермеров и бежит прочь от больших городов с их фабриками, торговыми конторами и банками. Но именно эта патриархальная жизнь уходила в прошлое, разрушаемая промышленным переворотом, в ходе которого ремесло уступало место фабричному производству, а независимый ремесленник, гордый своим мастерством и скромным достатком, — нищему пролетарию.

   Не закончив образования, Сисмонди в 18 лет был вынужден уехать в Лион и работать там конторщиком у купца, с которым был дружен его отец. Якобинская революция скоро дошла до Лиона, а затем захватила и Женеву, всегда тесно связанную с соседней Францией. Для семьи Сисмонди настало время скитаний. В начале 1793 г. они эмигрировали в Англию, где прожили полтора года. Вскоре после возвращения им пришлось снова бежать — на этот раз в Северную Италию, которая, однако, скоро тоже была оккупирована французами. В течение пяти лет Сисмонди-младший управлял небольшой фермой в Тоскане, купленной на спасенные при бегстве деньги. За эти бурные годы он несколько раз побывал в разных тюрьмах как политически подозрительное лицо. Семья Сисмонди вернулась на родину после того, как Женева (в 1798 г.) стала официально частью Франции, где первый консул Наполеон Бонапарт «восстановил законность и порядок».

   Способности и склонности молодого Сисмонди к этому времени достаточно определились. В 1803 г. он публикует работу по политической экономии «О коммерческом богатстве», в которой выступает как ученик Адама Смита и проповедник его идей.

   Сисмонди входит в кружок ученых и писателей, которые группировались вокруг мадам де Сталь, писательницы и общественной деятельницы, женщины, по словам Пушкина, необыкновенной. Сисмонди подолгу жил и работал в имении мадам де Сталь, сопровождал ее в путешествиях. Литературный романтизм Сталь и близких к ней писателей оказал, очевидно, известное влияние на Сисмонди. Главным занятием Сисмонди была история. Он написал многотомную «Историю итальянских республик». В 1813 г. Сисмонди отправился в Париж, где наблюдал падение Наполеона и реставрацию Бурбонов. Эти события внезапно превратили его из противника в сторонника Наполеона: он надеялся, что новая империя осуществит его довольно туманные идеалы свободы и счастья.

   Жан Шарль Сисмонди

   После поражения Наполеона Сисмонди вернулся в Женеву, ставшую вновь частью Швейцарии. В эти годы сложились социально-экономические идеи Сисмонди, которые он изложил в опубликованной в 1819 г. книге «Новые начала политической экономии, или о богатстве в его отношении к народонаселению». Это главный вклад Сисмонди в экономическую науку. Книга вскоре сделала его экономистом с европейской известностью. В 1827 г. Сисмонди выпустил ее второе издание, где еще более заострена его полемика со школой Рикардо в Англии и «школой Сэя» во Франции. Экономический кризис 1825 г. он считал доказательством своей правоты и ошибочности представлений о невозможности общего перепроизводства. Книга эта, как писал Сисмонди, возникла не столько в результате углубленного изучения трудов других ученых, сколько выросла из жизненных наблюдений, которые убедили его в неверности самих основ «ортодоксальной» науки.

   Сисмонди заявил, что производство не самоцель, что национальное богатство, в сущности, не богатство, так как от него подавляющему большинству населения достаются жалкие крохи. Путь крупной промышленности гибелен для человечества. Сисмонди требовал, чтобы политическая экономия видела за своими абстрактными схемами живого человека. Книга Сисмонди была исполнена благородного гуманизма и резкой критики пороков капитализма.

   В 1819 г. Сисмонди женился на молодой англичанке. Детей у них не было. Остаток жизни он мирно прожил в своем небольшом имении под Женевой, погруженный в работу над грандиозной «Историей французов». Было выпущено 29 томов, но до конца этот труд им доведен не был. Он опубликовал также ряд других исторических и политических сочинений.

   При жизни Сисмонди считался более историком, чем экономистом. Это был неутомимый труженик. До последних дней жизни он неизменно проводил за письменным столом ежедневно восемь часов, а часто и больше. Развлечениями его были прогулки и беседы с многочисленными друзьями и гостями, которые охотно собирались в его гостеприимном доме. Умер Сисмонди в 1842 г., в возрасте 69 лет.

 


Критика капитализма

 

   Мелкобуржуазный характер критики капитализма со стороны Сисмонди не следует понимать примитивно. Едва ли лавочник или кустарь представлялся Сисмонди венцом творения. Но он не знал другого класса, с которым мог бы связать свои надежды на лучшее будущее человечества. Он видел бедствия промышленного пролетариата и немало писал о его тяжелом положении, но совершенно не понимал его исторической роли. Сисмонди выступил в эпоху, когда формировались идеи утопического и мелкобуржуазного социализма. И хотя он не был социалистом, эпоха придала сисмондистской критике капитализма социалистический характер. Сисмонди оказался родоначальником мелкобуржуазного социализма, прежде всего во Франции, но в известной мере и в Англии. Маркс и Энгельс отметили это уже в 1848 г., в «Манифесте Коммунистической партии».

   Сисмонди поставил в центр своей теории проблему рынков, реализации и кризисов и тесно связал ее с развитием классовой структуры буржуазного общества, с тенденцией к превращению масс трудящихся в пролетариев. Тем самым он попал в самую точку, ухватил противоречие, которое превратилось затем в опасный недуг. Сисмонди не разрешил проблему кризисов. Но уже тем, что он ее поставил, он сделал большой шаг вперед по сравнению со своими современниками. Оценивая вклад Сисмонди в науку, В. И. Ленин писал: «Исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно с своими предшественниками».[160]

   И противовес школе Смита — Рикардо, считавшей ключевой проблемой капитализма накопление и игнорировавшей проблему реализации, Сисмонди выдвинул на передний план противоречие между производством и потреблением, а в связи с этим проблему рынка и реализации. Для Рикардо и его последователен экономический процесс был бесконечной серией состояний равновесия, а переход от одного такого состояния к другому совершался путем автоматического «приспособления». Сисмонди, напротив, фиксировал внимание на этих переходах, т. е. экономических кризисах. Как известно, тезис об автоматическом приспособлении спроса к предложению и невозможности общего перепроизводства получил в истории политэкономии название «закона рынков Сэя» или просто «закона Сэя». Сисмонди был решительным его противником.

   Модель капитализма у Сисмонди заключается в следующем. Поскольку движущей силой и целью производства является прибыль, капиталисты стремятся выжать возможно больше прибыли из своих рабочих. Вследствие естественных законов размножения предложение труда хронически превышает спрос, что позволяет капиталистам удерживать зарплату на голодном уровне. Покупательная способность этих пролетариев крайне низка и ограничивается небольшими количествами предметов первой необходимости. Между тем их труд способен производить все больше и больше товаров. Внедрение машин лишь усиливает диспропорцию: они повышают производительность труда и одновременно вытесняют рабочих. В результате неизбежно получается, что все больше общественного труда занято производством предметов роскоши богатых. Но спрос последних на предметы роскоши ограничен и неустойчив. Отсюда почти без промежуточных звеньев Сисмонди выводит неизбежность кризисов перепроизводства.

   Общество, в котором существует более или менее «чистый» капитализм и преобладают два класса — капиталисты и наемные рабочие, обречено на жестокие кризисы. Спасения Сисмонди ищет, подобно Мальтусу, в «третьих лицах» — промежуточных классах и слоях. Только для Сисмонди, в отличие от Мальтуса, это прежде всего мелкие товаропроизводители — крестьяне, кустари, ремесленники. Кроме того, Сисмонди полагал, что развитие капиталистического производства невозможно без обширного внешнего рынка, который он трактовал односторонне: как сбыт товаров более развитых стран в менее развитые. Наличием внешних рынков объяснял он тот факт, что Англия еще не задохнулась под бременем богатства.

   Сисмонди отвергал положение А. Смита о том, что общественный интерес будет наилучшим образом обеспечен, если каждому члену общества предоставить возможность максимально свободно преследовать свою личную экономическую выгоду. Свободная конкуренция, указывал Сисмонди, имеет гибельные экономические и социальные последствия: обнищание основной массы населения при концентрации богатства в руках немногих, тяжелые экономические кризисы. В связи с этим он выступал с программой социальных реформ, для проведения которых, впрочем, требовал «только постепенных и косвенных мер со стороны законодательства, только осуществления в отношениях между хозяином и рабочим полной справедливости, которая возлагала бы на первого всю ответственность за зло, которое он причиняет второму».[161] Реформы, которые рекомендовал Сисмонди, сводятся к введению социального обеспечения за счет предпринимателей, ограничению рабочего дня, установлению минимума заработной платы. Он писал также о желательности участия рабочих в прибыли предприятия. Для своего времени эти меры были прогрессивны, а порой казались опасно социалистическими. Как известно, подобные реформы оказались впоследствии приемлемы для капиталистов и отнюдь не подорвали их господство.

   Но во многом Сисмонди смотрел не вперед, а назад. Спасения от бед капитализма он искал в искусственном сохранении старых порядков, в недопущении концентрации богатства в рунах немногих лиц. Сисмонди, конечно, не хотел возвращения к средним векам, к феодализму. Но он желал, чтобы бесчеловечное шествие капитализма было остановлено путем насаждения общественных институтов, которые под видом нового вернули бы «добрые старые времена». Чтобы создать рабочим обеспеченность, он предлагал ввести систему, напоминающую старые ремесленные цехи. Он хотел бы возродить и Англии мелкую земельную собственность. Этот экономический романтизм был утопическим и по сути реакционным, так как он отрицал прогрессивное существо развития капитализма и черпал свое вдохновение не в будущем, а в прошлом.

   Но многих отношениях Сисмонди был передовым мыслителем. Это проявляется прежде всего в его понимании исторического процесса как смены менее прогрессивного общественного строя более прогрессивным. Споря с Рикардо и его последователями, не видевшими никаких иных перспектив общественного развития кроме капитализма, Сисмонди задавал своим оппонентам вопрос: на основании того, что капитализм прогрессивнее формаций, которые он сменил, «можно ли заключить, что мы достигли теперь истины, что мы не откроем основного порока в системе наемного труда… как мы его открыли в системах рабства, феодализма, цеховых корпорации… Придет, без сомнения, время, когда наши внуки будут считать нас варварами за то, что мы оставили трудящиеся классы без защиты, такими же варварами, какими они, так же, как и мы, будут считать нации, обратившие эти классы в рабство».[162] Из этого замечательного высказывания видно, что Сисмонди предвидел смену капитализма каким-то более высоким и гуманным общественным строем, черты которого он, однако, совершенно себе не представлял.

 


Кризисы

 

   «Итак, народы подвержены опасностям как будто противоречивого характера. Они могут разоряться и оттого, что тратят слишком много, и оттого, что тратят слишком мало».[163] Приходится удивляться прозорливости Сисмонди. Так поставить вопрос не пришло бы в голову Смиту и Рикардо! С их точки зрения, нация, как и отдельный человек, может разоряться лишь оттого, что затраты превосходят доход и потому «проедается капитал». Но как можно разоряться, тратя слишком мало?

   На самом деле эта мысль Сисмонди таит в себе немалую долю истины, притом вполне применимой к современному капитализму. До известной степени верно, что кризисы начинаются потому, что нации «тратят слишком мало». На складах накапливаются товары, которые некому покупать. Сокращается производство, падают занятость и доходы. Современное буржуазное государство в антикризисном арсенале числит меры, направленные на то, чтобы подтолкнуть людей тратить больше. Либо же оно само начинает усиленно тратить деньги, добывая их с помощью государственного кредита. Если в хозяйстве недостает платежеспособного спроса, чтобы рассосать производимые массы товаров, надо этот спрос подстегнуть или даже искусственно создать. Это прописная истина современного антикризисного регулирования. Она отражает если не теоретическое понимание причин кризисов, то порожденные опытом и его обобщением практические методы, которые в известных пределах могут быть эффективными в борьбе с кризисами.

   Но теоретическая система Сисмонди содержала в себе глубокие ошибки, которые в конечном счете привели к реакционной утопии — к защите патриархальщины, отсталости, ручного труда. Вслед за Смитом Сисмонди сводил продукт труда общества к сумме доходов — прибыли, ренты и заработной платы. Отсюда вытекало странное представление, которое Маркс назвал догмой Смита и которое заключается в том, что годовой продукт нации можно свести по его натуральной форме к массе потребительских товаров. Ведь доходы в своей подавляющей части тратятся на потребление. Всем остальным, что производит народное хозяйство, можно как бы пренебречь для «чистоты анализа». Сисмонди придал этой, по выражению Маркса, «баснословной догме» особый смысл, полошив ее в основу своих представлений о причинах экономических кризисов.

   В действительности же годовой продукт общества состоит не только из предметов потребления, но также из средств производства — машин и транспортных средств, угля, металла и других материалов. Часть из них, правда, воплотится потом в предметы потребления. Но это вполне может произойти в будущем году и даже позже. Кроме того, и в рамках данного года нельзя говорить только о реализации тканей, надо говорить также о реализации хлопка, из которого будут произведены ткани и т. д.

   С усложнением производства, с развитием новых отраслей, с ростом применения машин доля средств производства в годовом продукте до известного предела растет. Она бывает особенно велика при высокой норме накопления, т. е. при большом по отношению к продукту объеме капиталовложений. Потребности хозяйства в средствах производства создают особый рынок, в значительной мере независимый от потребительной способности общества. Поэтому-то кризисы не могут быть непрерывными, а всегда периодичны. До какой-то степени капитал поддерживает сам себя, как бы вращаясь в замкнутом кругу. Добывается уголь, но он идет не в домашние печи, а в домны. Выплавляется металл, но из него делают не ножи и вилки, а, скажем, машины для горной промышленности. Стихийный характер капиталистического хозяйства отнюдь не сразу обнаруживает, что производятся и лишний уголь, и лишний металл, и лишние машины.

   Неверно искать причину кризисов только в бедности основной массы населения, неспособной предъявлять платежеспособный спрос на потребительские товары. И теория и исторический опыт показывают, что производство может значительно расти и при крайне низком уровне жизни народных масс. Это особенно очевидно, когда к производственному спросу в хозяйстве добавляется еще значительный военный спрос. Можно, наконец, напомнить, что до эпохи разлитого капитализма кризисов не было, хотя народная нищета была, во всяком случае, не меньше, чем в XIX в.

   Противоречие между производством и потреблением свойственно капитализму и играет важную роль в экономических кризисах, но, вопреки Сисмонди, к этому дело не сводится. Как показал Маркс, оно есть проявление более общего противоречия — противоречия между общественным характером производства и частнокапиталистической формой присвоения. Смысл этого противоречия заключается в том, что производство в капиталистическом хозяйстве обобществлено, т. е. ведется в основном крупными специализированными предприятиями, работающими на обширный рынок. Но подчинено это производство не целям и интересам общества, а прибыли капиталистов, владеющих предприятиями. Крупное общественное производство развивается но своим собственным законам, ему безразлично, что капиталисты видят в нем вовсе не цель, а лишь средство наживы. Этот конфликт и разрешается в кризисах.

   Каждый капиталист стремится наращивать производство на своем предприятии, удерживая в то же время заработную плату рабочих на возможно низком уровне. С другой стороны, каждый капиталист наращивает производство своего товара, не считаясь с общим положением в данной отрасли и в других отраслях. В результате и товары производятся в относительно избыточном количестве (по сравнению с платежеспособным спросом), и необходимые для развития экономики пропорции нарушаются. С увеличением в промышленности роли основного капитала особое значение приобретает то, что решения о капиталовложениях в капиталистическом хозяйстве принимаются частными предпринимателями несогласованно и произвольно. Нет никакой уверенности в том, что они будут осуществлять капиталовложения, достаточные для использования всех ресурсов, ищущих приложения.

   Кризис является естественной и неизбежной формой движения капиталистического хозяйства, формой перехода от одного временного состояния равновесия к другому. Говоря языком кибернетики, капиталистическое хозяйство есть самонастраивающаяся система с очень сложными обратными связями и без центрального регулирования. Настраивание этой системы на режим оптимального (для данного момента) функционирования происходит путем проб и ошибок. Кризисы и представляют собой эти, мягко говоря, «пробы и ошибки», а цена их для общества в экономическом и социальном плане очень высока.

 


Исторические судьбы сисмондизма

 

   В 90-х годах XIX в. имя и идеи Сисмонди оказались в центре борьбы, которую вели русские революционные марксисты во главе с В. И. Лениным против либеральных народников. Эта борьба сыграла важную роль в формировании русской революционной социал-демократии. Народники утверждали, что капитализм в России не имеет оснований для развития, поскольку он не сможет разрешить проблему реализации: народ слишком беден, чтобы покупать те массы товаров, которые способна производить крупная капиталистическая промышленность. В отличие от других стран, ранее вступивших на путь капиталистического развития, Россия не может рассчитывать и на внешние рынки, которые давно уже захвачены. Народники выступали за «особый» путь развития для России: минуя капитализм, к общинно-крестьянскому «социализму». Эта мелкобуржуазная утопия опиралась, как показывал В. И. Ленин, на теоретические взгляды, весьма близкие к взглядам Сисмонди, который тоже пророчил крах капитализма от «недопотребления» и возлагал надежды на кустарей и крестьян.

   В начале XX в. важнейшей теоретической проблемой для марксизма стали закономерности монополистической стадии капитализма. В рамках этой проблемы встали вопросы о новых формах и тенденциях накопления капитала, о противоречиях этого процесса в условиях империализма. В 1913 г. появилась книга одного из лидеров германской социал-демократии — Розы Люксембург «Накопление капитала». Поскольку Сисмонди был первым мыслителем, рассмотревшим возможности и пределы капиталистического производства и накопления, анализ его идей занял важное место в этой книге. Р. Люксембург показала сильные стороны Сисмонди в его спорах со школой Рикардо и с Сэем.

   Однако в своей теоретической концепции Р. Люксембург фактически приняла тезис Сисмонди о невозможности накопления капитала и поступательного развития производства в «чисто капиталистическом» обществе. Подобно Сисмонди, Р. Люксембург, по существу, утверждала, что поступательное движение капитализма возможно лишь за счет разложения докапиталистических форм хозяйства. Завершение этого процесса грозит капитализму «удушьем». Отсюда вытекала, в частности, ее неверная трактовка империализма. Р. Люксембург фактически сводила империализм к политике захвата колоний, считая, что эта политика диктуется лишь сужением внутренних рынков сбыта для стран капитала и обострением проблемы реализации.

   После второй мировой войны марксистская мысль оказалась перед задачей дать оценку возможностей и перспектив экономического роста капитализма. Правильная оценка такого рода очень важна для стратегии и тактики антиимпериалистической борьбы.

   Как отмечается в коллективном труде советских ученых, «в конце 40-х — начале 50-х годов довольно широкое распространение получили неверные концепции по такому вопросу, как масштабы и возможные темны развития капиталистической экономики. Авторы таких концепций, по сути дела, игнорировали указание Ленина о том, что для империализма характерно противоборство двух тенденций — к прогрессу и к застою, что наличие второй из этих тенденции отнюдь не исключает более быстрого роста капитализма, чем прежде… Ориентация на „самозакупорку“ производительных сил капитализма, на тяжелейшие мировые экономические кризисы, подобные кризису 1929–1933 гг., объективно вела в новой обстановке, которая сложилась к 50-м годам, к неверной оценке состояния классовых сил на мировой арене… Она давала оправдание для известной пассивности, для ожидания каких-то экстраординарных катаклизмов, составляющих будто бы необходимое условие успеха в деле дальнейшего развития мирового революционного процесса».[164]

   Представления о «самозакупорке» производительных сил современного капитализма были отвергнуты марксистами, что нашло свое отражение в Программе КПСС, материалах съездов нашей партии, совместных документах коммунистических и рабочих партий. Капитализм исторически обречен не потому, что он вообще не может больше развиваться. Он обречен потому, что это развитие порождает комплекс противоречий, которые закономерно и неизбежно создают материальные и политические предпосылки революционной смены капитализма более высоким общественным строем — социализмом.

   Идеи Сисмонди используются современной буржуазной политэкономией. Следы его взглядов, известное сходство «духа», в котором рассматриваются социально-экономические явления, можно видеть у буржуазных авторов, выступавших в конце XIX и начале XX в. против ортодоксальных доктрин буржуазной политэкономии. Одни выступления содержали более или менее острую социальную критику самого буржуазного строя; другие — ограничивались критикой взглядов «неоклассической» школы на экономические кризисы и выдвигали эту проблему на передний план. В некоторых случаях оба эти критических направления сочетались. Важнейшим примером такого сочетания может служить экономическая теория англичанина Дж. Гобсона.

   Оставаясь в рамках буржуазного мировоззрения, Гобсон выступил с серьезной критикой капитализма рубежа XIX–XX вв. и официальной политической экономии этой эпохи, прежде всего английской. Подобно Сисмонди, Гобсон отмечает, что капиталистическое производство ни в коей мере не подчинено цели улучшения благосостояния массы населения, а ведет к увеличению богатства, плодами которого эта масса не может пользоваться. Он хотел бы, чтобы производство и богатство оценивались с позиций «человеческой полезности». Гобсон выступал с программой социальных реформ, среди которых, наряду с установлением минимума заработной платы и высоких прогрессивных налогов на капиталистов, был жесткий государственный контроль над монополиями. У него встречается такая формулировка: «…для любых схем перестройки общества необходима замена мотива частной прибыли прямым общественным контролем хода процессов производства».[165]

   Известное родство с идеями Сисмонди можно видеть и в теории кризисов Гобсона, где он утверждал, что кризисы общего перепроизводства в капиталистической экономике не только возможны, но и неизбежны. Причиной кризиса у Гобсона выступают вытекающее из социальной структуры буржуазного общества постоянное стремление к чрезмерному накоплению и столь же постоянное отставание покупательной способности. Избыток капитала и недостаток внутреннего спроса на капиталовложения и на потребительские товары, возникающие в результате этого, Гобсон считал основной причиной внешнеэкономической экспансии крупного капитала более развитых капиталистических стран.

