21.09.2018 Самоизмена — 2
Наша борьба — это борьба в условиях безвременья. Борьба в условиях необходимости связать цепь времен, починить поломанное время. Сначала это — потом всё остальное
- Сестрица Алёнушка, мочи нет: напьюсь я из копытца! - Не пей, братец, козлёночком станешь! Не послушался Иванушка и напился из козьего копытца. Напился и стал козлёночком...
Власть сейчас пытается сделать вид, что общество согласилось с предложенной пенсионной реформой. Она говорит о том, что по-настоящему широкого общественного уличного протеста нет, а «Единая Россия» не пострадала на выборах от общественного разочарования, порожденного нависшей над обществом угрозой осуществления пенсионной реформы.
Разумеется, это не так.
«Единая Россия» очень сильно проиграла на выборах 9 сентября. Но проигрыш этот — особого рода. «Единая Россия» уже сейчас, до ее прямой поддержки пенсионной реформы на думских голосованиях, потеряла в среднем 15–20 пунктов рейтинга в тех регионах, где прошли выборы.
Речь идет о голосах, отданных за список, в котором среди прочих партий значится партия «Единая Россия». Этот проигрыш, во-первых, не является абсолютным, потому что даже за вычетом этих 15–20 пунктов у «Единой России» остается немалый электоральный потенциал. И, во-вторых, этот проигрыш прикрыт фиговым листком выигрыша по так называемой мажоритарке. Что это означает на самом деле?
Что «Единая Россия» уже сейчас прячет себя, пытается получить поддержку неких почти анонимных кандидатов, не связанных с брендом «Единой России», но готовых после получения поддержки избирателей слиться с партией власти в единое целое. Иногда эти кандидаты совсем отмежевываются от «Единой России», иногда они это делают в более мягкой форме. Но очевидным фактом является то, что как только избирателю прямо предлагают проголосовать за «Единую Россию», находящуюся на таком-то месте в выборном списке, то голосуют за «Единую Россию» на 15–20 процентных пунктов меньше, чем раньше. Это — первое.
Второе. Президент России уже сейчас, по данным самых неалармистских социологических центров, потерял процентов 15 рейтинга.
Третье. Впервые за долгие годы возникли вторые туры, и их результаты тоже не могут радовать партию власти. Как, впрочем, и сам факт вторых туров.
Четвертое. Уличная активность хотя и мала, но отнюдь не может быть расценена как полностью бесперспективная с точки зрения завтрашнего роста этой активности. Зрелого протеста нет, а зародыши имеются. И вполне серьезные.
Пятое. Сколько процентов московских избирателей проголосовало за Собянина? Правильно — 22 %: при явке в 31 % (по итогам обработки 100 % голосов явка составила 30,96 %; на 18:00 она составляла 23,63 %, что ниже, чем было пять лет назад к этому часу — 26,5 %, а итоговая явка в 2013 г. составила 32,03 %; за Собянина проголосовали 70,2 % — С.К.) избирателей.
Паркетные политологи и социологи пытаются нас убедить в том, что это нормальный процент, что такова, мол, явка избирателей в Европе. При чем тут Европа? Неявка москвичей имеет совсем другую причину, чем неявка европейцев. Москвичи не аполитичны, они разочарованы. Разочарованы всем сразу: и возможностями повлиять на ситуацию с помощью выборов, и так называемым выборным меню. Как только возникнут мало-мальски мобилизационные выборы (а таковыми, безусловно, будут выборы в Думу в 2021 году), к урнам придет не 31, а 61 процент москвичей. И все 30 процентов ранее не приходивших дружно проголосуют против власти. То же самое с гораздо большей интенсивностью произойдет и в других местах, не столь сытых, как Москва.
Шестое. Что, собственно, будет с этой самой сытостью? Правительство и не только оно пытается воспроизводить ту же либерально-глобалистическую русскую экономическую модель, которая функционировала до Крыма и санкций. Но поскольку санкции ужесточаются и будут ужесточаться, то эта модель носит совершенно тупиковый характер. Нельзя пытаться в неявном виде заменить кредиты, которые берутся из резервуаров мировой экономики, кредитами, взятыми у пенсионеров.
Кстати, кто-то, может быть, помнит, что существовали такие облигации, которые советская власть в условиях послевоенной разрухи фактически навязывала населению. Ситуация с пенсионной реформой, возможно, — это капиталистический вариант того, что осуществлялось социалистической страной в условиях послевоенной разрухи. Но то, что проходит при социализме, при капитализме не проходит. Более того, встав на путь заимствования средств не у Рокфеллера и «Голдман Сакс», а у своего населения, можно далеко зайти и напороться на крупные неприятности.
