Автор: Кургинян С.Е.
Газета «Суть Времени» Категория: Метафизическая война
Просмотров: 3484

Когда душа теряет связь с духом, она теряет и способность различать. Она влюбляется во что попало. И разочаровывается так же легко, как и влюбляется. Она шарахается из стороны в сторону под давлением разных манипуляторов и рано или поздно теряет доверие к чему угодно, ибо ей представляется, что кроме манипуляторов и манипуляций нет и не может быть ничего. Она становится жертвой и в качестве таковой способна лишь пугаться и прятаться, прятаться и пугаться. Но её всё равно настигают и подвергают очередным очарованиям и разочарованиям. То есть манипуляциям. В чём же выход? И есть ли в жизни что-то, кроме манипуляций? Есть ли альтернатива этим самым манипуляциям в информационную эпоху, эпоху всевластья мемов?

Судьба гуманизма в XXI столетии
Надо же! Создателю римского сверхгосударства, в существенной степени сформировавшему за счет этого великого деяния западную идентичность, нужно знать не только своих предков, но и своих потомков

Судьба гуманизма в XXI столетии
Зачем же Вергилий совершил этот переворот в понимании Аркадии, который Панофский называет великим? При том, что Вергилий воспеванием Аркадии удостоился благосклонности императора Августа, а поносивший Аркадию Овидий был Августом весьма жестоко наказан. Что знаменует собой эта борьба Вергилия и Овидия?

Судьба гуманизма в XXI столетии
Круг замкнулся. Но для того, чтобы рискованные гипотезы превратились хотя бы в гипотезы с высокой правдоподобностью, надо, чтобы у многих таких кругов оказался один и тот же центр

Судьба гуманизма в XXI столетии
Обращаю внимание на то, как важна была аркадская тема и для античности, и в последующие времена. И насколько эта тема взрывоопасна и судьбоносна

Судьба гуманизма в XXI столетии
Союз троянского кочующего оазиса великой цивилизованности Энея и аркадского кочующего оазиса великой цивилизованности Эвандра — вот, что нужно Вергилию для конструирования великой римской идентичности с наидревнейшими корнями

Судьба гуманизма в XXI столетии
Исполнение Вергилием заказа Августа при всей гениальности Августа делает Вергилия фигурой гораздо более грандиозной, нежели Август. Потому что кто был этот Август, чем он руководствовался, какова была его конкретная роль — тут всё, согласитесь, проблематично. А «Энеида» — вот она

Судьба гуманизма в XXI столетии
Превращая Рим в универсальную империю, Август — один из величайших политиков и государственников — ищет такую идентичность для императоров, которая давала бы императорам особые права и одновременно была бы ясна и понятна подданным 

Судьба гуманизма в XXI столетии
Теоретическое обоснование исключительности этих прав давало аристократии возможность подорвать легитимность абсолютизма. Кончиться это могло только революцией. Ею это и кончилось. Аристократия при этом была развешана на фонарях. Это называется рубить сук, на котором сидишь. История показывает, что элита занимается подобным на протяжении тысячелетий с невероятным упорством
Судьба гуманизма в XXI столетии
Реальный смысл русского коммунизма состоит в том, что в ХХ веке русский народ получил из рук коммунистов высокую антибуржуазную культуру и, вооружившись ею, был готов к войне с фашистским антикоммунизмом. А народы Запада оказались умеренно отчуждены от своей буржуазной культуры, которая в силу этой буржуазности не могла сопротивляться соблазнам фашистской дегуманизации

Зловещая новизна
Во имя чего всё? Во имя обнаружения зловещей новизны, во имя предуготовления к этой новизне. И во имя победы над ней. Той победы, о которой мечтали на первых маевках. Победы настоящей, предполагающей переход человечества в новый этап, именуемый сверхисторией

  


Судьба гуманизма в XXI столетии


Надо же! Создателю римского сверхгосударства, в существенной степени сформировавшему за счет этого великого деяния западную идентичность, нужно знать не только своих предков, но и своих потомков


Метафизическая война
Сергей Кургинян , 2 июля 2014 г.
опубликовано в №84 от 2 июля 2014 г

 

 

Дж. Р. С. Стэнхоуп. Воды Леты и равнины Элизиума (1880)

 Вергилий просит некие высшие сущности о том, о чем всегда хранители тайн просят тех, кто им эти тайны доверил. О некоем дозволении, позволяющем ведомые ему тайны раскрыть:

 

О таком дозволении раскрыть другим то, что ведомо ему, обычно просит посвященный в те или иные мистерии. В таком утверждении нет ничего от конспирологии. Любому читателю Вергилия, имеющему представление о нормах той эпохи, понятно, что это именно так. Открытым остается только вопрос о том, в какие мистерии посвящен Вергилий. Но если он в какие-то мистерии посвящен (а это несомненно), то мы уже имеем право говорить не о заказе Августа, который выполняет Вергилий, а о чем-то другом. О том, что за Августом и Вергилием стоит определенная группа посвященных в достаточно мощную мистерию/мистерии. И что именно эта группа сооружает идентичность, а также длит ее и так далее.

Получив соизволение, Вергилий начинает повествовать по поводу сущностей, населяющих подземный мир. Еще до первой реки подземного мира Ахеронта Энею встречаются сущности мрачные и зловещие. Пройдя сквозь этих чудовищ, которых Вергилий называет роем бестелесных теней, сохраняющих лишь видимость жизни, Эней доходит до Ахеронта, который стережет перевозчик Харон, и видит, как лодочник Харон одних забирает с собой, других же гонит прочь.

Молвил Сивилле Эней, смятенью теней удивляясь:
«Дева, ответь мне, чего толпа над рекою желает?
Души стремятся куда? Почему одни покидают
Брег, меж тем, как по серым волнам отплывают другие?»

Сивилла объясняет Энею, что переправиться через реку не могут те, по отношению к кому родственники и друзья не совершили похоронный обряд. Переговорив с другом и соратником, умоляющим его о совершении обряда, Эней, наконец, встречается с Хароном, который описывает те исключительные случаи (Алкид, Тесей и так далее), когда он соглашался по тем или иным причинам переправлять живых через реку мертвых.

Сивилла успокаивает Харона, объясняя ему, что Эней не строит никаких козней. И показывает Харону золотую ветвь, которой обладает Эней. Харон усаживает Энея в лодку и с трудом переправляет его и жрицу на другой берег.

Там Эней видит и Цербера, и царя Миноса, который вершит суд, и ширь бескрайних равнин, которые зовутся полями скорби (эти поля предназначены для всех, «кого извела любви жестокая язва»). Видит Эней и Дидону, которая покончила с собой. И павших в битве воителей, троянских в том числе. Эней ведет беседы с героями, но Сивилла напоминает ему о том, что близится ночь, и что ему, Энею, придется сейчас оказаться на распутье между дорогой, ведущей в благостный потусторонний Элизиум, и дорогой, ведущей в нечестивый ужасный Тартар.

Эней видит обитателей Тартара, причем описаны они очень детально и красочно. По мне, так все эти описания ничем не уступают «Божественной комедии» Данте. При том, что Данте, безусловно, подражал Вергилию, что следует хотя бы из того, что Вергилий был его проводником в потустороннем странствии. Вообще надо сказать, что детальность, с которой Вергилий в «Энеиде» описывает потусторонние странствия Энея, не может быть случайной. Если бы Вергилию нужно было только восславить Энея, эти описания были бы гораздо более краткими. Но Вергилий, испросив разрешения у самых разных сил, повествует о том, что в принципе не подлежит столь детальному описанию. Он, повторяю, творит мистерию. И не может не существовать прочной связи между сотворением такой мистерии и построением идентичности.

Долго ведет Эней беседы с обитателями Тартара, подробно повествует Вергилий о тайнах Тартара. Но у любой подробности есть свои лимиты. Сивилла напоминает Энею о том, что пора идти в Элизиум. Что уже видны стены Элизиума, «что в циклоповых горнах кованы». И что пора окропить себя свежей водою и прибить к вратам Элизиума золотую ветвь. Сделав это, Эней и впрямь попадает из Тартара в Элизиум, то есть из ада в рай.

И тут-то начинается самое главное.

Тени умерших, стонущие в царстве мертвых, мрачном Аиде... Перевозчик Харон, доставляющий умерших в Аид... Это всё классические темы и для античной Греции, и для античного Рима. Но тема рая, в котором умершие не страдают, а наслаждаются счастьем вечной жизни... Нет, нельзя сказать, что эта тема вообще не разрабатывалась в античности. Но она, конечно, является гораздо менее расхожей. И потому заслуживает отдельного рассмотрения. Античная страна блаженных, она же рай, именуется Элизиум. Элизиум находится далеко на западе, где царит вечная весна. Там радостно обитают те, кто этого достоин. Кто завоевал право на такую жизнь после жизни своими героическими подвигами, творческими достижениями, добрыми делами. Завоевавшие это право гуляют по прекрасному лугу неувядающих цветов. Луг окружен сказочно красивым лесом. Удостоенные рая гуляют по лугу, беседуют. И наслаждаются вечной жизнью. Но кто же является царем этой прекрасной страны? Царем Аида является древнегреческий бог Аид, он же — древнеримский Плутон. Аид — старший сын Кроноса, отца Зевса. Того самого Кроноса (римский его аналог — Сатурн), который поедал своих детей, которому не дали пожрать Зевса и которого Зевс впоследствии сверг с трона. Спросишь знатока античности: «Ну хорошо, Зевс сверг Кроноса. Но ведь Кронос бессмертен. И куда же Зевс низверг Кроноса? Все-таки это его отец. И очень могучий бог. Где-то он должен обитать, оказавшись низверженным?»

Чаще всего знаток античности разведет руками. Только немногие из таких знатоков уверенно скажут, что Кронос царствует в Элизиуме. И что помогает ему в этом сын Миноса, Радамант. Минос — царь Крита, этого древнейшего центра высокой цивилизации. Сын Миноса — Минотавр, убитый Тесеем. Конфликт между дотроянским, то есть наидревнейшим героем Афин Тесеем, и Миносом, хозяином лабиринта, в котором обитало чудовище, требовавшее от Афин человеческих жертвоприношений, явным образом маркирует собою противостояние морского, островного Крита с его минойской культурой и некоего очага высокой цивилизации на материке. Каковым считаются наидревнейшие Афины, те самые, которые собрали вокруг себя двенадцатиградие, перекочевавшее потом в Малую Азию, а далее начавшее разнообразные странствия, одним из которых является странствие интересующего нас героя «Энеиды» Вергилия.

И вот оказывается, что правильный сын Миноса Радамант, этот явный носитель талассократического крито-минойского духа, правит не где-нибудь, а в раю, то бишь в Элизиуме. Или, точнее, помогает править — кому? Богу Кроносу, царствовавшему до Зевса, пожиравшему своих детей, не сумевшему пожрать Зевса, свергнутому им и так далее. На самом деле то, что Элизиум, он же рай, в античности существует, и то, что правят им именно Кронос и Радамант, доказать нетрудно. Просто это слишком противоречит каким-то культурным константам античности. Античному мейнстриму, так сказать. Ведь достаточно очевидно, что мейнстрим этот не рассматривает в качестве своей генеральной идеи идею посмертного счастливого существования. Согласно мейнстриму, смертный живет полной жизнью до смерти, а после смерти становится жалкой бесплотной тенью. И вот, оказывается, кроме такого мейнстрима существует нечто другое. Причем, существует оно с древнейших времен. В IV главе «Одиссеи» муж троянской Елены Прекрасной царь Менелай встречается с сыном Одиссея Телемахом. И Телемах рассказывает ему о своем разговоре с великим прорицателем, морским старцем Протеем. Протей рассказывает Телемаху о том, что его отец Одиссей находится у нимфы Калипсо. А дальше Протей почему-то говорит о будущем царя Менелая:

Но для тебя, Менелай, приготовили боги иное:
В конепитательном Аргосе ты не подвергнешься смерти.
Будешь ты послан богами в поля Елисейские, к самым
Крайним пределам земли, где живет Радамант русокудрый.
В этих местах человека легчайшая жизнь ожидает.
Нет ни дождя там, ни снега, ни бурь не бывает жестоких.
Вечно там Океан бодрящим дыханьем Зефира
Веет с дующим свистом, чтоб людям прохладу доставить.
Ибо супруг ты Елены и зятем приходишься Зевсу.

Итак, достаточно прочитать внимательно «Одиссею», чтобы понять, что для древних греков есть не только мрачный Аид как место, куда уходят после смерти люди, становясь стенающими тенями, но и радостный Элизиум. А раз он есть, то мечта попасть туда неизбежно становится невероятно притягательной для любого, кто в такую возможность верит. Не правда ли? Мечтающий об Элизиуме рассуждает так: «Если в Элизиум попали такие смертные, как царь Диомед, великий Ахилл, построивший Фивы Кадм и опять же царь Менелай, то почему бы мне не оказаться там? Да, эти смертные — избранники богов. Но ведь они смертные. Когда полубогов, таких как Геракл, берут на Олимп, и там они наслаждаются полноценным бессмертием, — вопроса нет. Тут всё определяется тем, что забранные на Олимп не люди, а полубоги. Но если смертные могут оказаться... Ну пусть не на Олимпе, где вечная жизнь совсем полноценна, но в Элизиуме, то это определяется либо благоволением богов, либо некими заслугами. И хочется знать, чем именно. Чтобы туда попасть».

Но, может быть, только Гомер, да и то почти между строк упоминает об этом самом Элизиуме? Нет, о нем же, хотя еще более сжато, чем у Гомера, говорится в «Трудах и днях» Гесиода. Мол, есть избранные люди — и именно люди, — которые избавлены от тоскливых вечных мытарств в Аиде. Этим людям дарован Элизиум.

Прочих к границам земли перенес громовержец Кронион,
Дав пропитание им и жилища отдельно от смертных.
Сердцем ни дум, ни заботы не зная, они безмятежно
Близ океанских пучин острова населяют блаженных.
Трижды в году хлебодарная почва героям счастливым
Сладостью равные меду плоды в изобильи приносит.

Но почему концепция Элизиума так слабо проработана в классической античности — как греческой, так и римской? Потому что римская античность во многом копирует древнегреческие сюжеты. Что же касается именно древних греков как таковых, древних греков в строгом смысле этого слова, то им концепция Элизиума чужда. Она заимствована ими из так называемой догреческой Греции. Кстати, догреческая Греция — это достаточно строгий термин. Столь же строгий, как и другой сходный с ним термин. Говоря об этом термине, я имею в виду так называемый «догреческий субстрат». Догреческим субстратом называют неизвестный язык или языки, распространенные на территории Древней Греции до прихода носителей протогреческого языка. Такой догреческий субстрат в древнегреческом языке существует. А если так, то наряду с ним существуют — и просто не может не существовать — и догреческие носители этого языка. И понятно, что основными такими догреческими носителями являются пеласги. Об этом говорят и Фукидид, и многие другие. Пеласги — это уж явно не выдумка. И есть все основания считать, что древние греки заглотнули тему Елисейских полей из пеласгической — им чуждой и даже в чем-то враждебной — религиозности. Опять же, можно легко представить себе, что это за религиозность.

Если сами греки поклонялись божествам Олимпа, то догреческая религиозность должна была быть связана с поклонением доолимпийскому божеству, каковым является этот самый Кронос, царствующий после свержения Зевсом не где-нибудь, а в блаженном Элизиуме.

А теперь я предлагаю читателю простейшую и, на мой взгляд, неотменяемую закономерность. Она состоит в том, что, формируя свою идентичность, любой новый народ одновременно отрицает предшествующую идентичность. И ищет опоры в наидревнейшем. То есть в том, что было растоптано народом, пришедшим на место наидревнейшего народа так же, как теперь новый народ приходит на место не наидревнейшего, а просто древнего. Если цифрой 1 обозначить наидревнейший народ, цифрой 2 — народ просто древний, а цифрой 3 — народ относительно новый, то народ-3, неизбежно отрицая всё, что связано с народом-2, который он растоптал, ищет своих корней в народе-1. И объявляет своим союзником народ-1, если реликты этого народа уцелели.

Древние римляне — это народ-3.

Древние греки — это народ-2.

Пеласги или догреческие греки — это народ-1.

Древние римляне, строя свою идентичность, берут, будучи народом-3, себе в союзники народ-1 против народа-2.

Это происходит потому, что лишь в самый последний период истории человечества, именуемый периодом Модерна, новизна стала котироваться в качестве чего-то очень положительного. Во все предыдущие периоды новое (оно же, в нашей терминологии, — 3) стеснялось своей новизны. И искало легитимности в своих связях с наидревнейшим (оно же, в нашей терминологии, — 1). Потому что просто древнее (в нашей терминологии — 2) новое должно было отрицать. На то оно и новое. Но новое стеснялось сказать древнему: «Я отрицаю тебя, потому что я новое». Оно отрицало древнее именно по этой причине, но оправдывало себя тем, что отрицает древнее потому, что является наидревнейшим.

Древний Рим слишком много заимствовал у Древней Греции и потому испытывал по отношению к ней некий комплекс неполноценности. Преодолевая этот комплекс, Древний Рим просто обязан был сказать: «Подумаешь, Древняя Греция! Не такая она уж древняя. А наша родословная идет не от этой элементарной древности, не слишком респектабельной в силу своей относительной молодости, а от наидревнейшей древности! Мы не новые, нет! Всё новое постыдно! А мы гордимся собой! Мы — на самом деле — наидревнейшие».

Такая же закономерность прослеживается и за пределами земель, породивших западную цивилизацию с ее идентичностью. Буддизм пришел на полуостров Индостан, будучи самой молодой религией — религией-3. И он объявил войну индуизму — религии-2. Но он не мог просто объявить войну индуизму. Он протянул руку доиндуистским верованиям — религии-1. Это было сделано достаточно тактично и тонко. И ровно таким же способом Вергилий, конструирующий идентичность-3 от лица Древнего Рима Августа, протягивает руку не просто троянцам: они — еще недостаточно древний легитиматор молодой римской идентичности. Вергилий протягивает руку пеласгам. И их корневой земле — Аркадии. Вергилий прекрасно понимает, что делает. И Овидий понимает, что делает Вергилий. И потому протестует против предлагаемой Вергилием идентификационной конструкции. Вот и идет борьба за Аркадию. На самом деле — борьба идет за земли пеласгов, за догреческую, а не постгреческую идентичность Древнего Рима. И эта борьба не может миновать догреческой пеласгической религиозности. А значит, и догреческого Элизиума, в котором царствует Кронос, этот бог доолимпийской, то есть догреческой, Греции. И до чего же подробно римлянин Вергилий разрабатывает в «Энеиде» тему Элизиума, являющуюся, в общем-то, проходной для классической античной греческой цивилизации!

Мы уже ознакомились с тем, как Эней, приближаясь к стенам Элизиума, окропляет свежей водой свое тело и прибивает к дверям Элизиума золотую ветвь. Речь идет о мощнейшем символе, породившем, как и сама тема Элизиума, массу мистических культов, каждый из которых вносил свою лепту в формирование западной идентичности.

Известнейший исследователь мифологии и религии Джеймс Джордж Фрэзер (1854–1941) назвал свое фундаментальное исследование «Золотая ветвь». Он утверждал, что его многотомный труд породил интерес к одному специфическому культу — культу Дианы Немийской. Этот культ усердно отправлялся в городе Ариция, недалеко от Рима. Фрэзер так описывает культ: «В священной роще росло дерево, и вокруг него каждый день до глубокой ночи крадущейся походкой ходила мрачная фигура человека. Он держал в руке обнаженный меч и внимательно оглядывался вокруг, как будто в любой момент ожидал нападения врага. Это был убийца-жрец, а тот, кого он дожидался, должен был рано или поздно тоже убить его и занять его место».

Ну, убить... Занять место... Доказать, что ты более силен и ловок... Как говорится, делов-то! Но зачем охранять дерево? Потому что на дереве золотая ветвь. А что это за ветвь? Это та самая ветвь, которая описана в «Энеиде». А зачем нужна эта ветвь? Чтобы прибить ее к вратам Элизиума и попасть в этот самый Элизиум. Конечно же, речь идет об этом. Вергилиевский сюжет с золотой ветвью так силен, что поражает воображение многих поколений. Например, художник У. Тернер (1775–1851), британский живописец, мастер романтического пейзажа, предтеча французских импрессионистов, написал картину «Золотая ветвь» под очевиднейшим влиянием «Энеиды» Вергилия. А Фрэзер не находился под тем же влиянием? Полно...

Золотая ветвь — это символ смерти и воскресения. И не просто символ. Вспомним, что сказано о золотой ветви у Вергилия:

Так средь зимы, в холода, порой на дереве голом
Зеленью чуждой листвы и яркостью ягод шафранных
Блещет омелы побег, округлый ствол обвивая.
Так же блистали листы золотые на падубе темном,
Так же дрожали они дуновеньем колеблемы легким.
Тотчас упрямую ветвь схватил Эней в нетерпенье
И, отломивши ее, унес в обитель Сивиллы.

Итак, эта золотая ветвь и омела. Омела — это вечнозеленое паразитическое образование на деревьях, которое древние принимали за проявление живого духа. И потому она была объектом языческих обрядов. Она символизирует сущность жизни, божественную субстанцию, панацею, бессмертие. Не являясь ни деревом, ни кустом, омела олицетворяет то, что не является ни тем, ни другим. То есть она символизирует свободу от ограничений. Человек, находясь под омелой, свободен от ограничений, но при этом он попадает в мир хаоса. Древние друиды собирали плоды омелы при помощи золотого серпа. И есть все основания считать, что этот золотой серп является серпом Кроноса, которым Кронос кастрировал своего отца Урана. Омела является волшебной золотой ветвью для кельтов, считающих ее принципом мироздания и источником бессмертия. Фрэзер отождествляет омелу с золотой ветвью, именно ссылаясь на Вергилия и золотую ветвь, с помощью которой Эней вошел в Элизиум. Если проходить мимо подобных вещей, то никогда ничего не поймешь в западной идентичности. Открываем «Естественную историю» древнеримского эрудита Плиния Старшего (24–70 гг. н. э.) и читаем:

«Здесь мы должны сказать об ужасе, который галлы испытывают перед этим растением. Друиды — ибо так зовутся их волшебники — ничего не считают столь священным, как омелу и дерево, на котором она растет, всегда представляя себе этим деревом дуб».

А теперь перебросим мост от Плиния к всё тому же Пушкину, прекрасно знавшему и работы Плиния, и работы Вергилия, и многое другое:

У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом...

Как мы видим, поиск корней западной идентичности — не такое уж безнадежное и бесперспективное занятие. Найдем ли мы эти корни, неизвестно. Занимаясь такими поисками, никогда нельзя быть убежденными в их обязательной конечной результативности. Но, занимаясь такими поисками, мы обязательно поймем многое. В том числе и свою великую литературу, без которой нашей идентичности, естественно, быть не может.

Одновременно с поклонениями омеле Плиний в той же «Естественной истории» говорит о связанных с нею и ее поклонниками человеческих жертвоприношениях и даже каннибализме:

«Она (магия) процветала в галльских провинциях еще на нашей памяти; ибо против их друидов и всего племени прорицателей и целителей вышел декрет во времена императора Тиберия... Поэтому мы в большом долгу перед римлянами, положившими конец этому чудовищному культу, при котором убийство человека считалось выражением наивысшей религиозности, а поедание его плоти самым целебным средством».

А вот фрагмент из «Анналов» Тацита (родился в середине 50-х годов н. э., умер около 120 года н. э.).

«На берегу стояло в полном вооружении вражеское войско, среди которого бегали женщины, похожие на фурий, в траурных одеяниях, с распущенными волосами, они держали в руках горящие факелы; бывшие тут же друиды с воздетыми к нему руками возносили к богам молитвы и исторгали проклятия. Новизна этого зрелища потрясла наших воинов, и они, словно окаменев, подставляли неподвижные тела под сыплющиеся на них удары. Наконец, вняв увещеваниям полководца и побуждая друг друга не страшиться этого исступленного, наполовину женского войска, они устремляются на противника, отбрасывают его и оттесняют сопротивляющихся в пламя их собственных факелов. После этого у побежденных размещают гарнизон и вырубают их священные рощи, предназначенные для отправления свирепых суеверных обрядов: ведь у них считалось благочестивым орошать кровью пленных жертвенники богов и испрашивать их указаний, обращаясь к человеческим внутренностям».

А вот, что пишет тот же Тацит в своей «Истории»:

«Галлы вообразили, что судьба повсюду преследует наши войска, и эта уверенность наполнила их сердца радостью. Самое большое впечатление, однако, на них произвел пожар Капитолия. Одержимые нелепыми суевериями, друиды твердили им, что Рим некогда был взят галлами, но тогда престол Юпитера оказался нетронутым и лишь потому империя выстояла; теперь, говорили они, губительное пламя уничтожило Капитолий, а это ясно показывает, что боги разгневаны на Рим и господство над миром должно перейти к народам, живущим по ту сторону Альп».

Сгоревший Капитолий интересует друидов лишь постольку, поскольку в нем находится престол Юпитера. Крах престола Юпитера означает для друидов переход священной власти к силам, опирающимся на доюпитеровскую, то есть кроносову религиозность. Религиозность золотой ветви, которую Эней прибивает к вратам Элизиума.

Тема золотой ветви необъятна. И мы никоим образом не можем на ней зацикливаться. Лишь прикоснувшись к ней, мы входим вслед за Энеем в тот Элизиум, ради попадания в который эта ветвь была добыта героем Вергилия с опорой на рекомендации Кумской Сивиллы.

Той самой Сивиллы, в книгах которой было сказано и о создании Рима, и о его падении, и о восстановлении, и о многом другом.

Той самой Сивиллы, которая служила в некой священной роще, поклонялась золотой ветви и в этом смысле была очень похожа на служительницу друидского, то есть коренного наидревнейшего доолимпийского культа.

Итак, Эней прибивает золотую ветвь и...

Сделав всё это и долг пред богиней умерших исполнив,
В радостный край вступили они, где взору отрадна
Зелень счастливых дубрав, где приют блаженный таится.
Здесь над полями высок эфир, и светом багряным
Солнце сияет свое и свои загораются звезды.
Тело свое упражняют одни в травянистых палестрах
И, состязаясь, борьбу на песке золотом затевают,
В танце бьют круговом стопой о землю другие,
Песни поют, и фракийский пророк в одеянии длинном
Мерным движениям их семизвучными вторит ладами...

Что за фракийский пророк? Разумеется, речь идет об Орфее, который родился во Фракии. Итак, мы убеждаемся, что в Элизиуме исполняются орфические мистерии. Делаем заметку на полях и идем дальше, твердо зная, что орфическая тема для нас будет весьма важна. Но сначала давайте разберемся, кто исполняет мистерии, музыкально сопровождаемые фракийским пророком.

Здесь и старинный род потомков Тевкра прекрасных,
Славных героев сонм, рожденных в лучшие годы:
Ил, Ассарак и Дардан, основатель Трои могучей.
Храбрый дивится Эней: вот копья воткнуты в землю,
Вот колесницы мужей стоят пустые, и кони
Вольно пасутся в полях. Если кто при жизни оружье
И колесницы любил, если кто с особым пристрастьем
Резвых коней разводил, — получает всё то же за гробом.

То есть вечная жизнь в Элизиуме есть продолжение земной жизни. Это следует из приведенного описания, не правда ли?

Вправо ли взглянет Эней или влево, — герои пируют,
Сидя на свежей траве, и поют, ликуя, пеаны
В рощах откуда бежит под сенью лавров душистых,
Вверх на землю стремясь, Эридана поток многоводный.

