21.03.2020 О коммунизме и марксизме — 156
Возможно ли ныне осуществление нового исторического проекта, без которого турбулентность преодолеть нельзя? Возможен ли сегодня такой проект, требующий бесконечной сплоченности крупных и страстных людей? И возможно ли сочетание любого исторического проекта с демократией?
Сергей Кургинян
опубликовано в №369 от 21 марта 2020
Юрий Арцыбушев. Ленин. Из альбома «Диктатура пролетариата». 1918
В 1927 году А. К. Воронский был исключен из рядов ВКП (б) за связи с Троцким. И отправлен в достаточно мягкую липецкую ссылку.
В 1929 году он заявил о своем выходе из оппозиции. Его заслуги перед ВКП (б) были настолько велики, что, несмотря на запоздалый выход из оппозиции (выходить надо было как минимум годом раньше), Воронский был восстановлен в партии.
Более того, в 1930 году Воронский вернулся в Москву. И был назначен на далеко не «бросовую» должность редактора отдела классической литературы в очень крупном издательско-литературном ведомстве, называвшемся Гослитиздат. Тут важно и то, что Воронского оправдали, вернули из ссылки и назначили на ответственную работу, и то, какова была эта работа.
В 1930 году очень ценились профессиональные качества таких назначенцев. Их не бросали на любую работу только потому, что у них были серьезные заслуги перед партией в дореволюционный период. Чуть раньше таких заслуг было достаточно для назначения, и никто не стал бы разбираться в способности человека занимать именно эту должность. Но в 1930 году в наличии или отсутствии такой способности разбирались уже достаточно серьезно. И если Воронского назначили именно на должность редактора классической литературы, значит, назначавшие его на эту должность понимали, что данный большевик со стажем что-то в этой классической литературе понимает. И даже не просто что-то, а в каком-то смысле является «докой» именно по части классической литературы.
Но это так и было на самом деле. Воронский и был «докой» именно по части литературоведения вообще, теории литературы и способности тонко разбираться в литературной классике. У Воронского был и соответствующий талант, и соответствующая компетенция. И он был признан в качестве обладателя и того, и другого. Причем он был признан теми, кого никак нельзя было назвать профанами в данном вопросе.
Воронский проработал на данном направлении несколько лет. Потом он был арестован по обвинению в связях с троцкистами. Это произошло в 1935 году, когда огульно в этом еще не обвиняли. И, по-видимому, Воронский, так же, как и Блюмкин, сохранял связи с Троцким после изгнания Льва Давыдовича из советской России. Надежных доказательств подобной связи с Троцким не сохранилось. Но, повторяю, в 1935 году оправданного ранее человека не привлекали за троцкизм совсем уж безосновательно. Тем более что тогда Воронскому еще удалось уцелеть.
Воронский был арестован и расстрелян только в 1937 году. То есть тогда, когда особенно не разбирались в обоснованности тех или иных доказательств. И тем не менее абсолютной бездоказательности в вопросе о связях Воронского и Троцкого тоже не было. Вся тогдашняя партийная среда знала, что Троцкий симпатизирует Воронскому, а Воронский — Троцкому.
Конечно, такая взаимная симпатия в доэмигрантский период деятельности Льва Давыдовича не имеет ничего общего с готовностью длить отношения со знаменитым и опальным эмигрантом после того, как этот эмигрант перестал быть одним из руководителей партии и стал основным врагом этой партии. Но Блюмкин, как мы убедились, с Троцким отношения продолжал сохранять и после изгнания бывшего вождя революции из советской России. И в принципе не исключено, что какие-то отношения с Троцким Воронский тоже мог сохранять и в эмигрантский период.
В любом случае некий треугольник Блюмкин — Троцкий — Воронский, безусловно, существовал. И внутри этого треугольника нашлось место для Сергея Есенина.
Троцкий не скрывал своей симпатии к Воронскому.
Он публично дал высокую оценку взглядам Воронского на искусство в своей книге «Литература и революция». Эта книга Троцкого вышла в 1923 году, когда Лев Давыдович обладал высокими шансами на завоевание власти в надвигавшийся постленинский период.
Небезынтересно, что Сергей Есенин был в числе тех, кто приветствовал книгу Троцкого «Литература и революция», притом что книга вообще получила высокую оценку в той части партактива, которая была небезразлична к гуманитарной сфере, неразрывно связанной со сферой идеологии.