Короче говоря, всё происходящее в мире говорит о том, что Россию американцы будут прессовать всё сильнее и всеми способами — вплоть до таких значимых неэкономических актов давления, как, например, поведение Константинопольского патриарха Варфоломея. Нужно очень хотеть выкручивать России руки, чтобы так себя вести. Поэтому давление на Россию будет наращиваться, а либерально-глобалистическая модель меняться не будет. В таких условиях можно напороться на такие социально-экономические издержки, по отношению к которым пенсионная реформа еще покажется цветочками, а не ягодками.
Седьмое. Криминальная буржуазия — это прорва. Ей надо оголтело обогащаться и в новых условиях, каковыми являются сокращающиеся возможности желанного для нее оголтелого обогащения. Конфликт за ресурс под названием «оголтелое обогащение» в условиях, когда этого ресурса становится меньше, будет усиливаться.
Восьмое. Существенная часть правящего криминально-буржуазного класса крайне обеспокоена тем, что действия президента Путина, направленные на защиту суверенитета России, приводят к неудобным для этого класса санкциям. С нарастанием санкций будет нарастать недовольство.
Девятое. Всё уже перечисленное будет действовать не в отдельности или по очередности, а по принципу взаимной подпитки, то есть кумулятивно. Ничего нет уязвимее сочетания войны с Западом с сохранением прозападной элиты, прозападной социально-экономической модели и потерей народной поддержки. Именно на эти грабли наступали все так называемые националистические режимы типа режима Мубарака.
Таковы основные обстоятельства, плоды которых нам придется вскоре вкушать. И тут весь вопрос — как к этим обстоятельствам относиться. Можно рассматривать их порознь и не видеть в пенсионной реформе звена, связующего между собой все перечисленные выше обстоятельства. И отмахнуться от нынешних издержек пенсионной реформы, считая, что они будут почему-то уменьшаться со временем. Ну, типа привыкнут люди.
А можно признавать, что это начальная стадия очень серьезного процесса.
В самом деле, с чего бы это спадать нынешним антипенсионным эксцессам?
Пенсионная реформа еще не принята. Те, кто должны были выходить на пенсию, еще не вкусили от принятия этой реформы. Народ в России очень тяжело раскачивается и очень привык голосовать за начальство. Почти любой социальный процесс и любой очень крупный социальный процесс обладает способностью к саморазвитию.
Поэтому о победе власти говорить не приходится. Или, точнее, можно говорить о пирровой победе. Когда Пирру, царю Эпира, воевавшему против Древнего Рима, сказали, что он победил римлян в сражении при Аускуле в 279 году до н. э., то он ответил: «Еще одна такая победа — и я останусь без войска».
Еще одна такая победа «Единой России» — и она потеряет 45–50 процентов своего электората. А президент России потеряет до 35 процентов рейтинга. Можно сказать, что и тогда рейтинг у президента будет не нулевой, а «Единая Россия» как-нибудь исхитрится удержаться на плаву или манипулировать поведением системных оппозиционных партий, вытеснивших ее с электорального поля весьма существенным образом.
Кто-то хочет так отнестись к происходящему? Пусть относится... Будущее покажет.
Что касается меня, то вся эта аналитическая преамбула нужна мне для того, чтобы не могло быть и тени сомнения в моем чрезвычайном беспокойстве по поводу происходящего в связи с пенсионной реформой. Я крайне этим обеспокоен! Я считаю это настоящим прологом к перестройке-2. И я вовсе не считаю наше общество пластилином, из которого власть будет лепить всё, что ей захочется.
Но противоположная точка зрения тоже была бы крайне странной, не так ли? Если бы общество было здоровым, то оно отреагировало бы на пенсионную реформу гораздо более активно. И мы бы обсуждали не зарождающиеся процессы, а бурное разворачивание социального неприятия того, что можно назвать первыми шагами по ликвидации в России остатков социальной государственности.
Возмущенные выборными подтасовками либералы вышли в 2011–2012 годах на свои «норковые митинги». И их было много. Их было не столько, сколько сейчас выходит на улицы в условиях, когда задели не «норковых революционеров», а очень широкие слои населения. Где эти сотни тысяч демонстрантов, мирно идущих в Москве на разрешенную акцию в условиях, когда задеты миллионы людей?
Общество не мертво, оно не превратилось еще полностью в пластилин, из которого народофобы будут лепить всё, что захотят. Но оно очень серьезно повреждено, это самое общество. А чем, скажите, оно так повреждено? Своим метафизическим падением — вот чем!
Хотите — смейтесь над этим, хотите — плачьте, но это так!