Пеаны — это хоровые лирические песни. Древнейшим местом их исполнения был всё же, наверное, Крит. В любом случае, это песни всё той же догреческой Греции. Что же касается Эридана, то это река, протекающая, согласно представлениям древних греков, из Рипейских гор в океан. За Рипейскими горами, по древнегреческим представлениям, живут гипербореи. У подножья Рипейских гор, под созвездием Медведицы находится Скифия. С Рипейскими горами разбирались и Гекатей Милетский, и Гелланик, и Гиппократ, и Аристотель, и Аполлоний Родосский, и Страбон, и многие другие. Все они связывали Эридан с Рипейскими горами, а Рипейские горы — со Скифией, гипербореями и так далее. Разбираться с конкретными различиями в понимании Рипейских гор и Эридана разными античными авторами нет никакой возможности. Достаточно указать на то, что в Элизиуме есть некий многоводный поток, диаметрально противоположный по своим качествам реке Стикс. И этот поток именуется Эриданом.

Здесь мужам, что погибли от ран в боях за отчизну,
Или жрецам, что всегда чистоту хранили при жизни,
Тем из пророков, кто рек только то, что Феба достойно,
Тем, кто украсил жизнь, создав искусства для смертных,
Кто средь живых о себе по заслугам память оставил, —
Всем здесь венчают чело белоснежной повязкой священной.

Как мы видим, Вергилий очень развернуто описывает мистерию. Он описывает ее вплоть до деталей, таких как священные белоснежные повязки. Обладателями этих повязок являются и герои, погибшие в боях за отчизну, и верные своему призванию жрецы, и пророки, и художники. Но все они даже в Элизиуме являются всё же, как выясняется, всего лишь тенями. Своего рода голограммами и не более того.

Тени вокруг собрались, и Сивилла к ним обратилась
С речью такой, — но прежде других к Мусею, который
Был всех выше в толпе, на героя снизу взиравшей:
«Ты, величайший певец, и вы, блаженные души,
Нам укажите, прошу, где Анхиза найти? Ради встречи
С ним пришли мы сюда, переплыли реки Эреба».

Мусей — это почитавшийся афинянами певец, поэт и герой, видимо, сын Евмолпа, основателя элевсинских таинств, родоначальника Евмолпидов — наследственных жрецов храма Деметры в Элевсине. Как и любой такой герой, Мусей обладает не родословной, а родословными. Но, хотя эти родословные разные, в целом понятно, что речь идет об очень важном жреце Элевсинских мистерий. А возможно, и о сыне Орфея, посвятившим в Элевсинские мистерии самого Геракла. К Мусею, кстати, обращается Орфей в одном из своих гимнов. Теперь понятнее становится, о каких белых жреческих повязках идет речь. Речь идет о повязках жрецов именно Элевсинских мистерий. Но как же подробно разрабатывает Вергилий эту мистериальную тему! Итак, Сивилла обращается из всех обитателей Элизиума именно к Мусею. И что же Мусей?

Ей в немногих словах Мусей на это ответил:
«Нет обиталищ у нас постоянных: по рощам тенистым
Мы живем; у ручьев, где свежей трава луговая, —
Наши дома; но, если влечет вас желание сердца,
Надо хребет перейти. Вас пологим путем поведу я».
Так он сказал и пошел впереди и с горы показал им
Даль зеленых равнин. И они спустились с вершины.

Во-первых, обитатели Элизиума проживают в мире, очень напоминающем Аркадию, не правда ли?

И, во-вторых, Вергилий в невероятной степени детализирует описание Элизиума. Тут и тенистые рощи, и ручьи со свежей луговой травой, и хребет, и пологий путь, и даль зеленых равнин. Невольно напрашивается мысль о том, что буколики с их Аркадией и «Энеида» с ее описанием Элизиума прочно переплетены. И что природа данного переплетения имеет отношение к мистериям, формирующим необходимую Вергилию идентичность. Ту идентичность, которая потом окажется невероятно важной для всего Запада.

Обратив на это внимание, мы вчитываемся в беседу Энея со своим умершим отцом, оказавшимся после смерти не в Аиде, этой обители мрака, а в сладостном донельзя Элизиуме. Чем же занят Анхиз в Элизиуме? А вот чем:

Старец Анхиз между тем озирал с усердьем ревнивым
Души, которым еще предстоит из долины зеленой,
Где до поры пребывают они, подняться на землю.
Сонмы потомков своих созерцал он и внуков грядущих,
Чтобы узнать их судьбу, и удел, и нравы, и силу...

То есть, некоторые обитатели Элизиума, оказавшиеся не абы где, а в зеленой долине, особом месте Элизиума, могут подняться из Элизиума на землю. И там зажить полноценной жизнью. Потому что жизнь в Элизиуме всё же неполноценная. И об этом Вергилий говорит напрямую, описывая попытки Энея обнять своего отца:

Трижды пытался отца удержать он, сжимая в объятьях, —
Трижды из сомкнутых рук бесплотная тень ускользала,
Словно дыханье, легка, сновиденьям крылатым подобна.

Итак, Элизиум является промежуточной остановкой на некоем пути, который Вергилий описывает устами Анхиза. И который является, безусловно, мистериальным путем, лежащим в основе той идентичности, которую формирует Вергилий. В связи с особой важностью этой темы нам следует вчитаться в каждую строку Вергилия, посвященную этой теме возвращения неких сущностей из Элизиума обратно на землю.

Тут увидел Эней в глубине долины сокрытый
Остров лесной, где кусты разрослись и шумели вершины:
Медленно Лета текла перед мирной обителью этой,
Там без числа витали кругом племена и народы.
Так порой на лугах в безмятежную летнюю пору
Пчелы с цветка на цветок летают и вьются вкруг белых
Лилий, и поле вокруг оглашается громким гуденьем.
Видит всё это Эней — и объемлет ужас героя;
Что за река там течет — в неведенье он вопрошает, —
Что за люди над ней такой теснятся толпою.
Молвит родитель в ответ: «Собрались здесь души, которым
Вновь суждено вселиться в тела, и с влагой летейской
Пьют забвенье они в уносящем заботы потоке.
Эти души тебе показать и назвать поименно
Жажду давно уже я, чтобы наших ты видел потомков,
Радуясь вместе со мной обретенью земли Италийской».

Надо же! Создателю римского сверхгосударства, в существенной степени сформировавшему за счет этого великого деяния западную идентичность, нужно знать не только своих предков, но и своих потомков. И эти потомки уже существуют в виде зародышей в Элизиуме, откуда впоследствии будут перенесены на нашу грешную землю. Согласитесь, концепция неслабая. И, между прочим, довольно странная. Она удивляет не только нас, но и Энея, которому ее поведали. И он делится с отцом своим удивлением.

«Мыслимо ль это, отец, чтоб отсюда души стремились
Снова подняться на свет и облечься тягостной плотью?
Злая, видно, тоска влечет несчастных на землю!»

Прав ли Эней? Неужели и впрямь тоска влечет на землю элизиумные зародыши будущего римского, а, значит, и западного человечества? Вот, что говорит по этому поводу Энею Анхиз:

Что ж, и об этом скажу, без ответа тебя не оставлю,
Начал родитель Анхиз и всё рассказал по порядку. —
Землю, небесную твердь и просторы водной равнины,
Лунный блистающий шар, и Титана светоч, и звезды, —
Все питает душа, и дух, по членам разлитый,
Движет весь мир, пронизав его необъятное тело.
Этот союз породил и людей, и зверей, и пернатых,
Рыб и чудовищ морских, сокрытых под мраморной гладью.

Надо же, с одной стороны — догреческая Греция, Элизиум, как царство Кроноса, а с другой стороны — душа и всё порождающий дух! Как бы хотелось сразу заняться именно этим парадоксом. Но лучше, признав его наличие, выслушать до конца Анхиза, который явным образом посвящает Энея в некое таинство.

 

Связанные материалы: 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

 

 


 Судьба гуманизма в XXI столетии


Зачем же Вергилий совершил этот переворот в понимании Аркадии, который Панофский называет великим? При том, что Вергилий воспеванием Аркадии удостоился благосклонности императора Августа, а поносивший Аркадию Овидий был Августом весьма жестоко наказан. Что знаменует собой эта борьба Вергилия и Овидия?


Метафизическая война
Сергей Кургинян , 25 июня 2014 г.
опубликовано в №83 от 25 июня 2014 г.

 

Доказав, что пушкинский Евгений Онегин был сведущ в том, что касается эклог вообще и эклог Вергилия в частности, я прервал цитирование его полемики с Ленским на фразе «Опять эклога! Да полно, милый, ради бога». Но уже в следующих строках поэмы автор вновь задействует тему вергилиевских эклог.

Ну что ж? ты едешь: очень жаль.
Да, слушай, Ленский; а нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту...

Кто такая Филлида? В своей десятой эклоге Вергилий, воспевая Аркадию, говорит следующее:

Пан, Аркадии бог, пришел — мы видели сами:
Соком он был бузины и суриком ярко раскрашен.
«Будет ли мера?» — спросил. Но Амуру нимало нет дела.
Ах, бессердечный Амур, не сыт слезами, как влагой
Луг не сыт, или дроком пчела, или козы листвою.
Он же в печали сказал: «Но все-таки вы пропоете
Вашим горам про меня! Вы, дети Аркадии, в пенье
Всех превзошли. Как сладко мои упокоятся кости,
Ежели ваша свирель про любовь мою некогда скажет!
Если б меж вами я жил селянином, с какой бы охотой
Ваши отары я пас, срезал бы созревшие гроздья.
Страстью б, наверно, пылал к Филлиде я, или к Аминту
Или к другому кому, — не беда, что Аминт — загорелый.
<...>
Мне плетеницы плела б Филлида, Аминт распевал бы...

Готовность бога Пана пылать страстью не только к Филлиде, но и к Аминту, вытекает из особо разнузданной природы этого зооморфного, козлоногого божества, готового пылать страстью не только к Аминту, но и к пасущемуся зверью, а также к чему угодно еще.

Пан — бог похоти. Причем всей похоти сразу. Его зооморфность вполне сопоставима с зооморфностью Кекропса. Любая зооморфность диагностирует хтоничность, а значит, и особую архаичность божества. Вопрос тут не в этой архаичности и всем разнузданном, что из нее вытекает. Вопрос в том, почему так нужна Аркадия представителям совсем других эпох, далеких от пеласгической аркадской разнузданности.

Следом за этим вопросом возникает другой...

Вдумаемся, читатель, два русских дворянина, живущих в XIX веке нашей эры, не могут вести беседу без постоянных апелляций к эклогам, их героиням и так далее. Русский север... Глубокая провинция, в которую их занесло по тем или иным причинам... И — на тебе! Вергилий, эклоги, Филлида... Пушкинскую поэму «Евгений Онегин» называли энциклопедией русской жизни. А значит и впрямь русские дворяне, получавшие так называемое классическое образование, не могли разговаривать друг с другом без задействования арсенала античных образов. И, казалось бы, обращая на этой внимание, мы всего лишь фиксируем очевидное. Но сколько странности в этом очевидном! Проходят тысячелетия... Следуют одна за другой эпохи с их героями... Рождаются и умирают великие писатели и поэты... Кардинальным образом меняется жизнь... Но всё еще «Энеида», всё еще эклоги Вергилия... Впрочем, не только Вергилия.

Евгений Онегин, как мы знаем,

Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.

Оставим в стороне Адама Смита — один из источников марксизма, если верить Ленину. Но Феокрит — это предшественник Вергилия, которого мы уже обсуждали. Евгений Онегин может его бранить — значит, он его знает. И он не может его не знать, если все русские дворяне должны получить классическое образование. То есть учить древнегреческий, латынь, а значит, и соответствующих авторов. Но почему они это должны учить в XIX и даже ХХ веке? Потому что то же самое делают европейские дворяне. А почему они это делают? Им что, больше делать нечего?

Задавшись этим вопросом, ответ на который можно получить, только разобравшись в том, как именно Запад воспроизводит на протяжении веков и тысячелетий свою идентичность, я процитирую еще пару вергилиевских эклог.

Эклога третья.

Дамет

Ты мне Филлиду пришли, Иолл, — мое нынче рожденье; Сам приходи, когда телку забьют для праздника жатвы.

Меналк

Всех мне Филлида милей: когда уезжал я, рыдала; «Мой ненаглядный, прощай, мой Иолл, прощай!» — говорила.
<...>
В землях каких, скажи, родятся цветы, на которых Писано имя царей — и будет Филлида твоею.

А теперь эклога четвертая.

Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской,
Сызнова ныне времен начинается строй величавый,
Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство.
Снова с высоких небес посылается новое племя.
К новорожденному будь благосклонна, с которым на смену
Роду железному род золотой по земле расселится,
Дева Луцина! Уже Аполлон твой над миром владыка.
При консулате твоем тот век благодатный настанет,
О Поллион! — и пойдут чередой великие годы.
Если в правленье твое преступленья не вовсе исчезнут,
То обессилят и мир от всечасного страха избавят.
Жить ему жизнью богов, он увидит богов и героев
Сонмы, они же его увидят к себе приобщенным.
Будет он миром владеть, успокоенным доблестью отчей.

Вот тут, прошу прощения, шутки в сторону. Ибо речь идет уже не о фривольных любовных утехах бога Пана, а о власти. Причем о власти над миром. И не просто о власти, а о возвращении золотого века. Но теперь это должен быть не золотой век в том виде, в котором его воспел Гесиод, древнегреческий соперник Гомера. Речь идет о золотом веке Августа. Но это возвращение золотого века является одновременно возвращением бога Сатурна (по-гречески, Кроноса), свергнутого богом Юпитером (по-гречески, Зевсом).

Дева, которая, по мнению Вергилия, «грядет к нам опять», — это Правда, Справедливость. И не просто правда и справедливость как нечто абстрактное. Дева — это богиня Правды и Справедливости, конкретное божество, дочь Юпитера и Фемиды. Это божество во время золотого века Сатурна жило среди людей. А с наступлением железного века божество это превратилось в звезду в созвездии Девы. Теперь эта звезда должна упасть на землю, превратиться в богиню Правды и Справедливости и вместе с новым золотым веком Августа, он же — век возвращения бога Сатурна, должна воцариться снова среди людей.

Вот какова политическая цена творчества Вергилия — и его эклог, и его «Энеиды». Вергилий преисполнен желания вернуть Сатурнов золотой век — вместе с богом Сатурном и всем остальным, что из этого вытекает. И вернуть этот век должен император Август, останавливающий деградацию Рима, то есть оборачивающий время вспять, в этот самый золотой век. Произойти же это должно в полном соответствии с пророчествами Кумской Сивиллы, предложившей древнеримскому царю Тарквинию Гордому так называемые Сивиллины книги, в которых, как считалось, записаны судьбы Рима и мира. И которые хранились в храме на Капитолии.

Кумская Сивилла, как гласит предание, была родом из Эритреи. То есть из Восточной Африки, территорию которой еще в III тысячелетии до н. э. стали осваивать так называемые нилотские племена, переселяясь из долины Нила. Предания гласят, что Кумская Сивилла предсказала Троянскую войну, а также судьбу Энея и будущее его потомков. А также пришествие Христа.

В юности Кумская Сивилла якобы обладала удивительной красотой. Эта красота восхитила бога Аполлона, убеждавшего Сивиллу согласиться на его любовные притязания. Но Сивилла потребовала от бога даровать ей столько лет жизни, сколько песчинок на эритрейском взморье. В итоге бог остался ни с чем, Сивилла сохранила девственность и получила дарованное долголетие. Но должна была покинуть родную землю: обиженный ею бог Аполлон повелел ей убраться подальше от родной Эритреи, заявив о том, что только вдали от родной земли долголетие Сивиллы — этот его коварный подарок, которого она домогалась, — будет ею обретено.

Сивилла оказалась в Кумах, на юго-западном побережье Италии. Там она поселилась в пещере. Поселилась она в ней, как гласит предание, лет этак за 50 до Троянской войны. Поселившись, она начала прорицать. И предсказала Троянскую войну, создание Рима. А также многое другое. И, что важнее всего, Кумская Сивилла не просто предсказывала. Она еще и записывала свои прорицания в неких бесценных книгах. Бесценных?

В эпоху 7-го, последнего, римского царя Тарквиния Гордого (534/533–510/509 гг до н. э., когда этой Сивилле должно было быть уже лет восемьсот) в Рим, согласно преданию, приехала загадочная старая женщина. И предложила царю купить девять мистических книг, которые откроют ему будущее, за триста золотых монет. Царь решил, что это слишком дорого, и отказался. Несколько недель спустя всё та же женщина пришла к нему во второй раз и предложила купить за ту же цену шесть книг. Царь опять отказался. Тогда женщина пришла в третий раз и предложила купить за ту же цену три книги. Царь спросил, где остальные шесть книг. Женщина сказала, что сожгла их. Тогда царь заплатил триста золотых монет за оставшиеся три книги. Царь также попросил женщину восстановить уничтоженные книги. Но она отказалась. И информация, способная предотвратить падение Римской империи, была утрачена. Три книги предсказаний хранились в подвале храма Юпитера и тщательно охранялись. Они погибли при пожаре в 83 году до н. э., незадолго до рождения Вергилия.

Но вернемся к взаимоотношениям Энея с Кумской Сивиллой.

Кумская Сивилла еще не слишком состарилась в момент, когда Эней оказался в Кумах. Между прочим, троянская предсказательница Кассандра предсказала Энею, наряду с другим, и встречу с этой самой Сивиллой. Правда, Кассандре никто не верил. И вот — свершилось.
Эней прибывает в Кумы, к берегам Эвбейским, и сразу же направляется к пещере Сивиллы. Вот что по этому поводу нам сообщает Вергилий:

Благочестивый Эней к твердыне, где правит великий
Феб, и к пещере идет — приюту страшной Сивиллы:
Там, от всех вдалеке, вдохновеньем ей душу и разум
Полнит Делосский пророк и грядущее ей открывает.

Делосский пророк — это Аполлон, с которым у Сивиллы и впрямь очень сложные отношения. Но в сложных отношениях она находится, как мы сейчас убедимся, отнюдь не только с Аполлоном, но и с более зловещими и темными божествами. Например, с Гекатой, которая, в отличие от Аполлона, является богиней колдовской тьмы.

К роще Гекаты они, к златоверхому храму подходят.
Сам Дедал, говорят, из Миносова царства бежавший,
Крыльям вверивший жизнь и дерзнувший в небо подняться,
Путь небывалый держа к студеным звездам Медведиц,
Здесь полет свой прервал, над твердыней халкидских пришельцев...

Дедал — это отец Икара, который, в отличие от сына, не приблизился к солнцу так близко, чтобы повредились сделанные из воска крылья. Этот Дедал, как утверждает Вергилий, прилетел на своих крыльях к твердыне халкидских пришельцев. Так именует Вергилий Кумскую крепость.

В этих местах, где землю он вновь обрел, Аполлону
Крылья Дедал посвятил и построил храм величавый.

Что же это за храм, сооруженный мудрецом, сумевшим убежать с Крита от царя Миноса? Вергилий говорит об этом с подробностью документалиста.

Вот на дверях Андрогей и убийцы его кекропиды,
Что в наказанье должны посылать на смерть ежегодно
Семь сыновей; вот жребий уже вынимают из урны,
Кносские земли из волн на другой поднимаются створке:
Вот Пасифаи, к быку влекомой страстью жестокой,
Хитрость постыдная; вот о любви чудовищной память,
Плод двувидный ее. Минотавр, порожденье царицы.
Вот знаменитый дворец, где безвыходна мука блужданий;
Только создатель дворца, над влюбленной сжалясь царевной,
Сам разрешил западни загадку, нитью направив
Мужа на верный путь. И тебе, Икар, уделил бы
Места немало Дедал, если б скорбь его не сковала:
Дважды гибель твою он питался на золоте высечь,
Дважды руки отца опускались...

Вергилий подробно описывает, что именно Дедал изобразил на стенах сооруженного им храма. Мы видим, что изобразил он историю Минотавра. А также Андрогея и Кекропидов. История Минотавра относится к числу наиболее известных античных сюжетов. Что же касается Андрогея и кекропидов, то, поскольку мы уже начали обсуждать кекропса и наидревнейшие Афины, этот сюжет заслуживает краткого рассмотрения.

Андрогей — сын Миноса и Пасифаи, был убит афинянами. Афинян этих Вергилий называет кекропидами, то есть потомками Кекропса. Итак, налицо долговременная вражда критоминойского цивилизационного центра и центра, находящегося в Аттике и именуемого наидревнейшими Афинами. Или, как мы помним, наидревнейшим сообществом городов, сгруппировавшихся вокруг Афин Кекропса. И потом перекочевавших в Ионию. А из Ионии — в другие места. В этой борьбе, по Вергилию, нет правых и виноватых. Потому что, конечно, критский Минос требует себе в жертву семь афинских юношей. Но ведь он требует их потому, что афиняне убили его сына Андрогея.

Впрочем, для нашей темы важнее всего не это. А то, что Вергилий называет итальянские Кумы твердыней халкидских пришельцев. Кто такие халкидские пришельцы?

В своей «Истории Рима» знаменитый Теодор Моммзен, немецкий историк, филолог-классик и юрист, лауреат Нобелевской премии по литературе 1902 года, пишет: «В названии Ионийского моря, до сих пор оставшемся за водным пространством между Эпиром и Сицилией, и в названии Ионического залива, первоначально данном греками Адриатическому морю, сохранилось воспоминание о некогда открытых ионийскими мореплавателями и южных берегах Италии, и восточных. Древнейшее греческое поселение в Италии — Кумы  — было основано, как это видно из его названия и из преданий, городом того же имени, находившемся на анатолийском побережье».

Ну вот... Мы занимались в связи с эклогами Вергилия предшествующими эклогами Феокрита, связью Феокрита с Элейской школой — древними афинскими кекропическими городами. И тем, как эти города перекочевали в малоазийскую Ионию. А также тем, как персидские жестокости побудили эти города вернуться и назад в Афины, и в Италию.

Теперь мы занимаемся не эклогами Вергилия, а кумской Сивиллой, и опять натыкаемся на то же самое. На то, что итальянские Кумы, это древнейшее греческое поселение в Италии, основано ионийскими переселенцами. То есть теми, кто пожаловал в Италию из Малой Азии. А эти переселенцы, как мы уже знаем, пожаловали в Малую Азию из древней Аттики.

Итак, древнейший италийский греческий город Кумы — это, если верить Моммзену, город, обязанный своим названием ионийскому переселению из Малой Азии и малоазийскому городу Кумы, расположенному на анатолийском побережье. Указав на это, Моммзен далее пишет: «По заслуживающим доверия эллинским преданиям, первыми греками, объехавшими берега далекого западного моря, были малоазиатские фокейцы (опять фокейцы — С.К.). По открытому малоазиатами пути скоро последовали другие греки — иониане с острова Наксоса и из эвбейской Халкиды...»

Стоп. К сожалению, здесь приходится прервать цитату, потому что уже ясно, о чем идет речь. Ясно, что речь идет всё о той же истории с аттическими кекропидами, ионийским Двенадцатиградием, фокейским переселением и так далее.

И это крайне позитивный результат нашего петляющего исследования. Потому что только тогда, когда несколько петель пересекаются в одной точке, можно считать, что ты обнаружил что-то, заслуживающее отнесения к статусу «очень размытого результата». Если же таких петель нет, то в блуждающем исследовании, которое также именуют эвристическим, всё на свете вскоре оказывается связано со всем на свете. И исследование надо прекращать, признав, что ты окончательно запутался в лабиринте.

Установив, что мы пока не вполне запутались (или, точнее, запутались в меньшей степени, чем можно было предположить), продолжим чтение Вергилия.

Итак, Эней разглядывает дворец, построенный Дедалом, трепещет и восхищается. Но восхищение восхищением, а миссия миссией. И Энею об этой миссии напоминают.

... Разглядывать двери
Долго бы тевкры могли, если б к ним не вышли навстречу
Посланный раньше Ахат и жрица Гекаты и Феба,
Главка дочь, Деифоба, и так царю не сказала:
«Этой картиной, Эней, сейчас любоваться не время:
В жертву теперь принеси из ярма не знавшего стада
Семь быков молодых и столь же ярок отборных».

Главк — это еще один сын критского царя Миноса и его жены Пасифаи. Он, будучи ребенком, захлебнулся в бочке с медом. Минос обратился к куретам (опять куреты — С.К.) и по их совету призвал на помощь прорицателя Полиэйда. Минос приказал Полиэйду вернуть Главка к жизни. Тот сначала отнекивался, но после того, как царь запер прорицателя в склепе, тому пришлось, что называется, отрабатывать. Он, начав отрабатывать, увидел змею, которая ползла к телу мальчика, и убил ее. Затем выползла вторая змея, при виде погибшей подруги она уползла и вскоре вернулась, неся во рту волшебную траву (это наидревнейший шумерский сюжет — о Гильгамеше, траве бессмертия и так далее — С.К.). Вторая змея кинула на свою погибшую подругу эту траву, и убитая змея воскресла. Тогда Полиэйд кинул эту траву на тело Главка, и Главк воскрес. Минос был несказанно рад. Но потребовал, чтобы прорицатель научил Главка искусству прорицания. Полиэйд нехотя согласился. Но когда он, сделав это, отплывал с Крита, то попросил Главка плюнуть ему в рот. И мальчик, сделав это, забыл всё, что он постиг.

Позднее Главк возглавил плавание на запад и потребовал от италийцев, чтобы они сделали его своим царем. Италийцы отвергли Главка. Но, видимо, он, как полагает Вергилий, оставил свою дочь Деифобу жрицей Аполлона и Гекаты в Кумах.

Руководствуясь указаниями Деифобы, Эней и его соратники-тевкры приносят жертву. И вступают, по зову жрицы, в некий храм. Вот как описывает этот храм Вергилий.

В склоне Эвбейской горы зияет пещера, в нее же
Сто проходов ведут. И из ста вылетают отверстий,
На сто звуча голосов, ответы вещей Сивиллы.
Только к порогу они подошла, как воскликнула дева:
«Время судьбу вопрошать! Вот бог! Вот бог!» Восклицала
Так перед дверью она, в лице изменяясь, бледнея,
Волосы будто бы вихрь разметал, и грудь задышала
Чаще, и в сердце вошло исступленье; выше, казалось,
Стала она, и голос не так зазвенел, как у смертных,
Только лишь бог на нее дохнул, приближаясь. «Ты медлишь,
Медлишь, Эней, мольбы возносить? Вдохновенного храма
Дверь отворят лишь мольбы!» Так сказала дева — и смолкла.
Тевкров страх до костей пронизал холодною дрожью.

Читатель не может не ощутить силы этого текста — и художественной, и метафизической. Но, ощутив эту силу, разве он может не ощутить и другого? Того, что с невероятной настойчивостью тему Аркадии вводит не просто увлеченный идиллиями поэт и даже не просто гениальный исполнитель политического заказа. Эту тему с невероятной настойчивостью разворачивает Вергилий — человек и художник, способный к такому масштабу страстей и откровений.

Если соратников Энея, прошедших через страшные испытания, холодною дрожью до костей пробивает страх при встрече с Кумской Сивиллой, то... То какова же должна быть сила аркадского таинства, коль скоро этому таинству Вергилий посвящает всего себя — себя, уже вкусившего от таинства кумского? А ведь Вергилий, как и его Эней, вкусил от этого таинства. Вняв призывам Сивиллы, он обращается к Аполлону с такой молитвой:

Вот я настиг, наконец, убегающий брег италийский —
Трои злая судьба пусть за нами не гонится дальше!
Сжалиться также и вам над народом пора илионским,
Боги всё и богини, кому Пергам ненавистен
Был и слава его. И ты, пророчица-дева,
Вещая, дай троянцам осесть на землях Латинских, —
То, о котором прошу, мне судьбой предназначено царство!
Дай поселить бесприютных богов и пенатов троянских...
<...>
В царстве моем и тебя ожидает приют величавый:
В нем под опекой мужей посвященных буду хранить я
Тайны судьбы, которые ты, о благая, откроешь
Роду нашему впредь. Не вверяй же листам предсказаний,
Чтоб не смешались они, разлетаясь игрушками ветра.
Молви сама, я молю!» И на этом речь он окончил.

Итак, Эней уже знает о книгах Сивиллы. Но он хочет от нее некоей откровенности, которая возможна лишь при предсказании, полученном прямо из ее уст и адресованном только ему одному, а не кому угодно из тех, кто может прочитать книгу. А ведь если есть книга, то она всегда может стать игрушкой не только ветров, но и обстоятельств.