   В теории накопления и кризисов Кейнс считал Гобсона одним из своих ближайших предшественников. И связи с этим у многих буржуазных авторов возник вопрос о наличии идейных связей между Кейнсом и Сисмонди. Однако связь эта ограничивается, очевидно, тем, что Кейнс рассматривал так называемое падение предельной склонности к потреблению в качестве одной из причин потенциально избыточных сбережений и недостатка эффективного спроса. При столь расширительном понимании «влияние» Сисмонди может быть обнаружено практически во всех теориях экономических кризисов, где какую-либо роль играет проблема личного потребления и потребительского спроса.

   В более широком плане объективно обусловленная эволюция буржуазной политической экономии последних десятилетий идет в направлении, известные черты которого были прозорливо намечены Сисмонди. Французский экономист Э. Жамс писал: «Макроэкономия, а отнюдь не микроэкономия, стремление к изучению экономических явлений с точки зрения динамики, убежденность в частой повторяемости и „нормальности“ неравновесия, отказ от идей laissez faire и распространение идей государственного вмешательства — таковы основные направления экономического анализа в середине XX в. в отличие от его начала».[166] По существу, каждый из перечисленных элементов (в иных терминах и часто с иными выводами) можно в зародыше обнаружить в трудах Сисмонди.

   Но наследие женевского мыслителя и его историческое значение имеют и другую сторону: в трудах Сисмонди содержится дух гневного социального протеста. Этого не могла унаследовать буржуазная экономическая наука, основной идеологической задачей которой в современных условиях является защита монополистического капитализма.

 


Глава 16. «Школа Сэя» и вклад Курно

 

   Официальную экономическую науку во Франции и первой половине XIX в. представляла «школа Сэя». Вначале в ней было сильно антифеодальное направление. Но по мере обострения классовой борьбы между буржуазией и пролетариатом идеологическое острие в официальной науке все более обращалось против рабочего класса, против социализма. «Школа Сэя» восхваляла предпринимателя-капиталиста, проповедовала гармонию классовых интересов, выступала против рабочего движения. В экономической политике ее главным принципом было laissez faire.

   Критика апологетических взглядов Сэя, согласно которым прибыль капиталиста порождается капиталом без всякой эксплуатации рабочих, имела важнейшее значение для выработки теории прибавочной стоимости Маркса. С именем Сэя связана постановка в буржуазной политэкономии такой важной проблемы, как механизм реализации общественного продукта. И в этой области критика Сэя, отрицавшего закономерность кризисов перепроизводства, сыграла заметную роль в развитии экономического учения марксизма.

   В специальных областях экономической науки во Франции, как и в Англии, отмечался значительный прогресс. В исторической перспективе особое значение имела попытка Курно применить в экономической теории математические методы анализа.

   В первой половине XIX в. во Франции развернулась промышленная революция, начала развиваться машинная индустрия. Отношения между капиталистами и наемными рабочими становились главной формой общественных связей, прежде всего в городе, но в известной мере и в деревне. Буржуазия экономически и политически сменила дворянство в качестве господствующего класса общества.

   Эта эпоха нашла свое художественное отражение в одном из самых поразительных созданий мировой литературы — в «Человеческой комедии» Бальзака. Как всякого большого писателя, Бальзака интересовал человек. Но он не только стихийно выражал своим творчеством тот принцип, что человек всегда существует лишь в рамках определенной эпохи и конкретной социальной группы, а сознательно положил его в основу своего грандиозного произведения. Бальзак писал, что «Человеческая комедия» — это одновременно история человеческого сердца и история социальных отношений. Он изобразил процесс возвышения буржуазии в его самых различных аспектах: от банкирского дома Нусингена, воплощавшего высшую «финансовую буржуазию», до сельских ростовщиков и кулаков в «Крестьянах». Верный правде жизни и искусства, Бальзак изобразил и разложение дворянства. Рабочий класс еще виделся ему в образе ремесленников и подмастерьев, но и это во многом соответствовало действительности.

   В Париже той эпохи бурлила политическая жизнь. Идеи, родиной которых был Париж, воспринимались в Европе и Америке с таким же почтением и интересом, как французские моды. Концепции «школы Сэя» нередко в изложении способных публицистов широко распространялись за пределами Франции, в частности определяли лицо официальной науки в России 30—50-х годов.

 


Сэй как человек и ученый

 

   Жан Батист Сэй родился в 1767 г. в Лионе и происходил из буржуазной гугенотской семьи. Он получил неплохое образование, но рано должен был начать службу в торговой конторе. Сэй много занимался самообразованием. Изучая политическую экономию, он прежде всего штудировал «Богатство народов» Смита.

   Он восторженно принял революцию. Его патриотического пыла хватило на то, чтобы пойти волонтером в революционную армию, воевавшую с европейскими монархами на восточных границах Франции. Но якобинской диктатуры для Сэя оказалось уже слишком много. Он ушел из армии и вернулся в Париж, где стал редактором довольно солидного журнала. Власть консервативной буржуазии, правившей в эти годы после свержения якобинцев, в общем устраивала Сэя, хотя он и критиковал многие действия правительства.

   Консульство Бонапарта сначала принесло Сэю дальнейшее выдвижение. Он получил пост члена трибуната в комитете финансов. Одновременно Сэй работал над большим сочинением, которое вышло, в 1803 г. под заглавием «Трактат политической экономии, или Простое изложение способа, которым образуются, распределяются и потребляются богатства». Эта книга, которую Сэй впоследствии многократно переделывал и дополнял для новых изданий (при жизни автора их вышло пять), так и осталась главным его произведением.

   «Трактат» Сэя представлял собой упрощенное, схематизированное и очищенное, как он считал, от ненужных абстракций и сложностей изложение Смита. Трудовая теория стоимости, которой, хотя и не вполне последовательно, следовал шотландец, уступала место «плюралистической» трактовке, где стоимость ставилась в зависимость от ряда факторов: субъективной полезности товара, издержек его производства, спроса и предложения. Идеи Смита об эксплуатации наемного труда капиталом (т. е. элементы теории прибавочной стоимости) совершенно исчезли у Сэя, уступив место теории факторов производства, о которой речь специально пойдет ниже. Сэй следовал Смиту в его экономическом либерализме. Он требовал «дешевого государства» и выступал за сведение к минимуму его вмешательства в экономику. В этом отношении он примыкал также к физиократической традиции. Экономический либерализм Сэя имел особое значение для судьбы книги и автора.

   Он оказался в конфликте с политикой Наполеона, направленной на жесткое регулирование экономики, и долгое время был в опале. Реставрация Бурбонов вновь упрочила его положение в обществе и науке.

   Сэй с его культом трезвого рассудка и коммерческого расчета был точно создан для эпохи консолидации буржуазных позиций. Он начал читать публичные лекции по политической экономии, которые были весьма популярны. Как и в своих сочинениях, он упрощал проблемы политической экономии, сводя их до уровня обывательского рассудка. Искусный систематизатор и популяризатор, он создавал у слушателей иллюзию ясности и доступности.

   В 1828–1830 гг. Сэй издал 6-томный «Полный курс практической политической экономии», в котором, однако, не давал ничего теоретически нового но сравнению с «Трактатом». Он занял специально созданную для него кафедру политической экономии в Коллеж де Франс. Сэй умер в Париже в ноябре 1832 г.

   В последние десятилетия жизни Сэй, по существу, прекратил всякие научные поиски и только без конца повторял свои старые идеи.

   Для марксистов Сэй — прежде всего основатель вульгарной политической экономии XIX в. Используя слабые стороны Смита и в прямой полемике с Рикардо, он заменил их стремление к глубокому анализу коренных закономерностей капитализма скольжением по поверхности экономических явлений. Тем не менее (а в известном смысле именно поэтому) Сэй занимает важное место в истории буржуазной науки. Он был первым, кто в ясной форме высказал мысль о равноправном соучастии факторов производства — труда, капитала и Земли — в создании стоимости продукта. После того как эта идея была развита в работах многих авторов, экономистам 70—90-х годов оставалось только создать единую теорию в отношении принципов, на основе которых оплачиваются «услуги» каждого фактора. Таким образом, Сэй является родоначальником буржуазно-апологетической теории распределения.

 


Факторы производства и доходы

 

   Труд — заработная плата, капитал — прибыль, земля — рента. Вспомним еще раз эту триаду, или триединую формулу, которая играет в буржуазной политической экономии такую важную роль.

   Теория факторов производства Сэя была попыткой ответить на основной вопрос, разрешения которого мучительно искали и Смит и Рикардо. С развитием капитализма производство материальных благ все больше ведется с применением средств производства, принадлежащих особому общественному классу. Следовательно, стоимость товаров должна каким-то образом содержать в себе элемент, приходящийся на долю класса капиталистов. Как возникает эта доля и чем она определяется?

   Для Смита и Рикардо (как мы видели, и для рикардианцев вплоть до младшего Милля) это была одновременно проблема стоимости и распределения. У Сэя дело обстоит гораздо проще. По существу, теория распределения у него отделена от теории стоимости, причем последняя его вообще мало интересует. От процесса производства остается в результате лишь одна сторона — создание полезностей, потребительных стоимостей. При такой постановке вопроса действительно очевидно, что для всякого производства необходимо соединение природных ресурсов, средств и орудий труда, рабочей силы, т. е. земли, капитала и труда. На эту очевидность и напирает Сэй.

   Следует возразить, что это общая черта всякого процесса производства и поэтому она не может объяснить специфику капиталистического производства. Но такое возражение не могло даже прийти в голову Сэю, так как для него капиталистический способ производства был еще больше, чем для Смита, единственно мыслимым, вечным и идеальным. Существование капиталистов и землевладельцев казалось ему своего рода законом природы, вроде восхода и захода солнца.

   В теории Сэя прибыль предстает как естественное порождение капитала, а рента — как естественное порождение земли. И то и другое совершенно независимо от общественного строя, от классовой структуры, от формы собственности. Капитал приносит прибыль, как яблоня — яблоки, а смородинный куст — ягоды смородины.

   Эта концепция в корне противоположна трудовой теории стоимости и теории прибавочной стоимости. Она отрицает эксплуатацию рабочих капиталистами и землевладельцами и изображает экономический процесс как гармоническое сотрудничество равноправных факторов производства. Главное сочинение Фредерика Бастиа, получившего из всех последователей Сэя наибольшую известность, так и называлось: «Экономические гармонии».

   Теория факторов производства в том виде, в каком ее излагали Сэй и его ученики, даже в буржуазной науке заслужила репутацию чрезмерно упрощенной и поверхностной.

   Действительно, ответы, которые давал Сэй на коренные вопросы экономической науки своего времени, в большой мере были уходом от этих вопросов. Как образуется стоимость и чем в конечном счете определяются цены товаров? Как складываются пропорции распределения созданной стоимости — доходы, приходящиеся на долю каждого из факторов производства? Сэй и его ученики не могли, по существу, ничего сказать об этом. Они отделывались банальностями, общими местами.

   В своих сочинениях Сэй рассматривал в отдельности каждый вид дохода, но интерес представляет лишь его трактовка прибыли. Как мы уже знаем, прибыль распадается на ссудный процент и предпринимательский доход. Первый присваивается капиталистом как собственником капитала, второй — капиталистом как руководителем предприятия. Для Сэя предпринимательский доход не просто род заработной платы, которую мог бы получать и наемный управляющий. Это — вознаграждение за особую и очень важную общественную функцию, суть которой — рациональное соединение трех факторов производства.

   Объяснение предпринимательского дохода организующей ролью предпринимателя было подхвачено Маршаллом. Шумпетер использовал другой мотив Сэя — роль предпринимателя как новатора, носителя технического прогресса. Наконец, американец Найт писал, что предприниматель несет «бремя неопределенности», или, проще говоря, риска, за что должен быть особо вознагражден; намек на это также есть у Сэя.

   Проблема соединения элементов природы, овеществленного и живого труда в процессе производства существует и независимо от той апологетической трактовки, которую ей давала «школа Сэя» и дает современная буржуазная политическая экономия. Это не только социальная, но и важнейшая технико-экономическая проблема.

   Данной цели, скажем увеличения сбора пшеницы на 50 %, можно достичь разными путями: расширением посевных площадей или увеличением прилагаемого труда и материальных затрат (капитала) на тех же площадях, приложением дополнительного капитала при данном количестве труда или добавлением труда. Конечно, в реальной жизни задача будет решаться путем комбинации прироста элементов (факторов). Но в каких пропорциях их лучше комбинировать? Как следует учесть конкретное положение в данной стране или районе, в особенности степень дефицитности каждого вида ресурсов? Если есть большие свободные площади — одно дело. Если их нет, но есть масса незанятых рабочих рук, — другое. И так далее. Ясно, что все это важные вопросы, которые ставит жизнь перед экономической наукой. Они могут вставать как в масштабе отдельного предприятия (в микроэкономическом плане), так и в масштабе страны (в макроэкономическом плане).

   Национальный доход или общественный продукт страны можно рассматривать как массу производимых за год потребительных стоимостей. Денежная оценка этих величин представляет собой способ измерения единой мерой физического объема всей этой бесконечно многообразной совокупности: цемента и штанов, автомобилей и сахара… Изменения их отражают прирост физического объема продукции, т. е. прирост богатства, благосостояния. При такой трактовке вполне обоснован вопрос о доле национального дохода (или продукта), приходящейся на каждый из факторов, участвующих в производстве, и о доле прироста этих величин, даваемой приростом каждого из факторов. Исследование функциональных зависимостей между затратами факторов имеет важное значение для повышения эффективности народного хозяйства. Конечно, предположения о независимости каждого из факторов в создании продукции (рассматриваемой как сумма потребительных стоимостей), о делимости этих факторов и т. д. являются упрощенными допущениями. Но, помня об этих допущениях и учитывая ограничения, налагаемые на анализ действительными условиями, мы можем с определенным эффектом использовать «факторный» анализ производства. Одним из методов этого анализа, широко применяемым в настоящее время, является метод производственных функций.[167] В общем виде можно считать, что объем производства (данного товара или ряда товаров, на данном предприятии или в данной стране и т. д.) является функцией ряда переменных, число которых может быть как угодно велико. В математических символах это можно записать:

   Было предложено множество видов этой функции с различной комбинацией аргументов. Наиболее известной является функция Кобба — Дугласа, названная так по имени американских ученых 20-х годов, и имеющая вид:

   Здесь предполагается, что объем производства определяется двумя факторами: К (количеством капитала, т. е. используемых средств производства) и L (количеством труда). Степенные показатели α и β показывают, на сколько процентов увеличится продукция, если увеличить на 1 % соответственно количество капитала и труда, каждый раз оставляя количество другого фактора фиксированным.

   Величина А есть коэффициент пропорциональности; ее можно трактовать также, как величину, учитывающую все качественные, не выражающиеся в количествах капитала и труда, факторы производства.

   Многие ученые пытались развить и усовершенствовать функцию Кобба — Дугласа, ввести в нее динамические элементы, особенно учесть технический прогресс. В частности, в этой области важное значение имели работы голландца Я. Тинбергена, ставшего в 1960 г. первым лауреатом Нобелевской премии по экономике. Имеются статистико-математические исследования, авторы которых дают более или менее правдоподобные оценки количественной доли основных факторов (в том числе фактора «технический прогресс») в росте продукции.

 


«Закон Сэя»

 

   Мы уже несколько раз сталкивались с «законом рынков» Сэя, или, попросту, с «законом Сэя». Проблема реализации и кризисов, которой он касается, играет огромную роль в развитии капитализма и политической экономии. История «закона Сэя» слегка напоминает историю «закона народонаселения» Мальтуса. В первом издании «Трактата» Сэй написал четыре странички о сбыте. На них в очень нечеткой форме была изложена мысль, что общее перепроизводство товаров в хозяйстве и экономические кризисы в принципе невозможны. Всякое производство само порождает доходы, на которые обязательно покупаются товары соответствующей стоимости. Совокупный спрос в экономике всегда равен совокупному предложению. Могут возникать лишь частичные диспропорции: одного товара производится слишком много, другого — слишком мало. Но это выправляется без всеобщего кризиса. Подобно основной идее Мальтуса, это простое положение отличается внешним подобием самоочевидности. Но с другой стороны, бросается в глаза его непомерная абстрактность, делающая мысль Сэя, по существу, бессодержательной.

   Скоро вокруг «закона Сэя» (тогда он еще не носил этого громкого названия) развернулась бурная дискуссия. В ней приняли участие крупнейшие ученые-экономисты той эпохи, в том числе Рикардо, Сисмонди, Мальтус и Джемс Милль. Защищая и обосновывая свою идею, Сэй с каждым новым изданием «Трактата» раздувал изложение «закона», однако так и не придал ему сколько-нибудь четкой формы.

   В наше время дискуссия о «законе Сэя» в западной науке — это в основном дискуссия между сторонниками так называемого неоклассического и кейнсианского направлений в политической экономии. Первые, даже если они не ссылаются на «закон», фактически стоят на позициях, в общем и целом восходящих к Сэю. Они говорят, что через гибкость цен, заработной платы и других основных элементов экономика может стихийно, автоматически избегать серьезных кризисов. Поэтому они обычно выступают против большого вмешательства буржуазного государства в экономику. В смысле взглядов на экономическую политику неоклассическое направление часто склоняется, таким образом, к «неолиберализму».

   Напротив, Кейнс и его последователи указывают на неизбежность кризисов в свободно развивающейся капиталистической экономике и критикуют «закон Сэя». Кейнс писал, что приверженность профессиональных экономистов к этому «закону», который опровергается жизнью, привела к тому, что со стороны рядового человека «стало заметно все меньше и меньше склонности относиться к экономистам с тем же уважением, как к другим группам ученых, у которых теоретические выводы, когда их применяют на практике, согласуются с наблюдениями».[168] Кейнсианское направление выступает за широкое вмешательство государства в экономику.

   В рассматриваемую эпоху, т. е. в первой половине XIX в., «закон Сэя» — или то, что под ним понимали тогдашние экономисты, — сыграл двоякую роль. С одной стороны, он отражал свойственную «школе Сэя» веру в предустановленную гармонию буржуазного общества и хозяйства. Эта школа не видела или не хотела видеть противоречий, неизбежно ведущих к кризисам перепроизводства. «Закон Сэя» подразумевает, что товары производятся непосредственно ради удовлетворения потребности людей и обмениваются при совершенно пассивной роли денег в этом обмене. Это бесконечно далеко от действительности. Но в «законе Сэя» была и прогрессивная для своего времени сторона. Он был направлен против тезиса Сисмонди о невозможности поступательного развития капитализма. В нем, хотя и в очень неточной форме, выражался тезис, что капитализм в ходе своего развития сам создает себе рынок и в принципе не нуждается для разрешения проблемы реализации в пресловутых «третьих лицах». Используя аргументы Сэя, буржуазия выдвигала прогрессивные требования сокращения бюрократического государственного аппарата, свободы предпринимательства и торговли.

 


Школа

 

   В 1873 г. Маркс написал послесловие ко второму изданию «Капитала» (первого тома), в котором дал краткий очерк развития буржуазной политической экономии в XIX столетии. Отметив достижения классической школы в начале века и бурные дискуссии 20-х годов, он говорил далее: «В 1830 году наступил кризис, которым все было решено одним разом.

   Буржуазия во Франции и в Англии завоевала политическую власть. Начиная с этого момента классовая борьба, практическая и теоретическая, принимает все более ярко выраженные и угрожающие формы. Вместе с тем пробил смертный час для научной буржуазной политической экономии. Отныне дело шло уже не о том, правильна или неправильна та или другая теорема, а о том, полезна она для капитала или вредна, удобна или неудобна, согласуется с полицейскими соображениями или нет. Бескорыстное исследование уступает место сражениям наемных писак, беспристрастные научные изыскания заменяются предвзятой, угодливой апологетикой».[169]

   Это более всего касается школы Сэя — Бастиа. Маркс пишет далее, что после 1848 г. вульгарная экономия претерпела новые изменения, в результате которых «благоразумные практики, люди наживы, сплотились вокруг знамени Бастиа, самого пошлого, а потому и самого удачливого представителя вульгарно-экономической апологетики».[170]

   Школа Сэя, увлеченная служением буржуазной практике, фактически ничего не сделала для развития экономической теории. На это указывают не только марксисты, но и наиболее серьезные буржуазные историки экономической мысли. Центром школы почти до конца столетия была кафедра политической экономии в Коллеж де Франс, которую в последние годы своей жизни занимал Сэй. Одним из его преемников был сравнительно крупный экономист Мишель Шевалье, который, наряду с Бастиа, сильнее всех представлял фритредерское направление в школе и был практическим деятелем в сфере экономической политики. Члены школы выпускали книги по политической экономии, вдохновленные Сэем и написанные в его манере. В свое время они пользовались популярностью, но в науке не оставили почти никакого следа.

   К школе можно причислить также Жерома Адольфа Бланки, который был родным братом революционера, утопического коммуниста Луи Огюста Бланки. Бланки-экономист был, напротив, самым респектабельным буржуазным профессором. Он известен в основном своей «Историей политической экономии в Европе» (1839 г.), одним из первых капитальных курсов истории экономической мысли, который долгое время считался своего рода образцом и был переведен на многие языки, включая русский.

   Следует упомянуть Шарля Дюнуайе, еще одного горячего «оптимиста», поборника «экономической свободы», защитника существующей капиталистической системы против любой критики. С помощью Дюнуайе удобно проиллюстрировать изложенное выше различие между нормативным и позитивным подходом в политической экономии. Свято веривший во внутренние силы капитализма и отрицавший государственное вмешательство в экономику, он был сторонником позитивного подхода. Взгляды по этому вопросу выражены им в следующей афористической форме: «Я ничего не предписываю: я ничего не предлагаю; я излагаю».