Приведу развернутую цитату из седьмой главы книги Троцкого «Литература и революция». Эта глава называется «Партийная политика в искусстве». Я ознакомлю читателя с самым началом этой главы. Обсуждая вопрос о том, нужны ли большевистской революции так называемые попутчики, Троцкий ставит на место тех, кто донельзя сужает спектр нужных большевикам культурных нестандартных начинаний с очевидной метафизической подоплекой.
Уничижительно называя тех, кто сужает этот круг «некоторыми марксистами-литераторами», Троцкий пишет:
«Некоторые марксисты-литераторы усвоили себе архизаезжательские приемы в отношении к футуристам, серапионам, имажинистам и вообще попутчикам, всем вместе и каждому в отдельности. Особенно входит почему-то в моду травля Пильняка, в чем упражняются также и футуристы. Несомненно, что некоторыми своими особенностями Пильняк способен вызывать раздражение: слишком много легкости в больших вопросах, слишком много рисовки, слишком много лиризма, приготовляемого в ступе… Но Пильняк превосходно показал угол уездно-крестьянской революции, показал мешочнический поезд, — мы увидели их благодаря Пильняку несравненно ярче, осязательнее, чем до него. А Всеволод Иванов? Разве после его «Партизан», «Бронепоезда», «Голубых песков» — со всеми их конструктивными грехами, срывающимся стилем, даже олеографичностью — мы не узнали, не почувствовали Россию лучше — в ее необъятности, этнографической пестроте, отсталости, размахе? Может быть, и впрямь это образное познание можно заменить футуристическим гиперболизмом, или монотонным воспеванием трансмиссий, или газетными статейками, изо дня в день комбинирующими в разном порядке те же триста слов? Выкиньте мысленно из нашего обихода Пильняка и Всеволода Иванова — и мы окажемся на некоторую дробь беднее…»
Продемонстрировав таким образом свою широту в вопросе о том, надо ли ценить литераторов даже в случае, если они в допустимой степени отклоняются от невесть откуда взятого партийного стандарта, Троцкий далее переходит от защиты таких нарушителей стандарта, именуемых «попутчиками», к защите особо интересующего нас Воронского. Вот что сказано Троцким по данному конкретному поводу:
«Организаторы похода против попутчиков — похода без достаточной заботы о перспективах и пропорциях — избрали одной из мишеней также и… тов. Воронского, редактора „Красной нови“ и руководителя издательством „Круг“, в качестве потатчика и почти соучастника. Мы думаем, что тов. Воронский выполняет — по поручению партии — большую литературно-культурную работу и что, право же, куда легче в статейке — с птичьего дуазо (то есть птичьего полета. — С. К.) — декретировать коммунистическое искусство, чем участвовать в кропотливой его подготовке».
То есть Троцкий прямо говорит о том, что Воронский никакой не попутчик, а идущий правильным путем партиец, выполняющий задания партии и участвующий в кропотливом строительстве нового коммунистического искусства.
Называя обвинителей Воронского «заезжателями», Троцкий адресует тогдашнего читателя к определенной партийной традиции, которая сегодняшнему читателю совершенно не знакома и которую я поэтому должен вкратце описать.
Проблема «заезжательства», к которой адресует Троцкий, порождена аж самим расколом РСДРП на большевиков и меньшевиков, произошедшим на Втором съезде партии. Обсуждая этот раскол, Ленин в своей брошюре «Шаг вперед, два шага назад (кризис в нашей партии)» настаивал на решающем значении того первого параграфа устава партии, вокруг которого разгорелась борьба на втором съезде РСДРП. Подчеркивая судьбоносность большевистской позиции по этому, казавшемуся кое-кому мелким, вопросу, Ленин утверждал в этой своей брошюре, что «в сущности, уже в спорах о параграфе первом стала намечаться вся позиция оппортунистов в организационном вопросе: и их защита расплывчатой, не сплоченной крепко партийной организации, и их вражда к идее („бюрократической“ идее) построения партии сверху вниз, исходя из партийного съезда и из созданных им учреждений, и их стремление идти снизу вверх, предоставляя зачислять себя в члены партии всякому профессору, всякому гимназисту и „каждому стачечнику“, и их вражда к „формализму“, требующему от члена партии принадлежности к одной из признанных партией организаций, и их наклонность к психологии буржуазного интеллигента, готового лишь „платонически признавать организационные отношения“, и их податливость к оппортунистическому глубокомыслию и к анархическим фразам, и их тенденция к автономизму против централизма».
История подтвердила правоту Ленина. По сути речь шла о том, будет ли создаваемая партия, которая в итоге и революцию осуществила, и Гражданскую войну выиграла, и страну в корне изменила, и победила нацизм, иметь обычный политический характер, то есть являться партией парламентского типа, или же она будет сродни тому ордену меченосцев, которому партию хотел уподобить Сталин.