Он настаивает на получении от Сивиллы именно такого предсказания. Что же она?

Вещая жрица меж тем всё противится натиску Феба,
Точно вакханка, она по пещере мечется, будто
Бога может изгнать из сердца. Он же сильнее
Ей терзает уста, укрощает мятежную душу.
Вот уже сами собой отворились святилища входы,
В сто отверстий летят прорицания девы на волю:
«Ты, кто избавлен теперь от опасностей грозных на море!
Больше опасностей ждет тебя на суше. Дарданцы
В край Лавинийский придут (об этом ты не тревожься) —
Но пожалеют о том, что пришли. Лишь битвы я вижу,
Грозные битвы и Тибр, что от пролитой пенится крови...
<...>
Вновь с иноземкою брак и жена, приютившая тевкров,
Будут причиной войны.
Ты же, беде вопреки, не сдавайся и шествуй смелее,
Шествуй, доколе тебе позволит Фортуна. Начнется
Там к спасению путь, где не ждешь ты, — в городе греков».
Так из пещеры гостям возвещала Кумская жрица
Грозные тайны судьбы — и священные вторили своды
Истины темным словам.

Казалось бы, тут можно подвести черту. И взяться за конкретный тяжкий воинский и державостроительный труд. Но не тут-то было. Энею нужно встретиться с умершим отцом. Ни больше, ни меньше. И он понимает, что Сивилла способна обеспечить ему эту встречу.

Именно об этой встрече он, получив грозные и глубокие державно-воинские предсказания, начинает страстно молить Сивиллу:

«Сжалься, благая, молю! Ты можешь всё, и недаром
Тривия власти твоей поручила Авернские рощи...

Тривия — это один из эпитетов римской богини Дианы. Она же — греческая богиня Артемида. Являясь помощницей при родах, а также богиней-охотницей, эта богиня причастна также и тайнам мрака. В той же степени, в какой Аполлона-Феба можно рассматривать как бога солнца, его сестру Артемиду-Диану можно рассматривать как богиню Луны. При таком вполне корректном рассмотрении оказывается, что Артемида-Диана — это еще и Геката, богиня ночи, подземного мира и волшебства. Такая трехликая богиня как раз и именуется Тривией. Будучи богиней чар и таинственных ужасов ночи, Тривия считалась еще и покровительницей распутий (отсюда, собственно, и эпитет Trivia — «три дороги»). Тривия изображалась с тремя головами, глядящими на три дороги. Патрон Вергилия император Август выстроил в честь Тривии и Аполлона мраморный храм на Палатине.

Впрочем, задолго до императора Августа царь Сервий Туллий воздвиг на Авентине храм Тривии. Авентин — это один из семи холмов, на которых расположен Рим. Он находится на левом берегу реки Тибр, к юго-западу от Палатина. Авентин прослыл холмом поэзии. Многие выдающиеся поэты воспевали его очарование и неповторимость. Но вернемся к Тривии.

Она очевидным образом является не только богиней трех дорог, но и трех миров — небесного, земного и подземного. С храмом Тривии на Авентине связаны предания. Царь Сервий Туллий узнал, что храм Тривии может обеспечить власть над Италией, только если в жертву Тривии будет принесена необыкновенная корова. Сервий Туллий завладел этой коровой, принес ее в жертву. Рога коровы были помещены в храме на почетное место.

Авентинский храм Тривии имел большую популярность среди беднейших слоев римского населения, включая рабов.

Теперь об Авернских рощах. Аверно (по-гречески «Аорнос», то есть бесптичий) — это озеро в Италии вблизи Кум. Аверно — очень глубокое озеро, окруженное крутыми лесистыми горами. Глубина озера — более 50 метров. Его вредные испарения, по преданию, убивали пролетающих птиц. Именно здесь, в Аверно, в царстве Кумской Сивиллы и ее покровителей, Гомер якобы сошел в подземный мир. Здесь была роща Гекаты. Она же Авернская роща. И именно здесь, по преданию, находилась пещера знаменитой Кумской Сивиллы. Имя Кумской Сивиллы носит до сих пор одна из пещер на южном берегу озера Аверно.

Итак, Тривия поручила власти Кумской Сивиллы рощу Гекаты. Но и это еще не всё. Продолжая умолять Сивиллу о невозможном, Эней говорит:

... Некогда маны жены повел Орфей за собою,
Сильный фракийской своей кифарой и струн благозвучьем;
Поллукс, избавив ценой половины бессмертья от смерти
Брата, вперед и назад проходит этой дорогой;
Шел здесь Тесей и Алкид. Но и я громовержца потомок!»
Так он Сивиллу молил, к алтарю прикасаясь рукою.

Поллукс и его брат Кастор — это близнецы-Диоскуры (буквально — отроки Зевса). Известны своими героическими деяниями, а также тем, что они по очереди пребывают кто на Олимпе, а кто в подземном царстве. Дело в том, что Поллукс был бессмертен, а Кастор смертен. И когда Зевс в ответ на просьбу Поллукса (у греков Полидевка) дать ему умереть вместе с братом предоставил ему выбор: или вечно пребывать на Олимпе одному, или вместе с братом один день проводить на Олимпе, а другой — в подземном царстве, то Поллукс избавил от смерти брата ценой половины своего бессмертия.

Эта история... История Тесея, спускавшегося в царство мертвых и дерзостно вмешивавшегося в дела хозяев этого царства... История Алкида (он же Геракл), спускавшегося в это же царство, дабы спасти Тесея... Борьба Орфея за то, чтобы вырвать из царства мертвых свою Эвридику... Вот о чем идет речь! О борьбе со смертью, о переходе через ту черту, через которую смертный при жизни не должен переходить.

Итак, с одной стороны, Вергилий задает в «Энеиде» такой масштаб.

С другой стороны, именно он постоянно и страстно воспевает Аркадию. И буквально выстраивает ее как символ чего-то крайне таинственного и важного. Но раз так, то и у аркадского проекта Вергилия должен быть соответствующий масштаб, не правда ли?

Американец Эрвин Панофский — один из крупнейших историк искусства ХХ века. Он писал свою книгу «Смысл и толкование изобразительного искусства» на протяжение многих лет. Седьмая глава этой книги называется «Et in Arcadia ego: Пуссен и элегическая традиция».

Панофский пытается понять, как могло случиться, что Аркадия, эта не самая изобильная и процветающая область центральной Греции, «стала в глазах всего мира идеальным царством блаженства и красоты, воплощенной мечтой о несказанном счастье — мечтой, тем не менее, окруженной нимбом сладостной и печальной меланхолии».

Панофский утверждает, что вплоть до определенного момента никто не относился к Аркадии подобным образом. Что даже самый славный из сынов Аркадии, автор «Всеобщей истории» Полибий (III–II вв. до н. э.), «отдавая должное чистосердечной набожности и любви к музыке своих земляков, в то же время писал о том, что это бедный, голый, скалистый, холодный край, где жизнь лишена обычных радостей, а в хозяйстве можно лишь с трудом прокормить несколько тощих коз».

Никоим образом не восхвалял безмерно Аркадию и Феокрит, «Идиллиям» которого Вергилий в существенной степени подражал в своих «Буколиках». Напротив, царством феокритовского Пана скорее является Сицилия, которая и впрямь была в ту пору сплошь покрыта цветущими лугами и тенистыми рощами, обладала приятным климатом и так далее.

Далее Панофский — вновь подчеркну, очень и абсолютно респектабельный искусствовед — пишет: «И не в греческой, а в латинской поэзии произошел тот великий переворот, в результате которого Аркадия явилась на подмостках мировой литературы».

Обратите внимание, Панофский говорит о великом перевороте. Кому же мы обязаны этим переворотом? Представьте себе, лично Вергилию. Панофский пишет: «Мы сталкиваемся с двумя противоположными подходами, один из которых представлен Овидием, другой — Вергилием. Восприятие Аркадии у обоих поэтов в определенной мере основывалось на Полибии, но взятый у Полибия материал они трактовали диаметрально противоположно».

Вот как описывает аркадцев Овидий:

Не был еще и Юпитер рожден, и луна не являлась,
А уж аркадский народ жил на аркадской земле.
Жили они как зверье и работать еще не умели.
Грубым был этот люд и неискусным еще.

Панофский пишет: «Овидий упорно избегает упоминаний хотя бы одной, искупающей остальные недостатки аркадцев, черты  — их музыкальности». Короче говоря, Овидий рисует Аркадию исключительно черными красками, хотя Полибий, на которого он опирается, не дает к этому никаких оснований. А Вергилий?

Панофский утверждает, что Вергилий «не только подчеркивает достоинства настоящей Аркадии (включая раздающиеся повсюду пение и звуки свирели, о которых не упоминает Овидий), но и добавляет в свою картину ярких красок, которых реально Аркадия была лишена... Таким образом, благодаря фантазии Вергилия и одного лишь Вергилия понятие Аркадии сложилось в том виде, в каком оно дошло до нас — так неприветливая, холодная область Греции, преобразившись, стала воображаемым царством ничем не нарушаемого блаженства».

Но зачем же Вергилий совершил этот переворот в понимании Аркадии, который Панофский называет великим? При том, что Вергилий а) никогда не действовал непродуманно и б) воспеванием Аркадии удостоился благосклонности императора Августа. При том, что поносивший Аркадию Овидий был Августом весьма жестоко наказан. Что знаменует собой и эта борьба Вергилия и Овидия, которая явным образом имеет очень мощный идентификационный смысл, и аркадская тема в целом?

Отвечая на просьбу Энея, Сивилла предупреждает героя о том, что спуститься в обитель мертвых гораздо проще, чем вернуться оттуда обратно. Она рекомендует Энею найти ветвь из золота, которая таится в священной роще, сорвать эту ветвь (за которой, между прочим, надзирает ненавидящая Энея Юнона) и, коль удастся подобное деяние, двигаться в царство мертвых с этой ветвью в руках. Потому что речь идет о ветви, которая даст Энею покровительство царицы царства мертвых Прозерпины, благосклонно глядящей на тех, кто приходит к ней, принося в дар эту самую ветвь.

Дав ему такой совет, Сивилла настаивает на том, чтобы Эней сначала похоронил одного из своих друзей. Мол, пока ты тут домогаешься от меня тайных рекомендаций, «твой друг лежит бездыханный, тело его погребения ждет, корабли оскверняя».

Эней целиком выполняет рекомендации Сивиллы. Он хоронит друга и молит богов о том, чтобы они привели его к золотой ветке. Боги посылают двух голубок. Голубки приводят Энея к ветви. Похоронив друга, Эней вооружается ветвью и двигается в царство мертвых, взяв в проводницы Сивиллу. Эней приносит необходимые жертвы. После этого до него доносится завывание псов из тьмы, и он чувствует, как гудит земля под стопами приближающейся к нему богини.

Псов завыванье из тьмы донеслось, приближенье богини
Им возвещая. И тут воскликнула жрица: «Ступайте,
Чуждые таинствам, прочь! Немедля рощу покиньте!
В путь отправляйся, Эней, и выхвати меч свой из ножен:
Вот теперь-то нужна и отвага, и твердое сердце!»
Вымолвив, тотчас она устремилась бурно в пещеру,
Следом — бесстрашный Эней, ни на шаг не отстав от вожатой.

Далее Вергилий уже не повествует о разговорах между своим героем и его собеседниками. Он сам начинает выступать в виде героя. И обращается с просьбами ко всем сразу. И к богам, и к теням умерших, и к хаосу, и к равнинам безмолвья и мрака, и к Флегетону (одной из рек, протекающих в царстве мертвых, которую Платон называет Пирифлегетоном или огненной рекой). О чем же он просит?

 

Связанные материалы: 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

 

 


Судьба гуманизма в XXI столетии


Круг замкнулся. Но для того, чтобы рискованные гипотезы превратились хотя бы в гипотезы с высокой правдоподобностью, надо, чтобы у многих таких кругов оказался один и тот же центр


Метафизическая война
Сергей Кургинян , 18 июня 2014 г.
опубликовано в №82 от 18 июня 2014 г.

 

Никола Пуссен. Триумф Пана (1635)

Я уже несколько раз обращал внимание читателей на то, что пушкинский Евгений Онегин очень поверхностно знаком с интересующим нас Вергилием («Да помнил, хоть не без греха, из Энеиды два стиха»). При этом я привел кое-какие доказательства того, что сам Пушкин был знаком с Вергилием иначе. И что совсем иначе с ним были знакомы такие кумиры Пушкина, как Карамзин. Да и многие другие представители духовной, подлинной элиты досоветской России.

Но и пушкинский Евгений Онегин, утверждал я, не так прост, как кажется. Уже обратив внимание читателя на обширную библиотеку Онегина, где Татьяна Ларина знакомилась с ходом мыслей и культурными пристрастиями своего Евгения, покинувшего завещанное ему дядей поместье, я теперь хочу обратить внимание на другое. Пушкин не сообщает нам полного каталога книг в библиотеке Евгения Онегина. Зато он вкладывает в уста своего героя слова, которые обычно не привлекают пристального внимания читателя.

Наблюдая за тем, как его приятель и будущая жертва Владимир Ленский раз за разом устремляется в гости к каким-то Лариным, Евгений, наконец, решается порасспросить приятеля.

«Куда? — спрашивает он Ленского. — Уж эти мне поэты!»

«Прощай, Онегин, мне пора», — отвечает влюбленный поэт своему приятелю-скептику. И далее между ними завязывается разговор, заслуживающий нашего внимания.

«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
– У Лариных. — «Вот это чудно!
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?»
– Нимало. — «Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?)
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лен, про скотный двор...»

— Я тут еще беды не вижу.
«Да скука, вот беда, мой друг».
– Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу... — «Опять эклога!
Да полно, милый, ради бога...»

Итак, Онегин, который якобы мало сведущ в античной поэзии, употребляет слово «эклога», причем достаточно точно. Потому что эклогами называются произведения античного сентиментализма. Берусь доказать, что таковой существует. Но для начала просто оговорю, что и греческие, и латинские поэты сочиняли стихотворения, в которых воспевались некие идиллии, они же — более или менее аллегорические сцены из пастушьей жизни. Дело в том, что и жизнь в греческих античных городах, и, тем более, жизнь в великом Риме воспринималась тогдашним городским населением как аномалия. И это было естественно. Потому что от жизни, в которой городов вообще не было, это городское население отделяли вовсе не тысячелетия. А значит, городская жизнь была для них гораздо более аномальной, чем для современных москвичей или лондонцев.

Но разве москвичи или лондонцы не рвутся, так сказать, на пленэр, то бишь на дачки и дачищи, где они могут и цветочки понюхать, и на травке полежать, и так далее? Конечно, такие дачки и дачищи, очень похожие на римские виллы и виллочки — это еще не дикая природа, соединения с которой порою так алчет душа горожанина. Но разве наши современники (из числа тех же москвичей или лондонцев) не пытаются слиться с дикой природой, уезжая в те или иные туристические походы? Еще как пытаются! А есть еще всякие «Фонды дикой природы», провозглашающие, что только возврат к оной может спасти человечество (крайний вариант — Землю, освобожденную от человечества).

И всё это, конечно, является оформлением колоссального конфликта между природой и культурой. Под культурой я здесь понимаю нечто, создаваемое человеком в ответ на беспощадное господство над ним этой самой «Матушки-Природы». Это «нечто» сродни «цивилизованности», понимаемой именно как освобождение от природного фатума. Параллельно с этим существует еще и противостояние цивилизации как квинтэссенции технического начала — культуре как квинтэссенции начала иного, гуманитарного. Но здесь я говорю именно о конфликте природы и культуры, в широком смысле слова совпадающей или почти совпадающей с цивилизацией, понимаемой как вся искусственная среда человеческого обитания.

В разные эпохи человек восхищается цивилизацией и начинает ее проклинать. И проклиная — стремится снова слиться с природой. В античные времена были свои певцы такого слияния. Эти певцы, конечно же, выражали собственные умонастроения. Но ведь одновременно с этим они выступали в качестве выразителей неких коллективных умонастроений. А значит, они в поэтической форме оформляли те или иные масштабные конфликты. Разве Толстой, проповедуя возврат к природе, не оформлял в своих художественных и философских проповедях коллективные умонастроения? Ведь Ленин не зря назвал Толстого зеркалом русской революции.

А «Горе от ума», в котором Чацкий говорит семейству Платона Михайловича: «Деревня летом — рай!» А супруга Платона Михайловича резко противостоит этому буколическому подходу: «Платон Михайлыч город любит, Москву; за что в глуши он дни свои погубит!»

Да, одни оформляли умонастроения представителей господствующего класса — отодвинутых от власти или мечтавших слиться с природой на насквозь искусственных лужках и поляночках какого-нибудь Версаля. А другие оформляли умонастроения низов. Но одновременно с этим следует говорить и о чем-то большем. О некоей большой цикличности, в рамках которой те или иные большие общности то тоскуют по природному началу, то проклинают его.

Ну вот, я уже и доказал читателю, что сентиментализм, в широком смысле слова, не является культурным явлением, свойственным какой-то одной эпохе. Что сентиментализм, в широком смысле слова, может быть и античным, и средневековым, и ренессансным, и просвещенческим. И так далее.

Но давайте вернемся к античным эклогам, которые Евгению Онегину, несомненно, знакомы, коль скоро он вполне толково именует эклогой тираду Ленского, проклинающего модный свет и восхваляющего те радости, которые, следуя античной традиции, авторы эклог во все времена называли пастушескими.

Вергилий начал свою поэтическую деятельность в 42 г. до н. э. И начал он эту деятельность с написания эклог. При этом он очевидным образом подражал Феокриту — древнегреческому поэту, жившему в III веке до н. э. Феокрит прославился своими эклогами.

Древнеримский писатель-эрудит Плиний-старший (настоящее имя — Гай Плиний Секунд) считается большим авторитетом во многих вопросах. В том числе и в вопросах о жанре художественных произведений, написанных столетиями ранее (сам Плиний Старший жил в I столетии н. э., то есть примерно через сто лет после Вергилия и через триста с лишним лет после Феокрита). По поводу стихов Феокрита Плиний Старший пишет: «Ты можешь называть их либо эпиграммами, либо идиллиями, либо эклогами, либо, как многие, поэмами, либо как-нибудь иначе, как тебе больше нравится». В византийском словаре, написанном через 800 лет после этого разъяснения Плиния Старшего, сказано: «Феокрит написал так называемые буколические поэмы дорическим диалектом».

Как бы то ни было, буколики Феокрита — это канон, которому следует Вергилий. Согласно канону, в буколике всё должно начаться прологом, в котором два пастуха либо соперничают в любви к пастушке, либо как-то иначе определяют свои отношения. За прологом следует агон, то есть состязание в пении между этими пастухами. А за агоном — эпилог, в котором решается вопрос о том, кто именно победил в агоне.

Но Феокрит определяет канон не только в построении буколик. Он определяет всё то, что связано с пастухом Дафнисом — важным для нас героем тех буколик, в которых Вергилий копирует и развивает Феокрита.

Поскольку мифов о Дафнисе много, а Вергилий предполагает, что всё, связанное с Дафнисом, понятно его читателю, то феокритовская трактовка образа Дафниса как гордеца, умершего вследствие своего нежелания подчиниться роковой любви, насланной на него Афродитой в наказание за гордое целомудрие, — должна быть признана заслуживающей особого внимания, коль скоро мы исследуем «Буколики» Вергилия.

Еще несколько слов о Феокрите, которому Вергилий явным образом подражал, хотя и развивая созданное предшественником. Феокрит либо родился на острове Кос, как считают одни, либо переселился на этот остров, как считают другие. В любом случае важно, что такое остров Кос. Это один из тех островов, куда афинская интеллигенция перебиралась после краха афинского величия, организованного деятельностью македонских завоевателей (Филиппа и его сына Александра Великого). Кос был при Феокрите очень посещаемым курортом и одним из ключевых прибежищ афинской интеллигенции.

Одним из ключевых косских интеллектуалов интересующего нас времени был Филит Косский — греческий ученый, грамматик и поэт, известный, в том числе, и своей фантастической худобой, обсуждаемой разными античными авторами. Одни, сетуя по поводу этой худобы, говорили, что наука выпила из Филита все соки. Другие — что, изучая труды мегарской философской школы, уделявшей огромное внимание разного рода парадоксам (в том числе знаменитому парадоксу лжеца), Филит был так поглощен размышлениями, что умер от недоедания и бессонницы. Третьи — что Филиту было необходимо подкладывать в ботинки свинцовые грузы, чтобы его не унесло порывом ветра. Все эти повествования о Филите показывают, что он уж никак не был гедонистом, любителем хорошо поесть и так далее.

После смерти Александра Великого начался раздел его империи между наследниками-диадохами. Один из диадохов, Птолемей, отвоевал остров Кос у своего соперника Антигона. На Косе родился сын этого Птолемея — Птолемей II. И его наставником был назначен именно Филит. Это потребовало переезда Филита в Александрию, где он обучал и старшую сестру наследника Арсинию II, на которой Птолемей II позже женился. Будучи наставником столь высоких персон, Филит, скорее всего, занимал должность руководителя знаменитой Александрийской библиотеки. Точных сведений по поводу этого нет, но чаще всего руководителями Александрийской библиотеки были именно наставники, обучавшие наследников. И у нас нет никаких оснований предполагать, что в случае Филита это было не так.

Позже Филит вернулся обратно на остров Кос. И у нас есть самые веские основания предполагать, что его влияние на Феокрита было очень серьезным. И что Вергилий в своих эклогах в каком-то смысле ориентируется на эклоги Феокрита, а Феокрит — на Филита. А Филит — на Элейскую школу.

Такая цепочка, как мы понимаем, очень условна. И потому, что каждый, кто в нее входил, — творческая личность высочайшего уровня, совершенно не желавшая сводить свое творчество к тупому воспроизводству творчества предшественника. И потому, что те, кого мы в эту цепочку включаем, — живые люди, далеко не чуждые политике. Ну как, например, может быть чужд ей тот же Филит, воспитывавший александрийских властителей? Или Вергилий, исполнявший особые стратегические идентификационные поручения императора Августа? И так далее. А когда живые люди, не чуждые политике, являются еще и творческими людьми высочайшего уровня, то они: а) повторяют предшественников, б) развивают в своих трудах то, что получили от предшественников, в) в этом развитии могут ориентироваться, в том числе, и на политические веления своего времени.

Поэтому у нас совсем немного шансов что-нибудь извлечь из таких цепочек. Но поскольку никто не может превратить поиск корней западной идентичности в исследование, имеющее много шансов на успех, то нельзя пренебрегать ничем. И потому давайте проследим всю цепочку, ведущую от эклог Вергилия к Феокриту, от Феокрита — к Филиту, от Филита — к Элейской школе и далее — в бездонную глубину истории человечества, как любил говаривать Томас Манн.

Итак, мы знаем, что Филит, сильно повлиявший на Феокрита, в свою очередь находился под самым серьезным влиянием так называемой Элейской школы. А что такое Элейская школа? Это одна из интереснейших школ внутри загадочного и малоизученного философского направления, которое, с одной стороны, породило современную философию. А с другой стороны — находится в сложных отношениях со своим детищем. Я имею в виду школу так называемых досократиков.

Досократики — на то и до-сократики, чтобы, с одной стороны, стать источником творческого вдохновения для Сократа, этого подлинного отца классической философии. А с другой стороны — оказаться еще не вовлеченными в то, что, сделав Сократа отцом философов, одновременно оторвало этого гиганта мысли от предшествующей традиции. Ибо для того, чтобы стать отцом философов, Сократу пришлось отказаться от ведóмости духом музыки, поклониться Аполлону как светлому и разумному началу, распроститься с Дионисом как альтернативным началом. И так далее.

А досократики в какой-то степени чужды этой травме логоса, породившей Сократа и, одновременно, повредившей его. В какой степени чужды? Это отдельный вопрос. Во многом он еще зависит от того, о какой досократической школе идет речь. Нас в данном случае интересует Элейская школа. Ну так и будем ею заниматься, приняв во внимание то, что чем дальше мы забредаем в досократическое философское прошлое, тем ближе к мифу находится это прошлое. Ведь в том-то и героизм Сократа, что он в каком-то смысле разорвал пуповину между мифом и рождаемым им содержанием, в котором истинное (то есть научное) отделено от всего остального.

Итак, Элейская школа. Это школа досократиков, расцвет которой относится к концу VI — началу V века до н. э., обязана своим названием городу Элея.

Элея — город на юге Италии. Точнее — в провинции Лукания, на берегу Тирренского моря, чуть южнее Неаполя.

Кем же создан этот город? Опять-таки греками! Нас ведь не могут не интересовать созданные греками итальянские города, не правда ли? Ну так вот. Элея была создана греками в 585 году до н. э.

И создана она была не просто греками, а фокейцами, то есть выходцами из Малой Азии. А от кого бежали фокейцы? Они бежали от персов, которые, начав свое наступление на греческую цивилизацию, прежде всего расправились с ее малоазийским форпостом. В который и входила эта самая Фокея. Изгнанные из Малой Азии фокейцы долго блуждали, как и Эней. Сначала, если верить Геродоту, они перебрались на остров Хиос, потом — на остров Кирн. Потом их оттуда вытеснили карфагеняне и этруски. Тогда они, изгнав неких аборигенов с побережья Тирренского моря, подчинили себе некую Энотрию — область, находящуюся на примыкающем к Сицилии юго-западе Италии. Эту область позже назвали Великая Греция.

Древние, кстати, считали, что Энотрия — древнее название Италии, потому что Итал — это царь энотров. Подробнее излагать всё, что известно по поводу энотров и Энотрии, я не имею возможности. Поэтому только лишь укажу, что бежавшие фокейцы расчистили себе в Энотрии некую территорию и, возведя на этой территории город Элею, стали заниматься и торговлей, и ремеслами, и всем тем, что породило интересующую нас Элейскую школу.

Но чем была малоазиатская Фокея, эта обитель фокейцев, перебравшихся в Энотрию и создавших Элейскую школу? Она была самым северным из городов ионического Двенадцатиградия. (Иония — это узкая полоска Малой Азии, примыкающая к Средиземному и Черному морям.)

Именно Ионию, этот форпост Греции в Малой Азии, в первую очередь снесли персы, начав наступление на греческую цивилизацию. И если фокейцы ушли от персов в Италию, то другие ионийцы перекочевали в Афины. Афинский научный и культурный подъем V века до н. э. в немалой степени обусловлен ионийским подъемом VI века до н. э.

Еще один шаг в исторические глубины — и мы узнаем, что ионическая Фокея, в свою очередь, является результатом перемещения в Малую Азию некоего антропопотока. Когда, зачем и откуда он переместился?

Американец Уильям Джеймс Дюрант и его супруга Ариель Дюрант являются создателями вполне капитального 11-томного труда «История цивилизации». Опубликовано это 11-томное сочинение было в период между 1935 и 1975 годами. Это сочинение считается вполне достойным и респектабельным. Никоим образом не ориентируясь на него в целом, я хотел бы процитировать один небольшой отрывок из этого сочинения.

Указывая на то, что ионийское Двенадцатиградье не смогло дать отпор персам в том числе и потому, что было слишком рыхлым и «торговоцентричным», автор сетует на то, что «во время персидского нашествия (546–545 гг. до н. э.) импровизированный защитный альянс оказался неустойчивым и слабым, и ионийские города попали под власть Великого царя». А далее автор, весьма небезусловным, типично американским образом восхваляя ионийский дух независимости и соперничества, который якобы спаял воедино стимул конкуренции и жажду свободы (собственно говоря, почему они так легко эту свободу отдали?) дает безусловно верную, на мой взгляд, оценку ионийскому вкладу в человеческую цивилизацию. Утверждая, что «Иония открыла науку, философию, историю и ионийскую капитель, и в то же время она произвела на свет столько поэтов, что шестой век в Элладе оказался не менее плодотворным, чем пятый. Когда Иония пала, ее города завещали ионийскую культуру Афинам, которые сражались ради их спасения и приняли от них интеллектуальное лидерство в Греции».