   Школа Сэя и ее взгляды сложились в 30—40-х годах в ожесточенной борьбе с социалистическими идеями, которые получили широкое распространение во Франции. Это во многом определяло черты школы. Бастиа, в частности, вел ожесточенную полемику с Прудоном. Далее мы ознакомимся с экономической частью учения великих социалистов-утопистов Сен-Симона и Фурье, ученики и последователи которых были главными идейными противниками школы Сэя.

 


Курно: жизнь и деятельность

 

   Многие экономические явления и процессы носят по самой своей природе количественный характер. Между экономическими величинами обычно существуют количественные связи: если изменяется одна из них, то по какому-то закону изменяется другая или другие, связанные с первой. Скажем, если повышается цена на данный товар, то, вернее всего, снизится в какой-то мере спрос на него. Характер этой зависимости, вероятно, можно передать какой-то функцией. Приблизительно такие соображения заставили некоторых мыслящих людей уже в XVIII в. задуматься над вопросом, не следует ли применить математику для изучения экономических явлений. И такие попытки делались. В дальнейшем развитие теоретической экономии вплотную подвело к математической формализации некоторых коренных проблем этой науки.

   Первым ученым, который сознательно и последовательно применил математические методы в экономическом исследовании, был француз Антуан Огюстен Курно. Произведение Курно, принесшее ему впоследствии славу, вышло в 1838 г. и называлось «Исследование математических принципов теории богатства». Поскольку оно не вызвало при его жизни почти никакого интереса, в литературе по истории экономической мысли сложилось представление, что Курно был талантливым неудачником, «мучеником науки». Это не совсем верно. Курно прожил спокойную и обеспеченную жизнь профессора высшей школы и администратора учебных заведений. Он был автором ряда математических сочинений, имевших в свое время успех. Курно находился в хороших отношениях со всеми режимами, сменявшими друг друга во Франции на протяжении его долгой жизни, и занимал видное место в официальной науке и на государственной службе.

   Но вместе с тем верно то, что Курно болезненно ощущал непризнание его научных заслуг в гораздо более глубоком смысле. Он пытался найти с помощью математики и философии какой-то синтез естественных и общественных наук. Его сочинения последних двух десятилетий жизни посвящены в основном философии естествознания. Не применяя формул, Курно попытался также в двух работах 60-х и 70-х годов вернуться к экономической науке, но и они не привлекли внимания публики. Эти работы Курно не имеют оригинальности его первой книги и, в отличие от нее, так навсегда и остались пылиться на библиотечных полках. Они никогда не переиздавались. Биограф Курно пишет: «Имеется явный контраст между его блестящей служебной карьерой и совершенно недостаточным признанием его при жизни как ученого… Печально и гордо говорит он в своих записках, что какой бы малый сбыт ни находили его сочинения, особенно во Франции, они все же содержали более или менее новые идеи, способные больше, чем ранее, осветить общую систему наук».[171]

   Курно родился в 1801 г. в маленьком городке Гре (в Восточной Франции) в состоятельной мелкобуржуазной семье, среди членов которой были хорошо образованные люди. Дед его был нотариусом и оказал на воспитание мальчика большое влияние. До 15 лет Курно учился в школе, затем около четырех лет жил дома, занимаясь чтением и самообразованием, и некоторое время посещал коллеж в Безансоне. В 1821 г. он поступил на естественное отделение Высшей нормальной школы в Париже, где его увлечение математикой проявилось в полной мере. Однако вскоре школа была временно закрыта правительством по причине антироялистских настроений студентов, и Курно, несмотря на свою аполитичность, попал на некоторое время в числе других студентов под надзор полиции.

   С 1823 по 1833 г. Курно жил в семье маршала Сен-Сира как воспитатель его сына и секретарь маршала, писавшего мемуары о временах Империи. Все эти годы Курно много занимался науками, посещал лекции в разных учебных заведениях, опубликовал несколько статей. В 1829 г. он получил от Парижского университета докторскую степень за работу по математике. Он сблизился со многими видными учеными, особенно с математиком Пуассоном, который считал Курно одним из своих талантливейших учеников и до конца жизни покровительствовал ему. Благодаря протекции Пуассона Курно получил место профессора в Лионе и начал там преподавать высшую математику. Через год он был переведен ректором академии (университета) в Гренобль, где проявил себя дельным администратором. В 1838 г. он получил еще более высокий пост в системе народного образования, став генеральным инспектором учебных заведений. В начале 40-х годов вышли в свет и главные математические труды Курно.

   Для биографов представляет своего рода загадку, каким образом среди этих многообразных трудов и, по внешней видимости, совершенно неожиданно появилось на свет экономическое сочинение Курно. Не обнаружено никаких признаков того, что до этого он проявлял интерес к политической экономии. Надо, однако, иметь в виду, что Курно был человеком энциклопедического ума и широких интересов. Очевидно, в круг его чтения входили весьма популярные в то время труды Сэя. Возможно, через Сэя он ознакомился с произведениями Смита и Рикардо. К этому надо прибавить здравый смысл и своего рода экономическую интуицию, которые очень ощущаются в книге Курно. Неудовлетворенный неточностью, зыбкостью, бездоказательностью положений экономической науки, он попытался применить к ней строгую логику и математические методы. Курно, видимо, рассчитывал, что его книга привлечет внимание и подтолкнет мысль других исследователей, но его ждало разочарование.

   Успешная служебная карьера Курно продолжалась до 1862 г. В период Второй республики (1848–1851 гг.) он был членом комиссии по высшему образованию, при Второй империи — членом имперского совета по народному образованию. Восемь лет он был ректором университета в Дижоне, где заслужил своей принципиальностью и широтой взглядов уважение студентов и профессоров. Из области чистой и прикладной математики его научные интересы в эти годы переместились в основном в сферу философии. Выйдя в отставку, Курно поселился в Париже и до конца своих дней вел педантично размеренную жизнь: вставал и ложился всегда в одно время и первую половину дня неизменно отдавал работе. На первый взгляд он казался человеком строгим и суровым. Но с друзьями и хорошими знакомыми был общителен и разговорчив, не лишен юмора. Курно умер в Париже в 1877 г.

 


Вклад Курно

 

   Курно опасался, что его экономико-математическая книга может показаться слишком сложной для обычных читателей и в то же время не привлечет внимания профессиональных математиков. Он писал, однако, что «имеется большой класс людей… которые, получив основательную математическую подготовку, занялись затем теми науками, которые особенно интересуют общество (имеются в виду, очевидно, техника и естественные науки. — А. А.). Теории богатства общества должны привлечь их внимание. Но, рассматривая эти теории, они наверняка почувствуют, как почувствовал я, необходимость с помощью известных им символов сделать определенным и точным тот анализ, который является обычно неопределенным и часто темным у авторов, считающих достаточным ограничиваться возможностями обычного языка».[172]

   Курно был, возможно, первым из характерного для последующей эпохи типа математиков, инженеров, ученых-естественников, которые, увлекшись своеобразными и острыми проблемами общественных наук, пытаются применить к ним точный язык математики. Как многие математики после него, он брал в основном экономическую науку и ее задачи такими, какими находил их в существующей литературе. Особенность Курно заключается вместе с тем в том, что он, стремясь преодолеть догматизм и ограниченность преобладавших школ, сохранял к основным проблемам, особенно к проблеме стоимости, объективный и социальный подход. Это отличает его от экономистов-математиков второй половины XIX в., для которых характерен субъективно-психологический подход. Курно, например, с порога отверг робинзонаду и построил свою теорию для общества с развитым товарным производством и обменом.

   В своей работе Курно исследовал, в сущности, один большой вопрос: о взаимозависимости цены товара и спроса на него при различных рыночных ситуациях, т. е. при различной расстановке сил покупателей и продавцов. Тем самым он проявил верное чутье в отношении характера и пределов применения математики в экономическом исследовании. Он не претендовал на разработку с помощью математики принципиальных социально-экономических вопросов, ограничившись задачей, условия которой были более или менее пригодны для математической формализации.

   Занимаясь вопросом о соотношении спроса и цены, Курно прежде всего фактически ввел в науку важное понятие эластичности спроса. Как уже сказано, обыденный опыт говорит, что при повышении цены данного товара спрос на него уменьшается, при снижении цены спрос увеличивается. Этот «закон спроса» Курно, обозначив спрос через D, а цену через р, записал в виде функции D = F(p).

   Курно отметил, что для разных товаров эта зависимость различна. Спрос может значительно меняться при относительно небольшом изменении цен — это случай высокой эластичности спроса. И наоборот, спрос может мало реагировать на изменение цены — это случай низкой эластичности спроса. Курно отмечал, что последнее относится, как это ни странно, и к некоторым предметам роскоши, и к предметам самой первой необходимости. Например, цена скрипки или астрономического телескопа может упасть вдвое, но едва ли это заметно повысит спрос: он ограничивается узким кругом любителей, для которых цена не главное. С другой стороны, цена на дрова может повыситься вдвое, но спрос сократится в гораздо меньшей степени, так как люди готовы скорее урезать другие расходы, чем жить в нетопленных домах. Таким образом, функция спроса может иметь различный вид и, следовательно, изображаться разными кривыми. Менее очевидное, но математически важнейшее предположение Курно состоит в том, что эта функция непрерывна, т. е. что любому бесконечно малому изменению цены соответствует бесконечно малое изменение спроса. Не без основания он полагает, что экономически этот принцип осуществляется тем полнее, чем «шире рынок, чем больше возможных комбинаций потребностей, состояний и даже капризов среди потребителей». Непрерывность функции означает, что ее можно дифференцировать, и открывает возможность применения дифференциального и интегрального исчисления к анализу спроса.

   Валовая выручка за известное количество данного товара может быть, исходя из приведенных выше обозначений, записана как произведение pD или pF(р). Курно дифференцирует эту функцию и ищет ее максимум, исходя из того предположения, что всякий товаропроизводитель, являясь «экономическим человеком», стремится максимизировать свой доход. Отсюда путем преобразований Курно находит цену, соответствующую максимуму валовой выручки (дохода).

   Эта цена зависит от вида функции спроса, т. е. от характера его эластичности. Очевидно также, что не самая высокая цена дает максимум выручки, а какая-то конкретная цена, к которой продавец стремится приблизиться путем проб и ошибок. Курно начинает анализ с простейшего, по его мнению, случая — естественной монополии. Предположим, говорит он, некто является владельцем источника уникальной по своим свойствам минеральной воды. Накую цену на эту воду должен установить владелец, чтобы обеспечить максимум дохода? Попытавшись ответить на такой вопрос, Курно переходит к более сложным случаям, вводя дополнительные факторы (издержки производства, конкуренцию, другие ограничения).

   Он рассматривает случаи дуополии (два конкурирующих монополиста), ограниченного числа конкурентов и, наконец, свободной конкуренции. Таким образом, модель Курно строится в обратном отношении к действительному историческому процессу развития в XIX в., которое шло от свободной конкуренции к монополии.

   Весь анализ основывается на использовании единого метода — на определении экстремальных значений функций спроса, принимающих различный вид в зависимости от рыночной ситуации. Математическая строгость и логичность этого исследования производит сильное впечатление. Работа Курно резко отличается от современных ему произведений видных представителей буржуазной экономической мысли. Язык Курно был для них совершенно незнакомым иностранным языком. Не удивительно, что его не поняли.

   Концепция Курно страдает принципиальными пороками. В самом общем смысле она должна рассматриваться как буржуазно-апологетическая: Курно игнорирует эксплуатацию труда капиталом, кризисы и другие коренные закономерности капитализма. Курно рассматривает в своей модели лишь непосредственно цены, которые у него складываются в сфере обращения и не имеют почти никакой связи с производством. В своей трактовке монополии и конкуренции он искажает многие важные элементы реальной капиталистической экономики. «Чистая политическая экономия» Курно, отвлекающаяся от противоречий капитализма, явилась одним из источников субъективной школы. Именно ее представители вскоре после смерти Курно «заново» открыли его и изобразили своим предшественником. В известной мере это так и есть. Однако нам теперь важна не закономерная ограниченность мировоззрения Курно, а созданная им методология исследования конкретных экономических проблем. В этом отношении он был подлинным пионером, проложившим новые пути в науке.

   Курно понимал, что его математическая модель могла бы стать более ценным орудием познания, если бы удалось наполнить ее эмпирическим материалом, в цифровой форме отражающим экономическую реальность.

   Почти одновременно с Курно (даже несколько ранее) немец Иоганн Генрих фон Тюнен построил другую экономическую модель и отчасти сделал то, о чем говорил Курно, — наполнил ее эмпирическим материалом. Тюнен был северогерманским юнкером (помещиком) и всю жизнь мирно занимался сельским хозяйством в своем небольшом поместье. Этот помещик, однако, был прирожденным мыслителем. Тюнен решал иную экономическую задачу. Он предположил существование изолированной хозяйственной области в виде круга с почвой абсолютно одинакового плодородия и с городом (единственным источником спроса на сельскохозяйственные продукты) в центре этого круга. Исследуя эту модель, он пришел к интересному выводу, что оптимальным будет размещение различных отраслей сельского хозяйства в виде концентрических колец по убывающей интенсивности. Тюнен с поразительным трудолюбием и аккуратностью вел учет затрат и результатов в своем хозяйстве. Он вычислял, в частности, на каком расстоянии от города при данной цене сельскохозяйственного товара транспортные издержки сравняются с чистой выручкой (валовая выручка за вычетом издержек производства) и производство станет нерентабельным. Если книга Курно была началом абстрактной математической экономии, то расчеты Тюнена иногда считают прообразом эконометрики — математической экономии, которая включает статистическую информацию и разработку эмпирических, основанных на фактических количествах, моделей.

   Единственное сочинение Тюнена носит название «Изолированное государство в его отношении к сельскому хозяйству и национальной экономии». Первый том вышел в 1826 г., часть второго тома — в 1850 г. Остаток второго тома и третий том были опубликованы после смерти автора, в 1863 г. Тюнен был едва замечен и мало оценен современниками. В современной буржуазной науке Тюнен особо ценится как предшественник маржинализма. В противовес рикардовой теории трудовой стоимости и классового распределения, Тюнен считал, что стоимость продукта создается трудом и капиталом, и пытался установить пропорцию естественного распределения между ними с помощью принципа предельности. Доход труда и капитала определяется предельной производительностью того и другого, т. е. производительностью последней единицы, которую целесообразно применять в производстве. Эти идеи были развиты в буржуазной политической экономии лишь через полвека после Тюнена.

 


Математические методы в экономике

 

   Дискуссия о роли математических методов в экономике имеет по меньшей мере столетнюю давность. В ней высказывались всевозможные точки зрения, начиная от «антиматематического обскурантизма» и кончая утверждениями, что без математики вообще не может быть никакой экономической науки. В настоящее время подобные крайние позиции едва ли могут рассчитывать на поддержку. Но место, формы, пределы математики в различных областях экономического знания остаются и несомненно будут и далее предметом дискуссий. Принципиально вопрос о математических методах в экономике решается, как и всякий научный вопрос, прежде всего на основе критерия практики, или, проще говоря, самой жизнью. Объективные нужды хозяйствования на определенной стадии развития предъявили к экономике требования математизации. Когда основной производственной единицей была мелкая фирма, от ее руководителей требовалась лишь практическая сметка. Но управление производством, сбытом, финансами крупного современного предприятия — совсем другое дело. Здесь не обойдешься без науки, и этой наукой в значительной мере становится экономическая кибернетика, т. е. математическая дисциплина, изучающая связи, управление и контроль в экономических системах. Непосредственные хозяйственные потребности вызвали и появление новых математических методов решения экономических задач определенного класса. Основной тип экономической задачи — выбор оптимального, наиболее рационального, варианта какой-то программы производства, капиталовложений, материального снабжения и т. п. Научное решение таких задач на основе экономико-математических методов становится возможным лишь при условии использования современной электронно-вычислительной техники. Она становится как бы третьим компонентом системы экономика — математика — ЭВМ, которая уже играет важную роль в повышении эффективности хозяйства и будет приобретать все большее значение.

   Применение экономико-математических методов в хозяйствовании давно уже вышло за рамки отдельных предприятий и даже крупных производственно-финансовых комплексов, какими являются в капиталистических странах современные концерны. Практические нужды государственно-монополистического капитализма толкают буржуазных ученых к разработке математических моделей функционирования всего хозяйства (макромоделей). Характерно, что среди авторов таких моделей и исследований мы встречаем имена самых видных западных ученых-экономистов последних десятилетий. Общими для этих работ чертами являются, с одной стороны, использование буржуазной политико-экономической методологии, с другой — широкое применение математики, начиная от простейшей символики и алгебры, кончая новейшими сложными методами. Эти работы обычно носят эконометрический характер, т. е. содержат или предполагают наполнение модели статистикой.

   Математические модели играют важнейшую роль в прогнозировании развития народного хозяйства, а бум прогнозов не случайная и не преходящая черта нынешней ситуации в капиталистических странах. Переход к составлению народнохозяйственных программ и контролю государства над их реализацией происходит с использованием математических методов и моделей. Большой интерес к научным методам планирования и управления хозяйством проявляют развивающиеся страны, для которых повышение темпов роста и выработка оптимальных пропорций в экономике имеют жизненно важное значение.

   Нет сомнения, что в социалистической плановой экономике научные методы руководства с использованием математических моделей и методов могут применяться наиболее эффективно и плодотворно.

   Советские ученые уделяют пристальное внимание изучению тех экономико-математических работ западных специалистов, в которых преобладают элементы конкретного познания народнохозяйственных процессов. В таких работах решаются задачи повышения уровня управления экономическими комплексами, рациональной организации производства, материального снабжения, сбыта.

   Самым дискуссионным в области экономико-математических методов является вопрос о применении математики в теоретических исследованиях по политической экономии, где ставится цель вскрыть коренные качественные, социально-экономические закономерности данной общественной системы, будь то капитализм или социализм. Математика является методом и орудием познания, подобно логике, абстракции, эксперименту. Сама по себе она нейтральна, как нейтральны, скажем, электронно-вычислительные машины. В основе теоретического экономического исследования всегда лежит мировоззренческая концепция, которая определяет качественный анализ, предшествующий всякому применению математики, формулирующий условия и ограничения задачи. Марксистское экономическое исследование отличается от немарксистского независимо от того, используется ли в том и в другом математика. Вопрос о ее использовании определяется научной целесообразностью.

   Следует напомнить, что К. Маркс считал применение математики в экономической теории возможным и целесообразным. Многие количественные закономерности в теории Маркса выражены с помощью алгебраических формул, заключающих в себе чаще всего прямую и обратную пропорциональность. Известно высказывание Маркса о том, что наука лишь тогда достигает совершенства, когда ей удастся пользоваться математикой.[173] В 1873 г. Маркс писал Энгельсу, что считает возможным путем математической обработки надежного статистического материала об экономических циклах «вывести… главные законы кризисов».[174] Речь здесь, разумеется, идет не о причинах кризисов, а о закономерностях их движения.

   Математизация всех областей знания и развитие кибернетического, системно-информационного подхода неизбежно оказывают большое влияние на экономическую науку.

 


Глава 17. Экономический национализм: Фридрих Лист

 

   Германия дала человечеству Маркса. Но если при создании нового мировоззрения Маркс опирался на немецкую классическую философию, то немецкая политическая экономия мало что могла ему дать. В 1859 г. Фридрих Энгельс писал: «Немцы давно уже доказали, что во всех областях науки они равны остальным цивилизованным нациям, а в большей части этих областей даже превосходят их. Только среди корифеев одной науки — политической экономии — не было ни одного немецкого имени. Причина этого понятна. Политическая экономия есть теоретический анализ современного буржуазного общества и предполагает поэтому развитые буржуазные отношения, отношения, которые в Германии в течение столетий… не могли возникнуть».[175]

Лист и германская история

   От XVIII в. немецкая политическая экономия унаследовала камералистику — возникший в средневековых университетах метод описательного изложения всей суммы общественных наук с упором на теорию и практику управления государством. Официальной экономической доктриной был меркантилизм — даже тогда, когда в Англии и во Франции он давно приказал долго жить. В начале XIX в. в Германии укореняются идеи Смита и в результате возникает своеобразная смесь смитианства со старомодной камералистикой.

   Это — период бурных политических событий и экономических преобразований. Наполеоновское завоевание приводит в королевствах и княжествах, составлявших Германию, к ломке феодальных отношений. Отменяется личная зависимость крепостных. Распадаются городские ремесленные цехи. В ряде германских государств, особенно в Пруссии — самом крупном из них, к власти приходят буржуазные реформаторы, готовые кое в чем следовать примеру Англии и Франции. Но и после наполеоновских войн Германия оставалась экономически отсталой и политически раздробленной страной. Князья и помещики сумели использовать патриотический подъем борьбы с иноземными захватчиками в своих интересах. Восторжествовала реакция, сила которой казалась несокрушимой до самого 1848 г., потрясшего Германию, как и всю Европу.

   По уровню экономического развития Германия далеко отставала от Англии и даже от Франции. К 1840 г. население Германии было приблизительно равно населению Англии (около 27 млн. человек), но Германия добывала в 14 раз меньше угля, выплавляла в 8 раз меньше чугуна, перерабатывала в 16 раз меньше хлопка, чем Англия. Тем не менее промышленный рост Германии шел довольно быстро, особенно после того, как в 1834 г. был заключен Таможенный союз — экономическое объединение германских государств.

   Еще не сбросив путы феодализма и патриархальщины, Германия получила промышленность и рабочий класс, который силезским восстанием ткачей (1844 г.) грозно показал свою силу господствующим классам. Германская буржуазия, не успев проявить себя прогрессивным классом, носителем новых и смелых идей, быстро скатилась к союзу с помещиками и всеми реакционными силами. Из этого союза выросла вскоре Германская империя кайзеров и Бисмарка.