Общество понимает, что это оно — неважно, что в другом возрастном обличье. Те, по кому сейчас в первую очередь ударит пенсионная реформа, в конце 80-х не кричали «уа-уа», как бы сейчас им ни хотелось себя в этом убедить. Этим людям тогда было 20–30 лет. И они были в существенной степени локомотивом перестройки и постперестройки. То есть перевода страны на буржуазные рельсы. И в целом понятно было, что ускоренно перевести на эти рельсы можно, только если политический поезд поедет не в Швецию, а в Латинскую Америку или в более бедственные территории так называемого четвертого мира.
Но ведь хотелось капитализма! Очень-очень многие понимают, что хотелось. Ну, так снявши социалистическую голову, не плачут по пенсионным волосам, правда же? Я не оправдываю людоедскую пенсионную реформу и не злорадствую по поводу того, что вчерашние сторонники капиталистических образований сейчас будут вкушать их горькие латиноамериканские плоды. Но все же понимают, что это так. Понимают они и то, что у них рыльце в пушку. Понимают, что системные оппозиционные партии их из большой беды, в которую они попали, не выведут. И что выводить из нее можно только очень жестко, а этого не хочется. Пенсии сохранить хочется, а жестко переходить от нынешнего латиноамериканского капитализма к чему-то другому — еще совсем не хочется. А главное — к чему переходить-то? К тому советскому обществу, от которого ушли?
Во-первых, стыдно тридцать лет проклинать совок, а потом дожить до пенсионного возраста и завопить: «Хотим назад, потому что пенсии там были более справедливыми!»
Во-вторых, все понимают, что возвращаться в этот самый совок, который, с моей точки зрения, был вовсе не совком, а справедливым устройством общества, — дело очень издержечное. Одно дело — жить в этом совке, а другое дело — в него возвращаться. И собственно, куда возвращаться? В брежневизм, эпоху Хрущева, упаси бог, в новый сталинизм? Так ведь это не только требует политической борьбы, это еще и предполагает, что вкалывать придется по-настоящему. А очень многим не хочется. Хочется только пенсию. И им понятно, в какой мере у них, так сказать, рыльце в пушку.
В-третьих, как можно возвращаться в то, что рухнуло? Туда вернешься, а оно опять рухнет.
В-четвертых, людям, которые понимают то, что я называю во-первых, во-вторых и в-третьих, стыдно. Такие люди понимают, что они потерпели поражение. А пораженец не может бороться по-настоящему.
В-пятых, над обществом сильно поработали. Уже тридцать лет идет социальный и культурный регресс, люди атомизированы, прагматизированы в худшем смысле этого слова, лишены способности к настоящей солидарности. Мы имеем дело не с мертвой, а с сильно поврежденной субстанцией, и повреждена она своей продажей коммунистического первородства за чечевичную похлебку потребления.
Падшее не может восставать, не искупив падения. А искупление — это не бухтеж в интернете, не электоральные судороги, это нечто очень суровое. А общество, вкусившее от горькой сладости полунищего полубезделья, очень трудно повернуть на рельсы суровости.
В нынешней современной России нет ничего из того, что было в Российской империи перед революцией 1917 года.
Нет жесткой классовой структуры общества.
Нет участия в безусловном процессе полноценного исторического восхождения, который имел место в начале ХХ века.
Нет той победительности, которая в Российской империи была даже в условиях проигрыша в Русско-японской войне. Российская империя не была терзаема фундаментальным поражением вплоть до затягивания ее в кровавое болото Первой мировой войны.
Нет той связанности по рукам и ногам, которая была у мирового империализма в связи с участием в Первой мировой войне и страшным разочарованием широких масс в буржуазии, развязавшей эту кровавую бойню.
Нет пролетариев и крестьян, страстно мечтавших о светлом будущем, готовых сражаться за него, привычных к тяжелейшему физическому труду, прошедших окопный опыт и так далее.
Нет народной интеллигенции, готовой жертвовать всем ради спасения униженных и оскорбленных.
Но есть крах коммунизма и сомнения в его исторической состоятельности. А также — есть погруженность в чудовищную глобалистическую теплую ванну развлекательности, разврата и многого другого.
Отсутствие вышеперечисленного (а я мог бы перечислять отсутствующее еще долго) требует и фундаментальной новизны Красного проекта, и совершенно нового субъекта, который этот проект должен осуществлять.
Это значит, что крохотный шанс на спасение России от окончательного развала требует глубокого согласования действий, которые, казалось бы, носят взаимоисключающий характер.
Действия эти таковы.
Первое. Признание глубины краха советизма и коммунизма и широты того социального поля, которое ответственно за этот крах.
Второе. Признание необходимости выращивания совершенно новой модели этого самого коммунизма.