В итоге, конечно, большевистская партия не стала орденом. Актив этой партии травил Ленина, почувствовав, что вождь биологически слабеет, и развернул в постленинский период чудовищную борьбу за власть, ужаснувшую Сталина, несмотря на то, что он эту борьбу выиграл.
Но Сталин не стал перестраивать партию на орденский манер. Он просто придавил ее. И оперся на исполнительную власть, предоставив партии почетную роль придатка к исполнительной власти.
Придавленная партия снова развернула яростную грызню в постсталинский период. Эта вторая грызня закончилась брежневизмом, который стал преддверием третьей и последней грызни, приведшей при Горбачеве и Ельцине к краху партии, краху советского коммунизма и к краху советского государства.
Но в постсоветский период тот же организационный вопрос снова приобрел актуальность. Как грибы, стали вырастать партии, отвергающие ленинский принцип членства на основе участия в деятельности. И такие партии продолжают заполнять периферию постсоветской политической сцены, притом что на авансцене находятся партии кланово-корпоративного типа, которые либо не слишком терзаемы клановой грызней по причине своей относительной близости к власти (таковы КПРФ или ЛДПР), либо уберегаемы от этой грызни только силой харизматической личности и особыми полномочиями этой личности. Такова «Единая Россия».
Достаточно легко представить себе масштаб грызни в этой партии в условиях гипотетического и ныне отсроченного конституционными поправками постпутинского периода. И столь же легко представить себе пагубные государственные последствия подобной грызни. Так что при всей неполноте ленинского организационного принципа, в котором сочетается спасительный принцип «членства через участие», и проявивший свою ущербность принцип демократического централизма, этот организационный принцип все же что-то породил. А его меньшевистская альтернатива, делавшая ставку не на качество членов партии, а на их количество, породила только тотальный политический провал и столь же тотальное историческое фиаско.
Позволю себе короткое отступление от этого стратегического вопроса, имеющее лирико-политический характер. Никоим образом не приравнивая по своему значению большевистскую историческую состоятельность и крайне скромные, хотя и не нулевые, результаты деятельности «Сути времени» в 2011–2020 годах, считаю важным подчеркнуть, что только ориентированность данной скромной организации на ленинский принцип «членства через участие» позволила «Сути времени» сделать хоть что-то. Не было бы создано коммуны, «Школы высших смыслов» и регулярных первичных организаций (РПО), «Суть времени» давно бы исчезла. И уж точно никак не проявила бы себя ни в политическом кризисе 2011–2012 гг. (он же — поединок Болотной площади и Поклонной горы), ни в крупных баталиях по стратегическим вопросам, ни в Донецке.
И тут опять решающими являются три вопроса.
Вопрос № 1 — относительно тактический, но при этом судьбоносный — это вопрос о самой возможности превращения какой-нибудь общественно-политической постсоветской организации в тот орден, о котором говорил Сталин (не романтический, иллюзорный, а настоящий), в совершенно других условиях, крайне далеких от постсоветских.
Вопрос № 2 — стратегический, касается перспектив России и мира, поскольку и орденско-сталинский, и любой другой жесткий вариант, включая ленинский, могут быть востребованы историей лишь в условиях некоей турбулентности. Возникнет ли она, каков будет ее масштаб — вот стратегический вопрос № 2.
Ленин угадал, что турбулентность приближается. Приближается ли она сейчас? И каков будет ее масштаб? Ленин угадал, что турбулентность будет носить чрезвычайный характер. И имя этой предугаданной Лениным турбулентности — Первая мировая война. Мы понимаем, что Третья мировая война может быть только ядерной. И что на политическом горизонте пока нет безумцев, готовых ее развязать. А если таковые появятся, то в поствоенный период надо будет не вписывать новые проекты в существующую цивилизацию, а заниматься восстановлением цивилизации как таковой. И навряд ли ее удастся восстановить.
Но мы понимаем и другое. То, что турбулентность неотвратимо приближается и что каким-то размытым знаком этого приближения является всё на свете, включая бесконечно раздуваемую проблему с коронавирусом.
Вопрос № 3, имеющий уже не тактический и не стратегический, а собственно исторический характер, — это возможность осуществления нового исторического проекта, без которого турбулентность преодолеть нельзя. Возможен ли сегодня такой проект, требующий бесконечной сплоченности крупных и страстных людей? И возможно ли сочетание любого исторического проекта с демократией?