   Политическая экономия в Германии в 20—40-х годах развивалась как служанка прусской монархии и других князей. Ученые, вышедшие из школы камералистики, писали учебники, которые представляли собой плохое переложение англофранцузских образцов на верноподданнически-немецкий лад и содержали лишь сумму знаний, необходимых для экзамена на должность чиновника.

   Но новые времена все же требовали новых песен. Тогда явился Фридрих Лист, отнюдь не крупный теоретик, но яркий писатель и общественный деятель. Лист выразил с большой силой стремления немецкой буржуазии — прогрессивные в той мере, в какой они были связаны с единством и промышленным развитием Германии, ретроградные в силу того, что их осуществление ставилось в зависимость от полуфеодальной монархии. Во многих вопросах Лист смог подняться над обычным уровнем профессорско-чиновничьей науки своего времени. Его вклад в экономическую науку представляет значительный интерес, так как он шел принципиально иными путями, нежели английские классики, тоже представлявшие интересы буржуазного класса, но в других исторических и социально-экономических условиях.

 


Служба, тюрьма, эмиграция

 

   Фридрих Лист родился в 1789 г. в вюртембергском городе Рейтлинген (Южная Германия). Отец его был состоятельный ремесленник — кожевник. Семья не принадлежала к городской знати, но занимала потомственное почетное место в среднем сословии. Школьное образование Листа закончилось в 15 лет, после чего он два года помогал отцу в мастерской. Среди подмастерьев он скоро приобрел репутацию лентяя и фантазера. Тогда семейный совет решил отдать его в учение к писцу. Здесь молодой Лист достиг большего успеха и начал восхождение по лестнице служебных должностей Вюртембергского королевства, которое было до 1814 г. вассалом Французской империи. За десять лет службы Лист занимал множество разных постов с мудреными и труднопереводимыми на русский язык названиями, полтора года изучал право в Тюбингенском университете и закончил служебную карьеру в чине счетного советника (Rechnungsrat) в столице королевства Штутгарте. В 1817 г. он был назначен по протекции либерального министра Вангенхейма профессором «практики государственного управления» в Тюбингенском университете.

   Блестящая карьера! Высокое назначение 28-летнего Листа не было случайностью. К этому времени он имел не только репутацию способного чиновника, но и известность видного публициста либерального направления. Взращенный на идеях Французской революции и немецкого освободительного движения, Лист выступил решительным сторонником радикальных буржуазно-демократических реформ.

   Лист обладал большим талантом литератора. Политическая страстность, смелость и четкость мысли, образность речи, язвительная ирония — все, чем отличаются его зрелые сочинения, появляется уже в этих первых статьях. В сентябре 1847 г. на брюссельском конгрессе экономистов, слушая нудного оратора-протекциониста, Маркс воскликнул с места, что тот мог бы лучше просто повторить речь Листа, в которой, по крайней мере, были «острота, жизнь и мужество».[176]

   По натуре это был увлекающийся, экспансивный, необычайно энергичный человек. Не оставляя политической борьбы в Вюртемберге, продолжая свою литературную и профессорскую деятельность, Лист бросается в 1819 г. в водоворот новой борьбы, теперь уже на общегерманском поприще. Он основывает Торгово-промышленный союз, главная задача которого — борьба за экономическое единство Германии, конкретнее — за отмену таможенных границ внутри страны.

   Но в том же 1819 г. над головой Листа начинают сгущаться тучи. Профессора университета плетут против него интриги, пишут властям доносы, обвиняя Листа в «опасных политических тенденциях». Вангенхейм уже не может защитить Листа: он сам в отставке, в Вюртемберге побеждает реакция. Листу ставят в вину его деятельность в Торгово-промышленном союзе: как государственный служащий, он должен был предварительно испросить санкцию начальства. Лист отвечает гордым и полным достоинства заявлением об отставке из университета. Между тем горожане Рейтлингена избрали Листа в новый вюртембергский парламент — палату сословий. Правительство добилось того, что выборы были признаны недействительными, под том предлогом, что избранному еще не исполнилось в то время 30 лет. Таково было требование конституции. Но через полгода Лист был избран в палату повторно!

   Парламентская деятельность Листа была бурной и недолгой. Вскоре после избрания он представил в палату написанную им самим петицию граждан Рейтлингена, где выдвигалась широкая программа демократических реформ. Этот документ был написан резким бунтарским языком и скоро навлек на Листа гонения правительства. По обвинению в «подстрекательстве против государственной власти» он был отдан под суд, лишен депутатского мандата и приговорен к 10 месяцам тюрьмы. Не дожидаясь ареста, Лист бежал за границу, где провел в скитаниях по соседним западноевропейским странам более двух лет.

   Надеясь на милость короля, он вернулся в Вюртемберг, но был немедленно схвачен и заключен в крепость. Правительство решило избавиться от беспокойного арестанта и сильного политического противника, имевшего уже к этому времени общегерманскую известность. В обмен на согласие эмигрировать в Америку Лист был досрочно выпущен на свободу. В июне 1825 г. с женой и детьми он сошел с корабля в Нью-Йорке. Сначала Лист занялся фермерством, потом редактировал газету на немецком языке, стал промышленным предпринимателем. Занявшись политической деятельностью, Лист разрабатывал для Соединенных Штатов экономическую программу, в основе которой лежал протекционизм. Он видел много общего в положении США и Германии: в обеих странах промышленное развитие упиралось в английскую конкуренцию.

   В 1832 г. Лист приехал в Европу американским гражданином и стал консулом США в Лейпциге. Это было время лихорадки железнодорожного строительства, охватившей всю Западную Европу. Лист давно увлекался этим новым делом, в котором он видел не только важнейшее средство экономического прогресса, но и гарантию против войн. (Эту странную иллюзию он разделял, впрочем, с такими людьми, как Генрих Гейне и Людвиг Бёрне. Лист был другом обоих знаменитых немецких писателей.) Лист организовал акционерное общество для строительства железной дороги Лейпциг — Дрезден, одной из первых в Германии. Втянутый в политические интриги и финансовые аферы, он разочаровался в практической деятельности грюндера и в 1837 г. уехал в Париж. Впрочем, веру в великое будущее железных дорог Лист сохранил до конца дней.

 


«Национальная система» и конец жизни

 

   В Париже, в своей третьей и последней эмиграции, Лист прожил три года. Со страстью и энергией, без которых он ничего не умел в жизни делать, отдался он изучению политической экономии и изложению своих окончательно сформировавшихся взглядов. Итогом его трудов была сначала обширная рукопись под заглавием «Естественная система политической экономии»,[177] представленная на объявленный Французской академией конкурс, а затем его главная работа — «Национальная система политической экономии», изданная в Аугсбурге в начале 1841 г.

   Свою книгу Лист мыслил как первый том обширного труда, который должен был охватить все проблемы политической экономии. Поэтому книга имела подзаголовок: «Международная торговля, торговая политика и германский таможенный союз». Но претенциозный замысел Листа остался неосуществленным, и его роль в развитии экономической науки определяется главным образом этой книгой. «Национальная система» имела немалый успех, и в ближайшие годы потребовалось еще два издания. Она сыграла важную роль в горячих дискуссиях вокруг проблем экономического развития и торговой политики Германии и оказала серьезное влияние на немецкую экономическую мысль.

   Лист развивал свою излюбленную идею: путь к процветанию и объединению Германии лежит через рост промышленности, а промышленность германская нуждается в защите от сильной иностранной конкуренции с помощью высоких импортных пошлин и других средств торговой политики. Больше всего эта идея устраивала растущую промышленную буржуазию Запада и Юга Германии. Книга Листа нашла отклик и среди демократической интеллигенции. Несмотря на монархизм и поклоны Листа в адрес дворянства, общий дух его книги был дух прогрессивных буржуазных реформ. Предлагаемые им реформы были осторожными и половинчатыми, но в затхлом воздухе Германии 40-х годов эти идеи звучали чуть ли не революционно.

   Книга безошибочно нашла и своих врагов. Идеи Листа затрагивали корыстные интересы прусских юнкеров, которые вывозили хлеб в Англию и охотно готовы были согласиться на беспошлинный ввоз английских промышленных товаров в Германию в обмен на свободу импорта германского хлеба в Англию. В «свободе торговли» была заинтересована также старая каста торговой буржуазии северогерманских городов. В последние годы жизни Листа эти круги развернули против него кампанию клеветы, оскорблений, анонимных угроз.

   К тому же Лист нажил себе немало врагов своей деятельностью по строительству железных дорог и едкими публицистическими выступлениями, в которых он задевал и помещиков, и университетскую профессуру, и церковь, а порой и представителей власти.

   После возвращения в Германию Лист жил главным образом в Аугсбурге, занимаясь журналистикой и научной работой. Именно в эти годы он написал те сочинения, которые позже дали повод зачислить его в разряд великодержавных шовинистов и предшественников германского империализма. Лист утверждал, что перенаселенная Германия должна колонизовать «свободные» земли Юго-Восточной Европы (теперешние территории Венгрии, Югославии, Румынии, Словакии).[178] Он писал, что опорой великогерманской нации, в частности военной опорой, должно быть среднее независимое крестьянство, своего рода кулачество.

   В связи с этими идеями Лист даже несколько изменил свое отношение к Англии, которую он всегда считал главным противником объединения и промышленного развития Германии. Теперь ему казалось, что Англия может поддержать Германию против ее сильных континентальных соседей — Франции и России. В 1846 г. он даже поехал в Англию, чтобы в беседах с английскими политическими деятелями выяснить, есть ли почва для такого сближения. Поездка эта кончилась полной неудачей.

   Между тем здоровье Листа, от природы очень крепкое, заметно пошатнулось. Не мог добиться он и материальной обеспеченности для своей семьи. Сил его уже не хватало для постоянной борьбы, которую он вел, и бешеной деятельности, к которой привык. Осенью 1846 г. Лист покончил жизнь самоубийством.

 


Промышленное воспитание нации

 

   В политической экономии Лист выступил как критик классической школы, воплощением которой для него был Адам Смит. Однако его критика фактически не затрагивала основы учения классиков — теории стоимости и доходов. Эти области экономической теории Листа особенно не интересовали. Весь его интерес был сосредоточен на вопросах экономической политики, более того — преимущественно на вопросах внешнеторговой политики.

   В целом, как критик Смита и его продолжателей, Лист не производит сильного впечатления. Его подход, по существу, исключает применение абстрактного метода, который только и может позволить познание общих закономерностей капиталистического производства. Исследование этих закономерностей с учетом классовой структуры буржуазного общества было важнейшим достижением школы Смита — Рикардо. Лист же это не воспринял и остался на поверхности явлений. Однако, отражая в своих взглядах иные условия и потребности развития капитализма, он сумел подойти к проблеме с чуждой для классиков стороны, и это оказалось в известных пределах плодотворным.

   Лист окрестил смитову систему политической экономии космополитической. Он обвинял эту систему в том, что она не видит национальных особенностей хозяйственного развития отдельных стран и догматически навязывает им единые «естественные» законы и правила экономической политики. «Как характерное отличие выдвигаемой мной системы, — писал Лист, — я утверждаю национальность. Все мое здание основывается на природе нации как среднего члена между индивидуумом и человечеством».[179]

   Разные нации, говорит Лист, находятся на различных стадиях развития. В этих условиях полная свобода торговли между ними, может быть, и обеспечила бы какую-то абстрактную выгоду для мирового хозяйства в целом с точки зрения меновых стоимостей, т. е. по существу затрат труда, но воспрепятствовала бы развитию производительных сил в отставших странах. Свою концепцию он иногда называл теорией производительных сил в противовес «теории меновых стоимостей» Смита. Надо иметь в виду, что под производительными силами Лист понимал не совсем то, что позже вложил в этот термин Маркс. Для Листа производительные силы — просто вся совокупность общественных условий, без которых не может быть «богатства нации».

   Чтобы вовлечь в производство празднолежащие ресурсы, чтобы преодолеть отсталость, допустимо и необходимо развивать отрасли, в которых производительность труда в данный момент ниже, чем за границей. Лист писал: «Эту потерю стоимостей надо, следовательно, рассматривать лишь как цену за промышленное воспитание нации».[180] Развитие промышленности было альфой и омегой взглядов Листа. Он писал, что нация, которая занимается только сельским хозяйством, подобна человеку, имеющему для работы только одну руку. Рост промышленности Лист предлагал форсировать с помощью воспитательного протекционизма — системы государственных мероприятий, защищающих национальную промышленность от иностранной конкуренции до тех пор, пока она не встанет на ноги и не сможет конкурировать с иностранцами «на равных». Осуществление свободы торговли он отодвигал в довольно неопределенное будущее, когда все основные нации будут находиться примерно на одном уровне развития.

   Вполне актуально в свете современного положения дел и современных взглядов звучит, например, такое высказывание Листа: «Можно выдвинуть в качестве правила, что нация тем богаче и могущественнее, чем больше она экспортирует промышленных изделий, чем больше она импортирует сырья и чем больше она потребляет продуктов тропической зоны».[181] Достаточно указать на опыт Японии, для которой характерен именно такой тип внешней торговли и которая за последние годы в результате быстрого экономического роста стала второй промышленной державой капиталистического мира после США.

   Большое будущее было суждено мысли Листа о необходимости рассматривать любое экономическое решение, например решение о создании новой отрасли производства, не только с точки зрения непосредственной эффективности (что в обычных условиях равнозначно рентабельности), но и с точки зрения длительных и косвенных последствий этого решения. Подобные ситуации хорошо знакомы каждому экономисту, да и не только экономисту. Если, например, в данной местности строится новое предприятие, то могут возникнуть важные дополнительные народнохозяйственные выгоды, которые непосредственно не учтены в рентабельности данного производства: улучшение условий труда и жизни для населения, повышение средней квалификации рабочей силы в этой местности, вовлечение в хозяйственный оборот природных ресурсов, которые ранее нельзя было использовать, и т. д.

   Расчеты специалистов показывали, что Индии выгоднее перевозить внешнеторговые грузы на зафрахтованных иностранных судах, нежели создавать собственную судостроительную промышленность и торговый флот. Но имелось слишком много важных экономических и политических соображений, которые заставили индийское правительство сделать вывод, что в длительном плане создание собственного торгового флота выгодно и необходимо для этой страны.

   Конечно, такая логика легко может быть доведена до абсурда и послужить оправданием любого волюнтаризма в экономике. Тогда возникают также всем хорошо известные вредные вещи, например, строятся заведомо неэкономичные предприятия, по чисто престижным или местническим мотивам деньги расточительно тратятся на мероприятия с сомнительным или слишком отдаленным полезным эффектом. В масштабах целых стран злоупотребление «принципом Листа» ведет к автаркии, т. е. экономически необоснованной и в конечном счете невыгодной самообеспеченности, к отказу от преимуществ разделения труда и специализации производства.

   Косвенные выгоды экономического и социального характера, проистекающие из данного хозяйственного решения, получили со времен Маршалла научное наименование «внешней экономии» (external economies). Противоположный эффект — косвенные потери, связанные с конкретным решением, — тоже нередко имеет место и называется external diseconomies. Лорд Роббинс в своей авторитетной работе «Теория экономического развития в истории экономической мысли» говорит: «Задолго до Маршалла такого рода эффекты находились в центре различных изысканий Листа по вопросу о развитии производительных сил. Лист был бурной, трагической личностью, он был полон романтических предрассудков и склонен к диким преувеличениям, а допускавшееся им искажение идей его интеллектуальных противников, особенно Адама Смита, почти комично в силу своей ошибочности. Но будучи освобожденным от шума и ярости, его тезис содержит зерно истины: стимулирование определенных отраслей промышленности в конкретных исторических условиях может вести за собой рост производственного потенциала, который не может быть измерен лишь стоимостью известной продукции или увеличением стоимости капитала. На мой взгляд, его преувеличения и искажения принесли немало вреда, особенно в той мере, в какой они способствовали распространению экономического национализма в Европе. Но на этом основании нельзя отказывать его основному тезису в известной аналитической ценности».[182]

   Теория Листа была попыткой ответить на важнейший вопрос: каким путем может быть в рамках капитализма ликвидирована экономическая отсталость стран, в силу особенностей их истории и хозяйства оказавшихся в задних рядах «мирового сообщества»? Подобно многим другим идеям экономистов, она могла использоваться и использовалась как в реакционных, так и в прогрессивных целях. В современных условиях характерно возрождение интереса к Листу в развивающихся странах, перед которыми стоят задачи развития национальной промышленности в условиях господства на мировых рынках монополий развитых капиталистических стран.

   Оригинальность и научная ценность Листа состоят не в развитии экономической теории, а в серьезной разработке одной хозяйственно-политической проблемы — о трудностях и факторах капиталистического роста слаборазвитых стран.

 


 Протекционизм и свобода торговли

 

   Капитал по самой своей природе космополитичен. Но эта его черта действует в диалектическом единстве с воинствующим национализмом, также органически присущим капиталу. «Но две души живут во мне!», как сказано у Гёте. Это единство и этот конфликт сопровождают все развитие капитализма, действуют они и в современных условиях. Если классики с большой силой выразили первую тенденцию капитала, то Лист с не меньшей силой выразил вторую.

   В предисловии к работе «К критике политической экономии» К. Маркс рассказывает, каким путем он, являясь в 1842–1843 гг. редактором «Рейнской газеты», под давлением фактов и необходимости обратился к экономическим проблемам. Среди событий, которые «дали первые толчки… занятиям экономическими вопросами», он называет «дебаты о свободе торговли и покровительственных пошлинах».[183] Нет сомнения, что эти занятия молодого Маркса были связаны с ознакомлением с опубликованной в 1841 г. книгой Листа, стоявшего в центре дебатов о торговле. Любопытна деталь: до того как Маркс занял место редактора «Рейнской газеты», издатели пытались привлечь на это место Листа, но он отказался, сославшись на нездоровье.[184]

   В дальнейшем Маркс и Энгельс в своей практической и литературной деятельности вынуждены были неоднократно обращаться к проблеме свободы торговли и протекционизма. При этом они рассматривали также идеи Листа. Невысоко оценивая Листа как теоретика и подвергая критике буржуазно-апологетическую суть его учения, основоположники марксизма все же считали его самым выдающимся немецким экономистом той эпохи.

   Дискуссия о свободе торговли отражает борьбу внутри класса буржуазии, а также между буржуазией разных капиталистических стран. Свобода торговли и протекционизм — лишь две разновидности классовой политики, в равной мере направленные на увеличение прибылей капиталистов путем эксплуатации рабочего класса. Но это не значит, что пролетариат и его партии могут устраниться от самой проблемы, предоставить ее целиком буржуазным экономистам и политикам. Рабочему классу вовсе не безразлично, какими темпами и в каких формах развивается в стране промышленность. А развитие промышленности в немалой степени зависит от торговой политики.

   Политика свободы торговли прогрессивна с точки зрения рабочего класса постольку, поскольку она способствует развитию капитализма в мировом масштабе, росту его производительных сил. Прежде всего это может при известных условиях содействовать какому-то улучшению материального положения рабочего класса. Но в конечном счете суть дела заключается в том, что ускоренное развитие капитализма одновременно развивает его противоречия, поднимает на более высокую ступень конфликт между производительными силами и производственными отношениями и тем самым готовит гибель капитализма как системы. В 1847 г. Маркс говорил: «…мы стоим за свободу торговли, потому что с введением ее все экономические законы с их самыми поразительными противоречиями будут действовать в более широкой сфере, на более обширной территории, на территории всего мира; и потому, что сплетение всех этих противоречий в единый клубок, где они столкнутся, породит борьбу, которая в свою очередь завершится освобождением пролетариата».[185]

   Но позиция за свободу торговли ни в коем случае не может считаться универсальной, применимой к любой ситуации и любым конкретным условиям. В Германии середины прошлого века свобода торговли могла лишь увековечить промышленную отсталость страны, содействовать консервации остатков феодализма. Протекционизм мог быть в конечном счете выгоден рабочему классу как средство ускорения капиталистического развития и преодоления феодальных порядков. Маркс подчеркивал, что Лист и его последователи требуют покровительства не для мелкого кустарного производства, а для крупной капиталистической промышленности, где ручной труд вытесняется машинами, а патриархальное производство заменяется современным. В конце этого пути Маркс видел, однако, не торжество мощного германского капитала, а социальную революцию. По схожим причинам Энгельс в несколько более позднюю эпоху считал в принципе прогрессивной протекционистскую торговую политику Соединенных Штатов.

   Эти принципы важны для оценки «либеральных» и протекционистских тенденций в современном капитализме.

 


 Историческая школа

 

   Национальная душа, национальный характер, национальная судьба — эти и подобные им понятия пронизывали всю общественную мысль Германии конца XVIII и XIX в. Что может быть более национальным, чем история? Увлечение историей было также своеобразной реакцией на рационалистическую философию прошлого века, которая рассматривала все, что было до нее, т. е. феодализм и его институты, как противоестественные явления, порожденные невежеством, недостатком просвещения.

   Лист оказал на немецкую историческую школу политической экономии сильное влияние, которое может быть сведено к трем моментам: 1) вслед за Листом «историки» рассматривали политическую экономию не как науку об общих законах развития хозяйства, а как науку о национальном хозяйстве, подчеркивая при этом определяющую роль государства; 2) они критически относились к классической школе и к ее последователям, выступая, в частности, против космополитичности и абстрактности их теорий; 3) они исходили из стадий экономического развития страны.

   Однако они пошли дальше Листа, создав особый исторический метод в политической экономии, который сыграл в дальнейшем значительную роль в развитии этой науки, особенно в Германии и в США. Идеи исторической школы становятся понятнее, если учесть коренные пороки той политической экономии, которая была представлена буржуазными рикардианцами в Англии и школой Сэя во Франции. Их теории стоимости и доходов вполне могли казаться либо безнадежной путаницей, либо бессодержательным упрощением. Им действительно был чужд историзм, взгляд на экономическое развитие общества как на исторический эволюционный процесс. Абстракция человека-счетчика, разумного эгоиста, освобожденного от всех прочих качеств, была неубедительна. «Космополитизм» этих экономистов, особенно английских, отражал господствующую роль Англии на мировом рынке. «Историки» хотели, чтобы в центр экономической науки был поставлен конкретный человек, с его сложной психикой и моралью, с национальными и историческими чертами.