Итак, Иония вообще и ее северная оконечность Фокея, обитатели которой странствовали-странствовали после персидского погрома и в итоге породили Элейскую школу.

Когда сформировалась Иония?

Кто ее сформировал?

Давайте начнем с когда.

Утверждается, что Иония сформировалась уже по прошествии эгейского периода. Что известно об этом периоде? То, что в окрестности 1600 года до н. э. в материковую Грецию вторглись новые племена — скорее всего, ахейцы. То, что около 1460 года до н. э. происходит извержение вулкана на острове Санторин, в результате которого резко ослабевает крито-минойская цивилизация. То, что сразу после этого ослабления ахейцы добивают крито-минойскую цивилизацию. И, наконец, то, что сами ахейцы переживают глубочайший кризис где-то в районе 1200 года до н. э. И что примерно в этот же период ахейцы воюют с троянцами.

Считается, что Троянская война длилась с 1194 по 1184 год до н. э. И что Одиссей вернулся на Итаку в 1174–1173 гг. до н. э. Впрочем, все эти датировки, иногда называемые классическими, достаточно условны. Одни специалисты настаивают на их справедливости. Другие датируют Троянскую войну 1200-м или даже 1260 годом до н. э.

В любом случае конец Эгейской цивилизации находится вблизи от конца Троянской войны. И иногда считается, что Троянская война и породила этот конец. Дорийское нашествие... Нашествие так называемых «народов моря»... Всё это исследовано, что называется, вдоль и поперек. Но результаты исследований, увы, оставляют желать лучшего.

Итак, на вопрос, когда возникло ионийское Двенадцатиградие, мы отвечаем: оно возникло после конца Эгейской цивилизации, то есть в XII или ХI веке до н. э.

Следом за его возникновением на территории Греции начались так называемые Темные века.

Темные века охватывают период с XI по IX век до н. э. Этот период начинается закатом микенской цивилизации. Той самой цивилизации, которая организовала поход на Трою. Следом за этим закатом, порожденным или сопровождавшимся вторжением в Грецию дорийских племен, происходит утрата культуры и письменности, окончательное разрушение остатков микенской цивилизации, возрождение господства родоплеменных отношений. Иногда этот период именуют гомеровским. Мол, Гомер жил в Темные века и тосковал о предшествующем этим векам ахейском величии.

Итак, в момент, когда над материковой Грецией сгущаются тучи Темных веков, в Малую Азию перебираются с материка некие носители высокой цивилизации. И понятно, почему высокой.

И потому, что предшествующая Темным векам цивилизация, по определению, является высокой по отношению к этим Темным векам. Иначе Темные века не были бы темными.

И потому, что цивилизация ионийского Двенадцатиградия действительно была высокой по своему уровню.

Но кто сформировал Двенадцатиградие в Малой Азии? И откуда этот кто-то перебрался в Малую Азию?

По общегреческой легенде, города малоазийской Ионии основали выходцы с противоположного западного берега Эгейского моря. Легенда гласит, что эти выходцы принадлежали к ионийскому племени Аттики. Что руководили переселением из Аттики в Малую Азию Нелей и Андрокл — сыновья последнего афинского царя Кодра. Подчеркну еще раз, что мы опустились уже на ту историческую глубину, где основным материалом являются именно легенды.

Ну так вот. Ионийское переселение, по легенде, произошло через 140 лет после окончания Троянской войны. Руководивший этим переселением последний царь Аттики Кодр, поверив предсказанию, согласно которому Аттика не будет завоевана, если погибнет ее царь, переоделся в обычного дровосека, заявился в лагерь дорийцев, завязал там драку и принял смерть. Узнав про это, дорийцы якобы отступили. И потому Аттику можно считать территорией, на которую не ступала нога дорийцев. В действительности это всё, разумеется, не так. Если бы нога дорийцев и впрямь не ступила на аттическую землю, то не было бы малоазийского Двенадцатиградия. Но с точки зрения идентификации легенды иногда значат больше, чем реальность. Аттическая идентичность строится на том, что не было ни подчинения аттического населения дорийским властителям, ни смешения этого населения с дорийцами. И уж тем более с дорийцами не смешивались те, кто удалился из Аттики в малоазийское двенадцатиградие.

Что же касается легендарного Кодра, то он крайне важен для аттической идентичности. А также для греческой античной идентичности в целом. Этого Кодра восхваляют Платон и Аристотель. Он является предком афинского законодателя Солона и великого античного философа Платона.

Повторю еще раз, что всё это — сведения, почерпнутые из легенд. И что именно из них же мы узнаем, что потомки Кодра правили в малоазийском ионическом Двенадцатиградии. Тем самым мы получаем хотя бы примерный ответ на вопрос о том, кто и откуда переселился в малоазийское ионическое Двенадцатиградие. Переселилось туда некое племя ионян, гордившееся тем, что благодаря Кодру оно никогда не подвергалось завоеваниям. Легенда гласит, что сначала в Аттике было свое Двенадцатиградие, которое потом получило в качестве своего центра Афины. И что тем самым малоазийское Двенадцатиградие является эмигрантской калькой с Двенадцатиградия аттического.

Итак, теснимые дорийцами ионяне бежали из своего аттического Двенадцатиградия, которое впоследствии было спаяно воедино Афинами, в Двенадцатиградие малоазийское. Оттуда их согнали персы. И тогда одна часть ионян вернулась назад на свою аттическую родину, а другая часть бежала в южную Италию.

Некая аналогия со странствиями Энея вполне ощутима, не правда ли?

Сначала тебя сгоняют из афинской Аттики в Малую Азию... Потом из Малой Азии — в другие места, включая древнюю родину... Ну чем не кочующий очаг высокой цивилизации?

Раз так, то стоит присмотреться к легендам о тех Афинах, из которых ионяне перебрались в Малую Азию, с тем, чтобы потом... и так далее.

Тут, конечно, уже приходится иметь дело в мифологией.

Якобы уже при основании города Афины возник спор между одноименной богиней и богом морей Посейдоном. Спор был о том, чье имя получит город. Якобы Посейдон, дабы город получил его имя, ударил трезубцем по скале, и из нее забила вода. А Афина создала оливковое дерево, плоды которого дают масло, оказывающееся источником благосостояния тех, кому они дарованы.

По причине важности оливкового дерева город был назван не Посейдонием, а Афинами. Само по себе это не было бы существенно. Но поскольку настоящий, классический афинский герой — это Тесей, убивший Минотавра, и поскольку Минотавр — это талассократический Крит эпохи крито-минойской цивилизации, то налицо идентификация Афин как места, отвергшего бога моря Посейдона (талассократиями называют морские цивилизации). И тут одинаково важны и миф о создании Афин, и миф о Тесее. Поскольку эти мифы переплетаются вполне очевидным образом («не признаем Посейдона и воюем с талассократической цивилизацией»).

Ну, а теперь о том, что может нам очень пригодиться в дальнейшем. Самой главной из всех аттических легенд является легенда о Кекропсе.

Кекропс — это культурный герой греческой мифологии. Согласно этой мифологии, он является основателем и первым царем Аттики. И кем же рожден этот царь? Он рожден самой хтонической из всех древнегреческих богинь — богиней земли Геей. Вся хтоника (а она в последовательности возникающих религий является в общем-то изначальной, то есть наидревнейшей) так или иначе связана со змеями. Являясь в высшей степени хтоническим героем (куда уж выше — сын Геи!), рожденный из земли Кекропс имеет вместо ног два змеиных туловища. Зачастую он изображается просто в виде змея. Именно Кекропс, согласно легенде, построил афинский Акрополь, названный им Кекропией. А еще Кекропс, спасая население Аттики от нашествия иных племен, построил те самые 12 аттических городов, которые потом обрели новую ипостась в виде малоазийского ионического Двенадцатиградия. В числе этих городов, кроме Афин, именуемых первоначально Кекропией, — город Элевсин.

Элевсин был культовым центром, в котором отправлялся культ Деметры и Персефоны. Деметра — это древнегреческая богиня плодородия. Очень древняя богиня. В олимпийском пантеоне она является одной из богинь. Но ее имя означает буквально «земля-мать» или «богиня-мать». Культ богини-матери и культ Геи очень тесно связаны. Великая мать или Мать — Сыра земля порождает всё живое и принимает в себя умерших. Она является одновременно и богиней, содействующей успеху аграрного труда, и покровительницей чародеев. В качестве таковой она часто отождествляется с великой богиней Гекатой — богиней лунного света, преисподней и всего таинственного, богиней ведьм, ядов и ворожбы.

Дочь Деметры Персефона является царицей подземного царства мертвых. Итак, хтонический Кекропс, сын матери-земли Геи, этого, подчеркну еще раз, наидревнейшего божества, всего лишь интегрированного впоследствии в олимпийский пантеон, создает Элевсин для исполнения тайных культов Деметры и Персефоны, то есть опять-таки культов богини-матери.

Культ богини-матери уходит, как считают все специалисты, своими корнями в доиндоевропейскую эпоху. Туда же, куда и племя пеласгов, которое упоминает отец Энея Анхиз, говоря о происхождении их рода и вытекающей из этого происхождения необходимости двинуться в Италию. Может быть, аналогичная необходимость породила для скитальцев из малоазийского Двенадцатиградия необходимость двинуться всё в ту же Италию? Это, конечно, рискованная гипотеза. Но безрисковые гипотезы в исследованиях, посвященных идентичностям весьма масштабным и уходящим в бездны времен, контрпродуктивны. Что вовсе не означает того, что рискованные гипотезы принесут гарантированные плоды. На то они и рискованные, чтобы ни о какой гарантированности не могло быть и речи.

Итак, Деметра... Она же Кибела, родившая Корибанта от Иасиона.

Мы уже обсуждали этих самых корибантов, мифических предшественников жрецов богини Кибелы (или богини Реи) во Фригии. Этих сыновей Аполлона и Персефоны, которые в диком воодушевлении отправляют служение великой матери богов. Этих существ, тождественных кабирам. Существ, то ли подаренных титанами великой богине, то ли зачатых богом неба Ураном и богиней земли Геей. На Крите этих корибантов называли куретами, они танцевали обнаженными, в руках держали щиты. На головах у них были шлемы. Порой они в своих обрядах доходили до такого же неистовства, как жрицы, вакханцы, менады. Согласно мифу, два брата-корибанта, убив своего третьего брата, взяли корзину с фаллосом Диониса и доставили ее в Этрурию и поселились там.

Корибанты и Кибела.

Вначале вчитаемся в орфический гимн, посвященный этой самой Кибеле (она же Рея и так далее).

Матерь бессмертных богов, о Кормилица, Чтимая всеми,
Я призываю Тебя неустанно в горячих молитвах.
Ты устрашающих львов запрягаешь в свою колесницу;
Жезл Твой — могучая ось, вкруг которой вращается Космос.
Ты — и Владычица крепкого трона, что в центре Вселенной,
И плодородной Земли, что дает пропитание смертным.
Горних богов и людей от Тебя происходят колена.
Отданы реки Тебе и любая стихия морская.
Гестия имя Твое, но еще и Всеобщая Радость,
Ибо при виде даров Ты ликуешь, рождая веселье.
Так осени же обряд, наслаждаясь ударами бубна,
Рея, Урана Дитя, всемогущего Крона Супруга.
Матерь, Защитница всех и Кормилица жизни цветущей,
Будь благосклонна к мольбам исступленным, к Тебе вознесенным;
С ликом веселым приди, о древнейшая Рея-Кибела!

Вчитавшись в это, вспомним всё, что уже говорилось о значении Кибелы в Риме. Вспомним о фригийском происхождении Кибелы. О том, что фригийцы волнами переселялись с Балкан в Малую Азию вообще и в Трою в частности. О том, что воевали фригийцы на стороне троянцев против ахейцев.

О том, что из Малой Азии Кибела была перенесена в Грецию. Кем? Не вернувшимся ли в Аттику малоазийским Двенадцатиградием?

Вспомним и о том, что греки, встретившись с малоазийской Кибелой, сразу же отождествили ее с Реей, супругой Кроноса и матерью Зевса. А заодно, конечно же, с Геей, а также с Деметрой.

И, наконец, вспомним о том, как в Рим — не мифический, а вполне уже исторический — был торжественно перевезен особым посольством древний символ культа богини Кибелы — темноцветный камень (вероятно, метеорит). О том, что этот камень был перенесен из храма Кибелы, расположенного во фригийском городе Пессинунте. Малоазийском, между прочим, городе — одном из главных центров поклонения Кибеле.

Перенесен был этот камень, если верить древним источникам, в 204 г. до н. э. С момента перенесения камня в Рим возник государственный римский культ богини Кибелы, которую в Риме называли Mater magna (Великая мать). Была установлена специальная особая коллегия жрецов Кибелы. Самим же римлянам вначале было запрещено принимать участие в обрядах культа Кибелы. И это несмотря на то, что культ был именно государственным. Позже, уже во времена римской империи, этот запрет был снят.

А теперь вспомним о том, что Анхиз называет предком троянцев Иасия, рожденного в Италии, как и Дардан. Кто такой этот Иасий, он же Иасион, он же Эетион? Он сын Корифа, который, согласно Вергилию, является мифическим основателем города в Этрурии (города Кориф в Тускии). Он сын Зевса, он царь Италии. И он же отец Дардана и Иасиона.

Итак, Иасий — мифический предок троянцев вообще и Энея в частности. И он же — возлюбленный Деметры. Мифы об Иасии связывают с Самофракии и Критом. Якобы этот возлюбленный Деметры совокуплялся с нею на трижды вспаханном критском поле, и за это Зевс поразил его молнией. Но Деметра (она же, как мы помним, Кибела) так скорбела от смерти Иасия, что отказалась давать урожай. И тогда боги позволили Иасию ежегодно покидать Аид — царство мертвых. Вот мы и приближаемся к смыслу элевсинских мистерий. Некто, ставший возлюбленным Деметры, то бишь Кибелы, может быть взят из царства мертвых и воскрешен. И этот некто — предок Энея Иасий. Тот самый предок, который, как и его брат Дардан, родился в Италии, где его отец основал этрусский город Кориф.

Тот самый предок, который, женившись на Кибеле, стал отцом корибанта. Тот самый предок, которого сам Зевс посвятил в мистерии Деметры-Кибелы — сначала самофракийские, потом элевсинские, а потом и римские. Выходит, не зря спускались вниз по ступеням истории? Не зря мы от «Энеиды» Вергилия перешли к его «Буколикам», от них — к буколикам Феокрита, затем — к Филиту, от него — к Элее, от Элеи — к Двенадцатиградию Малой Азии, от этого Двенадцатиградия — к аттическому Двенадцатиградию, построенному Кекропсом и объединенному Тесеем вокруг Афин... А от Кекропса-строителя Афин (и одновременно сына Геи) — к Кекропсу, построившему Элевсин как центр мистерий Деметры-Кибелы. Той самой Кибелы, которая зачала корибанта от Иасия. От Иасия, являющегося предком Энея. Иасия, родившегося в Италии, по Вергилию. Иасия, который может быть взят Деметрой из царства мертвых и возвращен на землю. То есть воскрешен.

Круг замкнулся. Но для того, чтобы рискованные гипотезы превратились хотя бы в гипотезы с высокой правдоподобностью (а на большее в таких исследованиях рассчитывать не приходится), надо, чтобы у многих таких кругов оказался один и тот же центр.

Начиная еще один круг, я возвращаюсь в Аркадию. Надеясь после этого снова вернуться туда, откуда сейчас временно ухожу.

Эпоним (буквально — «давший имя») — это божество или герой, в честь которого получил свое имя какой-нибудь географический объект. Ну так вот, географический объект Аркадия якобы получил свое имя в честь древнего героя Аркада (он же Аркас). Этот Аркад считается сыном бога Пана и нимфы Каллисто. Каллисто — это дочь Ликаона, аркадского царя, сына Пеласга. Ну вот, опять Пеласг...

Начинаем новый круг и обнаруживаем, что у него тот же центр, что и у предыдущего.

Аркад, по одной версии, сын Каллисто и Зевса. В этом случае Пан является его братом.

По другой версии, Аркад — сын Каллисто и Пана. В этом случае Пан является его отцом. Так или иначе, Аркад и Пан прочнейшим образом связаны. А значит, Аркадия имеет прочнейшую связь не только с Аркадом, но и с Паном. Кто же такой этот самый Пан?

Во всем, что касается мифологии, безусловно, действует правило, согласно которому наидревнейший источник является наиболее авторитетным. В этом смысле Дурис Самосский, греческий историк, живший в III веке до н. э. (родился около 350 г. до н. э., умер около 281 г. до н. э.), — это очень авторитетный источник. Тем более, что на него ссылаются и Диодор Сицилийский, и Плутарх, и Афеней, и многие другие. Так вот, по версии Дуриса Самосского, Пан — это сын жены Одиссея Пенелопы, родившийся от ее сожительства со всеми женихами. Есть и другие версии. Например, что он сын Гермеса и Пенелопы. Что родили его Гермес и Пенелопа в Аркадии, в Мантинее. Версий этих много. По одной из них, он сын Геи (это, кстати, версия Феокрита).

Если от мифов переходить к исследованиям, то обнаруживается, что Пан — это древнейшее божество Аркадии. А поскольку Аркадия — как опять-таки считают исследователи — это своего рода пеласгический реликт, то Пан — это древнейшее пеласгическое, то есть доиндоевропейское божество. Будучи ардкадским по месту рождения и генезису, это божество облюбовало себе в качестве зоны владычества всё ту же Аркадию. В роскошных долинах и рощах Аркадии, этом царстве Пана, обитают веселые нимфы, которые танцуют под дудочку Пана и водят шумные хороводы. В полдень, утомившись от своих развлечений, Пан засыпает. Вместе с ним засыпает под знойными лучами солнца вся природа. И воцаряется особая тишина. Эта тишина считалась священной. Все пастухи, обитающие в Аркадии, не играют в это время на свирели из боязни потревожить сон бога-покровителя. Только сам Пан при желании может нарушить эту тишину. И тогда люди, устрашенные внезапным нарушением тишины, впадают в страх, который называется паническим.

Защищая Афины от персов, Пан поверг их в панику и благодарные афиняне посвятили ему грот на Акрополе. В Аркадии находился оракул Пана. Жрицей Пана была Эрато, муза любовных песен, упоминаемая Вергилием в «Энеиде». Он очень коварен, этот бог, приковывающий к себе внимание многочисленных почитателей Аркадии, неизбежно поклоняющихся не только ей самой, но и божеству, облюбовавшему себе данную территорию.

Продолжение следует.

 

Связанные материалы: 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

 

 

 


 Судьба гуманизма в XXI столетии


Обращаю внимание на то, как важна была аркадская тема и для античности, и в последующие времена. И насколько эта тема взрывоопасна и судьбоносна


Метафизическая война
Сергей Кургинян , 11 июня 2014 г.
опубликовано в №81 от 11 июня 2014 г

 

Гверчино. Et in Arcadia ego (1622)

Как же много на территории Средиземноморья вообще и на территории Италии в частности этих самых кочующих оазисов тех или иных высоких цивилизаций! Троянской в том числе, но и не только.

Внимательно читая «Энеиду» — произведение, решающим образом повлиявшее на формирование древнеримской идентичности, а через нее и постримской общезападной идентичности, мы обнаружили массу кочующих оазисов троянской цивилизации. И разобрались с тем, почему именно энеевское троянское кочевье является наиважнейшим.

Затем мы обнаружили, что само это энеевское кочевье имеет не просто троянский генезис. Оно имеет генезис гораздо более древний — пеласгический, корибантский, аркадский, дарданский. Со всеми этими генезисами еще предстоит разобраться.

Следя за разворачиванием сюжета «Энеиды» так, как это делали веками и тысячелетиями представители западной элиты (которые не просто знали, как пушкинский Евгений Онегин, «не без греха из «Энеиды» два стиха», а заучивали наизусть всю «Энеиду»), мы обнаружили, что, оказавшись атакованным в Италии, Эней, по совету бога Тиберина, заключил союз своего — троянского и более древнего — кочующего оазиса высокой цивилизованности (сокращенно — КОВЦ) с КОВЦем царя Эвандра. Этот КОВЦ имеет уже стопроцентно аркадский генезис. И в этом смысле является для Энея родственным.

Что же касается автора «Энеиды», то, сохраняя верность той мифологии, которая сложилась до него, он одновременно следует в своем развитии сюжета фундаментальному политическому плану, проговоренному с великим римским императором Августом. В этом плане не может быть никаких случайностей. И потому союз троянско-аркадского КОВЦа Энея со стопроцентно аркадским КОВЦем Эвандра — это очередной шаг к построению не только троянской, но и аркадской идентичности Великого Рима. А — при том значении, которое Рим сыграл в истории Запада — это оказалось и очередным шагом в построении общезападной идентичности. Которой вменено — в ее вергилиевском варианте — быть не только троянской, но и аркадской.

Есть такое крылатое латинское изречение — «Et in Arcadia ego sum», что означает «я есть даже в Аркадии». Считается, что сущность, которая говорит: «Я есть даже в Аркадии», — это Смерть. Она обращается к смертным, сообщая им, что даже обитание в самом счастливом и безоблачном месте на свете, каковым является Аркадия, не делает их бессмертными. Что и эти обитатели самого счастливого и безоблачного места на планете станут ее добычей.

Был такой итальянский художник — Джованни Франческо Барбьери, который более известен под прозвищем Гверчино (что означает «косоглазый»). Он родился в Ферраре 8 февраля 1591 года и умер в Болонье 22 декабря 1666 года.

Сначала он был замечен кардиналом Серра, папским легатом в Ферраре, а затем и самим папой Григорием XV. Гверчино, безусловно, является, одним из выдающихся художников своего времени. В числе его работ почетное место занимает картина «Et in Arcadia ego», которую Гверчино писал достаточно долго — с 1618 по 1622 год.

На картине изображены аркадские пастухи, рассматривающие надгробие, на котором написаны слова «Et in Arcadia ego» и лежит человеческий череп. На левой лобной доле черепа — дырка. Картина допускает очень разные толкования. И если бы речь шла об одной этой картине, то вряд ли стоило бы на этом зацикливаться. Ну и что, что «Et in Arcadia ego»? Мало ли было написано картин на тему бренности земного существования?

Гверчино заканчивает эту свою картину в 1622 году. А в 1627 году французский художник Никола Пуссен (родившийся в Нормандии 15 июня 1594 года и умерший в Риме 19 ноября 1665 года) начинает писать одноименную картину. И заканчивает ее в 1630 году.

В 1637 году он начинает писать вторую одноименную картину, которую заканчивает в 1639 году.

И опять — аркадские пастухи. Кстати, эти две картины Пуссена иногда и называют «Аркадские пастухи». Пастухи рассматривают надгробие с надписью «Et in Arcadia ego». Но, в отличие от картины Гверчино, на картинах Пуссена отсутствует положенный на надгробие череп. И не до конца ясно, кто именно, говорящий, что он есть даже в Аркадии, именует себя «Я».

В 1787 году великий Фридрих Шиллер пишет стихотворение «Resignation». В нем (даю его в самом раннем русском переводе М. А. Дмитриева) есть такие строки:

И я в Аркадии родился!
Над колыбелью младенческой и мне
Природы приговор за радость поручился!
И я в Аркадии родился,
Но дар весны моей был — слезы лишь одне...

Слово «resignation» имеет много значений. Тут и отречение, и отставка, и безропотность (смирение, покорность). Дмитриев был первым, кто перевел на русский язык это стихотворение Шиллера. Он это сделал почти через сорок лет после написания стихотворения в 1826 году.

А в 1789 году, через два года после написания Шиллером стихотворения «Resignation», Карамзин пишет одноактную драму «Аркадский памятник».

Место действия этой драмы — Аркадия. Героиня этой драмы — некая Дафна, являющаяся невестой молодого спартанца Лизиаса — обсуждает со своим женихом, куда именно они пришли. Не могу удержаться от того, чтобы привести читателю строки из этой драмы Карамзина, имеющие отношение к Аркадии. Потому что Карамзин — фигура крайне масштабная. А драма эта не является его самым известным произведением.

Лизиас:

Конечно, мы с тобою
В Аркадию пришли,
Любезнейшая Дафна!
Здесь вечная весна
В долинах зеленеет;
Здесь кроткий ветерок
Колеблет воздух свежий.
Без терна цвет растет
(подчеркнуто мною — С.К.),
И небо чисто, ясно.
Конечно, мы с тобой,
Любезнейшая Дафна,
В Аркадию пришли.

Дафна:

Ах, Лизиас! Мы верно
В Аркадии теперь;
Здесь всё покойно, мирно.
Гармония певцов,
Поющих на кусточках,
В восторг приводит нас.
Они, не зная страха,
Навстречу к нам летят.
Ах, Лизиас! Мы верно
В Аркадии теперь.

Далее Лизиас и Дафна вместе благословляют долины и луга Аркадии, просят аркадские долины, чтобы они их убаюкали. Чтобы они укрыли лаской их юность. Чтобы им... Впрочем, несколько строчек из этого прошения, адресованного Аркадии, надо процитировать:

Мы пришли сюда искать
Счастья, вольности, покоя.
Нам любовь, кончая жизнь,
Счастья здесь искать велела,
Счастья, мира, тишины.

Я уже несколько раз обращал внимание читателя на пушкинскую иронию: мол, мой герой Евгений Онегин из всей «Энеиды» знает несколько строк, да и то не без греха.

Но на то это и ирония, чтобы отличаться от непреложного вердикта: «Евгений Онегин — малограмотный человек». Ведь в том же «Евгении Онегине» говорится о том, что пришедшая в библиотеку Евгения Онегина Татьяна обнаруживает массу непростых книг, буквально проштудированных Онегиным. И делает два вывода.

Первый — что господин очень осведомлен.

А второй — что он копирует чужие образцы («Уж не пародия ли он?» — задается вопросом Татьяна Ларина).

Но кем бы ни был пушкинский герой, сам Пушкин явным образом ему не чета. Александр Сергеевич Пушкин — один из наиболее образованных людей своего времени.

Что же касается Николая Михайловича Карамзина, драгоценной для россиян памяти которого Александр Сергеевич Пушкин «с благоговением и благодарностью» посвящает своего «Бориса Годунова», то нет никаких сомнений в том, что он глубочайшим образом усвоил и осмыслил всё то, что касается западной идентичности в целом, роли «Энеиды» Вергилия в деле построения этой идентичности, роли аркадской темы в «Энеиде» Вергилия и так далее.

А поскольку роль самого Карамзина в построении российской идентичности крайне велика, то давайте подробнее ознакомимся с его произведением, посвященным столь важной для Запада теме Аркадии. Ведь и Фридрих Шиллер отдал дань этой теме, и только что обсуждавшиеся нами художники, и те, кто покровительствовал этим художникам (а у них были очень высокие покровители: и папы, и короли).

Ну, так что же Карамзин?

Его Дафна сообщает своему жениху Лизиасу, откуда она узнала о том, что может быть счастлива только в Аркадии. Ей об этом сказала некая добродетельная Аканта. Лизиас говорит, что всегда считал Аканту матерью Дафны.

Дафна говорит Лизиасу, что Аканта и впрямь очень о ней заботилась. И что она очень долго считала Аканту своей матерью. Но что перед смертью Аканта поведала ей о том, что ее настоящая мать — это любезнейшая приятельница Аканты. Поведав об этом Дафне, Аканта сообщила Дафне, что только в Аркадии Дафна сможет быть счастливой. И что в Аркадии она найдет то, что потеряет в момент, когда Аканта покинет этот мир.

Мы узнаем также, что Аканта восхваляла свою родную Аркадию как земной рай, где богатый всегда умерен, а бедный всем доволен. Где все веселы и радостно трудятся, где нет коварства, вражды и злобы, где «старый молод, бодр весельем, а юный нравом, духом стар». И где течет златое время.