Третье. Признание того, что коммунизм во всех его модификациях, включая ту, которая нам особо дорога, ушел с исторической авансцены благодаря краху классического советского коммунизма. Хочу подчеркнуть, что это не означает смерти коммунизма или его окончательного отбрасывания на историческую обочину. Я сказал ровно то, что считаю истинным, — что коммунизм временно отброшен с исторической авансцены, но что он остался на исторической сцене как таковой и может вернуться на авансцену в новом обличье.
Четвертое. Признание того, что на исторической авансцене борются классический буржуазный капитализм, основанный на национальных суверенитетах и ценностях Модерна, и глобалистический посткапитализм, стремящийся к разрушению суверенитетов и опирающийся на антигуманистические постмодернистские антиценности.
Пятое. Признание необходимости участвовать в идущей исторической борьбе на стороне классического буржуазного капитализма, опирающегося на суверенитет, серьезно поврежденные, но существующие модернистские ценности, модель человеческого восхождения в ее прогрессистском варианте и прочее. Такая модель в России по определению может быть только социально-консервативной, причем консервативность должна опираться на всю традицию, включая советскую.
Шестое. Признание того, что в условиях холодной войны либеральная парадигма оказывается для России абсолютно несостоятельной. И что силам социального буржуазного консерватизма (их часто называют национальной буржуазией) придется довести до конца борьбу с либеральной буржуазией, часто называемой компрадорской. Именно эта борьба, коль скоро она завершится в России победой социального буржуазного консерватизма, даст миру и России шанс на сопротивление либеральному глобализму постмодернистского антигуманистического типа с его концом истории, концом проекта Человек, концом гуманизма и так далее.
Седьмое. Признание того, что новый коммунизм должен поддерживать социально-буржуазный консерватизм в его борьбе против постмодернистского глобализма. Тот коммунизм, который сейчас существует, ведет себя иначе. Он либо является невыносимо старым, этаким замшелым ретро, прекрасно понимающим, что оно обречено на всегдашнее поражение. Либо представляет собой левачество, заигрывающее с постмодернизмом, причем очень активно и аморально.
Новый коммунизм еще нужно суметь создать так же, как нужно создать в России заново народную интеллигенцию. И эти два социальных конструирования, по сути, представляют собой единое целое.
Восьмое. Признание того, что капитализм национальных суверенитетов может выиграть оборонительные бои, но не может выиграть сражение за человеческое будущее. И что для победы в этом сражении социально-консервативному капитализму придется выстраивать союз с новым коммунизмом. Условное название такого союза — левоконсервативный альянс.
Девятое. Признание того, что именно такая стратегия является искупительной. И что только искупительная стратегия может вывести народ из того состояния, в которое он вовлечен в результате метафизического падения.
Десятое. Признание того, что шансы на успех такой стратегии очень невелики, но должны быть использованы до конца. И что, напротив, крайне велики шансы победы перестройки-2, то есть того, что замыслено либерально-глобалистическим крылом нынешней власти. Если это крыло победит, то либо Россия кончится, либо ей предстоит новая сборка. И тогда эта сборка будет не компромиссной, а накаленно красной. Она будет такой и потому, что социально-консервативный капитализм проиграет окончательно и фактически сольется со своим лютым постмодернистским противником. И потому, что сборки могут происходить только в условиях фактической государственной катастрофы. А эти условия диктуют свои суровые законы.
Больше всего на свете я хотел бы избежать такой сборки, осуществляемой в условиях фактически предоккупационных, в условиях всеобщей растерянности и нового уличного перестроечного безумия. Я понимаю, что как бы малы ни были шансы на изложенный выше двухфазный вариант: в первой фазе — социально-консервативно-буржуазный и во второй фазе — левоконсервативный, шансы на постперестроечную сборку еще намного меньше.
Нам предстоит вести борьбу за будущее России и человечества в условиях того метафизического падения и поражения в холодной войне, которое я только что описал. И падение, и поражение имеют свои до крайности практические последствия. Эта наша борьба не имеет ничего общего с борьбой в условиях восходящего исторического развития, которая велась большевиками в начале ХХ века. Та борьба велась в условиях, когда время было живым и накаленным, и способно было даровать особую энергию своим и без того очень сильным избранникам.
Наша борьба — это борьба в условиях безвременья. Борьба в условиях необходимости связать цепь времен, починить поломанное время. Сначала это — потом всё остальное. Проиграть такую борьбу мы не имеем права. Выиграть ее не просто очень трудно, а почти невозможно. Но именно почти.
А потому уже в следующем номере я продолжу ту свою интеллектуально-идеологическую работу, которая является, как я убежден, необходимой для сборки и новой народной интеллигенции, и нового политического субъекта.
До встречи в СССР!
https://rossaprimavera.ru/article/d9f2520e?gazeta=/gazeta/296