   Но в условиях феодально-буржуазной Германии первой половины XIX в. и под пером прусских профессоров этот закономерный протест неизбежно должен был принять реакционный характер. Критикуя классическую школу (они не делали различий между Смитом, с одной стороны, и Сениором и Сэем — с другой), они не видели самого главного.

   Историческая школа отказывалась от метода научной абстракции как основного метода исследования в политической экономии. Она отказывалась от познания всеобщих объективных законов общественного развития, возводя в абсолютный принцип национальные особенности. Особая область экономической науки подменялась неопределенной и зыбкой сферой, включающей историю, этику, право, психологию, политику, этнографию.

   В истории экономической науки есть свои штампы. Историческую школу принято представлять в виде троицы в составе Рошера, Гильдебранда и Книса, как будто они работали совместно. В более серьезных исследованиях показывается, что между этими тремя авторами имеются большие различия, что они не составляли «школу» в смысле личного и прямого общения, что кроме них в том же направлении работали многие другие. На деле все было гораздо сложнее. Книс, в частности, резко критиковал Рошера и Гильдебранда.

   Тем не менее в главных вопросах теории все три профессора следовали общему направлению и были его виднейшими представителями. Вильгельм Рошер в своей ранней (1843 г.) работе «Очерк политической экономии с точки зрения исторического метода» изложил некоторые основные положения будущего исторического метода. Однако Рошер принял многие положения классических английских и французских экономистов, которые устраивали его. В результате получалась лишенная какого-либо стержня мешанина. Таков же Рошер и в своих последующих работах.

   За свою долгую жизнь Рошер написал целую библиотеку, в которую, в частности, входят две большие и выполненные с ученой тщательностью работы по истории экономической мысли. Почти 50 лет он был профессором в Лейпциге и пользовался почетом в правительственных и ученых кругах.

   Жизнь Бруно Гильдебранда в первой ее половине была более бурной. От преследований реакционного правительства Гессена (одно из германских государств) он вынужден был бежать в Швейцарию, где преподавал в университетах Цюриха и Берна. Гильдебранд основал первую статистическую службу в Швейцарии. Он вернулся в Германию в 1861 г. и до конца жизни был профессором в Иене. С исторической школой его связывает главным образом книга «Национальная экономия настоящего и будущего», опубликованная в 1848 г. Гильдебранд более резко и систематически, чем Рошер, критиковал классическую школу и более агрессивно внедрял исторический метод. Он оказал большое влияние на развитие исторической школы в более позднюю эпоху.

   Деятельность Карла Книса в значительной мере выходит за пределы рассматриваемой эпохи, поскольку он работал в 60—90-х годах. Однако его главная работа в духе исторической школы — «Политическая экономия с точки зрения исторического метода» вышла в 1853 г. Книс более 30 лет профессорствовал в Гейдельберге.

   В 70-х годах более молодое поколение немецких ученых во главе с Густавом Шмоллером образовало так называемую новую историческую школу. К Кнису и Шмоллеру тянулись люди, искавшие третьего пути — помимо субъективной школы («неоклассиков») и социализма. Они имели немало последователей и в англосаксонских странах.

   Ученые исторической школы много сделали в области конкретных экономических исследований. Они широко вводили в свои работы исторический и статистический материал. Однако их бичом были описательство, ползучий эмпиризм, поверхностность. Историческая школа с самого начала выступала против любых социалистических учений. Став в Германской империи своего рода государственным научным направлением, она сделалась врагом марксизма, быстро распространявшегося в Германии.

 


Особый случай: Родбертус

 

   Из письма Карла Родбертуса И. Целлеру: «Вы увидите, что это уже очень недурно использовано… Марксом, который меня, конечно, не цитирует».[186] В другом письме Родбертус заявляет, что он раньше Маркса показал происхождение прибавочной стоимости и сделал это короче и яснее. Эти письма были опубликованы соответственно в 1879 и 1881 гг., т. е. после смерти Родбертуса, но до смерти Маркса.

   Итак, мы имеем дело с человеком, который обвинял Маркса в плагиате. Более того, Маркс якобы «украл» у него не какой-нибудь пустяк, а теорию прибавочной стоимости, которая образует краеугольный камень экономического учения марксизма. Фридрих Энгельс, издавая в 1885 г., через два года после смерти Маркса, второй том «Капитала», свое предисловие в основном посвятил опровержению нелепых домыслов Родбертуса и — еще более — его почитателей, немецких катедер-социалистов.[187] Ответ был исчерпывающий и окончательный.[188]

   Кто же такой Родбертус? Он родился в 1805 г. в Грейфсвальде, на севере Германии, изучал право в университетах Геттингена и Берлина, служил судебным чиновником. Оставив вскоре службу и поездив по Европе, он в 1836 г. поселился в купленном им имении Ягецов в Померании, где и прожил с небольшими перерывами до конца дней. Энгельс в одном из писем 1883 г. говорит о Родбертусе: «Этот человек когда-то близко подошел к открытию прибавочной стоимости. Его поместье в Померании помешало ему сделать это».[189] Конечно, вовсе не обязательно помещик должен выражать идеологию класса помещиков. Но Родбертус, став помещиком, действительно эволюционировал вправо, и его социальное положение отразилось на его взглядах.

   В 1842 г. Родбертус опубликовал книгу «К познанию нашего государственно-хозяйственного строя». Именно здесь он «чуть не открыл» прибавочную стоимость. Действительно, он, например, пишет: «Если производительность труда настолько велика, что кроме необходимых средств существования рабочего он может произвести еще многие потребительские блага, то этот избыток становится рентой, т. е. присваивается без труда другими лицами, если существует частная собственность на землю и капитал. Другими словами: принципом получения ренты является частная собственность на землю и капитал».[190]

   Надо отдать должное Родбертусу: сказано неплохо. Но это свидетельствует лишь о том, что он хорошо усвоил Смита и Рикардо и взял у них ряд научных, глубоких положений. Разумеется, этим он принципиально отличается от представителей исторической школы и других современных ему немецких экономистов. Но не более того.

   Маркс тоже отталкивается от Смита и Рикардо, но там, где у Родбертуса мы видим отдельные, хоть и полезные, кирпичики, подобранные у английских классиков, Маркс построил стройное здание пролетарской политической экономии. Кроме того, как убедительно показал Энгельс, Маркс не знал до 1859 г. экономических трудов Родбертуса.

   Считать прибыль и земельную ренту плодом неоплаченного труда рабочих — вовсе еще не значит создать научную теорию прибавочной стоимости. Английские социалисты-рикардианцы шли дальше Родбертуса в этом вопросе, но и они не создали такую теорию. Родбертус не трактовал свою «ренту» как всеобщую форму прибавочного продукта при капитализме. Он не объяснил особую природу купли-продажи рабочей силы. Он был очень осторожен в трактовке «ренты» как эксплуататорского дохода. Наконец, Родбертус фактически не пошел дальше Рикардо в постановке вопроса об усреднении прибыли — важнейшего вопроса, решенного марксовой теорией цен производства.

   Революционные события 1848 г. выносят Родбертуса на авансцену. Он член ландтага (прусского парламента), один из организаторов «партии реформ» и в течение короткого времени министр в прусском либеральном правительстве Ганземана. Основной смысл деятельности Родбертуса — поиски реформ, которые могли предотвратить развитие революции, особенно ее превращение в революцию рабочего класса. Но для победившей контрреволюции он оказался слишком либеральным и был вынужден удалиться в свое померанское поместье. После этого Родбертус не принимал активного участия в политической жизни, хотя неоднократно испытывал, по словам Маркса, «министерский зуд» и одно время искал сближения с Бисмарком. Родбертус умер в Ягецове в 1875 г.

   Экономические идеи Родбертуса, помимо указанной выше работы, изложены главным образом в четырех «Социальных письмах к фон Кирхману», составляющих большой том. Первые два письма были опубликованы в 1850 г., третье — в 1851 г., а четвертое — после смерти автора.

   В своих сочинениях Родбертус продолжал то, что плохо удалось ему в свое время в практической политике. Он видел ряд опасных сторон капитализма, особенно его тенденцию сохранять нищету народных масс. Как он сам писал, необходимо искать способ «оградить капитал… от опасностей, проистекающих по его собственной вине».[191] Он призывал капиталистов дать рабочему классу известную долю плодов, приносимых повышением производительности труда. При таких условиях, считал он, может быть достигнут «компромисс между трудом и собственностью на землю и капитал». В учении Родбертуса можно некоторым образом видеть зачатки так называемой политики доходов, проводимой ныне в буржуазных странах.

 


Глава 18. Прекрасный мир утопистов: Сен-Симон и Фурье

 

   Во все времена были люди, мечтавшие о лучшей жизни для человечества и верившие в ее возможность на земле. К действительности своего времени эти люди относились обычно критически. Нередко им приходилось бороться с этой действительностью, и они становились героями и мучениками. Выступая против современного им общества, они анализировали и критиковали социально-экономический строй этого общества. Предлагая переустройство общества, эти люди пытались обрисовать и обосновать более справедливый и гуманный строй. Их идеи выходят за пределы политической экономии, но они играют важную роль и в этой науке.

   Социалистические и коммунистические идеи развивались во многих произведениях XVI–XVIII вв., разных по своим научным и литературным достоинствам и по своей судьбе. Но это была лишь предыстория утопического социализма. Свой классический период он переживает в первой половине XIX в.

   К этому времени буржуазные отношения достаточно развились, чтобы вызвать к жизни развернутую и глубокую критику капитализма. В то же время классовая противоположность между буржуазией и пролетариатом еще не выявилась в полной мере, представлялась в виде более общего конфликта между богатством и бедностью, жестокой силой и бесправием. Поэтому еще не было условий для научного социализма, который впервые обосновал историческую миссию пролетариата. Но учение Маркса и Энгельса одним из источников имело утопический социализм, достигший своих высот в трудах Сен-Симона, Фурье и Оуэна.

От графа до нищего

   Клод Анри Сен-Симон де Рувруа родился в Париже в 1760 г. и вырос в наследственном замке на севере Франции. Он получил хорошее домашнее образование. Свободолюбие и твердость характера рано проявились в юном аристократе. В 13 лет он отказался от первого причастия, заявив, что не верит в таинства религии и не собирается лицемерить. Скоро в нем обнаружилась еще одна черта, немало удивлявшая родных: убеждение в своем высоком общественном призвании. Существует рассказ о том, что 15-летний Сен-Симон приказал своему слуге ежедневно будить его словами: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела».

   Но до великих дел еще далеко, а пока Сен-Симон, как это принято в их роду, поступает на военную службу и около трех лет ведет скучную гарнизонную жизнь. Избавление от нее для молодого офицера приходит, когда он отправляется в Америку добровольцем в составе французского экспедиционного корпуса, посланного в помощь восставшим американским колониям против Англии.

   Во Францию он вернулся героем и скоро получил под командование полк. Блестящая карьера открывалась перед молодым графом Сен-Симоном. Но эта праздная жизнь скоро наскучила ему. Путешествие в Голландию, а затем в Испанию выявляет новое лицо Сен-Симона — лицо искателя приключений и прожектера. Создается впечатление, что его неуемная энергия и изобретательный ум, еще не найдя подлинного назначения, ищут себе выхода в этом прожектерстве. В Голландии он готовит военно-морскую экспедицию для отвоевания у англичан Индии. В Испании составляет проект большого канала для соединения Мадрида с морем и организует не без успеха компанию почтово-пассажирских перевозок.

   Воспитанный на идеях энциклопедистов и на опыте американской революции, Сен-Симон с энтузиазмом принял события 1789 г. Около двух лет Сен-Симон довольно активно участвует в революции, однако только «на местном уровне»: он живет в маленьком городке вблизи от бывшего родового поместья. О потере поместья он не сожалеет, а от графского титула и древнего имени официально отказывается и принимает имя гражданина Бонома (bonhomme — простак, мужик).

   Клод Анри Сен-Симон

   В 1791 г. в жизни гражданина Бонома происходит резкий и на первый взгляд опять-таки странный поворот. Он уезжает в Париж и вступает на поприще земельных спекуляций, которые в этот период приняли огромные масштабы в связи с распродажей собственности, конфискованной государством у дворян и церкви. В партнеры себе он выбирает знакомого ему еще по Испании немецкого дипломата барона Редерна. Успех превосходит все ожидания. К 1794 г. Сен-Симон уже очень богат, но здесь на его голову опускается карающая десница якобинской революции. Контрреволюционный термидорианский переворот спасает узника от гильотины. Проведя около года в тюрьме, он выходит на свободу и вновь пускается в спекуляции, теперь уже безопасные. В 1796 г. совместное богатство Сен-Симона и Редерна оценивается в 4 млн. франков.

   Но на этом карьера преуспевающего спекулянта обрывается. В Париж возвращается барон Редерн, благоразумно скрывшийся за границу во время террора, и предъявляет свои права на все их совместное состояние, поскольку операции велись от его имени. После долгих споров Сен-Симон вынужден удовлетвориться отступным в 150 тыс. франков, которые дает ему Редерн.

   Увлеченный большими успехами естественных наук, Сен-Симон с обычным для него жаром и энергией берется за их изучение. Остаток своего богатства он использует на содержание дома, где принимает крупнейших ученых Парижа. В течение нескольких лет Сен-Симон путешествует по Европе. Примерно к 1805 г. окончательно выясняется, что от его денег ничего не осталось, и он оказывается на грани бедности.

   Печать большой оригинальности лежит и на первом печатном произведении Сен-Симона — «Письмах женевского обитателя к современникам» (1803 г.). Это уже утопический план переустройства общества, хотя изложенный в зачаточной, туманной форме. Две вещи замечательны в этом небольшом сочинении. Во-первых, Сен-Симон изобразил французскую революцию как классовую борьбу между тремя главными классами — дворянством, буржуазией и неимущими (пролетариатом). Энгельс назвал это «в высшей степени гениальным открытием».[192] Во-вторых, он прозорливо очертил роль науки в преобразовании общества. Об ученых Сен-Симон писал: «Взгляните на историю прогресса человеческого разума, и вы увидите, что почти всеми образцовыми произведениями его мы обязаны людям, стоявшим особняком и нередко подвергавшимся преследованиям. Когда их делали академиками, они почти всегда засыпали в своих креслах, а если писали, то лишь с трепетом и только для того, чтобы высказать какую-нибудь маловажную истину».[193] С другой стороны, он говорил о препятствиях на пути подлинной науки: «Почти всегда занятия, которым они (ученые. — А. А.) принуждены отдаваться, чтобы добыть себе пропитание, уже в самом начале их деятельности отвлекают их от важнейших идей. Как часто им недоставало опытов или необходимых для развития их взглядов путешествий! Сколько раз они были лишены необходимых сотрудников, чтобы дать своей работе весь размах, на который они были способны!»[194] Призывая ученых выступить против сил косности и занять в переустроенном обществе место руководителей, автор восклицает: «Математики! Ведь вы находитесь во главе, начинайте!»

   Этих цитат достаточно и для того, чтобы представить литературный стиль Сен-Симона — энергичный, патетический, порой экзальтированный. Страницы его сочинений свидетельствуют, что их автор — человек беспокойный, болеющий за судьбы человечества.

 


Учитель

 

   Последние 20 лет жизни Сен-Симона наполнены лишениями, борьбой и интенсивным творчеством. Оказавшись без средств, он стал искать любой заработок и одно время работал переписчиком бумаг в ломбарде. В 1808 г. Сен-Симон выпустил свою вторую работу — «Введение к научным трудам XIX века».

   В 1810–1812 гг. Сен-Симон дошел до предела нужды. Он писал, что продал все свое имущество, вплоть до одежды, что кормится он одним хлебом и водой и не имеет топлива и свечей. Однако, чем труднее ему приходилось, тем упорнее он работал. Именно в эти годы окончательно формируются его взгляды на общество, которые он изложил в ряде зрелых работ.

   Внимание публики было привлечено к Сен-Симону его брошюрой о послевоенном устройстве Европы. В ней Сен-Симон впервые выдвинул свой любимый и знаменитый тезис: «Золотой век человечества не позади нас, а впереди». Дальнейшая деятельность Сен-Симона посвящена его обоснованию.

   Жизнь Сен-Симона к 60 годам несколько налаживается. У него появляются ученики и продолжатели. С другой стороны, проповедь мирного преобразования общества, обращенная к его просвещенным «вождям» — банкирам, промышленникам, купцам, привлекает внимание некоторых людей среди этого класса. Сен-Симон получает возможность печатать свои сочинения, и они приобретают довольно широкую известность. Богатые последователи обеспечивают ему возможность жить в достатке и напряженно работать.

   Но и в жизни и в своих сочинениях Сен-Симон остается бунтарем, энтузиастом, человеком порыва и фантазии. Группа банкиров и богачей, давших деньги на издание одного из сочинений Сен-Симона, публично отмежевывается от его идей и заявляет, что он ввел их в заблуждение и обманул доверие. Вскоре после этого Сен-Симон попадает под суд по обвинению в оскорблении королевской фамилии: он напечатал «Притчу», в которой заявлял, что Франция ничего не потеряет, если вдруг волшебным образом бесследно исчезнут члены королевской фамилии, а заодно все аристократы, высшие чиновники, священники и т. д., но очень много потеряет, если исчезнут лучшие ученые, художники, мастера, ремесленники. Суд присяжных оправдал его, найдя здесь лишь забавный парадокс.

   Если это, скорее, трагикомический эпизод в жизни Сен-Симона, то попытка самоубийства в марте 1823 г. — подлинно трагический. В оставленной друзьям записке Сен-Симон говорит о своем разочаровании в жизни, вызванном слабым интересом людей к его идеям. Однако, едва поправившись после ранения, он вновь с жаром берется за работу и в 1823–1824 гг. издает свой самый законченный и отделанный труд — «Катехизис индустриалов». В течение 1824 г. Сен-Симон лихорадочно работает над своей последней книгой — «Новое христианство», стремясь дать будущему «обществу индустриалов» новую религию, берущую от христианства лишь его исходный гуманизм. В мае 1825 г., через несколько недель после выхода в свет «Нового христианства», Клод Анри Сен-Симон умер.

 


Сен-Симонизм

 

   Можно сказать, что сен-симонизм прошел в своем развитии четыре стадии. Первая представлена трудами Сен-Симона до 1814–1815 гг. В них — культ науки и ученых, довольно абстрактный гуманизм. Социально-экономические идеи сен-симонизма существуют лишь в зародыше.

   Вторая стадия воплощается в зрелых трудах Сен-Симона последних 10 лет его жизни. В них Сен-Симон решительно отказывается признавать капитализм естественным и вечным строем и выдвигает тезис о закономерной смене его новым общественным строем, где сотрудничество людей сменит антагонизм и конкуренцию. Эта смена произойдет путем мирного развития «общества индустриалов», в котором будет ликвидирована экономическая и политическая власть феодалов и паразитических буржуа-собственников, хотя сохранится частная собственность. Сен-Симон все более склонялся к защите интересов самого многочисленного и самого угнетенного класса.

   Сен-Симон считал, что современное ему общество состоит из двух основных классов — праздных собственников и трудящихся индустриалов. В этом представлении причудливо сплелись классовые противоположности феодального и буржуазного общества. Первый класс у Сен-Симона включает крупных землевладельцев и капиталистов-рантье, не участвующих в экономическом процессе. К ним примыкает возвысившийся за годы революции и империи слой военной и судейской бюрократии. Индустриалы — все прочие, составляющие вместе с семьями, по мнению Сен-Симона, до 96 % всего населения тогдашнего французского общества. Сюда входят все люди, занимающиеся любой общественно полезной деятельностью: крестьяне и наемные рабочие, ремесленники и фабриканты, купцы и банкиры, ученые и художники. Доходы собственников Сен-Симон считал паразитическими, доходы индустриалов — трудовыми. Если выразить это в политэкономических категориях, он соединял в доходах первых земельную ренту и ссудный процент, в доходах вторых — предпринимательский барыш (или всю прибыль) и заработную плату. Таким образом, Сен-Симон не видел классовой противоположности между буржуазией и пролетариатом или, во всяком случае, не считал ее значительной. Отчасти это объяснялось неразвитостью классов в начале XIX в., отчасти его стремлением подчинить всю свою теорию единой цели: сплочению подавляющего большинства нации для мирного и постепенного преобразования общества. Сен-Симон не выступал в принципе против частной собственности, а лишь против злоупотребления ею и не предвидел ее ликвидацию в будущем обществе, а считал возможным установить над ней лишь известный контроль со стороны общества.

   Труды, пропаганда и практическая деятельность учеников в период от смерти Сен-Симона до 1831 г. представляют собой третью стадию сен-симонизма и, в сущности, его расцвет. Сен-симонизм становится подлинно социалистическим учением, поскольку он фактически требует ликвидации частной собственности на средства производства, распределения благ по труду и способностям, общественной организации и планирования производства. Наиболее полно и систематически эти идеи выражены в публичных лекциях, которые в 1828–1829 гг. читали в Париже ближайшие ученики Сен-Симона С. А. Базар, Б. П. Анфантен, Б. О. Родриг. Эти лекции были впоследствии изданы под заглавием «Изложение учения Сен-Симона».

   Ученики придали взглядам Сен-Симона на классы и собственность более очевидное социалистическое направление. Они уже не рассматривают индустриалов как единый и однородный социальный класс, а говорят, что эксплуатация, которой он подвергается со стороны собственников, всей своей тяжестью ложится на рабочего. Рабочий, пишут они, «эксплуатируется материально, интеллектуально и морально, как некогда эксплуатировался раб». Капиталисты-предприниматели здесь уже «участвуют в привилегиях эксплуатации».