Дафна спрашивает своего жениха, не горюет ли тот о том, что последовал за нею в Аркадию, оставив родную Спарту. Жених отвечает, что Спарта переродилась и уже не является страной героев и воинов, что в ней царствуют тирания и разврат, и он не жалеет о том, что ее покинул. Сказав об этом, он обсуждает с Дафной их брак, и Дафна заверяет его, что на первом же алтаре бога Пана она поклянется Лизиасу в супружеской верности.

Далее Дафна встречается с аркадскими девушками, собирающими цветы. Они вместе восхищаются благодатностью Аркадии. Ушедший на разведку Лизиас возвращается вместе с местным жителем Эвфемоном.

Эвфемон подтверждает мнение Дафны о том, что Аркадия — это идеальное место, «где добродетель исполняют без гражданского закона и где невинность доставляет чистые радости, которые не влекут за собой раскаянья».

Эвфемон также настаивает на скорейшем заключении брака между Дафной и Лизиасом и выражает свою готовность содействовать этому браку. Он также сообщает, что для заключения брака нужно благословение старого Палемона, общего отца и друга аркадцев, человека благоразумного и способного давать безошибочные благие наставления. «Он всегда предводительствует нами, когда мы приносим жертву Пану», — говорит Эвфемон. Радуясь возможности встретиться с таким человеком, Дафна и Лизиас, сопровождаемые Эвфемоном, пускаются в путь.

В следующем явлении пьесы Карамзина на сцену выходит тот самый благословенный Палемон, который сетует на то, что проклятые спартанцы лишили его любимой Дафны, убили мать Дафны и так далее. Особо он сетует на то, что Дафна досталась в добычу чудовищным спартанским злодеям. Сетуя на это, Палемон пытается понять, чем он разгневал богов и почему столь горькой является его участь.

Тут к Палемону приходят две пастушки, которые сообщают ему, что Аркадию посетил чужестранный пастух вместе с нимфой (нимфой они называют Дафну). И что этот чужестранный пастух говорит о том, что он родом из Спарты. Палемон болезненно реагирует на это сообщение и предупреждает девушек, что спартанцам верить нельзя, что они все злодеи и так далее. Девушки начинают восхвалять Дафну и сообщают ему, что спартанский пастух и Дафна придут просить у него благословения.

Они уходят. Палемон, оставшись один, сетует на то, что ему придется сделать что-то хорошее для спартанца. А также на то, что он потерял свою драгоценную Дафну.

Что касается ушедших аркадских пастушек, то они обхаживают Дафну, всё время называя ее любезной нимфой. И предлагают Дафне осмотреть гробницу дочери Палемона. Оказывается, что цветы, которые они собирали, предназначены для этой гробницы. Дафна подходит к памятнику якобы усопшей дочери Палемона и читает строки:

И я была в Аркадии.

Далее она говорит якобы усопшей дочери Палемона: «И я была в Аркадии — в Аркадии! И конечно, лишилась жизни в цвете лет своих. И покоишься в этой гробнице! И добрый отец, и нежная мать тебя оплакивают! — А здесь Аркадия! А я думала, что на аркадской земле не произрастает никакого человеческого злополучия! А вместо этого и здесь живут заразы, болезни и скорби...»

«О, как я обманулась! — восклицает Дафна, глядя на гробницу. — Суетная надежда, как ты обольстила меня!

В мирных рощах и долинах
Кипарисы я нашла
Вместо роз и миртов нежных.
Вместо брачных алтарей,
Где б союзу совершиться,
Вижу гроб я пред собой.
Так и здесь бывает горесть
После радости, утех?
Терны так же колют сердце?
И на радостных полях
Только памятник печали
Представляется глазам».

Дафна предельно разочарована. И в этом состоянии предельного разочарования встречается с Палемоном. Она рассказывает ему об Аканте. О том, что Аканта не ее мать. И Палемон узнает в ней свою дочь Дафну. Дафна рассказывает пришедшему Лизиасу и всем остальным о том, что Палемон — ее отец. Палемон прощает Лизиасу его спартанскую родословную. Он также говорит Дафне, что Аркадия не является страной непрерывного счастья. Что всё на земле подвластно смерти, даже в Аркадии. И что только в вечном мире можно обрести совершенное благополучие.

Далее все начинают радоваться и бесконечно восхвалять бога Пана. Палемон же сообщает Дафне, что сооруженная им гробница отныне будет памятником счастья, что вместо кипарисов здесь будут произрастать розы. И что гробница эта будет превращена из памятника скорби в памятник радости.

После этого вершится брачный обряд. Дафна и Лизиас становятся мужем и женой и вместе воспевают Аркадию.

Палемон напоминает новобрачным, что и в Аркадии существуют пределы радости. Что в Аркадии нет спасения от смерти, но есть спасение от несправедливости, от греховных чувств. Пьесу завершают следующие строки, которые поет хор:

Не мучьтесь никогда желаньем,
Вы, юные сердца, —
Найти Аркадию под солнцем!
Вы можете найти
Аркадию в душе спокойной.
Ищите там ее!

Пьеса написана в 1821 году. Из нее мы узнаем, что некие юные сердца постоянно хотят найти Аркадию под солнцем. И что Карамзин пытается убедить их в невозможности это сделать.

Ни позиция отдельного автора, даже такого, как Карамзин, ни тем более содержание отдельного произведения не могут адекватно осветить аркадскую тему. Потому что и автор, и его конкретные произведения входят в некий поток. И только в рамках этого потока могут быть надлежащим образом осмыслены. Произведение Карамзина, которое мы только что обсудили, входит в поток под названием «Русский сентиментализм».

Русский сентиментализм есть часть сентиментализма как такового. То есть движения, которое в конце XVIII — начале XIX века противопоставило просвещенческому культу разума культ чувства, а герою классицизма — человека чувствительного, занятого не воинскими подвигами и государственными деяниями, а самопознанием. Или, точнее, путешествием в глубь своей души, в сферу чувств, которая игнорировалась ревнителями культа разума и государственности.

Русский сентиментализм был особо вдохновлен идеями Иоганна Готфрида Гердера, теоретика «Бури и натиска». Само движение «Буря и натиск» родилось в Германии, в конце XVIII века. «Буря и натиск» (Sturm und Drang) — это название пьесы немецкого драматурга Ф. М. Клингера (родился в 1752 г., умер в 1831 г.). Участники движения «Буря и натиск» ставили перед собой задачи создания самобытной немецкой национальной литературы. Они критически относились к цивилизации и воспевали культ естественного, природного. Мировоззренческим ориентиром для них, конечно же, было творчество французского философа Жан-Жака Руссо.

Что же касается собственно немецкой мировоззренческой сентименталистской системы, то она была построена именно Гердером. Гердер яростно критиковал хвастливое бесплодное образование эпохи Возрождения. Он порицал механическое использование правил классицизма. Он утверждал, что истинная поэзия — это язык чувств, сильных впечатлений, страсти, фантазий. И что такой язык универсален.

Творцов и мыслителей, входивших в движение «Буря и натиск», называли «бурными гениями». Эти «бурные гении» яростно обличали тиранию, бичевали социальные пороки современного им общества, разоблачали лживость его морали. Главным героем для «бурных гениев» была свободолюбивая сильная личность, движимая страстями и не знающая никаких преград. Что же это была за личность, читатель?

Конечно же, ярчайшей личностью данного типа был гётевский доктор Фауст. «Бурные гении» восхваляли также Прометея. Но Прометей — это величина со многими неизвестными. Во-первых, он не совсем человек или даже совсем не человек, а титан. Во-вторых, воспет он был давно. И, так сказать, в слишком общих чертах.

Другой дело — Фауст. В молодые годы Гёте входил в движение «Буря и натиск». Именно под влиянием этого движения, руководствуясь мировоззренческими ориентирами сентиментализма, Гёте написал в 1774 году «Страдания молодого Вертера» — короткое произведение, принесшее ему фантастическую известность и сделавшее его в определенной степени зависимым от этой известности. Потому что ни «Фауст», ни другие произведения Гёте никогда не получали такой восхищенной массовой поддержки современников, какую получил гётевский Вертер, этот классический образчик высокого сентиментализма.

Но в движение «Буря и натиск» входил не только Гёте. В него же входил и Шиллер, находившийся в очень непростых отношениях с Гёте. И если гётевские «Страдания молодого Вертера» подвели черту под провинциализмом немецкой литературы и вывели немецкую литературу на мировой уровень (гётевским Вертером безмерно восхищался Наполеон), то «Фауст» — это уже не только сентиментализм... И не только романтизм... И не только... Короче говоря, Гёте сначала вывел немецкую литературу на мировой уровень, написав «Вертера», а потом поволок ее куда-то вбок, написав «Фауста».

Да, по определенным критериям, «Фауст» тоже является сентименталистским героем. Но это уже другой сентиментализм. Фауст отнюдь не Вертер. Вертер страдает, а Фауст действует. Причем действует с опорой на Мефистофеля. Что и породило суждение Шарлоты Шиллер, сказавшей, что Гёте, написав «Фауста», по сути, порвал с гуманистическим духом вообще и оперся на ничто.

Несколько слов о русском сентиментализме.

Эру русского сентиментализма открыл, конечно же, Николай Михайлович Карамзин своими «Письмами русского путешественника», написанными в 1791–1792 гг. То есть в разгар Великой Французской революции.

Следом за этими письмами написана «Бедная Лиза». Этот шедевр русского сентиментализма никоим образом нельзя считать подражательным. Но, конечно же, Карамзин ориентируется, создавая сентименталистские произведения, и на Гердера, и на Шиллера, и на Гёте.

Произведения Карамзина нельзя рассматривать в отрыве от более ранних произведений Сумарокова, «слезных драм» Хераскова, романов Эмина, художественных произведений М. Н. Муравьева, вышедшего из школы Хераскова, но оказавшегося более независимым.

А выстроив в некий художественно-философский ряд все эти имена, мы рано или поздно выходим на Н. И. Новикова и масонскую тему в целом. То есть на целую плеяду имен (А. М. Кутузов, И. П. Тургенев, А. А. Петров).

Александр Андреевич Петров — это молодой талантливый переводчик, сильно повлиявший на Карамзина, писавший ему письма, которые Карамзин ценил. Помимо переводов, Петров занимался и издательской деятельностью. Так, издававшийся вначале Новиковым журнал «Детское чтение для сердца и разума» впоследствии перешел в руки Петрова и Карамзина. При этом Петров очень скептически оценивал отвлеченные моралистические умствования своих масонских собратьев, ядовито иронизировал по их поводу. И явно повлиял на Карамзина как в плане общей оценки таких собратьев, так и в плане оценки аркадской темы. Не вызывает сомнения, что когда в последних строчках «Аркадского памятника» говорится о тщете попыток юных сердец найти Аркадию под солнцем, то речь идет о тех же юных сердцах, над которым иронизировал Петров. И о том, что ирония Петрова была Карамзиным достаточно глубоко впитана.

Русификацией античной тематики активно занимался еще один представитель той же школы, Капнист. «Перенося Горация в наш век и круг, старался я заставить его изъясняться так, как предполагал, что мог бы он изъясняться, будучи современником и соотечественником нашим», — писал Капнист. И одновременно осуждал Горация за то, что он, как и Вергилий, был слишком близок к Августу и чересчур ангажирован августианскими философско-политическими затеями.

Другой русификатор античной тематики — Львов — и переводил древних (того же Анакреона Тийского, например), и занимался этой самой русификацией античности.

Так что никоим образом нельзя говорить, что русская литература и русская философская мысль были чужды античности вообще и тем темам, которые я обсуждаю в этом своем исследовании. Другое дело, как именно преломлялась античность в России. И в какой мере русские круги эпохи Карамзина, а также более ранней и более поздней эпох, воспринимали античность, так сказать, напрямую, а в какой мере — в европейском (и прежде всего немецком) осовремененном ее преломлении.

Я только что предложил читателю поразмышлять над драмой Карамзина «Аркадский памятник». Но ведь эта драма является, по сути, переводом поэмы Х. — Ф. Вейсе «Аркадский памятник». Карамзин перевел эту поэму для того самого журнала «Детское чтение», который мы только что обсуждали.

Противоречия между Карамзиным и русским масонством оформились тогда, когда Карамзин начал издавать «Московский журнал» и сообщил, что в нем не будут печататься «теологические, мистические, слишком ученые, педантические сухие пиесы». Тут-то русские масоны (о которых я пишу не с позиций восхваления или осуждения, а просто как об очевидном факторе, без учета которого ничего нельзя понять в интеллектуально-политической и художественной жизни России) обозлились на Карамзина по-настоящему. Поддержал Карамзина всё тот же А. А. Петров, чья роль в формировании мировоззрения Карамзина, по-видимому, является существенно недооцененной.

При этом Карамзин, не прерывая связи с двором, заступается перед Екатериной II за своих масонских друзей, рецензирует в своем «Московском журнале» спектакли революционного Парижа, «Утопию» Томаса Мора и другие произведения.

Путешествуя по революционной Франции, Карамзин испытывает сложные чувства. Он вдруг осознает, что народ может быть страшнейшим деспотом. И осознав это, противопоставляет Швейцарию — эту «прекрасную игрушку» — кровавой обезумевшей Франции. Считая себя республиканцем в душе, Карамзин не принимает французского революционного террора. И одновременно мучительно рассуждает о будущем человечества. Рассуждает он и о возможности вторичной архаизации Европы, о гибели Европы в разрушительных войнах, о губительности нынешних тенденций, способных привести к обрушению гуманизма. Словом, Карамзин остается сентименталистом не только в том, что касается литературы. Более того, Карамзин, познакомившись с Гердером во время своего пребывания в Германии, всё больше начинает настаивать на том, что «творческий дух обитает не в одной Европе, он есть гражданин вселенной».

Это общее утверждение Карамзин подкрепляет напечатанием в «Московском журнале» индийской драмы Калидасы «Саконтала», своим интересом ко всему, что выходит за русско-европейские рамки.

Несколько слов по поводу Христиана-Феликса Вейсе, чей «Аркадский памятник» вдруг привлек такое внимание Карамзина. Вейсе — это немецкий поэт и автор рассказов для детей. Он родился в 1726-м и умер в 1804 году. Карамзина не могла не заинтересовать сосредоточенность Вейсе на детской и юношеской тематике. Ведь Карамзин, как мы только что установили, сначала участвовал в новиковском журнале «Детское чтение для сердца и разума», а затем сам этот новиковский журнал возглавил. А Вейсе с 1774 года стал писать повести исключительно для юношества. А с 1775-го — издавать разного рода периодические издания, такие, как «Друг детей».

Безусловно, Вейсе относился к интересовавшему Карамзина кругу немецких сентименталистов. Кроме того, Вейсе уже в 1750 году получил место гофмейстера при графе фон Гейерсберге. И было ему отроду 24 года. Талант поэта и царедворца — вот что объединяет Вейсе и Гёте, при всей очевидной разномасштабности этих фигур. Интерес немецкого поэта и царедворца к теме Аркадии, подхваченный Карамзиным, не может не иметь совсем уж никакого отношения к увлечениям элиты того времени. Притом, что эти увлечения были не чужды и Вейсе, и Гёте, и Карамзину.

Вейсе умер в Лейпциге на 79-м году жизни. К этому моменту он очевидным образом завоевал уважение своих сограждан, проявив себя и в качестве царедворца, и в иных творческих качествах.

Но для того, чтобы лейпцигские студенты, возглавляемые князем Ольденбургским и графом Шаумбург-Липпе, шли за телом покойника до кладбища, чтобы венцы на шёлковых подушках несли четыре студента, в числе которых был граф Шуленбург, мало быть уважаемым гражданином города Лейпцига. Надо еще быть интегрированным в лейпцигскую элиту. Причем речь идет о такой интеграции, которая имеет прямое отношение к интересующей нас аркадской тематике.

Итак, М. А. Дмитриев очарован аркадской темой у Фридриха Шиллера и первым переводит его «Resignation» на русский язык. Н. М. Карамзин очарован аркадской темой у Х. -Ф. Вейсе и предлагает русскому читателю эту тему в «Аркадском памятнике». Свою лепту вносит также Константин Николаевич Батюшков (1787–1855). Привожу читателю его стихотворение «Надпись на гробе пастушки», опубликованное в «Вестнике Европы» в 1810 году с подзаголовком «Этот гроб находился на лугу, на котором собирались плясать пастухи и пастушки»:

Подруги милые! в беспечности игривой
Под плясовой напев вы резвитесь в лугах.
И я, как вы, жила в Аркадии счастливой,
И я, на утре дней, в сих рощах и лугах
Минуты радости вкусила:
Любовь в мечтах златых мне счастие сулила;
Но что ж досталось мне в прекрасных сих местах? —
Могила!

Этот текст использован Чайковским в романсе Полины из «Пиковой дамы».

Спев про милых подруг и про могилу, Полина продолжает:

Вот вздумала я песню спеть,
Слезливую такую! Ну с чего?
И без того грустна ты что-то, Лиза,
В такой-то день, подумай!
Ведь ты помолвлена, ай-ай-ай!

(Подругам.)

Ну, что вы всё носы повесили?
Веселую давайте, да русскую,
В честь жениха с невестой!
Ну, я начну, а вы мне подпевайте!

Дальше поется песня «Ну-ка, светик Машенька, ты потешь, попляши». Песня, надо сказать, тоже не из разряда веселых.

Таким образом, к аркадской теме был подключен не только русский, но и советский зритель и слушатель.

В 1948 году, то есть в самые что ни на есть сталинские послевоенные годы, в издательстве «Советский писатель» выходит книга «Стихотворения» под редакцией известнейшего и влиятельнейшего литературоведа той эпохи Б. В. Томашевского. Томашевский обращает внимание советского читателя на связь этого стихотворения Батюшкова с картиной французского художника XVII века Никола Пуссена. Ну обращает внимание, и что с того? Только то, что в 1948 году никакое обращение к ненужной теме не было бы санкционировано. А оно было санкционировано. Значит, тема не была отнесена к разряду ненужных. Но к какому разряду она была отнесена? К разряду нейтральных, общеосведомительных? Или же осведомительное для большинства было одновременно знаковым для меньшинства?

Однозначного ответа на этот вопрос нет и не может быть. Как не может быть однозначного ответа на вопрос о том, был ли соответствующий подтекст в стихотворении «Я люблю тебя, жизнь». Притом, что стихотворение было написано человеком, достаточно образованным для того, чтобы гипотеза о наличии подтекста могла быть отнесена в разряд правдоподобных. Но ведь именно как гипотеза, правда же?

Итак, и итальянец Гверчино, и француз Пуссен занимались темой Аркадии. Гверчино пишет свою картину на аркадскую тему с 1618 по 1622 год.

Пуссен пишет на эту тему аж две картины. Одну — с 1629 по 1630 год, другую — с 1650 по 1655 год.

А уже в следующем XVIII веке английский художник Джошуа Рейнольдс (родился в 1723-м, умер в 1792 году) пишет свою картину на аркадскую тему. Он заканчивает ее в 1769 году и показывает своему другу доктору Джонсону. На картине изображены две леди, сидящие перед надгробием и изучающие — да-да, именно изучающие — всё ту же надпись «Et in Arcadia ego».

Между Рейнольдсом и доктором Джонсоном состоялся следующий примечательный разговор.

Доктор Джонсон восклицает: — Что бы это могло значить? Совершеннейшая бессмыслица: «Я — в Аркадии»!

Рейнольдс ему уклончиво отвечает: — Полагаю, король мог бы объяснить вам. Едва увидев вчера картину, он сразу же сказал: «Ах, там в глубине — надгробие. Увы, увы, смерть есть даже в Аркадии».

Почему я называю этот разговор уклончивым? Потому что идет XVIII век. И все понимают, что смерть есть во всех уголках земли. И что сие утверждение не относится к числу особо глубоких. А будучи начертанным на надгробии, оно не требует вдумчивого изучения. Может быть, оно требует ахов и охов, но и не более того. Между тем, это изречение именно изучают. Причем настойчиво.

Поместье Шагборо в графстве Стаффордшир. На территории поместья — мемориальный памятник середины XVIII века. То есть именно той эпохи, когда начались обсужденные нами страсти по Аркадии. На барельефе изображена копия второго варианта картины Пуссена «Аркадские пастухи». Барельеф является зеркальным отражением картины, а классическая надпись «Et in Arcadia ego» дана не в зеркальном отражении, а правильно. Ниже барельефа высечена некая надпись. Достаточно загадочная для того, чтобы ею занялись досужие конспирологи. Да еще как занялись!

Огромную популярность получила сначала конспирологическая дешевка под названием «Священная загадка». А потом еще одна дешевка под названием «Код да Винчи». Серьезные специалисты, с которыми я беседовал, убеждены в том, что эти дешевки были сочинены и раскручены специально для того, чтобы скомпрометировать аркадскую тему. Однако как можно скомпрометировать до конца тему, которая обсуждается не только в тех или иных конспирологических дешевках (пусть даже и очень раскрученных), но и в тех произведениях древности, которые невозможно скомпрометировать? Ну как скомпрометируешь того же Вергилия? Или его современника Овидия, столь же гениального, сколь и Вергилий?

Ну так вот, Овидий (Публий Овидий Назон, родился в 43 году до н. э. — умер в 17 или 18 году н. э.) был врагом императора Августа. Причем врагом достаточно непримиримым. Поскольку его поэтическая гениальность не вызывала сомнений ни у кого, включая императора, Овидий остался жив. Но был сослан из Рима в Западное Причерноморье, где и провел последние десять лет жизни. Влияние Овидия на западную литературу огромно. Оно ничуть не меньше влияния Вергилия. Но в случае Овидия речь идет о влиянии именно на поэтическую лирику. Тут Овидий и впрямь оказал огромное влияние на очень и очень многих, включая Пушкина. Что же касается римской истории или римского политического имперского мифа, который даже важнее самой этой истории, то тут Вергилию нет равных. И Овидий ему, прошу прощения, в подметки не годится. Да Овидий и не претендует на роль создателя имперского политического мифа. То есть имперской политической идентичности.

Самое большее, на что Овидий претендует, — это подрыв имперских мифологий вообще. И в особенности тех, которые способствуют укреплению власти ненавидимого им императора Августа. А чья политическая мифология в наибольшей степени способствует укреплению этой власти? Мифология Вергилия.

Овидий родился на три десятка лет позже Вергилия и умер тоже на три десятка лет позже гения, который занял противоположную Овидию политическую позицию.

Насколько принципиальной была эта политическая позиция Овидия, сказать трудно. Жена Овидия была достаточно близка к дому императора. Овидий говорит о какой-то «ошибке», приведшей к тому, что он был осенью 9 года н. э. отправлен Августом в ссылку на берега Черного моря. Но он отказывается говорить о том, что это за ошибка, заявляя, что это значило бы растравлять раны цезаря. Речь идет, как считают специалисты, о чем-то, носящем крайне интимный характер. О чем-то, приносящем ущерб чести, достоинству и спокойствию императорского дома. Что-то не то Овидий сказал, увидел или сделал. Это — во-первых. И, во-вторых, он написал свою «Науку любви» («Ars amatoria»)... А также «Лекарство от любви» («Remedia amoris»)...

Исчерпав эти сюжеты, Овидий занялся сюжетами религиозными. И историческими. В своих «Скорбных элегиях» Овидий униженно просит императора о помиловании, восхваляет его величие и его подвиги. Убеждает императора, что его, Овидия, жизнь целомудренна, а шаловлива только его муза. Перечисляет греческих и римских поэтов, которых не карали так жестоко за столь же сладострастные стихи. А также римские мимические непристойные представления, которые не вызывают столь бурного императорского гнева.

Увы, Овидия не помиловали ни Август, ни его наследник Тиберий. Я не берусь утверждать, что жестокость кары была порождена сомнениями Овидия по поводу тех или иных утверждений Вергилия, важных для императорского дома. Но, возможно, это так. И если это так, то камнем преткновения могла стать аркадская тема. Ибо Вергилий всячески восхваляет аркадцев и возводит от них величие могучего Рима. Овидий же в своих «Фастах» описывает Аркадию и ее обитателей диаметрально противоположным образом:

Жили они, как зверье, работать еще не умели:
Грубым был этот люд и неискусным еще.

Если аркадский люд был таким, то это ставит под сомнение высокую цивилизованность энеевского КОВЦа и уж тем более высокую цивилизованность КОВЦа царя Эвандра. Этого лидера собственно аркадского КОВЦа, с которым бог реки Тибр рекомендовал Энею установить самые тесные отношения. Ну и тогда прости-прощай, вергилиевская политическая мифология, столь необходимая Августу и его наследникам.

И «Фасты», которые я только что процитировал, и еще более фундаментальное произведение Овидия «Метаморфозы» сочинены еще до ссылки. И потому предположение о том, что крамольные положения этих произведений породили ссылку, не содержит в себе очевидных хронологических противоречий. В «Метаморфозах», этом огромном произведении, состоящем из 15-ти книг, изложены все греческие и римские мифы, связанные с превращениями. Начиная от мифа о превращении Хаоса в Космос и кончая мифом о превращении Юлия Цезаря в звезду. Узнав о гневе императора, Овидий почему-то сжигает «Метаморфозы». К счастью, остается несколько списков, позволяющих Овидию заняться в ссылке редактированием и дописыванием «Метаморфоз», а также их изданием.

«Фасты» Овидий тоже написал в Риме. И кое-что он внес туда уже после смерти Августа. В любом случае, налицо попытка создать другую мифосистему, нежели та, которая создана Вергилием. А другая мифосистема, проблематизирущая фундаментальный политический миф, он же «Энеида» Вергилия, Августу и его наследникам не нужны.

Я не претендую на доказательность своего объяснения мотивов Августа, породивших ссылку Овидия. Я только обращаю внимание читателей на то, как важна была аркадская тема и для античности, и в последующие времена. И насколько эта тема взрывоопасна и судьбоносна. А коли это так, то никакие конспирологические спекуляции не могут стать преградами на пути неспекулятивного и неконспирологического исследования аркадской тематики.

Продолжение следует.

 

Связанные материалы: 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

 

 


Судьба гуманизма в XXI столетии


Союз троянского кочующего оазиса великой цивилизованности Энея и аркадского кочующего оазиса великой цивилизованности Эвандра — вот, что нужно Вергилию для конструирования великой римской идентичности с наидревнейшими корнями


Метафизическая война
Сергей Кургинян , 4 июня 2014 г.
опубликовано в №80 от 4 июня 2014 г.

 

Парис, Елена, Гектор и Андромаха. Роспись на вазе XI век до. н.э.

Предлагаю вниманию читателя следующую общую модель. На той или иной территории в то или иное время живет тот или иной народ. Причем народ этот не просто живет, а достигает высоких результатов во всем, что касается способов организации жизни. Говоря о высоких результатах, я имею в виду результаты, качественно отличающиеся от неких средних результатов, которых достигают другие народы, проживающие на других территориях. Совершенно очевидно, что говорить о высоких и средних результатах можно только применительно к определенному времени. Если речь идет, например, о третьем тысячелетии до нашей эры, то высоким результатом следует считать создание любой городской цивилизации. Потому что средним результатом для этого времени является более или менее высокоразвитое сельское поселение определенного типа, не имеющее никакого отношения к даже самой убогой городской жизни. Которая в данную эпоху является высочайшим, неслыханным завоеванием для тогдашнего человечества.

А в более позднюю эпоху высоким результатом будет считаться нечто другое. Завоевал, к примеру, Древний Рим те или иные провинции, наладил там жизнь иначе, чем она была налажена до того, то есть более высоким, а точнее менее варварским образом. Но всё равно, одно дело — жизнь в этих сравнительно более обустроенных провинциях, а другое дело — жизнь в самом великом Риме. Все приезжающие из провинции понимают, что Древний Рим — это великий город, жители которого сумели добиться (в данном случае неважно, за счет чего) более высоких результатов в том, что касается организации жизни. А у них на родине этих результатов добиться не смогли. Даже там не смогли, где Рим вмешался — и созидательно, и разрушительно — в тот способ жизни, который главенствовал до этого вмешательства.

Каждый приезжающий в великий Рим видит свое. Кто-то — жестокость и уродство великой римской цивилизации. А кто-то — ее достижения. Кто-то негодующе восклицает: «Зарвавшиеся ублюдки, что они вытворяют в своем Колизее!» А кто-то ахает и охает: «Какие водопроводы! Какие рынки! Какое изобилие развлечений! Какой уровень искусства! Какое военное могущество, наконец!»