А если такое сочетание невозможно, то какова модель преодоления турбулентности с помощью недемократических процедур? Идет ли речь об обычной политической диктатуре? Или же такая диктатура — в прошлом, и речь теперь должна идти о чем-то другом — о каком-то тонком сопряжении диктатуры и демократии?
Задав читателю эти три вопроса, я возвращаюсь к тому, что именно было задействовано Троцким в 1923 году с помощью адресации к так называемым «заезжателям». Я берусь доказать читателю, что Троцкий, адресуясь к «заезжателям», замахивается на очень многое. Но для того, чтобы это доказать, мне придется продолжить развернутое цитирование ленинских положений, изложенных в уже упомянутой брошюре «Шаг вперед, два шага назад».
Обратив внимание партийной общественности на то, что меньшевики посягают на саму основу деятельности той партии нового типа, которая создана не для парламентских баталий, а для масштабного исторического деяния, и что именно в этом подлинное содержание лживого обвинения большевиков в бюрократизме, Ленин далее говорит о том, что «попытки анализа и точного определения ненавистного „бюрократизма“ неизбежно ведут к автономизму, попытки „углубления“ и обоснования неминуемо приводят к оправданию отсталости, к хвостизму, к жирондистским фразам. Наконец, в качестве единственного, действительно определенного и на практике поэтому выступающего особенно ярко (практика всегда идет впереди теории) принципа появляется принцип анархизма. Высмеивание дисциплины — автономизм — анархизм, вот та лесенка, по которой то спускается, то поднимается наш организационный оппортунизм».
Надеюсь, что читатель оценит по достоинству ленинскую адресацию к жирондистским фразам как подлинному содержанию меньшевизма. Потому что, говоря об этом, Ленин явно именует меньшевиков жирондистами, а значит, большевиков — якобинцами. Но это классические понятия, взятые из эпохи Великой французской революции, на которые российская социал-демократия вообще и большевики прежде всего ориентировались постоянно.
И тут что жирондизм, в котором Ленин обвиняет меньшевиков, что термидор (еще одно понятие из эпохи Великой французской революции), который Троцкий несправедливо вменял Сталину (Сталин на самом деле отчасти защитил якобинство, а отчасти соединил его с бонапартизмом, но термидор тут был ни при чем).
Но не меньшего внимания заслуживает и ленинская адресация к анархистской гибели коммунистического марксизма. Эта адресация была относительно актуальна в эпоху Ленина. Но сейчас она актуальна как никогда. Ибо именно анархизм навязывается марксизму и коммунизму современными леваками.
Критикуя ленинский подход, лидер меньшевизма и главный оппонент Ленина Юлий Осипович Мартов (1873–1923) опубликовал в 1904 году в (тогда уже меньшевистской) газете «Искра» статью «На очереди», в которой глумился над большевистской идеей членства на основе участия. Мартов в данной статье описывал в фарсовых выражениях некую «Краткую конституцию Российской социал-демократической рабочей партии». При этом фарсовое описание данной конституции очевидным образом было использовано для разоблачения «губительности» ленинского проекта «членства через участие», то есть большевизма.
Вот как описывал Мартов эту «конституцию», глумясь над большевизмом и именуя большевистские якобы маразматические построения «уставом — максимумом «твердых».
«(Устав — максимум «твердых»).
1. Партия делится на заезжателей и заезжаемых.
Прим. Группы и лица, кои не склонны быть заезжаемыми, но также неспособны заезжать, упраздняются вовсе.
2. Заезжатели, вообще, заезжают. Что же касается заезжаемых, то оные преимущественно бывают заезжаемы.
3. В интересах централизма заезжатели бывают разных степеней доверия. Заезжаемые уравнены в правах.
4. Для обжалования уже воспоследовавших заезжаний учреждается Совет. Впрочем, последний заезжает и самостоятельно.
5. Иерархия сия увенчивается Пятым, права коего по заезжанию ограничены лишь естественными законами природы.
6. Ц.О. заезжает мерами духовного вразумления. В случае закоренелости вразумляемых, предает оных в руки Ц.К.
7. Тогда Ц. К. поступает.
8. Заезжаемые делают взносы в партийную кассу на расходы по заезжанию, а равно и по пропаганде.
9. В свое время все члены партии, и заезжатели, и заезжаемые делают революцию.
Прим. От сей повинности увольняются заезженные».
Теперь предлагаю читателю познакомиться с тем ответом Ленина на это мартовское остроумие, который был дан всё в той же брошюре «Шаг вперед, два шага назад».