   Сен-симонисты связывают эксплуатацию с самим институтом частной собственности. В пороках общественной системы, основанной на частной собственности, они видят также главную причину кризисов и анархии производства, присущих капитализму. Правда, эта глубокая мысль не подтверждается каким-либо анализом механизма кризисов, но она является еще одним обоснованием их важнейшего требования — резкого ограничения частной собственности путем отмены права наследования. Единственным наследником должно быть государство, которое будет далее передавать производственные фонды предпринимателям как бы в аренду, по доверенности. Руководители предприятий превратятся тем самым в доверенных лиц общества. Так частная собственность постепенно преобразуется в общественную.

   Новое слово сен-симонистов состояло также в том, что они стремились найти материальные основы будущего строя в недрах старого общества. Социализм, по их представлениям, должен был возникнуть как закономерный результат развития производительных сил. Такой зародыш будущей планомерной организации производства в интересах общества они видели в капиталистической кредитно-банковой системе. Правда, позже эти глубокие идеи сен-симонистов превратились в «кредитные фантазии» мелкобуржуазного и откровенно буржуазного характера. Но саму идею о том, что социалистическое общество может использовать созданный капитализмом механизм крупных банков для общественного учета, контроля и руководства хозяйством, классики марксизма-ленинизма считали гениальной догадкой.

   В трудах Сен-Симона и его учеников мы не находим специальной трактовки основных категорий политической экономии. Они не анализировали создание и распределение стоимости, закономерности заработной платы, прибыли, земельной ренты. Отчасти они довольствовались принятыми представлениями буржуазной политэкономии той эпохи. Но главное заключалось в том, что их мысль развивалась в принципиально ином направлении и ставила иные задачи. Их заслуга в экономической науке заключается в том, что они выступили против основополагающей догмы буржуазных классиков и «школы Сэя» о естественности и вечности капиталистического строя. Тем самым вопрос о закономерностях хозяйства этого строя переносился в совершенно иную плоскость. Перед политической экономией была поставлена новая задача: показать, как исторически возник и развивался капиталистический способ производства, каковы его противоречия, почему и как он должен уступить место социализму. Сен-симонисты не могли решить эту задачу, но и постановка ее была большим достижением.

   Период, начавшийся в 1831 г., представляет собой четвертую стадию и распад сен-симонизма. Не имея сколько-нибудь прочных позиций в среде рабочего класса, сен-симонисты оказались совершенно растерянными перед лицом первых революционных выступлений французского пролетариата. Еще более отдалила их от рабочего класса и даже от демократической учащейся молодежи религиозная сектантская окраска, которую принял сен-симонизм в эти годы. Анфантен стал «верховным отцом» сен-симонистской церкви, была основана своеобразная религиозная коммуна, введена специальная униформа (застегивающиеся сзади жилеты). Возникли резкие расхождения внутри движения между различными группами последователей Сен-Симона. Споры сосредоточились вокруг вопроса об отношениях полов и положении женщины в коммуне. В ноябре 1831 г. Базар с группой своих сторонников вышел из церкви. Вскоре орлеанистское правительство, пришедшее к власти после Июльской революции 1830 г., организовало против Анфантена и его группы судебный процесс, обвинив их в оскорблении нравственности и в проповеди опасных идей. Анфантен был осужден на один год тюрьмы. Движение распалось организационно, некоторые его члены продолжали разрозненно и безуспешно проповедовать сен-симонизм, некоторые примкнули к другим социалистическим течениям, а иные превратились в добропорядочных буржуа.

   Тем не менее влияние сен-симонизма на дальнейшее развитие социалистических идей во Франции, а отчасти и в других странах, было весьма велико. Сила сен-симонистов заключалась в том, что, при всех нелепостях их религии, они имели смелую и последовательную программу борьбы против буржуазного общества.

 


Трудная жизнь Шарля Фурье

 

   Сочинения Фурье представляют собой единственное в своем роде явление в литературе общественных наук. Это не только научные трактаты, но и яркие памфлеты и невероятно изобретательные фантазии. Блестящая сатира сочетается в них со странной мистикой, пророческие предвидения — с почти бредовыми выдумками, широкие и мудрые обобщения — с докучливой регламентацией жизни людей будущего общества. Со времени появления главных трудов Фурье прошло полтора столетия. Сама жизнь отделила в творчестве Фурье мистику и беспочвенные фантазии от поистине гениальных идей о преобразовании человеческого общества.

   Шарль Фурье родился в 1772 г. в Безансоне. Отец Фурье, состоятельный купец, умер, когда мальчику было 9 лет. Единственный сын в семье, он должен был унаследовать значительную часть состояния и дело отца. Но Шарль Фурье очень рано вступил в конфликт со своей средой и семьей. Обман и жульничество, с которыми была связана торговля, возмущали его уже в детские годы.

   Образование Фурье получил в безансонском иезуитском коллеже. У него были отличные способности к наукам, литературе, музыке. Окончив коллеж, он пытался поступить в военно-инженерную школу, но это ему не удалось. В дальнейшем свои знания Фурье мог пополнить только путем чтения. В образовании Фурье остались зияющие пробелы, которые дали себя знать в его сочинениях. В частности, он никогда специально не изучал трудов английских и французских экономистов. Фурье познакомился с их идеями довольно поздно и из вторых рук — по журнальным статьям и из бесед со сведущими людьми. Он никогда и не пытался анализировать теории экономистов сколько-нибудь подробно, принципиально отвергая самый их дух, считая эти теории голой апологетикой гнусного «строя цивилизации», т. е. капитализма.

   После долгих споров и попыток бунта 18-летний Фурье был вынужден уступить давлению семьи и начать службу учеником в большом торговом доме в Лионе. В этом промышленном городе ему было суждено провести значительную часть жизни, а наблюдения над общественными отношениями в Лионе помогли формированию его социально-экономических идей. В 1792 г., получив долю наследства отца, Фурье открыл собственное торговое дело.

   Молодость Фурье проходила в годы революции. До этого великие исторические события, видимо, мало затрагивали его, но грозный 93-й год перевернул всю жизнь молодого купца. Во время восстания Лиона против якобинского Конвента Фурье оказался в рядах восставших, а после капитуляции — в тюрьме. Все его имущество погибло. Из тюрьмы ему удалось освободиться, и он уехал в родной Безансон. В контрреволюцию юного Фурье привели, очевидно, не убеждения, а обстоятельства. Возможно, он был насильно мобилизован в войско мятежников. Вскоре он вступил в революционную армию и полтора года служил Республике. Уволенный из армии по состоянию здоровья (оно всю жизнь было у Фурье слабым), он нанялся коммивояжером в торговую фирму, а потом стал в Лионе мелким торговым маклером. В эти годы ему пришлось много ездить по Франции, наблюдать экономическую и политическую жизнь. Он видел, что на верхних ступеньках социальной лестницы место дворян заняли новые богачи — армейские поставщики, спекулянты, биржевики, банкиры. Новая фаза, в которую вступил «строй цивилизации», породила лишь новые бедствия и лишения для огромной массы населения.

   В декабре 1803 г. Фурье опубликовал в лионской газете небольшую статью под заглавием «Всеобщая гармония», где возвещал о своем «удивительном открытии». Он писал, что на основе методов естественных наук откроет (или уже открыл) «законы социального движения», как другие ученые открыли «законы материального движения». Более полно идеи Фурье были изложены в вышедшей анонимно в 1808 г. в Лионе книге «Теория четырех движений и всеобщих судеб».

   При всей странности формы этого сочинения, оно содержит основы «социетарного плана» Фурье, т. е. плана преобразования буржуазного общества в будущий «строй гармонии».

   Книга Фурье осталась почти незамеченной, но это не уменьшило его энтузиазма. Он продолжал работать над развитием своих идей. Условия его жизни несколько облегчились после того, как в 1811 г. он перешел на государственную службу, а вскоре получил по завещанию матери небольшую пенсию. В 1816–1822 гг. Фурье жил в провинции, недалеко от Лиона. У него появились последователи. Впервые в жизни он мог работать в сравнительно спокойной обстановке.

   Фурье пытался подробно разработать и обосновать устройство трудовых ассоциаций, которые он называл фалангами. Здание, в котором должны были жить, трудиться и отдыхать члены фаланги, называлось фаланстером. Фурье надеялся, что экспериментальные фаланги могут быть созданы немедленно, без изменения всего общественного строя. Живя в Париже, Фурье каждый день в объявленное время наивно ждал у себя дома 6огачей-жертвователей, на средства которых мог бы быть построен фаланстер. Разумеется, такие богачи не являлись.

   Фурье вновь был вынужден зарабатывать себе на жизнь службой в конторах Парижа и Лиона. Лишь в 1828 г. ему удалось освободиться от постылого рабства благодаря материальной поддержке друзей и последователей. Он уединился в Безансоне и закончил там книгу, над которой работал уже несколько лет. Эта книга — «Новый хозяйственный и социетарный мир» (1829 г.) — лучшее произведение Фурье. К этому времени прошло четверть века после его первых литературных опытов. Развитие капитализма дало новую огромную массу материалов для его критики. Вместе с тем Фурье развивал свои взгляды на будущее общество, излагал их более популярно и в очищенном от мистики виде.

   Последние годы жизни Фурье провел в Париже. Он продолжал напряженно работать. Мысль Фурье работала непрерывно и с большой творческой энергией, хотя его здоровье резко ухудшилось. Шарль Фурье умер в октябре 1837 г.

   После 1830 г. существовало уже значительное фурьеристское движение, но тем не менее сам Фурье был очень одинок в свои последние годы. Нарастало отчуждение между ним и многими его учениками, стремившимися придать смелому учению Фурье беззубый реформистский оттенок. Для многих был трудно переносим его характер, в котором старость и болезни усиливали черты подозрительности, мнительности, упрямства.

   С точки зрения буржуазного здравого смысла Фурье, как и Сен-Симон, был, конечно, почти сумасшедшим. Остряки даже обыгрывали по этому поводу фамилии великих утопистов (saint — святой, fou — безумец). Но он был из тех безумцев, о которых сказал Беранже:

Господа! Если к правде святой

Мир дороги найти не умеет, —

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой!

   С точки зрения Шарля Фурье, безумным был в действительности мир, в котором он жил.

 


Этот Безумный Мир

 

   Фурье сделал гениальную попытку представить историческую закономерность развития человеческого общества. История человечества от его появления на земле до будущего общества гармонии выглядит у Фурье следующим образом:[195]

   Внутри периода цивилизации Фурье выделял четыре фазы. Две первые представляют собой, в сущности, рабовладельческий и феодальный строй, а третья — капитализм свободной конкуренции, современный Фурье.

   Как видим, Фурье не только в общем выделил основные стадии развития человеческого общества, но и увязал их с состоянием производства на каждой из этих стадий. Тем самым он прокладывал путь к введенному Марксом понятию общественно-экономической формации. Энгельс писал, что в понимании истории общества ярче всего проявилось величие Фурье.

   Что касается четвертой фазы цивилизации, то ее трактовка представляет собой пример одного из самых блестящих предвидений Фурье: он предсказал в своеобразной форме переход капитализма в монополистическую стадию, которую он называл торговым феодализмом. Проявляя незаурядный дар диалектического мышления, Фурье показывал, что свободная конкуренция закономерно превращается в собственную противоположность, ведет к монополии, которая представлялась ему в первую очередь в образе монополизации «новыми феодалами» торговли и банкового дела.

   Фурье предъявил капитализму, который он называл миром навыворот, обвинительный акт, беспримерный по смелости и глубине для своей эпохи и сохраняющий отчасти свое значение даже для нашего времени. Но тут была и сила и слабость Фурье. Живописуя преступления капитализма, он не мог открыть их коренную причину, поскольку не имел ясного представления о производственных отношениях и классовой структуре буржуазного общества. Подобно Сен-Симону, Фурье считал предпринимателей и наемных рабочих единым трудовым классом.[196] Отсюда проистекала и его наивная идеалистическая вера в возможность мирного преобразования общества благодаря разуму, и в частности путем принятия его учения сильными мира сего.

   Вынужденный ради хлеба насущного заниматься коммерцией, Фурье питал прямо-таки патологическую ненависть к капиталистической торговле. Торговый и денежный капитал представлялся ему главным носителем эксплуатации и паразитизма в буржуазном обществе.

   Шарль Фурье

   Капиталистическое производство Фурье характеризует как антисоциальное, разобщенное, раздробленное. В каком смысле? Единственная цель буржуазного производства — барыш предпринимателя, а не удовлетворение потребностей общества. Поэтому постоянной чертой капитализма является антагонизм интересов между индивидуальным производителем товаров и обществом. Конкуренция между предпринимателями отнюдь не служит интересам общества, как утверждают экономисты, а, напротив, разрушает его, создавая анархию производства, хаос и обстановку войны всех против всех. Погоня за барышом и конкуренция порождают чудовищную эксплуатацию наемных рабочих.

   В росте пропасти между богатством и бедностью, в нищете среди изобилия Фурье видел также важнейшее доказательство краха буржуазной политической экономии с ее принципом свободы конкуренции.

   «Строй цивилизации» превратил труд из нормальной жизнедеятельности человека, из источника радости в проклятье и ужас. В этом обществе все, кто в состоянии это сделать, любыми правдами и неправдами избавляются от труда. Труд мелкого собственника — крестьянина, ремесленника, даже предпринимателя — это непрерывная борьба с конкурентами, отсутствие обеспеченности, зависимость. Но еще несравненно тяжелее труд наемного рабочего, труд подневольный и не способный дать никакого удовлетворения человеку. С ростом производства, с его концентрацией и подчинением крупному капиталу такой труд становится все более преобладающим.

   Фурье бичует отнюдь не только экономические язвы капитализма, но также его политику, мораль, культуру, систему воспитания. Особенно много и резко он писал о том, как извращает капитализм естественные, человеческие отношения полов и ставит женщину в неравноправное, угнетенное положение.

   Вернемся теперь к таблице, где изображены периоды развития общества по Фурье. Мы видим, что между цивилизацией и гармонизмом Фурье помещал два переходных периода, которые он называл гарантизм и социантизм. Он много раз заявлял, что цель его заключается не в каких-то частных реформах строя цивилизации, а в уничтожении этого строя и создании принципиально нового общества. Но поскольку Фурье исключал революционный путь перехода и учитывал огромные трудности, он был согласен идти на компромисс и допускал, что людям цивилизации потребуется более или менее длительное время для создания гармонизма.

   Основные черты первого переходного периода — гарантизма он намечал следующим образом. Частная собственность существенно не видоизменяется, но подчиняется коллективным интересам и контролю. Возникают частичные ассоциации, объединяющие группы семей для совместного труда, а также питания, отдыха и т. д. Как и все утопии Фурье, гарантизм не требует широких изменений в политическом устройстве, он может начаться при монархии абсолютной и конституционной, при республике и любом другом строе.

   Фурье считал, что в самом строе цивилизации уже развились некоторые предпосылки гарантизма, что к этому направляется «гений строя цивилизации». Лишь заблуждения людей, и особенно воздействие буржуазных общественных наук, мешают переходу к гарантизму. С другой стороны, гарантизм, будучи установлен, быстро убедит человечество в преимуществах нового общественного устройства и подготовит его к строю полной ассоциации.

   Но на гарантизм Фурье можно смотреть иначе: как на систему реформ, улучшающих капитализм, делающих его «сносным» и вовсе не подготовляющих его ликвидацию. Тогда учение Фурье превращается в заурядный реформизм, оно как бы становится в ряд идей, подготовивших современные концепции и практику буржуазного «государства благосостояния». Сам Фурье протестовал бы против такого толкования его идей. Однако многие фурьеристы вели дело именно к этому.

   В 30-х и отчасти в 40-х годах ХIХ в. фурьеризм был главным социалистическим течением во Франции. Он оказался жизненнее сен-симонизма, поскольку был лишен религиозно-сектантской формы и выдвигал более близкие и реалистические идеалы, особенно производственно-потребительский кооператив в виде фаланги. Однако в среде французского рабочего класса учение Фурье имело слабые позиции и было распространено главным образом среди интеллигентной молодежи.

   Революция 1848 г. толкнула фурьеристов на арену политической деятельности, где они заняли позиции, близкие к мелкобуржуазной демократии. Не поддержав народное восстание в июньские дни, они через год попытались выступить против правительства Луи Бонапарта, но были легко раздавлены. Немногие оставшиеся во Франции фурьеристы позже занимались кооперативной деятельностью. Историческая роль фурьеризма была исчерпана. Если Фурье, хотя и неосознанно, во многом выражал интересы рабочего класса, то его последователи скатились на позиции мелкой и средней буржуазии.

 


Облик грядущего

 

   Сен-Симон оставил гениальный общий эскиз будущего общественного строя, Фурье разрабатывал его элементы с проницательной детализацией. Обе утопии во многом отличаются одна от другой, но имеют важнейшую общую черту: они рисуют социалистическое общество с рядом ограничений, из которых главным является сохранение частной собственности и нетрудового дохода. В обеих системах частная собственность должна, однако, радикально изменить свою природу и быть подчинена интересам коллектива, а нетрудовой доход постепенно приобрести черты трудового.

   В настоящее время утопии Сен-Симона и Фурье ценны каждая по-своему. У Сен-Симона и его учеников замечательна идея центрально планируемой в масштабах страны экономики и системы управления ею на коллективных началах. У Фурье — анализ организации труда и жизни в отдельных ячейках социалистического общества.

   Рассмотрим экономическую сторону утопии Фурье. Фаланга Фурье — это производственно-потребительское товарищество, сочетающее в себе черты коммуны с чертами обычного акционерного общества. Число участников фаланги вместе с детьми Фурье определял в разных работах от 1500 до 2000 человек. Он считал, что в таком коллективе будет иметь место необходимый и достаточный набор человеческих характеров для оптимального распределения труда как с точки зрения склонностей людей, так и с точки зрения полезного результата. В фаланге сочетается сельскохозяйственное и промышленное производство с преобладанием первого.

   Исходный фонд средств производства фаланга получает за счет взносов акционеров. Поэтому в ее состав должны входить капиталисты. Вместе с тем в фалангу принимаются бедняки, которые могут первоначально и не быть акционерами, а делать свой вклад трудом. Собственность на акции является частной. В фаланге сохраняется имущественное неравенство. Однако капиталист, став членом фаланги, перестает быть капиталистом в старом смысле. Общая обстановка созидательного труда вовлекает его в процесс непосредственного производства. Если он обладает талантом руководителя, инженера, ученого, общество использует его труд в этом качестве. Если нет, он работает по своему выбору в любой «серии» (бригаде). Но поскольку дети богатых и бедных воспитываются в одной здоровой среде, эти различия в следующих поколениях могут сгладиться. Крупные акционеры имеют некоторые привилегии в управлении фалангой. Но они не могут преобладать в руководящем органе, да и роль этого органа весьма ограниченна.

   Особое внимание уделял Фурье организации общественного труда. Отрицательные стороны капиталистического разделения труда он хотел ликвидировать путем частых переходов людей от одного вида труда к другому. Каждому человеку будет гарантирован известный жизненный минимум, в результате чего труд перестанет быть вынужденным, а станет выражением свободной жизнедеятельности. Появятся совершенно новые стимулы к труду: соревнование, общественное признание, радость творчества.

   Богатство и доход общества стремительно возрастут, прежде всего благодаря увеличению производительности труда. Кроме того, исчезнут паразиты, работать будут все. Наконец, фаланга избавится от массы всякого рода потерь и непроизводительных затрат, неизбежных при старом строе. Общество будущего по Фурье — это подлинное общество изобилия, а также общество здоровья, естественности, радости. Аскетизм, который нередко связывался и связывается с представлениями о будущем обществе, был совершенно чужд Фурье.

   В фаланге нет наемного труда и нет заработной платы. Распределение продукта труда (в денежной форме) совершается путем выдачи членам фаланги особого рода дивидендов но труду, капиталу и таланту. Весь чистый доход делится на три части: 5/12 дохода достается «активным участникам работы», 4/12 — владельцам акций, 3/12 — людям «теоретических и практических знаний». Поскольку каждый член фаланги обычно относится сразу к двум, а иногда и к трем категориям, его доход складывается из нескольких форм. Оплата труда отдельного члена фаланги различна в зависимости от общественной ценности, привлекательности и неприятности выполняемой им работы. Однако оплата обычного (главным образом физического) труда более или менее уравнивается благодаря участию человека в разных «трудовых сериях»: если, к примеру, человек получает несколько меньше среднего как садовник, зато больше среднего — как конюх или свинарь.

   Фактическую долю труда в распределении за счет капитала Фурье рассчитывал несколько увеличить, особенно в тенденции, путем введения дифференцированного дивиденда на акции различного типа. По «рабочим акциям», которые покупаются в ограниченном количестве из мелких сбережений, он предлагал выплачивать высокий дивиденд, а по обычным акциям капиталистов — гораздо более низкий. Не ликвидировать частную собственность, а превратить всех членов общества в собственников и тем самым лишить частную собственность ее эксплуататорского характера и гибельных социальных последствий — вот чего хотел Фурье.

   Денежные доходы членов фаланги реализуются в товарах и услугах через торговлю, которая, однако, целиком находится в руках ассоциаций. Организация, выступающая от лица фаланги, ведет также торговлю с другими фалангами. Общественные арбитры устанавливают цены, по которым в розничной торговле продаются товары.

   Система Фурье полна противоречий и зияющих пробелов. С чисто экономической точки зрения многое в фаланге остается неясным и сомнительным, несмотря на стремление Фурье все предусмотреть и регламентировать. Каков характер и масштабы товарно-денежных отношений внутри фаланги? Как обмениваются ее подразделения продуктами своего труда, в частности как передаются в следующие стадии производства сырье и полуфабрикаты? Если здесь нет купли-продажи, а есть лишь какой-то централизованный учет (так можно понять Фурье), то для чего фаланге товарная биржа, которую он подробно описывает?