Между тем, жизнь в великом Риме, качественно отличающаяся от жизни в какой-нибудь, «римоподобной» провинции, еще более существенно отличается от жизни в мире, который римляне именуют варварским. А мы можем назвать архаическим, не сумевшим вырваться из стадии патриархальных родовых поселений и так далее.

Слово «цивилизация», во-первых, имеет слишком много значений и, во-вторых, нагружено определенным идеологическим содержанием... «СССР должен войти в мировую цивилизацию», — говаривали горбачевцы, организуя развал нашей великой родины. Что значит «войти в мировую цивилизацию»? Как Советский Союз мог вообще в нее не входить? Мы на Луне жили? Вроде бы нет. Как мог не входить в мировую цивилизацию народ, подаривший миру Достоевского и Чехова, Чайковского и Рахманинова? А значит, горбачевцы, восклицая о мировой цивилизации, имели в виду западную цивилизацию определенного образца, в которую мы действительно не входили. А почему в нее надо было входить? Мы ведь потому и не входили, что строили жизнь своего общества на других, альтернативных основаниях!

Ох уж мне это слово — «цивилизация». А еще вам скажут, что есть цивилизация и культура. И что слово «цивилизация» используется для того, чтобы противопоставить великим культурным достижениям некие тупые техногенные цивилизационные завоевания. Кстати, об этих завоеваниях. Наше советское общество, альтернативное обществу западному, подарило миру не только высочайшие культурные достижения. Оно подарило миру и высочайшие технические достижения. Например, мы первыми вышли в космос. Так что и тут нельзя говорить о том, что наше вхождение в мировую, то бишь западную, цивилизацию, было порождено техническим отставанием. Мол, «чего бы вы ни достигли в области нравственности, культуры, каковы бы ни были ваши социальные завоевания, если другое общество обогнало вас в техническом смысле, то сливайте воду или вливайтесь в него. В противном случае вас элементарным образом разгромят». Будучи в целом справедливым, это утверждение является очевидным образом неверным во всем, что касается конкуренции между западным способом обустройства жизни и тем способом, который приняли и отстояли советские граждане. Никто не превосходил Советский Союз не только культурно, но и технически. Наши отдельные отставания (в области компьютеров, например) можно было легко преодолеть без вхождения в чужую западную цивилизацию.

И, наконец, зачастую слово «цивилизация» применяется для описания достаточно замкнутых обществ, всецело ориентирующихся на тот или иной тип религии (православная цивилизация, исламская цивилизация, индуистская цивилизация и так далее).

Ну, вот... Я в очередной раз посетовал на поливалентность слова «цивилизация». И, описав эту поливалентность, оговорил тем самым, что в данном случае я лично использую словосочетание «уровень цивилизованности» для того, чтобы противопоставить отдельные оазисы высокой цивилизованности, то есть более совершенной системы организации жизни и деятельности человеческого сообщества — окружающей эти оазисы пустыне низкой цивилизованности. Что именно в этих оазисах сооружено — вопрос отдельный. Высокий уровень цивилизованности не обязательно должен быть благим. Но когда вы сталкиваетесь с древними высокоразвитыми цивилизациями — той же крито-минойской — и видите, сколь изящны и совершенны созданные ею произведения искусства, вы разводите руками и говорите: «Возможно, эта древняя крито-минойская талассократия (то есть власть моря — С.К.) была вполне свирепой и ненавидимой окружающими. Возможно, предания о царе Миносе, о Минотавре, о зверствах, творимых в критских лабиринтах, отражают какие-то подлинные зловещие черты этой цивилизации... Но ведь совершенно ясно, что эта цивилизация находится на другом уровне развития, нежели окружающие ее примитивные общества».

Кто-то в ответ на такое ваше рассуждение начинает восклицать: «Ну и пусть те общества менее развиты, зато они не столь отягощены злом».

Но, во-первых, никто не предлагает рассматривать уровень развития общества в качестве единственного критерия, позволяющего подразделять общества на благие («развитые», «цивилизованные») и не благие («примитивные», «варварские»).

И, во-вторых, так ли уж свободны от зла примитивные варварские общества? Да, в них зло носит менее изощренный характер. Но ведь оно по этой причине не перестает быть злом. Правда же?

Итак, никто не собирается огульно охаивать неразвитые общества только потому, что они примитивны и архаичны. И никто не собирается столь же огульно воспевать развитые общества лишь потому, что они являются цитаделью некоей цивилизованности (в том смысле этого слова, о которой я уже оговорил выше). Но вряд ли стоит поддаваться соблазну диаметрально противоположной критериальности и начинать воспевать примитивные архаические общества только потому, что они примитивны и архаичны.

Кроме того, нас и впрямь слишком далеко завело бы детальное обсуждение темы благого и неблагого развития, содержания понятия «развитие» и содержания сопряженных с ним наитончайших понятий (технический прогресс, степень совершенства культурных и иных принципов существования того или иного общества и так далее).

Поэтому давайте удовлетворимся общей моделью из двух элементов.

Элемент № 1 — Оазис высокой цивилизованности (то бишь высокой — например городской — организованности бытия человеческого).

Элемент № 2 — Пустыня качественно более низкой цивилизованности, в которой находится островок высокой цивилизованности.

И, не отвлекаясь на более сложные вопросы (нужны ли такие оазисы, являются ли они благом и так далее), начнем работать с этой моделью.

Требовательный читатель, конечно, может упрекнуть меня в том, что я и без того уже отвлекаюсь на очень и очень многое. Что я, начав с гетевского «Фауста», рефлексий Томаса Манна на это произведение, которое все называют шедевром западного гуманизма, затем начал обсуждать совсем другие произведения. Причем разнокачественные. От песни «Я люблю тебя, жизнь» до «Энеиды» Вергилия... И, перейдя к пеласгам, дарданам, кабирам и прочим экзотическим персонажам, окончательно растекся мыслью по древу. Спешу утешить такого читателя и сообщить ему, что я, напротив, вот-вот соберу в единый узел все те темы, которые успел обсудить в своем размышлении о судьбе гуманизма в XXI веке. Уклоняясь от ответа на встречный вопрос, что значит «вот-вот», я ограничусь таким общим утешением и начну рассматривать модель, позволяющую в существенной степени продвинуться в плане соединения очень разнородной тематики в ту целостность, вне обретения которой любые разговоры о судьбе гуманизма сегодня и совершенно бессодержательны, и, что еще хуже, абсолютно бесперспективны.

Итак, живет он — этот оазис высокой цивилизованности — в пустыне низкой цивилизованности. Заметим, что пустыня эта вовсе не безжизненна. Что она начинена своей, менее совершенной, но вполне ядреной и агрессивной жизнью. И что эта жизнь пустыни время от времени обрушивается на оазис.

Но оазис этот на то и оазис, чтобы в течение какого-то времени отбивать набеги пустыни. Отбивает он эти набеги, лелеет и совершенствует свою цивилизованность... А потом с ним что-то случается. В плане нашего исследования даже неважно, что именно. Например, взорвался вулкан на Санторине. И оазис крито-минойской цивилизованности оказался этим взрывом если не сметен, то существенно поврежден. Ведь все мы понимаем, что более сложные и высоко организованные системы с бóльшим трудом справляются с определенными разновидностями грубых чрезмерных нагрузок. Что при пожаре в лесу, например, высокоорганизованное живое существо сгорит, а лежащий под деревом валун останется валуном. То же самое касается и человеческих обществ. «Мы вбомбим Югославию в средневековье», — угрожали американские негодяи. И для Югославии это была вполне серьезная угроза. Но те же самые негодяи не могли посулить Афганистану, что они его вбомбят в средневековье. Потому что Афганистан и так уже фактически находится в средневековье.

Избыточное грубое воздействие на оазис высокой цивилизованности порождает его разрушение. И не порождает разрушение окружающей его — грубой, но далеко не безжизненной — пустыни низкой организованности.

А дальше следует рассмотреть несколько сценариев.

Сценарий № 1 — воздействие на оазис высокой цивилизованности является настолько мощным и грубым, что этот оазис полностью перестает существовать. Причем вместе со всеми своими обитателями.

Сценарий № 2 — воздействие на оазис высокой цивилизованности является достаточно мощным и грубым для того, чтобы разрушить сам этот оазис и не позволить его обитателям восстановить разрушенное. Но это воздействие не является достаточно грубым для того, чтобы уничтожить всех обитателей этого оазиса.

Есть, конечно, и сценарий № 3, предполагающий, что ситуация является обратимой, поскольку воздействие на оазис высокой организованности недостаточно мощное и грубое для того, чтобы прекратить его функционирование. Что, будучи травмированным этим воздействием, оазис все-таки восстанавливается, и в нем продолжается жизнь. Но этот сценарий нас не интересует сразу по многим причинам. Одна из них — наиболее очевидная — в том, что нас интересует конкретный оазис высокой цивилизованности под названием Древняя Троя. А этот оазис не восстановил себя после травмы. Другая причина — менее очевидная, но даже более важная — в том, что травмы очагов высокой организованности, приводящие к восстановлению этой высокой организованности, являются настолько массовыми и разноплановыми, что их подробное рассмотрение в принципе невозможно. А если и возможно, то в многотомном исследовании, по сути, посвященном всей истории человечества. Ибо вся история человечества и есть история таких травм и их излечений. Излечиваемые травмы — это норма исторической жизни. Немецко-фашистские захватчики, к примеру, нанесли Советскому Союзу невероятно тяжелую травму. Мы эту травму излечили и продолжаем жить. Но такую же травму нанесли японские захватчики китайскому народу. И так далее.

Нас же интересуют не нормы исторической жизни, а некие аномалии. Причем такие, которые порождают сложные процессы, придают новое качество жизни прежним очагам высокой цивилизованности.

Сценарий № 1 приводит просто к полной и окончательной смерти оазиса высокой цивилизованности. Такая смерть, конечно же, может порождать достаточно сложные процессы. Внезапное создание зоны вакуума цивилизованности на месте оазиса высокой цивилизованности не может не порождать таких процессов, не правда ли? Пустыня вторгается в оазис... Меняется расстановка сил внутри пустынных групп, так или иначе соотносивших себя с оазисом... И так далее. Но сам оазис высокой цивилизованности исчезает полностью. И никаким прямым и непосредственным образом не продлевает себя в истории. Да, его изучают потомки... На обнаруженные останки этого оазиса приезжают туристы... Но и только.

Что же касается сценария № 2, то тут жизнь оазиса высокой цивилизованности непосредственным образом продолжается. Хотя и подвергается весьма существенным коррективам. В самом деле, население оазиса высокой цивилизованности а) уже не может по тем или иным причинам жить на территории оазиса, б) не гибнет полностью, в) сохраняет способность к какой-то — хотя бы минимальной — консолидации, г) не теряет волю к продолжению такой жизни, которая основана на сохраненной этим населением консолидации. В этом случае мы можем говорить об особом — кочующем — оазисе высокой цивилизованности (сокращенно — КОВЦ).

Проще всего было бы назвать интересующий нас древний троянский КОВЦ диаспорой Древней Трои. Но, к сожалению, слово «диаспора» порождает ничуть не меньше разночтений, чем слово «цивилизация». И вдобавок к этому нагружено определенным содержанием, прочнейшим образом подверстанным к губительной теории заговора.

Несмотря на то, что в мире существует очень много диаспор, крупнейшие из которых — китайская, индийская и российская, теоретик заговора низводит все диаспоры к одной — еврейской. А поскольку наш разговор о реальных, а не конспирологических элитных идентификациях, является неявно полемическим, то есть призванным противопоставить выдуманным конспирологическим идентификациям идентификации реальные, то использовать слова, которые уже донельзя замылены конспирологами, вряд ли целесообразно.

Тем более, что на языке классической традиции, каковой по отношению ко всему, что связано с диаспорами, является традиция эллинистическая, диаспорой именуется часть того или иного народа, добровольно проживающая вне основной территории, заселенной этим народом. Те, кто на языке этой традиции обсуждали еврейскую диаспору, всегда противопоставляли собственно диаспоре, то есть еврейским общинам, состоящим из тех, кто добровольно проживает вне Израиля, — галут, то есть еврейские общины, состоящие из тех, кто был насильственно изгнан: в 586 г. до н. э. вавилонянами из Иудейского царства, в 136 году н. э. римлянами из провинции Иудея.

Троянцы, согласитесь, были изгнаны из Трои насильственно. Называть же изгнанных из Трои троянцев «троянским галутом» — это значит, существенно содействовать конспирологической ахинее. Мы же с нею хотим бороться.

Итак, давайте всё же говорить о троянском КОВЦ, то есть троянском кочующем оазисе высокой цивилизованности. Имел ли место такой оазис? Да, конечно. Это подтверждают исторические сведения. И на этом буквально настаивает интересующий нас Вергилий в своей «Энеиде».

Эней и его соратники, поняв, что их КОВЦу следует двигаться в Италию, то бишь на свою пеласгическую прародину, сначала оказались прибиты бурей к одному из Строфадских островов. На этом острове жили чудовищные гарпии, которых Эней и его соратники обидели и тем, что зажарили принадлежавших гарпиям чудесных быков, и тем, что стали расправляться с обидевшимися на них гарпиями. В итоге гарпии предрекли голодные мучения будущим обитателям италийского города, построенного энеевским КОВЦем. Испугавшись этого прорицания, члены КОВЦа стали замаливать богов и поплыли дальше. Миновав царство Одиссея, которого они особо ненавидели в связи с его особой ролью в разрушении Трои, члены энеевского КОВЦа высадились в Эпире, на западном берегу Греции. И обнаружили здесь другой троянский КОВЦ. Выяснилось, что сын Приама Гелен, женатый на вдове великого Гектора Андромахе, царствует над этим троянским КОВЦем, обосновавшимся на земле Эпира. Стремясь увидеть своего горячо любимого троянского друга Гелена, Эней встретил в священной роще вдову Гектора Андромаху. Сначала они оплакивали гибель Трои. Потом же Андромаха повела Энея в город, который (внимание!) был построен членами ее троянского КОВЦа по образцу своей родной Трои.

Сколько же еще троянских КОВЦев, бежав из Трои как своего оазиса высокой цивилизованности, построили новые оазисы, руководствуясь троянским наследием, то есть на основе этой самой высокой цивилизованности?

Мы уже обсуждали КОВЦ Атенора, построенный на восточном берегу Италии... Теперь мы обсуждаем КОВЦ Гелена на западном берегу Греции. Сплошные КОВЦы, не правда ли? Так значит, троянская катастрофа все-таки развивалась по сценарию № 2, а не по сценарию № 1.

Попрощавшись с КОВЦем Гелена, Эней и его КОВЦ двинулись дальше. Для Вергилия важно, чтобы странствия Энея в каком-то смысле были сопоставимы со странствиями Одиссея по своему масштабу и «приключенческой емкости». Поэтому он заставляет своего героя столкнуться в Сицилии с гигантом Полифемом, с которым уже сталкивался Одиссей. Убежав от Полифема — причем фактически так же, как убежали Одиссей и его спутники — члены энеевского КОВЦа обогнули Сицилию и оказались не в ее восточной части, принадлежавшей страшному Полифему, а на ее западной оконечности, где поселился — внимание! — еще один троянский КОВЦ — троянца Ацеста. Они долго отдыхали у Ацеста, где мирно почил отец Энея Анхиз. Тот самый, который вначале неверно истолковал пророчество Аполлона и решил, что их КОВЦ должен вернуться на свою критскую родину.

Оплакав отца, Эней направил свой флот из Сицилии в Италию. Это вызвало гнев богини Юноны, ненавидевшей троянцев. Не имея возможности побудить бога моря Посейдона к окончательному решению энеевского вопроса, Юнона сговорилась с царем ветров Эолом, который рассеял троянский флот, но не сумел выполнить до конца поручение Юноны, потому что Посейдон, обнаружив самоуправство Юноны, сговорившейся через его голову с Эолом, стал заступаться за КОВЦ Энея и помог членам этого КОВЦа высадиться в Либии. Причем поскольку флот Энея был рассеян, то высадиться там сумели только экипажи семи кораблей.

Переживая за судьбу других кораблей, Эней и его верный друг Ахат, забравшись на высокую скалу, долго высматривали другие корабли. Тщетно. Голодные соратники Энея увидели оленей, пасшихся рядом с ними, и убили семь животных по числу приставших к Либии кораблей, дабы утолить голод.

Наутро Эней и Ахат отправились обозревать окрестности. Им явилась богиня Афродита (в римском пантеоне — Венера). Причем эта богиня, как утверждает Вергилий, была буквально матерью героя Энея. Тем самым весь род Энея, а значит, и весь тот императорский род Юлиев, который прославлял Вергилий в своей поэме, имел своим родоначальником не какого-то Тевкра, Дардана и так далее, а богиню Венеру.

Итак, Венера встречается с Энеем и Ахатом. И поначалу представляется им обычной охотницей, осудив Энея за то, что он называет ее богиней. Венера поведала Энею и Ахату о том, что они находятся вблизи города Карфагена. Что в Карфагене властвует царица Дидона. Что эта царица была изгнана из финикийского города Тир своим братом. Что она бежала из Тира вместе со своими друзьями и захватила свои богатства с собой. Что на часть этих богатств она выкупила землю у воинственных либийцев. И что на этой земле она построила Карфаген. Тем самым Карфаген — это тоже КОВЦ. Но не троянский, а финикийский. Расспросив Энея и Ахата, Венера все-таки приняла свой подлинный облик. И повелела своему сыну явиться в Карфагене под светлые очи царицы Дидоны.

Придя к Дидоне, Эней и Ахат увидели там своих товарищей и возрадовались по поводу того, что рассеянные троянские корабли воссоединились. Дидона приняла Энея, Ахата и всех членов КОВЦ, судьбу которого мы обсуждаем, очень тепло. Эней послал Ахата к своим соратникам, оставшимся на берегу. И повелел привести их под светлые очи Дидоны. Следившая за развитием ситуации мать Энея Венера побоялась за судьбу сына Энея Аскания. Тайно перенеся этого Аскания в Италию, Венера подменила Аскания своим сыном, богом Эротом. Эрот поселил в сердце Дидоны любовь к Энею. Дидона влюбила в себя Энея. И всё это осуществлялось в том числе и благодаря интригам жены Юпитера Юноны, которая не хотела допускать Энея до берегов Италии. Вот ведь как борются боги за то, быть или не быть Риму.

Интриги Юноны почти что увенчались успехом. Венера согласилась на то, чтобы ее сын Эней стал царем Карфагена и забыл об Италии и о своей высшей миссии. Но тут вмешался сам верховный бог Юпитер. От него явился посланец Меркурий, который устыдил Энея, напомнил ему о его великой миссии, о клятвах, данных своему роду, об ответственности Энея за судьбу мира, которая зависит от того, будет или нет построено великое римское государство.

Исполняя приказ Юпитера, Эней собрал флот и приказал ему плыть в Италию. Дидона пыталась убедить Энея остаться, но он был непреклонен. И тогда Дидона взошла на костер, пронзила себе грудь мечом и умерла на костре. При этом последний взгляд умирающей был обращен в сторону кораблей Энея. Так в Энеиде выстраивается на лирико-героической основе некая канва, позволяющая читателю иначе отнестись к конфликту между Римом Энея и Карфагеном Дидоны.

А как же Юнона? Неужели она позволит Энею безнаказанно плыть к берегам Италии? Конечно, нет! Вновь натравив на Энея бога ветров Эола, Юнона прибила троянский флот к берегам сицилийского царства всё того же троянца Ацеста. К этому моменту прошел год со дня смерти отца Энея Анхиса. Эней должен был по закону предков отметить эту годовщину пиром и играми в память покойного. Пока он этим занимался, Юнона подговорила женщин поджечь троянский флот. И женщины это сделали. Но воля Юпитера к тому, чтобы Эней доплыл до Италии и начал строительство великого Рима, была столь неукротима, что происки Юноны провалились. Юпитер ниспослал сильнейший дождь и потушил пожар на кораблях Энея.

Поняв, сколь остры противоречия между богами, касавшиеся построения великого Рима, и какова роль его троянского КОВЦа в конфликтах между великими божествами, Эней оставил в царстве Ацеста всех членов КОВЦа, не способных воевать и переносить страшные тяготы путешествия. В числе оставленных прежде всего были женщины, а также больные и немощные.

Обеспечив этим членам своего КОВЦа необходимые условия жизни, Эней двинулся в Италию. Враждебные Энею боги всячески мешали этому. Усыпляли кормчих, например. Или прибивали корабли Энея к опасным местам, заставляя Энея повторять подвиги Одиссея. Так, например, враждебные Энею боги прибили его корабли к острову сирен. Но, как сообщает нам Вергилий, героический Эней оказывался постоянно на высоте. И этим подтверждал свою соразмерность другому героическому страннику — своему смертельному врагу Одиссею.

Помимо дружественных Энею богов, поддержку сыну оказывает и его усопший отец Анхиз. С которым сын при помощи волшебных существ беседует в царстве теней о будущем своего КОВЦа и надлежащем маршруте странствия.

Сталкиваясь последовательно с тем, что было препятствиями на пути Одиссея (например, с обителью Цирцеи, обращавшей людей в животных), члены энеевского КОВЦа, наконец, доплыли до устья Тибра и вышли на берег. Энея и его сына Аскания очень беспокоило пророчество гарпий, посуливших создателям нового государства страшный голод. Вот почему, защищаясь невротически от этого предсказания, сын Энея Асканий воскликнул во время пира по поводу прибытия энеевского КОВЦа к берегам Италии: «Мы едим наши столы!» Мол, пугайте нас, глупые и жестокие гарпии, а нам не страшно. Ибо мы находимся под покровительством самого Юпитера. И впрямь, Юпитер оказал это самое покровительство, осенив прибывших блистающим облаком и благословив их троекратным ударом грома. Что же касается Энея, то он вознес хвалу пенатам Трои, про которые мы уже знаем, что они имеют не вполне троянский генезис, и, указуя на устье Тибра, назвал эту землю, которая является колыбелью будущей римской империи, своим новым отечеством.

После чего начал строительство первого поселения на той земле, которая была обретена его троянским, а, по сути, даже более древним и священным родом, наделенным высокой миссией.

Но ведь эта земля была отнюдь не бесхозная. Называлась она Лациумом. Правил ею престарелый царь Латин. У Латина была дочь Лавиния. Руки этой прекрасной дочери добивались многие. В том числе и некий Турн, который нравился Лавинии более других женихов.

Что касается Латина, то он, побеседовав с прорицателями, решил отдать Энею свою дочь Лавинию. Тем самым проблема размещения энеевского КОВЦа на земле Лациума оказалась вроде бы полностью решена. Но не тут-то было.

Тот самый Турн, который был главным женихом Лавинии и потому наиболее остро отреагировал на решение Латина отдать Лавинию Энею, решил идти войной на Латина и энеевский КОВЦ. По-прежнему ненавидевшая Энея Юнона настраивает против брака мать Лавинии, жену Латина Амату. Этому способствует то, что Турн является племянником Аматы, которому она покровительствует.

Но Юноне мало и этого. Она успешно интригует и добивается раздора между членами энеевского троянского КОВЦа и подданными Латина.

Сын Энея Асканий убивает любимого ручного оленя, принадлежавшего Тиррею, одному из подданных царя Латина. Другие подданные Латина заступаются за Тиррея и вступают в бой с членами энеевского троянского КОВЦа. В бою погибает много подданных Латина. Этих подданных приносят в город. В городе начинается буча. Испуганный Латин передает бразды правления своей жене Амате. Врата бога Януса, открываемые в момент, когда начинается любая война, открывает сама Юнона. В мгновение ока против Энея и его КОВЦа восстает, по призыву Турна и при наущении Аматы, всё царство Латина.

Понимая, что энеевский КОВЦ будет нелегко одолеть, Турн сооружает антиэнеевский союз. И преуспевает в этом. Что же касается Энея, то ему является во сне Тиберин, бог реки Тибр. Этот явившийся во сне бог дает Энею очень ценный совет. Что же это за совет?

Тиберин обращает внимание Энея на то, что его естественным союзником является Эвандр, являвшийся смертельным врагом Турна и других членов антиэнеевского союза.

Вот что Вергилий говорит о вещем сне, в котором Энею является Тиберин:

Тут среди тополей, из реки поднявшись прекрасной,
Старый бог этих мест, Тиберин явился герою;
Плащ голубой из тонкого льна одевал ему плечи,
Стебли густых тростников вкруг влажных кудрей обвивались.
Так он Энею сказал, облегчая заботы словами:
«Славный потомок богов! От врагов спасенную Трою
Нам возвращаешь ты вновь и Пергам сохраняешь навеки.
Гостем ты долгожданным пришел на Лаврентские пашни,
Здесь твой дом и пенаты твои — отступать ты не должен!

Итак, Эней возвращает тем, кого Тиберин называет «нами», спасенную от врагов Трою. Что значит — он ее возвращает? Троя уничтожена. Эней возвращает кому-то, кто этого ждет, некий КОВЦ — то есть кочующий оазис высокой троянской цивилизации.

Тиберин также говорит о том, что своей высадкой на берега Тибра Эней навеки сохраняет Пергам. Что такое Пергам?

Во-первых, это реальный античный город на западе Малой Азии, основанный в XII веке до нашей эры выходцами из материковой Греции.

Во-вторых, Пергам — это крепость внутри города Трои.

Что же касается города Пергама, в котором была собрана вторая по величине библиотека античного мира (первая — Александрийская), то этот город, где был, согласно легенде, переданной Плинием Варрским, изобретен пергамент, был раскопан немецкими археологами в конце XIX — начале XX века. Ценности пергамской библиотеки были захвачены и вывезены в римский Египет конкурентом Юлия Цезаря Марком Антонием... Что еще сказать об этом городе и одноименном царстве? То, что Иоанн Богослов поминает его в Новом Завете: «И Ангелу Пергамской церкви напиши: так говорит Имеющий острый с обеих сторон меч: знаю твои дела, и что живешь ты там, где престол сатаны». Что ж, всё это — интересные детали. Но мы вполне могли бы, дабы не растекаться мыслью по древу, ограничиться указанием на то, что Пергам — это сердцевина Трои и что бог Тиберин говорит Энею о благом, по его мнению, возвращении неким «нам» не только Трои, но и этой ее сердцевины. Притом, что возвращение это организует именно КОВЦ Энея.

К подобной констатации можно добавить следующее. Согласно древнегреческой мифологии, уже после гибели Трои у жены троянского героя Гектора Андромахи и брата Гектора, второго мужа Андромахи Гелена родился сын Пергам. Речь идет о том самом сыне Приама Гелене, который возглавил один из троянских КОВЦев и осел в Эпире. К нему, как мы помним, и прибыл Эней, скорректировав свой маршрут после того, как ему открыли некую тайну явившиеся во сне пенаты.

Ну так вот, этот сын Андромахи и Гелена был наречен Пергамом в память о святая святых Трои, троянской цитадели — Пергаме.

Вот сколько кочевавших оазисов высокой троянской цивилизации оседало на разных землях после разгрома Трои, определяя этим своим оседанием последующую историю Средиземноморья.

Но вернемся к тексту Вергилия. Сообщив Энею о том, что своим прибытием в Лациум он возвращает кому-то и саму Трою, и ее цитадель, Тиберин настаивает на определенной линии поведения Энея, вытекающей из этой его миссии. Вот, что он говорит:

Грозной войны не страшись: кипящий в сердце бессмертных
Гнев укротится, поверь.
Думаешь ты, что тебя сновиденье морочит пустое?
Знай: меж прибрежных дубов ты огромную веприцу встретишь,
Будет она лежать на траве, и детенышей тридцать
Белых будут сосать молоко своей матери белой.
Место для города здесь, здесь от бед покой обретешь ты.
Тридцать кругов годовых пролетят — и Асканий заложит
Стены, и городу даст он имя славное — Альба.