«В тесной психологической связи с ненавистью к дисциплине стоит та неумолчная, тягучая нота обиды, которая звучит во всех писаниях всех современных оппортунистов вообще и нашего меньшинства в частности. Их преследуют, их теснят, их вышибают, их осаждают, их заезжают. В этих словечках гораздо больше психологической и политической правды, чем, вероятно, подозревал сам автор милой и остроумной шутки насчет заезжаемых и заезжателей. Возьмите, в самом деле, протоколы нашего партийного съезда, — вы увидите, что меньшинство это все обиженные, все те, кого когда-либо и за что-либо обижала революционная социал-демократия. Тут бундовцы и рабочедельцы, которых мы «обижали» до того, что они ушли со съезда, тут южнорабоченцы, смертельно обиженные умерщвлением организаций вообще и их собственной в частности, <…> тут, наконец, тов. Мартов и тов. Аксельрод, которых обидели «ложным обвинением в оппортунизме» за § 1 устава и поражением на выборах. И все эти горькие обиды были не случайным результатом непозволительных острот, резких выходок, бешеной полемики, хлопанья дверью и показыванья кулака, как думают и по сю пору очень и очень многие филистеры, а неизбежным политическим результатом всей трехлетней идейной работы «Искры». Если мы в течение этих трех лет не языком только распутничали, а выражали те убеждения, которые должны перейти в дело, то мы не могли не бороться на съезде с антиискровцами и с «болотом». А когда мы, вместе с тов. Мартовым, который бился в первых рядах с открытым забралом, переобидели такую кучу народа, — нам оставалось уже совсем немножечко, чуть-чуточку обидеть тов. Аксельрода и тов. Мартова, чтобы чаша оказалась переполненной. Количество перешло в качество. Произошло отрицание отрицания. Все обиженные забыли взаимные счеты, бросились с рыданиями в объятия друг к другу и подняли знамя «восстания против ленинизма».
Восстание — прекрасная вещь, когда восстают передовые элементы против реакционных. Когда революционное крыло восстает против оппортунистического, это хорошо. Когда оппортунистическое крыло восстает против революционного, это дурно».
Я познакомил читателя с полемикой Ленина и Мартова в объеме большем, чем нужно для решения той частной задачи, которая стоит передо мной в данный момент. Но мне представляется, что полемика эта чересчур блистательна и актуальна для того, чтобы изымать ее из контекста, оставляя лишь прямые адресации к «заезжаемым» и «заезжателям». Но поскольку эти адресации имеют место и носят достаточно яростный характер, то как минимум мы можем из приведенных цитат извлечь некое представление о том, какова история слов «заезжатели» и «заезжаемые», которые использует Троцкий. При том что смысл этих слов понятен тогдашней партийной читающей публике и совершенно не ясен современному читателю, коль скоро он не занят профессионально ранним периодом истории РСДРП.
Итак, «заезжатели» — это словечко из политического лексикона меньшевика Мартова, по существу главного идеолога классического меньшевизма, причем идеолога, боровшегося с большевиками и умершего в эмиграции (как многие считают, в эмиграцию Мартову удалось бежать потому, что Ленин убедил Дзержинского не арестовывать Мартова).
Теперь Троцкий заимствует выражение Мартова и именует «заезжателями», которыми Мартов именовал большевиков, всех тех, кто не хочет признавать полезности так называемых литературных попутчиков. Налицо прямая аналогия между литературными «попутчиками», о которых говорит Троцкий, и теми политическими «попутчиками», которых Мартов называл «заезжаемыми», обвиняя большевиков в том, что они как «заезжатели» хотят растоптать несчастных «заезжаемых».
То есть Троцкий заступается за «заезжаемых» и разоблачает ограниченность «заезжателей». Но он мог бы не использовать слова из лексикона меньшевика Мартова. И вдобавок не заступаться за тех, кого Мартов именовал жертвами большевиков-заезжателей, то есть «заезжаемыми». Поступая таким образом, Троцкий в чем-то уподобляет себя Мартову. Притом что Мартов — очевидный враг победившего большевизма.
Далее Троцкий приравнивает такую позицию литературных «заезжателей» к позиции тех, кто объединился для критики хулителей революции 1905 года. Причем эти хулители революции не просто осуждали политические ошибки революционеров. Они противопоставляли революционному оптимизму мистический декадентский пессимизм.
Троцкий хорошо знаком с тем, что именно таким отпором очевидно декадентским упадническим настроениям была вызвана деятельность дореволюционной группы «Распад». И анализируя ситуацию 1923 года, сравнивает ее с той ситуацией, в которой действовала эта группа.
(Продолжение следует.)
https://rossaprimavera.ru/article/1af334bf