   Неясно, как образуются общественные фонды потребления, которые должны играть в фаланге большую роль (школы, театры, библиотеки, затраты на празднества и т. п.). В фаланге как будто нет ни отчислений из совокупного дохода на подобные цели, ни налогов на личные доходы. У Фурье есть лишь намек, что богачи будут обильно жертвовать на общественные цели.

   Еще важнее вопрос о накоплении и его социальных аспектах. Поскольку опять-таки не предусматривается отчислений из совокупного дохода на капиталовложения, фонд накопления, очевидно, может складываться лишь из индивидуальных сбережений членов фаланги, формой которых может быть покупка акций. Но капиталисты из своих высоких доходов (да еще при уравнительности потребления) могут сберегать гораздо больше, чем прочие члены фаланги. Поэтому должна действовать тенденция к концентрации капитала и дохода. Возможно, опасаясь этого, Фурье и предложил описанную выше дифференциацию акций. Но в то же время, заботясь о привлекательности фаланг для капиталистов, он предусматривал возможность владеть акциями «чужих» фаланг. Вернее всего, эта система вновь и вновь рождала бы капитализм и самых настоящих капиталистов.

   Эти и многие другие пороки системы Фурье заставляют сделать два главных вывода. Во-первых, утопический социализм не мог в силу исторических условий своего возникновения обойтись без мелкобуржуазных иллюзий и быть последовательным в проектах социалистического преобразования общества. Во-вторых, заведомо обречены на провал все попытки предписать людям будущего обязательный образ действий и поведения, подробно регламентировать их жизнь.

   Но не иллюзии и промахи видим мы в первую очередь в трудах Фурье. Гений его заключался в том, что он, опираясь на свой анализ капитализма, показал ряд действительных закономерностей социалистического общества. Замечательны мысли Фурье об организации труда, о превращении труда в естественную потребность человека, о соревновании. Фурье поставил проблему уничтожения противоположности между физическим и умственным трудом. Сохраняют свое значение его мысли о рационализации потребления, о расширении сферы общественных услуг, об освобождении женщины от домашнего труда, о свободе и красоте любви людей социалистической эры, о трудовом воспитании подрастающего поколения.

 


Глава 19. Роберт Оуэн и ранний английский социализм

 

   «В гостиной был маленький, тщедушный старичок, седой как лунь, с необычайно добродушным лицом, с чистым, светлым, кротким взглядом, — с тем голубым детским взглядом, который остается у людей до глубокой старости, как отсвет великой доброты.

   Дочери хозяйки дома бросились к седому дедушке; видно было, что они приятели.

   Я остановился в дверях сада.

   — Вот кстати как нельзя больше, — сказала их мать, протягивая старику руку, — сегодня у меня есть чем вас угостить. Позвольте вам представить нашего русского друга. Я думаю, — прибавила она, обращаясь ко мне, — вам приятно будет познакомиться с одним из ваших патриархов.

   — Robert Owen, — сказал, добродушно улыбаясь, старик, — очень, очень рад.

   Я сжал его руку с чувством сыновнего уважения; если б я был моложе, я бы стал, может, на колени и просил бы старика возложить на меня руки…

   — Я жду великого от вашей родины, — сказал мне Оуэн, — у вас поле чище, у вас попы не так сильны, предрассудки не так закоснели… а сил-то… а сил-то!»[197]

   Так рассказывает А. И. Герцен о своей встрече с Оуэном в 1852 г., когда последнему было за восемьдесят.

 


Человек большого сердца

 

   Роберт Оуэн родился в 1771 г. в маленьком городке Ньютаун (Уэльс) в семье мелкого лавочника, потом почтмейстера. В семь лет учитель местной школы уже использовал его как своего помощника, но еще через два года школьное образование Оуэна навсегда закончилось. Он служил учеником и приказчиком в мануфактурных магазинах Стэмфорда, Лондона и Манчестера. Книги удавалось читать только урывками.

   Манчестер был в это время центром промышленной революции, особенно бурно развивалось здесь хлопчатобумажное производство. Для энергичного и дельного юноши, каким был Оуэн, скоро представилась возможность выйти в люди. Сначала он, взяв у брата взаймы деньги, открыл с одним компаньоном небольшую мастерскую, изготовлявшую прядильные машины, которые в то время быстро внедрялись в промышленность. Потом завел собственное крохотное прядильное предприятие, где работал сам с двумя-тремя рабочими. В 20 лет стал управляющим, а затем и совладельцем большой текстильной фабрики.

   Будучи по делам фирмы в Шотландии, Оуэн познакомился с дочерью богатого фабриканта Давида Дейла, хозяина текстильной фабрики в поселке Нью-Ланарк, близ Глазго. Брак с мисс Дэйл привел в 1799 г. к переселению Оуэна в Нью-Ланарк, где он стал совладельцем (вместе с несколькими манчестерскими капиталистами) и управляющим бывшей фабрики своего тестя. Как пишет Оуэн в своей автобиографии, он уже давно задумал свой промышленный и социальный эксперимент и прибыл в Нью-Ланарк с твердым планом.

   Оуэн не посягал в то время ни на частную собственность, ни на капиталистическую фабричную систему. Но он поставил своей задачей доказать и доказал, что чудовищное наемное рабство и угнетение рабочих вовсе не являются необходимым условием эффективного производства и высокой рентабельности. Он только создал для рабочих элементарные человеческие условия труда и жизни, и отдача, как в виде повышения производительности труда, так и в виде социального оздоровления, оказалась разительной.

   Оуэну приходилось вести постоянную борьбу со своими компаньонами, которые возмущались этими, с их точки зрения, нелепыми идеями и еще более нелепыми затратами и требовали, чтобы вся прибыль распределялась по паям. В 1813 г. ему удалось подыскать новых компаньонов, которые согласились получать твердый доход в размере 5 % на капитал, а в остальном предоставили Оуэну полную свободу действий. К этому времени имя Оуэна было широко известно, а Нью-Ланарк стал привлекать толпы посетителей. Оуэн завел знакомства и нашел покровителей в самых высоких лондонских сферах: его мирная благотворительная деятельность еще мало кого беспокоила, а многим казалась неплохим способом разрешения острых социальных проблем. Первая книга Оуэна «Новый взгляд на общество, или опыт о принципах образования человеческого характера» (1813 г.) была встречена благожелательно.

   Но филантропия все менее удовлетворяла Оуэна. Он видел, что даже при известных успехах она бессильна разрешить коренные экономические и социальные вопросы капиталистической фабричной системы. Впоследствии он писал: «В немногие годы я сделал для этого населения все, что допускала фабричная система. И хотя бедный рабочий люд был доволен и, сравнивая свою фабрику с другими фабричными предприятиями, а себя с другими рабочими, живущими при старой системе, считал, что с ним обращаются гораздо лучше, чем с другими, и больше о нем заботятся, и был вполне удовлетворен, однако, я понимал, что его существование жалко в сравнении с тем, что можно было бы создать для всего человечества при огромных средствах, находящихся в распоряжении правительств».[198]

   Непосредственным толчком для превращения Оуэна из капиталиста-благотворителя в проповедника коммунизма послужили дискуссии 1815–1817 гг., связанные с ухудшением экономического положения Англии, ростом безработицы и бедности. Переустройство общества Оуэн мыслил через трудовые кооперативные общины, несколько напоминающие фаланги Фурье, но основанные на последовательно коммунистических началах. Он обрушился с критикой на три опоры старого общества, которые стояли на пути этой мирной революции: на частную собственность, религию и существующую форму семьи. Наиболее полно свои идеи Оуэн высказал в «Докладе графству Ланарк о плане облегчения общественных бедствий», опубликованном в 1821 г.

   Выступление против основ буржуазного общества потребовало от Оуэна большого гражданского мужества. Он знал, что вызовет ярость могущественных сил, но это не остановило его. С беззаветной верой в правоту своего дела он вступил на путь, с которого не сходил до конца дней. До странности наивный при всем своем трезвом реализме, он верил, что власть имущие и богатые должны быстро понять благодетельность его плана для общества. В эти и последующие годы Оуэн без конца предлагал его правительству Англии и американским президентам, парижским банкирам и русскому царю Александру I. Все усилия Оуэна были напрасны.

   Разочаровавшись в английском «образованном обществе», не имея связи с рабочим движением тех лет, утратив даже свое влияние в Нью-Ланарке, Оуэн с сыновьями уехал в Америку. Он купил участок земли и основал в 1825 г. общину «Новая гармония», устав которой основывался на принципах уравнительного коммунизма. Практический склад ума и опыт помогли ему избежать многих ошибок, которые делали организаторы других подобных общин. Тем не менее это предприятие, поглотив почти все состояние Оуэна, окончилось провалом. В 1829 г. он вернулся на родину. Выделив некоторые средства своим детям (их было семеро), Оуэн в дальнейшем вел очень скромный образ жизни.

   В эти годы бурно росли производственные и потребительские кооперативы, объединявшие ремесленников, а отчасти и фабричных рабочих. Оуэн скоро оказался во главе кооперативного движения в Англии. В 1832 г. он организовал Биржу справедливого обмена труда. Биржа принимала товары (как от кооперативов, так и от других продавцов) по оценке, основанной на затратах труда, и продавала другие товары на «трудовые деньги». В конце концов биржа обанкротилась, и Оуэну пришлось из своих средств покрывать убытки. Оуэн стоит у истоков и другого движения рабочего класса, которому было суждено большое будущее, — профсоюзного. В 1833–1834 гг. он руководил попыткой создания первого всеобщего национального профессионального союза, который объединял до полумиллиона членов. Организационная слабость, недостаток средств, сопротивление хозяев, имевших поддержку правительства, — все это привело союз к распаду.

   Оуэн не был легким человеком в личном общении. Абсолютная убежденность в своей правоте делала его нередко упрямым и нетерпимым. Обаяние гуманистического энтузиазма в сочетании с деловитостью, которое так отличало Оуэна в молодости и в зрелые годы и привлекало к нему людей, отчасти уступило место навязчивому однообразию речей и мыслей. Сохранив до смерти большую ясность ума, он не избежал старческих странностей. В последние годы жизни Оуэн увлекся спиритизмом, стал склонен к мистике. Но он сохранил обаяние доброты, которое отметил Герцен. Всю жизнь он очень любил детей. Взгляды Оуэна на воспитание сохраняют значение и в наше время.

   После 1834 г. Оуэн не играл большой роли в общественной жизни, хотя продолжал много писать, издавал журналы, участвовал в организации еще одной общины и неутомимо проповедовал свои взгляды. Его последователи образовали узкую секту, нередко выступавшую с довольно реакционных позиций.

   Осенью 1858 г. Оуэн, имея от роду 87 лет, поехал в Ливерпуль и на трибуне митинга почувствовал себя плохо. Отлежавшись в течение нескольких дней, он вдруг решил отправиться в свой родной город Ньютаун, где не был с детства. Там он и умер в ноябре 1858 г.

 


Оуэн и политическая экономия

 

   Оуэн был первым, кто сделал из принципов классической школы антикапиталистические выводы. Впрочем, из буржуазной классической политэкономии Оуэн брал лишь то, что было ему нужно для его системы, игнорируя и даже прямо отвергая многое другое. Экономических вопросов он касается в своих сочинениях походя, не занимаясь ими специально. Оуэн был практик и свои экономические идеи пытался осуществить в жизни.

   В основе взглядов Оуэна лежит трудовая теория стоимости Рикардо: труд есть создатель и мерило стоимости; обмен товаров должен осуществляться по труду. Но в отличие от Рикардо он считает, что фактически при капитализме обмен не совершается по труду. По его мнению, обмен по труду предполагает, что рабочий получает полную стоимость произведенного им товара. В действительности этого нет и в помине.

   Но для объяснения нарушения «справедливого» закона стоимости Оуэн обращается к идеям, которые напоминают чуть ли не Буагильбера: во всем виноваты деньги, это искусственное мерило стоимости, вытеснившее мерило естественное — труд.

   Политическая экономия Оуэна нормативна в самой предельной степени: все эти соображения нужны ему только для обоснования предлагаемой им меры — введения трудовой единицы в качестве мерила ценности, обмена товаров на основе этого мерила, отказа от употребления денег. Это, по мнению Оуэна, разрешит самые трудные проблемы общества. Рабочий будет получать справедливое вознаграждение за свой труд. Поскольку вознаграждение, получаемое трудящимися, будет соответствовать истинной стоимости товаров, станут невозможны перепроизводство и кризисы. Такая реформа выгодна отнюдь не только одним рабочим, в ней заинтересованы также землевладельцы и капиталисты.

   Каким именно образом деньги превращают «справедливый» обмен в сплошной обман? Чем в конечном счете определяются цены, если товары обмениваются не по количеству труда, заключенного в каждом из них? Откуда возьмутся доходы капиталиста и землевладельца, если рабочий будет получать всю стоимость создаваемого его трудом продукта? Такие вопросы Оуэну можно задавать бесконечно, и даже приближения к ответу мы у него не найдем.

   Экономические взгляды Оуэна были бы, очевидно, нисколько не выше мелкобуржуазных иллюзий об устранении зол капитализма путем реформы одной лишь сферы обращения, особенно путем устранения денег, если бы они не были у него неразрывно связаны с его планом радикального преобразования общества, включая производственные отношения. Оказывается, справедливый обмен по трудовой стоимости требует ликвидации капиталистической системы! Лишь в будущем обществе без частной собственности рабочий будет отдавать свой труд «по полной стоимости». В таком случае отпадает и вопрос о капиталистах и землевладельцах. Они выиграют от переустройства общества не как капиталисты и землевладельцы, а как люди.

   Маркс и Энгельс отличали утопию Оуэна от других утопий той эпохи, подчеркивая ее коммунистический характер.

   Как мы видели, системы Сен-Симона и Фурье не были до конца социалистическими. В их будущем обществе оставалась частная собственность с теми или иными ограничениями, оставались и капиталисты, в той или иной форме распоряжающиеся средствами производства и получающие доход от капитала. Система Оуэна не только носит последовательно социалистический характер, но и рисует вторую, высшую фазу коммунизма, где полностью ликвидирована частная собственность и даже всякие классовые различия, существует обязательность труда для всех и, на основе роста производительных сил, распределение по потребностям. Оуэнова утопия совершенно лишена религиозной и мистической окраски, ее отличает известный реализм, порой даже деловой практицизм.

   Пример Оуэна показывает, что идеалы коммунизма вырастают из реальных условий более развитого общества, каким была Англия начала XIX в. Оуэн свободен от многих мелкобуржуазных иллюзий французских социалистов. У него нет сомнения в эксплуататорской сущности класса капиталистов и в необходимости полной ликвидации частнокапиталистической собственности. Основываясь на фабричной системе, он гораздо яснее видел конкретные пути такого роста производительности труда, который позволил бы создать действительное изобилие и ввести распределение по потребностям.

   Ячейкой коммунистического общества у Оуэна является небольшая кооперативная община. Частная собственность и классы в общинах полностью отсутствуют. Единственное различие, которое может создавать известное неравенство и в труде и в распределении, — это «различие в возрасте и опытности». Механизм распределения Оуэн почти не описывает, делая несколько неясных замечаний об обмене продуктами по труду внутри общины и ограничиваясь указанием, что при изобилии «каждому можно будет разрешать свободное получение из общих складов всего ему потребного». Много внимания Оуэн уделяет формированию нового человека, причем изменение психологии он связывает прежде всего с материальными факторами — ростом богатства и удовлетворения потребностей.

   Выходя за пределы общины, Оуэн пытался обрисовать общество, объединяющее большое количество таких ячеек. Между ними существует значительное разделение труда, а взаимный обмен осуществляется на основе трудовой стоимости. Для целей этого обмена какой-то союз общин будет выпускать особые трудовые бумажные деньги под обеспечение товарами на складах. В представлении Оуэна это новое общество должно было в течение какого-то времени сосуществовать со «старым обществом» и его государством, платить последнему налоги и продавать этому обществу товары на обычные деньги.

   Оуэн обходил важнейший вопрос о том, каким образом, от кого получат общины исходные средства производства, в том числе землю. Его иногда можно понять в том наивном смысле, что средства производства будут безвозмездно переданы общинам государством или разумными капиталистами. Но в другом месте он более реалистично говорит, что членам общины придется «оплачивать проценты на капитал, потребный для того, чтобы дать им работу». Выходит, от капиталистов общинам избавиться не удастся. В лучшем случае общины могут сохранить при себе предпринимательский доход, поскольку сами будут управлять производством, но ссудный процент — отдай!

   Система Оуэна утопична и потому полна противоречий и непоследовательностей. Общая причина этого нам известна: незрелость классовых отношений исключала для утопистов возможность разработать действительный путь переустройства общества. Для этого надо было понимать историческую роль рабочего класса, понимать необходимость и закономерность социалистической революции. Такое понимание было объективно невозможно для Оуэна, как и для других утопистов.

   Но без их ошибок, как и без их достижений, был бы невозможен тот прогресс в общественной науке, который уже при жизни Оуэна привел к возникновению марксизма.

 


Мыслители рабочего класса

 

   Экономические трудности Англии после наполеоновских войн, первые фабричные законы и профсоюзы, утверждение рикардианства и агитация Оуэна — такова социально-экономическая и идейная обстановка, в которой выступают люди, впервые сознательно выражающие в политической экономии интересы рабочего класса.

   В истории политической экономии их роль определяется тем, что они, в противовес буржуазным «наследникам» Смита и Рикардо, попытались сделать из учения классиков прогрессивные, антибуржуазные выводы. Они были порой больше экономистами, чем Оуэн, и пытались развивать рикардианскую систему в более строгих научных формах.

   Наиболее заметным в этой группе был Томас Годскин, которому принадлежат замечательные мысли о природе капитала, об отношениях капитала и труда, о тенденциях нормы прибыли при капитализме. Главные его сочинения вышли в 1825 г. («Защита труда от притязаний капитала») и в 1827 г. («Популярная политическая экономия»).

   Социалисты принимали трудовую теорию стоимости в том виде, какой ей придал Рикардо. Они доводили до логического конца и основной вывод из нее. Стоимость товаров создается только трудом. Следовательно, прибыль капиталиста и рента лендлорда представляют собой прямой вычет из этой стоимости, естественным образом принадлежащей рабочему. Сделав этот вывод, они увидели в классической политэкономии противоречие: как же она может, основываясь на таких принципах, считать в то же время естественной и вечной систему капитализма, эксплуатацию труда капиталом?

   Маркс вкладывает в уста пролетарским противникам буржуазных политэкономов следующую тираду: «Труд есть единственный источник меновой стоимости и единственный активный созидатель потребительной стоимости. Так говорите вы. С другой стороны, вы говорите, что капитал — это все, а рабочий — ничто, или что рабочий представляет собой просто одну из статей издержек производства капитала. Вы сами себя опровергли. Капитал есть околпачивание рабочего — и больше ничего. Труд есть все».[199]

   Эту «речь» можно продолжить примерно так. Вы, говорят социалисты буржуазным политэкономам, утверждаете, что без капитала труд не может производить. Но ведь в вашем представлении капитал — это вещь: машины, сырье, запасы. В таком случае капитал совершенно мертв без нового живого труда. Как же капитал может претендовать на прибыль, на долю созданной трудом стоимости, если он только вещь? Значит, он претендует не как вещь, а как некая социальная сила. Что это за сила? Это частная капиталистическая собственность. Лишь в качестве частной собственности, выражающей определенное устройство общества, капитал приобретает власть над трудом. Рабочему надо есть и пить, а для этого ему надо работать. Но работать он может только с разрешения капиталиста, при помощи его капитала.

   Почти дословно так и говорит Годскин в том месте, о котором Маркс заметил: «Здесь, наконец, правильно схвачена природа капитала».[200] Это значит: здесь есть понимание капитала как общественного отношения, которое сводится к эксплуатации наемного труда.

   Подобно Оуэну, эти авторы считали, что обмен между трудом и капиталом происходит в нарушение закона трудовой стоимости. Они справедливо отвергали экономическое обоснование прибыли буржуазной наукой, но не могли дать вместо этого подлинно научный анализ. Поскольку прибыль на капитал не умещалась в их системе в рамки «естественных» экономических законов, им приходилось для объяснения прибыли обращаться к насилию, обману и другим неэкономическим факторам. Вследствие этого и обоснование смены капитализма социалистическим строем приобретало у них во многом этический характер: должна быть восстановлена справедливость. Суть справедливости заключалась в том, что рабочий должен получать полный продукт своего труда.

   Этому «полному (неурезанному) продукту труда» была суждена долгая жизнь. Требование это с самого начала было утопическим: даже в развитом социалистическом обществе трудящиеся не могут получать «полный продукт» в свое личное потребление, так как тогда не оставалось бы средств на накопление, общественные нужды, содержание аппарата управления, престарелых, малолетних и т. п. Суть дела при капитализме заключается в наличии особого класса эксплуататоров, безвозмездно присваивающего прибавочный продукт, а не в том, что рабочие не получают полный продукт труда. Тем не менее в 20-х и 30-х годах XIX в. этот лозунг имел прогрессивное значение, так как содействовал борьбе рабочего класса, которая только еще начиналась. Другое дело — через полвека, когда Марксу пришлось критиковать германскую социал-демократию за использование в совсем других условиях этого утопического, ненаучного лозунга.

 


От утопии к науке

 

   Ко времени переезда Маркса в Англию (1849 г.) британская социалистическая литература насчитывала три десятилетия и была представлена многочисленными сочинениями. Маркс продолжал в последующие годы ее пристальное изучение, начатое им в Брюсселе. Труды этих английских социалистов, как и идеи Сен-Симона, Фурье и Оуэна, образуют то наследие предшествующих мыслителей, которое было использовано Марксом при создании его революционного учения об обществе.

   «…Первоначальный социализм, — писал В. И. Ленин в статье „Три источника и три составных части марксизма“, — был утопическим социализмом. Он критиковал капиталистическое общество, осуждал, проклинал его, мечтал об уничтожении его, фантазировал о лучшем строе, убеждал богатых в безнравственности эксплуатации.