Итак, мы вновь возвращаемся к древнему латинскому городу Альба-Лонга, находящемуся к юго-востоку от Рима и заложенному, по преданию, сыном Энея Асканием около 1152 года до нашей эры. Достаточно долго этот город являлся центром Латинского союза. В VII веке до нашей эры Альба-Лонга была разрушена римлянами. Ее жителей переселили в Рим. Но и после этого святилище Юпитера в Альба-Лонге оставалось священным центром Латинского союза.

Поведав Энею о том, как именно будет разворачиваться сюжет с построением нового государства на троянском фундаменте, и добавив: «Это ты знаешь и сам», — Тиберин далее сообщает Энею главное:

Это ты знаешь и сам. А теперь со вниманьем послушай:
Как победить в грозящей войне, тебя научу я.
В этом краю аркадцы живут, Палланта потомки;
В путь за Эвандром они, за знаменем царским пустились,
Выбрали место себе меж холмов, и построили город,
И нарекли Паллантеем его в честь предка Палланта.
Против латинян они ведут войну непрестанно,
С ними союз заключи, призови в свой лагерь на помощь.

Итак, согласно Вергилию, на Палатинском холме, где будет основан Рим, живут некие потомки Палланта. Эти потомки — аркадцы.

Я вынужден напомнить читателю, что, согласно античному историку Страбону, великий Гесиод, конкурент Гомера, настаивал на том, что мифический Пеласг — этот предок народа пеласгов — был рожден из земли в Аркадии. И не один Гесиод так считал.

Мы сталкиваемся тем самым с каким-то — уже не троянским, а более древним! — кочевавшим оазисом высокой цивилизации, который из Аркадии начал скитаться по разным территориям Средиземноморья. И в своих скитаниях (Дионисий Галикарнасский настаивал на том, что пеласги — это народ-скиталец) забрел и в Трою, и на Самофракию, и... И, если верить Вергилию, на Палантин. То есть туда, куда должен был прибыть Эней, дабы найти свою подлинную (видимо, аркадскую) родину. И, найдя ее, основать великую мировую державу.

На территорию Эвандра в Палантин направляет Энея некое божество, дабы он не погиб в начавшейся войне. И Эней исполняет волю этого божества. Но кто такой Эвандр?

Согласно древнеримской мифологии, Эвандр действительно имеет отношение к Аркадии. И понятно, каково это отношение. Эвандр — это сын аркадской нимфы, дочери Ладона. Ладон — это река в Аркадии. Это также бог этой реки (налицо явная параллель между богом аркадской реки Ладон и богом Тибра Тиберином). А еще Ладон — это дракон, охраняющий яблоки Гесперид. Те самые золотые яблоки, которые Гера (она же Юнона) посадила в саду богов у Атланта. Но поскольку дочери Атланта воровали эти яблоки, то их должен был охранять этот самый дракон.

Итак, Эвандр — сын дочери Ладона. То есть коренной аркадец. И не просто коренной, а такой элитный, что дальше некуда. Дочь Ладона — его мать, а его отец — это древнегреческий бог Гермес, по-римски — Меркурий.

А теперь, внимание! За шестьдесят лет до начала Троянской войны этот самый Эвандр, возглавив свой КОВЦ, покинул аркадский город Паллантий и прибыл на место будущего Рима. Тот холм, на котором он основал италийское поселение своего аркадского КОВЦа, был им назван Палациумом или Палатинским холмом. Вот, что говорит о нем уже обсуждавшийся мной ранее Павсаний:

«Говорят, что из всех аркадян и по разуму, и по знанию военного дела самым выдающимся был некий муж по имени Эвандр; он был сыном Гермеса и нимфы, дочери Ладона. Посланный для вывода колонии и стоя во главе отряда из Паллантия, он основал город на берегу реки Тибра. Той части теперешнего Рима, которая была заселена Эвандром и последовавшими за ним аркадянами было дано имя Паллантия в память одноименного города в Аркадии».

Союз троянского КОВЦа Энея и аркадского КОВЦа Эвандра — вот, что нужно было Вергилию для конструирования великой римской идентичности с наидревнейшими корнями. Я уже много раз говорил о том, что эта идентичность будет очень сильно воздействовать на идентичность Запада, сформированного на обломках Древнего Рима. А значит, речь идет о чем-то наиважнейшем. Но почему Вергилию так нужен именно этот союз двух КОВЦев? При том, что КОВЦ Энея моложе собственно аркадского КОВЦа Эвандра и явно находится от него в определенной зависимости?

 

Каналетто. Руины Форума (1742)

Связанные материалы: 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

 

 

 


  Судьба гуманизма в XXI столетии


Исполнение Вергилием заказа Августа при всей гениальности Августа делает Вергилия фигурой гораздо более грандиозной, нежели Август. Потому что кто был этот Август, чем он руководствовался, какова была его конкретная роль — тут всё, согласитесь, проблематично. А «Энеида» — вот она


Метафизическая война
Сергей Кургинян , 28 мая 2014 г.
опубликовано в №79 от 28 мая 2014 г.

 

 

Воины культуры вилланова

 

Даже самый краткий экскурс в историю Рима был бы чрезмерен, коль скоро нас интересует не Рим как таковой и даже не вся античность как таковая, а роль античности и Рима в формировании противоречивой западной идентичности. Но без каких-то исторических сведений по поводу становления Рима мы проблему западной идентичности во всей ее полноте высветить, конечно, не сможем. А потому я все-таки приведу вслед за географическими еще и наикратчайшие исторические сведения.

Жила-была древнейшая неолитическая Италия. Населенная крохотными туземными италийскими племенами, погруженная в догородскую/доцивилизационную деревенскую древность.

А вокруг этой самой дремлющей наидревнейшей Италии кипела другая — городская высокоразвитая — жизнь. Финикийская и крито-минойская. Эти две городские цивилизации — утонченные и одинаково ориентированные на морскую (талассократическую) систему обеспечения своего процветания и господства — как два спрута, протягивали свои щупальца, захватывая дремлющие туземные средиземноморские неолитические периферийные пространства. Италию — в том числе.

Будучи одинаково развитыми, сформировавшись в одно и то же древнейшее время (где-нибудь в районе 3000 года до н. э.), Финикия и минойский Крит не могли не конкурировать. А конкурируя, они не могли не обосновывать свою конкуренцию теми или иными священными обстоятельствами. Потому что времена были такие — любая конкуренция обосновывалась не национальными интересами, а этими самыми священными обстоятельствами.

Итак, две эти цивилизации жили, колонизировали неразвитые средиземноморские территории, италийскую в том числе, рассуждали о своем благом содержании и о неблагом содержании конкурента. И создавали на колонизируемых территориях: греческой, североафриканской, италийской, иберийской и так далее — разного рода поселения. При этом Италия оказывалась посередине между крайним Западом, каковым была в эпоху этих колонизаций Испания (она же Иберия), и передневосточной культурой. Которая для колонизаторов, не покушавшихся на более далекие восточные территории, выступала в качестве крайнего Востока.

Впрочем, критские и финикийские властелины моря осмеливались забираться и подальше Испании, славившейся своим плодородием и рудными богатствами. В поисках янтаря и олова эти властелины моря добирались аж до Британии, Ирландии, Шотландии, Дании и Швеции. Может быть, они добирались и подалее. Но по этому поводу нет сведений, которые можно признать достаточно достоверными. Хотя есть огромное количество сведений, не вполне обоснованно претендующих на подобную достоверность.

Итак, всё неолитическое, спящее или, точнее, дремлющее мы должны вывести за рамки своего рассмотрения хотя бы из соображений краткости. А выводя это всё за рамки, мы регистрируем в качестве первых цивилизационных (то есть не примитивно-неолитических, а более сложных) следов — следы тех или иных колонизаторов, создающих свои ячейки на пребывающей в дикости италийской земле. Прежде всего, конечно, в Сицилии.

Эти первые ячейки принято называть древнеатлантической культурой (прошу не путать с атлантизмом по Дугину). Средиземноморье как смешение крайне западной (или атлантической) культуры и крайне восточной культуры (она же передневосточная) — вот с чего необходимо начинать изложение исторического материала. Такое вот Средиземноморье — и слабые следы его присутствия в Италии.

Слабые-то они слабые... если всё сводить к материальному, так скажем, присутствию. С точки зрения такого присутствия, следы древней колонизации Испании намного мощнее. Только вот, как выяснилось, сводить всё к материальному присутствию невозможно. Потому что и минойский, и финикийский след в истории Рима имеют огромное значение. А в истории Испании имеют значение, близкое к нулю. Лично я не знаю более мощного доказательства того, что следы материального присутствия очень важны, но решающего значения не имеют. Если бы имели, мы бы с вами изучали древнюю Испанию как исток западной идентичности. Вместо этого мы изучаем Италию.

Расцвет древнеатлантической культуры, оставлявшей крохотные следы на теле некультурного Средиземноморья, италийского в том числе, совпадает с XII династией в Египте, царством Хаммурапи в Вавилоне и II городом Трои. Второй Кносский дворец на Крите будет построен уже в самом конце этого расцвета. А потом... Потом крах критского конкурента Финикии, ликование Финикии по поводу этого краха и начало новой колонизаторской эпохи в истории Италии, всё еще не проснувшейся от неолита. Эпохи финикийского преобладания.

Начиная с Х века до н. э., и уж точно в IX веке, это преобладание становится решающим. Прежде всего финикийцы окончательно оседлывают Испанию. Они ее и раньше оседлывали, но не с такой окончательностью. Гадес и Ликс — эти две крупнейшие южноиспанские колонии — дают финикийцам всё то, что ранее давал крито-минойцам их Тартесс (Тарсис) в пору расцвета древнеатлантической культуры. Добыча олова, серебра, меди... Роль главного посредника при торговле янтарем, слоновой костью, пурпуром... Вот что такое Гадес и Ликс для финикийцев в эпоху их преобладания в Средиземноморье.

На северном берегу Африки финикийцы в том же IX веке до н. э. основывают города Утику и Карфаген. Влияние финикийцев в Сицилии огромно. Ими основана целая серия городов: Панорм, Солунт, Мотиэ, Лилибей. Степень воздействия этой эпохи на развитие материковой Италии установить труднее. Но это развитие несомненно.

Третья эпоха колонизации — греческая. Греки захватывают южные и западные берега Италии, южные и восточные берега Сицилии. Первая греческая колония в Италии — город Киме в провинции Кампания.

В VIII веке до н. э. в Сицилии появляются греческие города Сиракузы, Гела и Акрагант. В то же время на юге Италии появляются греческие города Локры, Сибарис, Тарент и Кротон. Влияние греков на Италию уже в ту эпоху становится очень существенным. Гораздо более существенным, чем влияние минойцев и финикийцев. Италийское население усваивает греческую культуру, обычаи, нравы, религию.

Усваивает — и только? Неужели на самих Апеннинах нет ничего автохтонного, достойного именоваться «цивилизацией»? Да, ничего подобного нет в эпоху крито-минойской колонизации. Но в более поздние эпохи — неужели и тогда Италия полностью спит и находится только под чужим воздействием — финикийским и греческим?

Цивилизация, обнаруженная в Северной Италии в местечке Вилланова около города Болонья, датируется Х веком до н. э. Она получила название «культура Вилланова». Заявлять, что обитатели Виллановы вели неолитический «спящий» образ жизни, нет никаких оснований. Культура Виллановы — это культура бронзы и железа. Причем культура достаточно развитая. Налицо зачатки письменности. Литая и кованая бронза. Изделия из железа. Достаточно высокоразвитые керамические изделия. Налицо также и геометрические орнаменты, и могилы-колодцы, создатели которых ну уж никак не могут быть заподозрены в причастности к низкоразвитому неолитическому примитиву.

И наконец, древние предания, отождествляющие «виллановов» с умбрами, приписывают именно «виллановам» основание в Этрурии аж трехсот городов. То есть сначала появлялись родовые поселки-городища, но из них очень быстро возникали полноценные города, в которых выплавляли железную руду, занимались разного рода промыслами и так далее. Одни ученые называют эти италийские города высшей ступенью варварства, другие началом цивилизации. Но, пожалуй, лучше всех охарактеризовал эти италийские города Фридрих Энгельс в своей книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства». «Недаром, — написал Энгельс, обсуждая эти города, — высятся грозные стены вокруг новых укрепленных городов: в их рвах зияет могила родового строя, а их башни упираются уже в цивилизацию».

Справедливо ли отождествление «виллановов» с умбрами, осуществляемое в древних преданиях?

Умбры — это древний италийский народ, который, возможно, и помогал этрускам, но потом часть этих самых умбров (сабины) переместились на юг Апеннинского полуострова и, разместившись там, стали родоначальниками самнитов, одного из народов Италии, покорение которого стало важнейшим этапом становления Рима как общеиталийской державы.

Впрочем, обсуждать здесь волны индо-европейских переселений и сопричастность умбров второй волне этих переселений я просто не имею права. А вот то, что умбры теснейшим образом связаны с культурой Вилланова — это исторический факт, который надо оговорить. Потому что впоследствии римляне будут и соотноситься с культурой Вилланова, равно как и с этрусской культурой, которая что-то от Виллановы взяла, чем-то Вилланове обязана, как-то с ней связана и так далее. Будут римляне и воевать со всеми подряд — и с этими самыми этрусками, и с самнитами, которые порождены частью умбров, принадлежащих к Вилланове.

Но как всё это соотносится с «Энеидой» и порождаемой ею троянской идентичностью у римлян?

Прежде всего, следует указать, что история в подобных случаях подчинена мифу и его гениальному поэтическому переоформлению Вергилием. Ведь Вергилий-то один. И даже если возможность построения с его помощью троянской идентичности римлян замыслена императором Августом (а ведь речь идет о гениальном замысле, правда же?), то дело не только в том, что и как замыслено. Прежде всего, дело в том, как исполнено. Исполнение Вергилием заказа Августа при всей гениальности Августа делает Вергилия фигурой гораздо более грандиозной, нежели Август. Потому что кто был этот Август, чем он руководствовался, какова была его конкретная роль — тут всё, согласитесь, проблематично. А «Энеида» — вот она. То ли с Августом, то ли без него... Какое это имеет значение уже через какие-нибудь 500 лет? Все читают «Энеиду». И только очень немногие рассуждают по поводу того, кто ее заказал Вергилию и почему.

В формировании идентичности главное место занимает гениальность того, кто создает идентификационные произведения. Но создатель идентификационного произведения руководствуется не только пожеланием заказчика. Да и заказчик не так прост — как-никак речь идет о самом масштабном и тонком руководителе всемирного римского государства, каковым, бесспорно, является император Август. И заказчик, и исполнитель как-то соотносят с реальной историей свои «идентификационные чертежи».

И что же получается?

Ахейцы разрушили Трою в XIII веке до н. э. (в разных источниках датой разрушения называются то 1183, то 1209, то 1250 г. до н. э.). В это время Эней бежит из Трои и сколько-то времени странствует. Пора бы разобраться в деталях этого странствия. Троя разрушена. Эней прячется от врагов на горе Ида. Вместе с ним прячется отец Анхиз и его сын Асканий. Эней, Анхиз и Асканий уволакивают с собой изображения пенатов — богов-покровителей города Трои. Наступает зима. Вокруг Энея собираются немногие уцелевшие троянцы. Они строят корабли у подножия Иды. И весной, построив корабли, пускаются в море в поисках нового отечества.

Сначала они приплывают во Фракию. И там Эней хочет построить город. Но, начав украшать алтарь молодыми деревцами, он узнает страшную тайну: погибший сын Приама Полидор велит Энею бежать из корыстолюбивой и жестокой Фракии — страны, в которой совершены чудовищные злодеяния.

Эней рассказывает всё это своим спутникам. И спутники покидают Фракию. Покидая Фракию, плывут к Делосу, священному острову Аполлона. Царь Делоса Аний является одновременно прорицателем и жрецом Аполлона. Он старый знакомый отца Энея Анхиза. Троянцев он принимает с предельным дружелюбием. Но когда Эней спрашивает оракула, где именно следует возводить город, Аполлон устами оракула рекомендует Энею искать страну, которая является колыбелью праотцев Энея. «Ищите вашу древнюю мать», — вот в чем состоит рекомендация. Дающий такую рекомендацию бог утверждает, что если эта древняя мать будет найдена, то дом Энея окажется благословенным, а дети Энея и дети его детей будут владычествовать над всеми странами.

Но как найти свою древнюю родину-мать?

Отец Энея Анхиз, отвечая на этот вопрос, сообщает и своему сыну, и нам, идущим по следам его идентификационных странствий, наиважнейшие сведения. Поскольку сведения и впрямь имеют существенно идентификационный характер, то следует подробно процитировать первоисточник, то бишь всё ту же «Энеиду» Вергилия. В книге III Эней сообщает троянцам о том, какие именно рекомендации даны ему Аполлоном.

Фебов храм я почтил, из старинного строенный камня.
«Дай нам собственный дом, Тимбрей, дай стены усталым,
Трое дай новый Пергам, дай потомков и град долговечный
Нам, что от греков спаслись и от ярости грозной Ахилла.
Молви, за кем нам идти? Куда? И где поселиться?
Знаменье дай нам, отец, снизойди, вселись в наши души».

Итак, вначале Вергилий излагает, как именно и о чем просил Эней Аполлона, оказавшись в Делосе и посетив храм данного божества. После чего поэт приступает к описанию Энеем реакции божества на эту просьбу о защите многострадальных троянских беженцев.

Только лишь вымолвил я, как всё содрогнулось внезапно:
Фебово дерево — лавр, пороги, окрестные горы,
Дверь распахнулась сама, загремели треножники в храме;
Все мы простерлись ниц, и донесся голос до слуха:
«Та же земля, где некогда род возник ваш старинный,
В щедрое лоно свое, Дардана стойкие внуки,
Примет вернувшихся вас. Отыщите древнюю матерь!
Будут над всею страной там царить Энея потомки,
Дети детей, а за ними и те, кто от них народится».

Что ж, перспектива весьма заманчивая. Но куда надо вернуться троянцам? Где находится та земля, откуда возник их старинный род? Троянцы пытаются разгадать загадку Аполлона.

Один из вариантов разгадки предлагает отец Энея Анхиз. И при том, что этот вариант разгадки впоследствии оказалось необходимо существенно скорректировать, сведения, сообщаемые Анхизом, невероятно ценны в плане уточнения содержания так называемой троянской идентификации. Ведь не может же, в конце концов, Троя сама по себе быть идентификационным истоком для Энея и его предков. Троя для этого не подходит по многим причинам. Ее древность, как бы ни была она почтенна, должна быть чем-то дополнена. Нужна другая степень загадочности, таинственности. Всё это как раз присутствует в разгадке, предложенной Анхизом.

Тут, вспоминая отцов преданья древние, молвит
Старец Анхиз: «Узнайте, друзья, на что уповать вам:
Остров Юпитера — Крит — лежит средь широкого моря,
Нашего племени там колыбель, близ Иды высокой.
Сто больших городов там стоит, — обильные царства.
Если всё, что слыхал, я верно помню, — то прибыл
Славный предок наш Тевкр оттуда к пашням Ретейским,
Место для царства ища. Илион на высотах Пергамских
Не был еще возведен; в низинах люди селились.

Несколько слов о Тевкре. Миф о нем существует в нескольких вариантах. Нас интересует тот вариант, который связан с Критом. Согласно этому варианту, Тевкр вместе с другими обитателями Крита переселились в Троянскую область и перенесли туда культ Аполлона.

Остановившись на этой версии, продолжим изучение Вергилия.

Итак, некий предок Энея, Тевкр, зачем-то покинув Крит, оказался на троянской земле, то бишь на высотах Пергамских. Город Троя еще не был возведен. Обитатели троянских земель к моменту прибытия Тевкра селились в низинах. И отправляли определенные религиозные культы, якобы принесенные с Крита. Об этом прямо говорит Анхиз:

Матерь — владычица рощ Кибелы и медь корибантов,
Имя идейских лесов, нерушимое таинств молчанье,
Львы, в колесницу ее запряженные, — всё это с Крита.
Что же! Куда нас ведут веленья богов, устремимся,
Жертвами ветры смирим и направимся в Кносское царство.
Нам до него невелик переход: коль поможет Юпитер,
Третий рассвет корабли возле критского берега встретят».

Кибела — это фригийская богиня-мать (великая мать, мать-природа и так далее). Фригийцы — это балканская народность, несколькими волнами переселявшаяся с Балкан в район Трои. Фригийцы воевали на стороне троянцев против ахейцев.

Корибанты — это спутники богини Кибелы. Любой народ узнает чужих богов и богинь, проводя параллели между этими богами и богинями и своими собственными божествами. Когда культ Кибелы пришел в Грецию, греки узнали в чуждой им богине Кибеле даже не Гею, богиню земли, и не Деметру, а Рею — супругу Кроноса и мать Зевса, верховного бога греческого олимпийского пантеона. Погружаться в размышления о том, почему произошло именно такое узнавание, вряд ли стоит. Факт в том, что оно произошло. И что Кибелу в силу этого называли великой матерью богов. И соответствующим образом восхваляли. Позже — уже в эпоху дооформления великой римской державы — в Рим был торжественно перевезен особым посольством древний символ культа богини Кибелы, темноцветный камень (по всей вероятности, метеорит). Камень был перенесен из храма Кибелы, расположенного во фригийском городе Пессинунте, одном из главных малоазиатских центров поклонения Кибеле.

Перенесен был этот камень, если верить древним источникам, в 204 г. до н. э. С момента перенесения камня в Рим возник государственный римский культ богини Кибелы, которую в Риме называли Mater magna (Великая мать). Была установлена специальная особая коллегия жрецов Кибелы. Самим же римлянам вначале было запрещено принимать участие в обрядах культа Кибелы. И это несмотря на то, что культ был именно государственным. Позже, уже во времена римской империи, этот запрет был снят.

Итак, Анхиз призвал Энея и его спутников двинуться на Крит, являющийся их родиной-матерью, вспомнил при этом Кибелу и корибантов. Эней и его спутники откликнулись на этот призыв. И, погрузившись на корабли, помчались в Крит. И, прибыв туда, начали возводить город. Но не тут-то было. Люди начали строить новый город Пергамею, справлять свадьбы, благоустраивать жизнь. Но началась эпидемия. Вот что говорит Эней по этому поводу.

Мор на пришельцев наслал вредоносный воздух прибрежья:
Всходы, деревья и тот год смертоносный зараза губила.
Люди один за другим испускали дух иль в недуге
Тело влачили без сил, и пашни Сириус выжег,
Травы горели в лугах, не давал посев урожая.
Плыть в Ортигию вновь мне велит родитель и снова,
Море измерив, молить о милости Фебов оракул:
Где мытарствам конец и где искать повелит он
Помощи в горькой беде? Куда нам путь свой направить?
Ночь опустилась, и сон объял на земле всё живое;
Тут изваянья богов — священных фригийских пенатов,
Те, что с собой из огня, из пылавшей Трои унес я,
Мне предстали во сне, к изголовью приблизившись ложа:
Ясно я видеть их мог, озаренных ярким сияньем
Полной луны, что лила свой свет в широкие окна.

Итак, мы узнаем, что Эней забрал с собою не просто троянские пенаты, а священные фригийские пенаты. И что же эти пенаты сообщили будущему основоположнику римского государства? Они сообщили ему, что Аполлон был прав. Но был не вполне правильно понят.

Так они молвили мне, облегчая заботы словами:
«Тот же ответ, что тебе был бы дан в Ортигии Фебом,
Здесь ты услышишь от нас, по его явившихся воле.
Мы пошли за тобой из сожженного края дарданцев,
Мы на твоих кораблях измерили бурное море,
Мы потомков твоих грядущих до звезд возвеличим,
Городу их даруем мы власть. Но великие стены
Ты для великих создай. Не бросай же трудов и скитаний!
Должно страну вам сменить. Не об этих краях говорил вам
Делий; велел Аполлон не здесь, не на Крите селиться:
Место на западе есть, что греки зовут Гесперией,
В древней этой стране, плодородной, мощной оружьем,
Прежде жили мужи энотры; теперь их потомки
Взяли имя вождя и назвали себя «италийцы».

Не будем подробно разбираться с тем, кто такие мужи энотры. Это одно из италийских племен, прибывших из Греции в Италию. Тут важно не то, что делается акцент на энотрах, а то, что Энея посылают в Италию, утверждая при этом, что она является для его рода древней матерью даже в большей степени, нежели Крит.

Там исконный наш край: там Дардан на свет появился,
Там же Иасий рожден, от которых наш род происходит.

Теперь надо дать слово Павсанию, древнегреческому писателю и географу II века н. э., тому самому Павсанию, чье описание Эллады до сих пор считается непревзойденным, на которого ориентировался при своих раскопках знаменитый Шлиман. Вот что сообщает нам по поводу Иасия этот самый древний авторитет в своем призведении «Описание Эллады»:

«Относительно олимпийских состязаний элейские знатоки древностй рассказывают, что вначале на небе царствовал Кронос и что в Олимпии был сооружен Кроносу храм тогдашними людьми, которые назывались золотым поколением. Когда родился Зевс, то Рея поручила охрану ребенка Идейским дактилям, которых также называли и Куретами; они пришли из критской Иды, и их имена были — Геракл, Пеоней, Эпимед, Иасий и Идас».

Итак, род Энея происходит не просто от какого-то критянина, пусть и весьма сановитого. Он происходит от Иасия, который является одним из Куретов Реи.

Другой священный предок, на которого указывают пенаты, имеющие, как мы теперь убедились, фригийское происхождение (то бишь связанные с Кибелой) — это Дардан. Согласно древнегреческой мифологии, Дардан — это сын Зевса и плеяды Электры. Основная версия мифа о Дардане гласит, что он родился на Самофракии, то бишь на острове, расположенном между восточным побережьем Греции и западным побережьем Малой Азии. Самофракией остров назван потому, что есть другой остров Самос: мол, не путайте наш фракийский Самос с этим обычным Самосом. На острове Самофракия с древнейших времен исполнялись знаменитые кабирские мистерии. Исполнялись они в святилище великих богов (сегодня местечко, где они исполнялись, называется Палеополис).

По преданию, именно на Самофракии был зачат Александр Македонский. В 70 г. н. э. Самофракия стала провинцией Римской империи, но — внимание! — из особого уважения к кабирским мистериям римляне предоставили Самофракии автономию. Такие политические дары римляне делали крайне редко.
А значит, кабирские мистерии были для них невероятно значимы. Что же это за мистерии?

Открываем «Историю» знаменитого античного автора Геродота (ок. 484 до н. э. — ок. 425 до н. э.) и в Книге II, названной «Евтерпа», читаем:

«Вообще почти все имена эллинских богов происходят из Египта. А то, что эти имена варварского происхождения, скорее всего — египетского, это я точно установил из расспросов. Ведь кроме Посейдона, Диоскуров (о чем я заметил выше), Геры, Гестии, Фемиды, Харит и Нереид, имена всех прочих эллинских богов были известны египтянам. Я повторяю лишь утверждение самих египтян. А прочие боги, имена, которых, по словам египтян, им неизвестны, получили свои имена, как я думаю, от Пеласгов, кроме Посейдона, который происходит из Ливии. Ведь первоначально ни один народ не знал имени Посейдона, кроме ливийцев, которые издревле почитали этого бога. Однако у египтян нет обычая почитать героев».

Обращаю внимание читателей на два обстоятельства.

Первое — это пеласги. О них мы еще будем говорить подробно.

Второе — это получение Геродотом сведений из египетских первоисточников. Геродот еще мог поговорить с теми египтянами, которые без натяжки могли быть названы носителями древнеегипетской традиции. Позже такие носители древнеегипетской традиции исчезли. Древнеегипетская цивилизация окончательно оказалась мертвой. И могла быть обсуждаема только в качестве таковой. То есть обсуждать можно было произведения древнеегипетского искусства, архитектуры, скульптуры, древнеегипетские тексты. Но ни о каком расспрашивании аутентичных носителей древнеегипетской традиции (мол, расскажите нам, что значит это, это и это) речи быть не могло. Древнегреческий философ Платон мог общаться с такими аутентичными носителями традиции. Отец истории Геродот — тоже, хотя с большей натяжкой, потому что жил позднее. А наши прапрапрадеды уже не могли. Поэтому мнение Геродота представляется особенно важным.