   Но утопический социализм не мог указать действительного выхода. Он не умел ни разъяснить сущность наемного рабства при капитализме, ни открыть законы его развития, ни найти ту общественную силу, которая способна стать творцом нового общества».[201]

   Эти великие задачи были решены марксизмом. Маркс и Энгельс превратили социализм из утопии в науку. Для этого было необходимо, взяв из утопического социализма его прогрессивную, революционную сторону, преобразовать и развить ее на основе высших достижений общественных наук первой половины XIX в. Такими достижениями были немецкая классическая философия и английская классическая буржуазная политэкономия. Учение марксизма выросло из критической переработки всей суммы идей, развитых в общественных науках самыми передовыми мыслителями предшествующей эпохи.

   Краеугольным камнем экономического учения Маркса является теория прибавочной стоимости. Она объясняет самую суть капиталистического способа производства — эксплуатацию наемного труда капиталом. Как показали классики марксизма-ленинизма, мыслители начала XIX в., особенно Рикардо и его социалистические толкователи, близко подошли к пониманию прибавочной стоимости. Однако, по существу правильно описывая прибавочную стоимость как вычет в пользу владельцев капитала и земли из созданной трудом стоимости продукта, они не шли дальше этого. Политэкономы классической школы, считая это положение естественным и вечным, пытались докопаться лишь до количественных пропорций, в каких происходит распределение стоимости между трудом и капиталом. Социалисты же находили это распределение несправедливым и разрабатывали утопические проекты устранения несправедливости.

   То, что было для них конечным пунктом, для Маркса послужило лишь исходной точкой исследования. Объяснив, как возникает прибавочная стоимость на основе объективных закономерностей капиталистического способа производства, он построил цельное и глубокое экономическое учение. Маркс открыл закон развития капитализма и научно обосновал главную тенденцию этого развития — тенденцию к революционной замене капиталистического способа производства социализмом и коммунизмом. Маркс показал, что рабочий класс является той общественной силой, которая совершит эту революцию и станет творцом нового общества.

 

   Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

 


Сноски

Примечания

1

   В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 23, стр. 40.

2

   В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 26, стр. 50.

3

   J.A. Schumpeter. History of Economic Analysis. N.Y., 1954, p.390.

4

   J. Strachey. Contemporary Capitalism. L., 1956, p.14–15.

5

   А. М. Румянцев. Проблемы современной науки об обществе. М., «Наука», 1969, стр. 365.

6

   R. L. Heilbroner. The Worldly Philosophers. The Lives, Times and ideas of the Great Economic Thinkers, 3 ed. N. Y., 1968, p. 153.

7

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 238.

8

   «История экономической мысли». Курс лекций, ч. 1. Изд-во МГУ, 1961, стр. 58.

9

   J. F. Bell. A History of Economic Thought. N. Y., 1953, p. 41.

10

   «Античный способ производства в источниках». Л., 1933, стр. 554.

11

   Там же.

12

   Аристотель. Политика. СПб., 1911, стр. 25–26.

13

   Цит. по P. Dessaix. Montchrétien et l’économie politique nationale. P., 1901, p. 21.

14

   Б. Селигмен. Основные течения современной экономической мысли. М., «Прогресс», 1968, стр. 326.

15

   Э. Жамс. История экономической мысли XX в. М., Изд-во иностр. лит., 1959, стр. 38.

16

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 725.

17

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. I, стр. 162.

18

   Е. F. Heckscher. Mercantilism, vol. 2. L., 1955, p. 340.

19

   Дж. М. Кейнс. Общая теория занятости, процента и денег. М., Изд-во иностр. лит., 1948, стр. 336.

20

   Там же, стр. 337–338.

21

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 282.

22

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 243.

23

   J. A. Schumpeter. History of Economic Analysis. N. Y., 1954, p. 210.

24

   Цит. по E. Strauss. Sir William Petty. Portrait of a Genius. L., 1954, p. 24.

25

   Самая мелкая монета, грош.

26

   Цит. по «Dictionary of National Biography», ed. by L. Stephen and S. Lee, vol. 45, p. 116.

27

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. I, стр. 358.

28

   Там же.

29

   В. Петти. Экономические и статистические работы. М., Соцэкгиз, 1940, стр. 33.

30

   Петти опускает другие затраты средств производства, скажем навоз, а также износ лошади, плуга, серпа и т. п. Эти затраты не возмещаются зерном в натуре (поэтому Петти, возможно, и не учитывает их), но должны быть возмещены по стоимости. Скажем, через 10 лет пахарю потребуется новая лошадь. Из каждого годового урожая он должен удерживать какую-то часть стоимости для последующей покупки этой лошади.

31

   В. Петти. Экономические и статистические работы, стр. 34.

32

   Там же, стр. 40.

33

   Там же, стр. 35.

34

   В. Петти. Экономические и статистические работы, стр. 156.

35

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. I, стр. 356, 357.

36

   См. М. В. Птуха. Очерки по истории статистики XVII–XVIII веков. М., 1945, стр. 45.

37

   Цит. по Е. Strauss. Sir William Petty. Portrait of a Genius. L., 1054. p. 160.

38

   The Petty Papers. Some Unpublished Writings of Sir William Petty, ed. by Marquis of Lansdowne, vol. 1. L., 1927, p. 28.

39

   Речь идет о жене Петти, красивой и энергичной вдове богатого помещика. У Петти было пятеро детей.

40

   «The Diary of John Evelyn», ed. by E. S. de Beer. L., 1959, p. 610.

41

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 242–243.

42

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 38, стр. 411.

43

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 24, стр. 11.

44

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 39.

45

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 41.

46

   Это и была, собственно, фамилия экономиста: Буагильбер — название земельного поместья, приобретенного его предками. Такое дополнение к фамилии делалось обычно, когда буржуа получал дворянство. Однако Пьер Лепезан всегда был известен под именем де Буагильбера.

47

   Цит. по Н. van D. Roberts. Boisguillebert, Economist of the Reign of Louis XIV. N. Y. 1935, p. 40.

48

   Предок великого социалиста-утописта К. А. Сен-Симона.

49

   В вольном переводе это выражение можно изложить примерно так: «Предоставьте (людям) делать свои дела, предоставьте (делам) идти своим ходом». Немецкий учёный Август Онкен в конце XIX в. высказал предположение, что первая часть фразы относится к свободе производства, а вторая — к свободе торговли.

50

   K. Marx, F. Engels. Historisch — kritische Gesamtausgabe. Werke, Schriften, Briefe, Moskau, 1931, Abt. 1, Band 3, S. 575.

51

   Неполнота и противоречивость взглядов Буагильбера по этому вопросу позволяют разным историкам экономической мысли противоположно трактовать роль Буагильбера. Француз Анри Дени пишет, что концепция Буагильбера в конечном счете сводится к невозможности кризисов при свободе конкуренции, а потому она «подготавливает (если уже не содержит) знаменитый „закон рынков“, приписываемый Жану Батисту Сэю, согласно которому в системе, основанной на свободном обмене продуктов, никогда не может быть перепроизводства продуктов» (Н. Denis. Histoire de la pensée économique. P., 1967, p. 151). Напротив, Шумпетер подчеркивает, что Буагильбер видел в недостатке потребительского спроса и излишке сбережений угрозу стабильности капиталистической экономики и причину кризисов, вследствие чего он является предшественником критиков «закона Сэя», в частности Кейнса (J. A. Schumpeter. History of Economic Analysis, p. 285–287).

52

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 46.

53

   Там же, стр. 40.

54

   «Economistes financiers du XVIII-e siècle», publ. par E. Daire. P., 1843, p. 394–395.

55

   F. Zweig. Economic ideas. A Study in Historical Perspectives. N. Y. 1950, p. 87.

56

   J. Law. Oeuvres complètes, publ. par P. Harsin, t. 1. P., 1934, p. 14–16.

57

   J. Law. Oeuvres complètes, t. 1, p. 46.

58

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 25, ч. I, стр. 485.

59

   J. Law. Oeuvres complètes, t. 2. P., 1934, p.266.

60

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 642.

61

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 426.

62

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 12, стр. 33.

63

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. I, стр. 31.

64

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 246. Маркс говорит о периоде с 1691 по 1752 г.: от выхода работ Локка и Норса, развивавших идеи Петти, до публикации главных экономических сочинений Юма, близкого предшественника Смита.

65

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 12, стр. 710.

66

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 629.

67

   В. Mandeville. The Fable of the Bees. Or, Private Vices, Public Benefits. With an Essay on Charity and Charity-Schools. And a Search into the Nature of Society, the 5th ed. L., 1728, p. 3.

68

   Ibid., p. 10.

69

   В. Mandeville. The Fable of the Bees… p. 18.

70

   Стихотворный перевод отрывка сделан автором. В 1974 г. вышло первое русское издание “Басни о пчелах” Б. Мандевиля (издательство “Мысль”, серия “Философское наследие”). Стихотворная часть сочинения переведена там прозой.

71

   Дата — 1738 г. — не является вполне достоверной

72

   Цит. по R. L. Meek. Studies in the Labour Theory of Value. L., 1956, p. 42–43.

73

   Цит. по книге Л. Б. Альтера. Буржуазная политическая экономия США. М., 1971, стр. 47.

74

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 42.

75

   В. Франклин. Избранные произведения. М., Госполитиздат, 1950, стр. 432.

76

   Безделица, пустяк (франц.).

77

   В. Франклин. Избранные произведения. М., 1956, стр. 243.

78

   В. Franklin. Works, Boston. 1840, vol. 2, p. 265.

79

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 42.

80

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 60.

81

   Имеется и виду домашняя челядь и многочисленная прислуга, чиновники, священники, офицеры и т. д.

82

   Цит. по В. Л. Паррингтон. Основные течения американской мысли, т. 1. М., 1962, стр. 239–240.

83

   Маркс цитирует Адама Смита, чьи взгляды по этому вопросу весьма близки к Франклину.

84

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 608.

85

   P. W. Conner. Poor Richard's Politicks. Benjamin Franklin and His New American Order. L., 1965, p. 73.

86

   P. W. Conner. Poor Richard's Politicks. Benjamin Franklin and His New American Order. L., 1965, p. 74.

87

   Цит. по А. В. Аникин. Адам Смит. M., 1968, стр. 206.

88

   Цит. по J. F. Bell. A History of Economic Thought. N.Y., 1953.

89

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 46, ч. I, стр. 8–9.

90

   См. Л. В. Альтер. Буржуазная политическая экономия США. М., 1971, стр. 108–126.

91

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 16.

92

   А. Токвиль. Старый порядок и революция. М., 1898, стр. 178.

93

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. I, стр. 346.

94

   J. F. Marmontel. Oeuvres complètes, t. 1. P., 1818, p. 291.

95

   To есть языка придворных сплетен и интриг.

96

   François Quesnay et la physiocratie, t. 1. P., 1958, p. 240.

97

   Так называли школу физиократов, причем в это слово часто не вкладывалось никакого дурного смысла или иронии, а имелась в виду лишь тесная идейная связь между последователями Кенэ. Адам Смит, относившийся к Кенэ с величайшим уважением, пишет в «Богатстве народов» о секте.

98

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. I, стр. 14.

99

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. I, стр. 12.

100

   Ф. Кенэ. Избранные экономические произведения. М., Соцэкгиз, 1960, стр. 360.

101

   Д.И. Розенберг. История политической экономии, т. 1. М., Соцэкгиз, 1940, стр. 88.

102

   В. С. Немчинов. Экономико-математические методы и модели. М., «Мысль», 1965, стр. 175, 177.

103

   В этом письме Маркс еще считает, наоборот, первым подразделением производство жизненных средств. В. С. Немчинов отмечает, что Маркс поступает так, «как бы следуя в этом за физиократами».

104

   Цит. по D. Dakin. Turgot and the Ancien Regime in France. N. Y., 1965, p. 37.

105

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. I, стр. 25.

106

   А. Р. Ж. Тюрго. Избранные экономические произведения. М., Соцэкгиз, 1961, стр. 129.

107

   Там же, стр. 131.

108

   Тюрго особо оговаривает также страховой фонд, который должен выделяться из стоимости продукта на случай непредвиденных затрат (падеж животных и т. п.).

109

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 530.

110

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 15, стр. 384.

111

   W. Bagehot. Historical Essays. N. Y., 1966, p. 79.

112

   A. Gray. Adam Smith. L., 1948, p. 3.

113

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. II, стр. 178.

114

   Цит. по W. R. Scoott. Adam Smith as Student and Professor. Glasgow, 1937, p. 53–54.

115

   А. Смит. Исследование о природе и причинах богатства народов. М., Соцэкгиз, 1962, стр. 341.

116

   A. Smith. Lectures on Justice, Police, Revenue and Arms, ed. by E. Cannan. Oxford, 1890, p. 15.

117

   A. Morellet. Mémoires sur le XVIII siècle et sur la revolution française, t. 1. P., 1822, p. 244.

118

   А. Смит. Исследование о природе и причинах богатства народов, стр. 491.

119

   Там же, стр. 480.

120

   А. Смит. Исследование о природе и причинах богатства народов, стр. 393.

121

   Там же, стр. 332.

122

   От английского «free trade» — свободная торговля.

123

   А. Смит. Исследование о природе и причинах богатства народов, стр. 424.

124

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. II, стр. 177.

125

   А. Смит. Исследование о природе и причинах богатства народов, стр. 313.

126

   А. Смит. Исследование о природе и причинах богатства народов, стр. 556, 557.

127

   Цит. по J. A. Schumpeter. History of Economic Analysis, p. 307.

128

   J. F. Bell. A History оf Economic Thought, p. 188.

129

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 242.

130

   Четвертый взгляд — понимание стоимости в субъективном духе, как результат бремени труда, — имеется у Смита лишь в самой зачаточной форме.

131

   А. Смит. Исследование о природе и причинах богатства народов, стр. 50–51.

132

   А. Смит. Исследование о природе и причинах богатства народов, стр. 245.

133

   А. Смит. Исследование о природе и причинах богатства народов, стр. 194.

134

   Цит. по М. Blaug. Ricardian Economics. A Historical Study. New Haven, 1958, p. V.

135

   Цит. по J. H. Hollander. David Ricardo. A Centenary Estimate. Baltimore, 1910, p. 47–48.

136

   Цит. по D. Ricardo. The Works and Correspondence, ed. by P. Sraffa and M. Dobb, vol. 6. Cambridge, 1952, p. 309.

137

   См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 49.

138

   Цит. по D. Ricardo. The Works and Correspondence, vol. 10, 1955, p. 108–169.

139

   Это может быть доказано более строго. Следует отметить, что такое предполагаемое соотношение обмена на внешнем рынке представляет собой зародыш того понятия интернациональной стоимости товаров, которое ввел Маркс.

140

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 25, ч. I, стр. 260.

141

   Д. Рикардо. Сочинения, т. I. М., Госполитиздат, 1955, стр. 30.

142

   К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 26, ч. II, стр. 182.

143

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. II, стр. 125.

144

   Д. Рикардо. Сочинения, т. 1, стр. 33.

145

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 16, стр. 155.

146

   Уже француз Курно, пионер математических методов в экономике, отмечал в 1838 г. эту особенность мышления Рикардо и вместе с тем не без основания указывал на слабость рикардовой «математики» с ее громоздкими числовыми примерами: «Имеются авторы, как Смит и Сэй, которые сохраняли в своих сочинениях по политической экономии все красоты чисто литературного стиля. Но имеются и другие, как Рикардо, которые, трактуя наиболее абстрактные вопросы или стремясь к наибольшей точности, не могли избежать алгебры и лишь скрывали ее под арифметическими исчислениями утомительного объема» (A. A. Cournot. Recherches sur les principes mathématiques de la théorie des richesses. P., 1838, p. IX).

147

   Д. Рикардо. Сочинения, т. 1, стр. 240.

148

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 19.

149

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 27, стр. 207.

150

   А. Блок. Сочинения в двух томах, т. 1. М., ГИХЛ, 1955, стр. 484.

151

   Мальтус счел необходимым снять это место в ряде последующих изданий «Опыта». Цит. по J. М. Keynes. Essays and Sketches in Biography. N. Y., 1956, p. 26.

152

   Т. Р. Мальтус. Опыт о законе народонаселения, т. I. СПб., 1868, стр. 102.

153

   Т. R. Malthus. Principles of Political Economy. Oxford, 1951, p. 216–217.

154

   J. St. Mill. Autobiography. L., 1944, p. 38.

155

   Первый русский перевод, вышедший (частично) в 1860 г., был сделан Н. Г. Чернышевским. Великий русский ученый и революционер не просто перевел Милля, а написал в виде примечаний и комментариев к нему самостоятельную работу, в которой, как говорит Маркс, мастерски показал банкротство буржуазной политической экономии. Перевод Милля Чернышевским и публикация его «Очерков по Миллю» сыграли заметную роль в развитии экономической мысли в России.

156

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 624–625.

157

   Н. Г. Чернышевский. Избранные экономические произведения, III, ч. 1. М., ОГИЗ, 1948, стр. 7.

158

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. III, стр. 471.

159

   В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 2, стр. 123.

160

   В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т, 2, стр. 178.

161

   Ж. Симонд де Сисмонди. Новые начала политической экономии, или о богатстве в его отношении к народонаселению, т. 2. М., Соцэкгиз, 1937, стр. 176.

162

   Ж. Симонд де Сисмонди. Новые начала политической экономии, или о богатстве в его отношении к народонаселению, т. 2, стр. 209.

163

   Ж. Симонд де Сисмонди. Новые начала политической экономии, или о богатстве в его отношении к народонаселению, т. 2, стр. 209.

164

   Политическая экономия современного монополистического капитализма, под ред. Н. Н. Иноземцева и др., т. 2. М., 1970, стр. 373–375.

165

   Цит. по книге Б. Селигмена «Основные течения современной экономической мысли». М., «Прогресс», 1968, стр. 131.

166

   Э. Жамс. История экономической мысли XX в. М., 1959, стр. 45.

167

   Исторически возникновение этого метода связано с буржуазно-апологетической теорией распределения, которая восходит к Сэю. Однако в дальнейшем практические нужды капиталистической экономики обусловили его использование для решения конкретных задач технико-экономического характера с помощью математики и статистики. Как замечает советский экономист И. Осадчая, из факта первоначальной связи метода производственных функций с теорией факторов производства как теорией распределения «вовсе не следует, что необходимо отвергнуть и сам аппарат производственных функций, который можно отделить от этой вульгарной основы и при соответствующей научной интерпретации использовать в целях анализа важных аспектов роста производства» (И. М. Осадчая. К оценке основных направлений в теории экономического роста. В кн. «Современный капитализм и буржуазная политическая экономия». М., «Мысль», 1967, стр. 162).

168

   Дж. М. Кейнс. Общая теория занятости, процента и денег, стр. 32.

169

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 23, стр. 17.

170

   Там же, стр. 18.

171

   Цит. по H. Reichardt. Augustin A. Cournot. Sein Beitrag zur exacten Wirtschaftswissenschaft. Tübingen, 1954, S. 8.

172

   A. A. Cournot. Recherches sur les principes mathématiques de la théorie des richesses. P., 1838, p. X.

173

   См. «Воспоминания о Марксе и Энгельсе». М., Политиздат, 1956, стр. 66.

174

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 33, стр. 72.

175

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 489.

176

   G. Fabiunke. Zur historischen Rolle des deutschen Nationalökonomen Friedrich List (1789–1846). Berlin (DDR), 1955, S. 31.

177

   Она была найдена и опубликована лишь в 20-х годах XX в.

178

   Эти территории находились в то время отчасти под властью Австро-Венгрии, отчасти — Турции.

179

   F. List. Werke, Schriften, Briefe, Band 6. Berlin, 1930, S. 34.

180

   F. List. Werke, Schriften, Briefe, Band 6. S. 57.

181

   Ibid., S. 54.

182

   L. Robbins. The Theory of Economic Development in the History of Economic Thought. L., 1968, p. 116–117.

183

   К. Маркс u Ф. Энгельс. Соч., т. 13, стр. 6.

184

   G. Fabiunke. Zur historischen Rolle des deutschen Nationalökonomen Friedrich List (1789–1846), S. 35.

185

   К. Маркс u Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 266–267.

186

   Цит. по К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 24, стр. 10.

187

   Этот термин, вошедший в обиход в 70—80-х годах, применялся в Германии к буржуазным профессорам, которые с университетской кафедры проповедовали «государственный социализм», т. е. примирение и сотрудничество классов под эгидой твердой монархической государственной власти.

188

   Шумпетер, противник марксизма, но серьезный ученый, замечает по этому поводу: «Я не думаю, что есть сколько-нибудь серьезные основания оспаривать данное Энгельсом опровержение тезиса, что Маркс „заимствовал“ у Родбертуса» (J. Schumpeter. History of Economic Analysis. N. Y., 1954, p. 506).

189

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Письма о «Капитале». М., Политиздат, 1968, стр. 401.

190

   К. Родбертус. К познанию нашего государственно-хозяйственного строя. Пять теорем. М., 1935, стр. 115.

191

   К. Родбертус. К познанию нашего государственно-хозяйственного строя, стр. 25.

192

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 269.

193

   К. А. Сен-Симон. Избранные сочинения, т. 1. М.—Л., 1948, стр. 109.

194

   Там же, стр. 112.

195

   См. Ш. Фурье. Избранные сочинения, т. III. М., Изд-во АН СССР, 1954, стр. 15.

196

   Правда, он включил фабрикантов в число «социальных паразитов», но лишь постольку, поскольку «добрая половина» их производит изделия плохого качества и обманывает общество и государство.

197

   А. И. Герцен. Собр. соч., т. XI. М., Изд-во АН СССР, 1957, стр. 206–207.

198

   Р. Оуэн. Избранные сочинения, т. II. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1950, стр. 155.

199

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. III, стр. 268–269.

200

   К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. III, стр. 308.

201

   В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 23, стр. 46.