Так что же пишет Геродот по поводу пеласгов и египтян (притом, что это две совершенно разные темы)?

«Эти и еще много других обычаев, о которых я также упомяну, эллины заимствовали у египтян. Напротив, обычай изображать Гермеса с напряженным членом эллины восприняли не от египтян, а от пеласгов (опять эти пеласги — С.К.). Первым эллинским племенем, перенявшим этот обычай, были афиняне, а от них переняли уже всё остальные. Ведь в то время, когда афиняне уже считались эллинами, пеласги поселились в Аттической земле. (Аттика — буквально «прибрежная страна», юго-восточная область Средней Греции, соединительное звено между Балканским полуостровом и архипелагом — С.К.) Почему с тех пор и население Аттики также стало считаться эллинским. Всякий, кто посвящен в тайное служение Кабиров, совершаемое на Самофракии и заимствованное от пеласгов, тот поймет меня. Ведь Самофракию прежде населяли те пеласги, которые впоследствии поселились среди афинян, и от них-то самофракийцы переняли эти таинства. Итак, афиняне первыми из эллинов стали делать изображения Гермеса с прямо стоящим членом и научились этому от пеласгов. А у пеласгов было об этом некое священное сказание, которое открывается в самофракийских мистериях. В прежние времена, как я узнал в Додоне (Додона — древнегреческий город в Эпире, где находился оракул при храме Зевса, упоминаемый в гомеровской «Илиаде»; название Додоны дано по имени Океаниды, возлюбленной Зевса — С.К.), пеласги совершали жертвоприношения богам, вознося молитвы, но не призывали по именам отдельных богов. Ведь они не знали еще имен богов. Имя же «боги» ( yeoi) пеласги дали им потому, что боги установили ( yentew) мировой порядок и распределили все блага по своей воле. Только спустя долгое время они узнали из Египта имена всех прочих богов (кроме имени Диониса, с которым познакомились гораздо позднее). Потом они вопросили об этих именах оракул в Додоне (ведь это прорицалище считается древнейшим в Элладе, и в то время было единственным). Так вот, когда пеласги вопросили оракул в Додоне, следует ли им принять имена богов от варваров, оракул дал утвердительный ответ.

С этого-то имени пеласги стали при жертвоприношениях употреблять имена этих богов. А от пеласгов впоследствии их переняли эллины».

Я так подробно цитирую слова Геродота о пеласгах потому, что такие темы можно обсуждать, только укореняясь в аутентичных древних текстах. Ведь для древних авторов пеласги еще являются чем-то вполне живым и конкретным. И уже хотя бы поэтому древние авторы не могут осуществлять произвольных спекуляций на пеласгической теме.

Кроме того, древние авторы вообще не склонны к произвольным спекуляциям. А ведь именно на этих спекуляциях, к сожалению, построено очень многое из того, что написано о пеласгах в новые и новейшие времена. Итак, давайте подробно ознакомимся с мнениями авторитетных древних авторов о пеласгах. Об этих, видимо, и впрямь наидревнейших поселенцах Апеннинского полуострова, вытесненных впоследствии новыми италийскими народностями или растворенных в этих народностях.

Ну, может ли быть более авторитетный источник, чем Гомер?

В его великой «Илиаде» пеласги упоминаются как союзники Трои. Их главным городом названа Ларисса. По-видимому, это город в Фессалии, на востоке Центральной Греции. Впрочем, в Греции и соседних странах есть несколько городов с таким названием. Упоминаются пеласги и в каталоге троянских союзников, и в показаниях захваченного ахейцами троянского лазутчика Долона. А еще упоминается вождь пеласгов, который гибнет во время боя за тело Патрокла. Зовут этого вождя Гиппофоой.

В «Илиаде» упоминается также при описании земель, которыми владеет Ахилл, некий «пеласгический Аргос», который отличается от Аргоса, расположенного на греческом Пелопоннесе. Этот не обычный, пеласгический, Аргос расположен в южной Фессалии. Нахождение там пеласгического Аргоса делает более правдоподобной гипотезу о том, что гомеровские упоминания Лариссы имеют отношение к Лариссе, расположенной в Фессалии.

Упоминается в «Илиаде» и Зевс Пеласгийский. Тот самый Зевс, чей культ существовал в Додоне, о которой повествует Геродот.

От «Илиады» переходим к «Одиссее».

В ней пеласги упоминаются среди народов, населявших Крит. Другие народы, населяющие Крит — это этеокритяне, ахейцы, дорийцы, кидоны. Специалисты обращают внимание на то, что и Гомер, и те, кто шли по его следу, делают различие между пеласгами и теми критянами, которые создали великую древнюю минойскую цивилизацию. И что по этой причине никакого непреодолимого противоречия в критском и пеласгическом генезисе Энея и его предков нет. Предки могли приехать в Трою с Крита и при этом быть пеласгами, переехавшими на Крит из той же Италии. Буквально об этом и говорят Энею пенаты, когда, потерпев фиаско на Крите, он снова вопрошает оракула.

Античный историк Страбон сообщает нам о том, что пеласгов упоминает не только Гомер, но и конкурирующий с ним Гесиод. Причем Гесиод утверждает, что мифический Пеласг, этот предок народа пеласгов, был рожден из земли в Аркадии. И что он был отцом Ликаона, царя Аркадии.

Тут очень важна Аркадия — эта загадочная и очень много значащая для западной идентичности центральная область Пелопоннеса, получившая свое название, видимо, по той причине, что в древности на ее возвышенностях действительно было много медведей. Древнегреческая мифология ведет название Аркадии от Аркада, сына Зевса и Каллисто. Аркадия — это единственная часть Пелопоннеса, которой не коснулось переселение дорийцев. И именно эта часть сохранила своих древних, буквально пеласгических, обитателей.

Поэт Асий Самосский, живший аж в VIII веке до н. э., то есть задолго до всех классических античных поэтов, упоминает Пеласга как первого человека, рожденного на земле. Он говорит: «Богоподобный Пеласг на горах высоколесистых черной землею рожден, да живет здесь племя людское». Этот фрагмент цитирует уже обсуждавшийся нами Павсаний, настаивавший на том, что Пеласг жил в Аркадии. Хотя Асий Самосский ничего об этом не говорит.

Много говорит о крае пеласгов, земле пеласгов великий Эсхил в своей пьесе «Просительница». При этом царя Пеласга, правящего пеласгами, Эсхил называет «сыном Палайхтона» («древней земли»).

Упоминают пеласгов и Софокл, и Эврипид, и другие.

Если перейти от просто древних и совсем древних поэтов к более поздним (хотя тоже древним) историкам, то выясняется, что вновь и вновь Фессалия именуется Пеласгией. Так она именуется, например, в сочинении Гекатея Милетского (вторая половина VI — первая половина V века до н. э.). Тоже, между прочим, достаточно древний источник. А в таких вопросах чем древнее, тем авторитетнее.

И Акусилай (живший в VI веке до н. э.), и Ферекид Леросский (живший в V веке до н. э. т цитируемый Дионисием Галикарнасским) дают примерно сходные сведения о пеласгах. Двигаясь от наиболее древних источников в сторону источников менее древних, но всё же древних, мы доходим до Геланика Лесбосского, жившего в V веке до н. э. Именно этот автор впервые дал важные для нас сведения о переселении пеласгов в Италию, поставив знак равенства между пеласгами и тирренами. То есть этрусками.

Согласно этому автору, пеласги были изгнаны эллинами из Греции и переплыли на кораблях в северо-восточную Италию. Там они захватили город Кратону и, двигаясь оттуда, завоевали целую область Италии, названую Терренией или Этрурией.

Геродот говорит о пеласгических аркадцах, внося свою лепту в тему специфической загадочности Аркадии. «Афиняне, — пишет Геродот, — изгнали пеласгов из Аттики. Справедливо или нет они поступили, этого я не знаю. И могу лишь передать, что рассказывают другие. Именно Гекатей, сын Гегесандра, в своей истории утверждает, что афиняне поступили несправедливо. Они ведь отдали свою собственную землю у подошвы Гиметта для поселения пеласгам в награду за то, что те некогда возвели стены вокруг Акрополя. Когда же афиняне увидели, что эта прежде плохая и ничего не стоящая земля теперь прекрасно возделана, их охватила зависть и стремление вновь овладеть этой землей. ... Итак, изгнанные пеласги переселились в другие земли, в том числе и на Лемнос».

Специалисты утверждают, что впоследствии все древние циклопические стены (в Аргосе, Микенах, Афинах и так далее) стали называть пеласгическими. Пеласгия и Аркадия... Аркадия как коренная земля пеласгов... Изгнание ахейцами пеласгов, разбрасываемых по разным территориям... Готовность пеласгов по этой причине сражаться с троянцами против ахейцев... Вот основные пеласгические сюжеты.

Если верить Дионисию Галикарнасскому, то пеласги — это народ-скиталец. Они были изгнаны ахейцами из Пелопоннеса и переселились в Фессалию. Оттуда их тоже изгнали, и они переместились — кто на Крит, кто на Кикладские острова, кто в другие места. Основным местом, куда они переселились после этого очередного несчастья, является для Дионисия Галикарнасского всё та же Додона.

Но и там пеласги, как он считает, не укрепились по-настоящему. Вскоре они пересекли море и обосновались в Италии, основав много городов, включая ту Лариссу, которую мы уже упоминали. В отличие от греческих авторов, для которых пеласги и этруски — это одно и то же, Дионисий Галикарнасский делает между ними различие и считает, что этруски мягко заместили ослабевших пеласгов. Именно за эту оценку Дионисия критикуют авторы, убежденные в том, что этруски и пеласги — это одно и то же.

Диодор Сицилийский колеблется в вопросе о том, на каком этапе пеласги оказались на Крите. Он приводит две версии. По одной из них, пеласги не являются на Крите относительно поздними его обитателями. Аркадия и Арголида считаются прародиной пеласгов очень многими древними историками. Фактически это можно считать их консенсусной точкой зрения.

Обсудив пеласгов, мы можем вернуться к кабирской теме, поднятой всё тем же Геродотом.

Так что же имел в виду Геродот, говоря о тайном служении кабиров, совершаемом на Самофракии и заимствованном от пеласгов?

Трудно свести все сведения о кабирах к одному знаменателю. Ясно одно — что речь идет о божествах так называемого хтонического происхождения. То есть о божествах, связанных с культом матери-земли. Очень часто говорится о том, что кабиры унаследовали свою мудрость от бога Гефеста, этого великого кузнеца, входящего в пантеон олимпийских божеств, но явно имеющего более древнюю природу. Постоянное сплетение культа кабиров с разного рода культами, чьи поклонники в конечном счете, конечно же, чтят великую мать в разных ее обличьях, не вызывает сомнений. Количество кабиров не определено. И колеблется от двух до семи. В олимпийской мифологии кабиры рассматриваются как древние хтонические божества, присутствовавшие при рождении Зевса и входившие в окружение великой матери Реи — супруги Кроноса, съедавшего всех своих детей, дабы они его не свергли. Именно кабиры спрятали Зевса и помешали Кроносу съесть его. Впоследствии Зевс сверг своего отца Кроноса и воцарился на Олимпе.

Итак, в этой важной для нас редакции нет никакой разницы между кабирами и уже обсуждавшимися нами корибантами. Теми самыми корибантами, которых поминает Анхиз, трактуя определенным образом сообщения оракула Аполлона и призывая троянцев двинуться на Крит. Формально Анхиз совершил ошибку, а по существу нет. Потому что, двигаясь в Италию, а не на Крит, Эней соединялся с пеласгической стихией, весьма близкой, как мы видим, к стихии критской с ее матерью Кибелой, корибантами и так далее. В каком-то смысле, что пеласгийские кабиры, что критские корибанты... Эней стремится воссоединиться с весьма древней и загадочной сущностью, являющейся для него идентификационной праматерью. Что же это за сущность?

(Продолжение следует)

 

Связанные материалы: 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

 

 


Судьба гуманизма в XXI столетии


Превращая Рим в универсальную империю, Август — один из величайших политиков и государственников — ищет такую идентичность для императоров, которая давала бы императорам особые права и одновременно была бы ясна и понятна подданным


Метафизическая война
Сергей Кургинян , 21 мая 2014 г.
опубликовано в №78 от 21 мая 2014 г.

 

Вергилий

Возвращаемся к «Энеиде» Вергилия. И читаем первые строки.

Битвы и мужа пою, кто в Италию первым из Трои —
Роком ведомый беглец — к берегам приплыл Лавинийским.

Итак, герой поэмы Вергилия Эней первым прибыл в Италию не абы откуда, а из великой Трои. Ну прибыл, и что с того? Мало ли какой беглец куда именно прибыл?

Конечно, важно, что у истоков Рима находится беглец из Трои. Ибо это дает римлянам возможность претендовать на троянское наследство. Но банальное прибытие в Италию, к берегам Лавинийским, обыкновенного троянского беженца, согласитесь, не обосновывает в должной мере претензии Рима на троянское наследство. И уж, конечно, не дает ответа на вопрос о том, что это за наследство и почему так важно стать его обладателем.

Между тем, Вергилий не просто выхватил из исторического потока определенных персонажей с их победами и злосчастиями. Он не просто описал похождения этих персонажей в поэтической форме. Нет, Вергилий... Впрочем, для того чтобы современный читатель мог по-настоящему вникнуть в замысел этого древнеримского поэта, необходимо сообщить какие-то сведения о Вергилии. Но сами эти сведения — ничто без сведений об эпохе, в которую жил Вергилий. А сведения об этой эпохе...

Ну вот... Начинаешь обсуждать судьбу гуманизма в XXI столетии... А, собственно, почему ты начинаешь обсуждать эту тему? А потому, что западная цивилизация у тебя на глазах превращается из хранителя и обновителя гуманистической традиции в нечто диаметрально противоположное. Она начинает не только воспевать антигуманизм — это бы еще полбеды. Нет, она начинает своими конкретными действиями — между прочим, вполне осмысленными — толкать всё человечество в сторону дегуманизации. И не стесняется, поганка, сообщать о том, что это не ее спонтанные импульсы, а то главное, чем она решила заняться в XXI столетии. И то ведь, «конец истории», «конец проекта Человек»... Разве это всё не является очевидной — повторю еще раз — вполне осмысленной заявкой на изведение на корню всего проективного гуманистического начала? Стоп. А не этим ли занималась западная цивилизация начала XX века? Разве Гитлер не является очевидным порождением всё той же западной цивилизации? И что же это за цивилизация, подарившая миру и гуманизм, и антигуманизм? И нацизм, и коммунизм? Что же это за цивилизация, столкнувшая эти два начала в судьбоносной величайшей войне? Что же это за цивилизация, без понимания которой мы не можем определить свою идентичность? Ведь что такое наши западники и антизападники, непримиримо воюющие на протяжении столетий? За что они воюют, в конце концов? Как за что? За тот или иной способ формирования нашей идентичности. Но разве она уже не сформирована по факту тысячелетней государственной жизни? То-то и оно, что не сформирована до конца. И в XXI столетии война наших западников и антизападников носит гораздо более острый характер, чем в XIX веке, когда она, между прочим, тоже была нешуточной.

Жила бы Россия, к примеру, на огромном необитаемом острове или на Луне, где кроме нее не было бы других государств... Может быть, тогда она не соотносилась бы с чем-то, что явно ею не является, задаваясь вопросом о своей идентичности. Она ведь и тогда бы задавалась этим вопросом. Но используя другую методологию. Но Россия живет на планете Земля рядом с другими странами и народами. Она с ними плотнейшим образом соприкасается. И потому ее вопрос о том, что она такое, неизбежно будет решаться по принципу: «Я явно не являюсь Китаем или Японией. Они очевидным образом представляют собой то, чем я не являюсь. И я могу исходить из этого, формируя свою идентичность. Но вот являюсь ли я частью Запада — это вопрос. И от ответа на этот вопрос зависит моя идентичность. Если я скажу, что я не только не Китай и не Япония, но и не Запад, то идентичность моя дооформится одним образом. А если я скажу, что, не являясь ни Японией, ни Китаем, я являюсь частью Запада, то идентичность моя дооформится другим образом».

Отсюда — постоянные споры о соотношении России и Запада. Споры эти ведутся, конечно, прежде всего, мыслителями, обеспокоенными поисками истины. Но мир устроен так, что подобные поиски всегда подверстываются к большим проектам, крупнейшим отечественным и мировым интересам. И даже к чему-то большему.

Впрочем, об этом большем — чуть позже. Пока что мы не справились с очень амбициозной, хотя и частной задачей, ради решения которой начали исследование. Задача эта состоит в переходе от рассмотрения Запада как чего-то очевидного и монолитного к рассмотрению Запада как сложной суперпротиворечивой динамической системы, пребывающей в настоящий момент в состоянии фундаментального самопреобразования, к сожалению, весьма похожего на мутацию. И борьба западного современного организма с этой мутацией, безмерно опасной для всего мира, и тяготение этого организма к мутации во многом определяются внутризападными противоречиями. И поэтому сегодня особо нелепо обсуждать вопрос о том, является ли Россия частью Запада. Потому что надо сначала этот самый Запад описать как противоречивое целое, обладающее определенной динамикой, а потом, вглядываясь в тонкую структуру Запада, искать тобою принимаемое и отвергаемое, свое и чужое.

Западная идентичность, которую мы хотим описать, используя представление о Западе как о противоречивой динамической системе, как и любая другая идентичность, формируется культурой, образованием и воспитанием. И формируется она на протяжении веков на основе культурно-образовательно-воспитательной преемственности. Грубо говоря, эта преемственность заключается в том, что в образовательных учреждениях, имеющих ключевое значение для формирования западной идентичности, веками, а то и тысячелетиями, читаются одни и те же великие произведения. И что впитывание всего того, что в этих произведениях написано, создает у впитывающих определенное представление о своей идентичности. Да, российская элита, как сообщает нам Пушкин в «Евгении Онегине», впитывала читаемое достаточно вяло и поверхностно: «Мы все учились понемногу, Чему-нибудь и как-нибудь»; «Monsieur l ’Abb é, француз убогой, Чтоб не измучилось дитя, Учил его всему шутя»; «Да помнил, хоть не без греха, Из Энеиды два стиха».

Но, во-первых, это касается не всей нашей элиты, а таких балбесов, как юный Евгений Онегин.

Во-вторых, критикуя Евгения Онегина, Пушкин описывает и его богатую библиотеку, и многое другое.

В-третьих, Евгений Онегин со временем менялся.

И, в-четвертых, одно дело — наша элита, а другое дело — элита западная. Я уже знакомил читателя с фигурой Арнольда Тойнби. Он — всего лишь типичный, хотя и очень яркий представитель той западной элиты, из состава которой рекрутируются и политики, и разведчики, и предприниматели. Тойнби не только знал наизусть всего Вергилия, а также всего Гомера, всего Овидия, всего Лукреция и так далее. Для Тойнби всё, написанное этими великими древними авторами, было гораздо более актуально, чем статьи из «Дейли Телеграф» или «Дейли Миррор».

Между тем, идентичность нации (или народа) во многом формирует его элита. Если, конечно, это настоящая элита, а не наше постсоветское хамовато-гедонистическое сообщество, постоянно рассуждающее о своей элитарности и проклинающее народ.

Если мы хотим — и ради победы в сражении за свою идентичность (притом, что это сражение почти проиграно), и ради спасения человечества (притом, что человечество почти погублено) — выявлять тонкую структуру западной идентичности, то нам не просто надо вчитываться в строки из «Энеиды» (а также в строки из «Илиады», «Одиссеи», гётевского «Фауста» и так далее). Нам надо осваивать тот контекст, без которого смысл строк окажется понят в недостаточной степени. А это невозможно без хотя бы минимальных знаний по истории того самого Древнего Рима, к скале которого намертво прикована идентичность любого Запада — христианского и языческого, буржуазного и феодального.

Итак, что же такое Рим, начало которому положил Эней, каким-то загадочным образом передав в Италию дух оскорбленной и разрушенной Трои?

И что это за дух Трои? Как передал несчастный беженец этот дух приютившей его Италии? Мы не получим ответа на эти вопросы, не разобравшись в том, что такое Рим.

Италия состоит из трех частей. Из Северной Италии, Средней Италии и Южной Италии.

В состав Северной Италии входят три области.

Первая — это Лигурия (Liguria) с городами Таврасией, позднее переименованной в Augusta Taurinorum (ныне Турин), Генуей (Genua), Вада Сабатией (Vada Sabatia) и Никеей (Nicea). Никея — это бывшая греческая колония.

Вторая — это Цизальпинская Галлия (Gallia Cisalpina), распадающаяся на Галлию Транспаданскую (Gallia Transpadana) и Галлию Циспаданскую (Gallia Cispadana). Ключевые города — Медиолан (Mediolanium), он же нынешний Милан, Плацентия (Placentia), Кремона (Cremona), Бонония (Bononia), Верона (Verona), Равенна (Ravenna).

Третья часть Северной Италии — это Венеция (Venetia) и всё, что к ней прилегает (города: Аквилея (Aquleia); Патавия (Patavium); древнегреческая колония Атрия (Atria) и так далее).

Южная Италия состоит из четырех областей: Апулии (Apulia), Калабрии (Calabria) — на востоке, Лукании (Lucania) и Бруттия (Bruttium) — на западе.

Главные города Апулии: Люцерия (Luceria), Аускул (Ausculum), Арпы (Arpi).

Главные города Калабрии — Брундизий (Brundisium) и древнегреческая колония Тарент (Tarentum).

Главные города Лукании: греческие колонии Гераклея (Heraclea), Метапонт (Metapontum), Посидония (Posidonia), она же позднее римская колония Пест (Paestum), и Буксент (Buxentum) — также римская колония.

Главные города Бруттия: греческие колонии Фурии (Thurii) на месте разрушенного Сибариса, Кротон (Croton) и Регий (Rhegium).

И, наконец, Средняя Италия, которая нас интересует больше всего, состоит из шести областей. Это Этрурия (Etruria), Лаций (Latinum), Кампания (Campania), Умбрия (Umbria), Пицен (Picenum) и Самний (Samnium).

Главные города Этрурии: Арретий (Arretium), Перузия (Perusia), Вольсиний (Volsinii), Вейи (Veii), Пиза (Pisae) и Флоренция (Florentia).

Главные города Кампании — Киме (Kyme) или Кумы (Cumae) и Неаполь (Neapolis) — древнегреческие колонии; Капуя (Capua), Путеолы (Puteoli) и другие.

Главные города Умбрии — Аримин (Ariminum), Сена Галльская (Sena Gallica).

Главные города Пицена — Аскул (Asculum), Адрия (Hadria) и древнегреческая колония Анкона (Ancona).

Главные города Самния: Корфиний (Corfinium), Бовиан (Bovianum), Беневент (Beneventum).

Главные города Лация... Ну вот, мы и добрались до главного. Потому что прибыл Эней не абы куда, а к берегам Лавинийским, то есть в Лаций.

Главные города интересующего нас Лация — это Рим (Roma), расположенный на левом берегу Тибра на семи холмах: Капитолийском (Capitolinus), Палатинском (Palatinus), Авентинском (Aventinus), Целийском (Caelius), Эсквилинском (Esquilinus), Виминальском (Viminalis), Квиринальском (Quirinalis) — а также порт Рима Остия (Ostia), Ардея (Ardea), Анций (Antium), Тибур (Tibur), Таррацина (Tarracina) и Альба-Лонга (Alba Longa). Последний будет нас интересовать особо.

Перед тем, как объяснить, почему нас особо будет интересовать Альба-Лонга, я все-таки скажу пару слов по поводу мотивов, побудивших меня изложить определенные географические сведения. Арнольд Тойнби и другие представители господствующей западной элиты сначала годами и десятилетиями изучали античность, обсуждали детали тех или иных сражений, биографии тех или иных героев и злодеев. А потом с трепетом посещали города и провинции, знакомые им по книгам. И прикасались к священным для них камням.

При этом ни Тойнби, ни другие ему подобные не превращались в академических червей, занятых античной древностью. Они становились политиками и разведчиками, предпринимателями и дипломатами. Тот же Тойнби сыграл огромную роль в планировании тех стратегических операций (концептуальных, мироустроительных и даже метафизических), которые привели к краху СССР. И если те, кто привели к этому краху, относились подобным образом к античности, формирующей их идентичность, то не грех чему-то поучиться и хотя бы увидеть пространственным, да и иным, зрением ту территорию, на которой сложилось государство, определившее и исторические судьбы мира, и западную идентичность как таковую. Это государство — Древний Рим. Перед тем, как покорить мир, Рим должен был сформироваться и покорить Италию, победив мощнейших конкурентов. Этот римский мироустроительный взрыв фантастичен и загадочен. И далеко не бессмысленно в плане занятий современной политикой прослеживание того, как этот взрыв, возникнув в определенной точке, распространялся сначала по Италии, а потом и по всему миру.

Если моя ссылка на авторитет Тойнби, причем не на научный авторитет, а на авторитет, связанный с формированием элиты господства, кому-то не кажется убедительным, предлагаю внимательнее рассмотреть фигуру великого Гёте, чье произведение «Фауст», сыгравшее колоссальную роль в формировании западной идентичности и в определении судьбы гуманизма, я уже начал обсуждать.

Гёте сам говорит о том, что он фактически стал полноценным творцом и даже полноценным человеком, только впитав в себя античность. Что он остро до боли осознавал необходимость такого буквального, не книжного впитывания античности. Что он убежал для этого из Германии в Италию, чтобы прикасаться к святым для него античным камням. И что прикоснувшись к ним, он обрел искомую полноценность. Между тем, Гёте — это не только один из величайших литераторов и философов. Это еще и крупнейший ученый, а также крупнейший политический деятель своего времени. То есть, опять же, речь идет не о книжном черве или узком специалисте, повествующем о своей любви к святым для него античным камням, то бишь к античному этосу. Речь идет о человеке, который является полноценным представителем западного господствующего класса. И безусловным примером для подражания западной элиты, которой педагоги определенным образом отвечали на вопрос «с кого делать жизнь», возникающий у каждого обдумывающего житье юноши. Маяковский, отвечая на этот вопрос, писал:

Юноше, обдумывающему житьё,
решающему — сделать бы жизнь с кого,
скажу не задумываясь —
«Делай ее с товарища Дзержинского».

Но ведь и те, к кому этот вопрос обращали юноши, принадлежавшие к господствующему классу Запада, тоже как-то отвечали на этот вопрос. У них были свои кумиры, свои герои, свои образцы для подражания. Для многих таким образцом, конечно, был Гёте. А для кого-то и Тойнби. Но кто бы ни был образцом, этот кто-то определенно соотносил себя с античным этосом. И не чурался трепетного прикосновения к священным античным камням Италии и Греции, трепетного впитывания великих античных текстов.

Ну так давайте, разбираясь с их идентичностью, вживемся хотя бы по минимуму в то, без чего с этой идентичностью разобраться невозможно. То есть и в географию, и в литературу, и в историю, и в архитектуру, и в скульптуру, и... и...

Книга Дионисия Галикарнасского «Римские древности» вышла в 7 году до нашей эры.

А «Энеида» Вергилия? По оценкам историков, она вышла где-то между 29 и 19 годами до нашей эры.

Таким образом, «Энеида» и «Римские древности» — это сочинения современников. Дионисий Галикарнасский — это греческий историк, переехавший в Рим в 29 году до нашей эры, сразу же после окончания раздиравших Рим междоусобиц. И 22 года потративший на изучение латинского языка и сбор исторических материалов для своего сочинения в 20 томах. Первые 10 томов сохранились, одиннадцатый том дошел до нас частично, а остальные девять известны нам по фрагментам из сочинений византийских историков. Дионисий Галикарнасский исследует истоки Рима и раннюю стадию его развития. Изучаемый им период, по-видимому, заканчивается в 264 году до нашей эры. В этом году началась первая война между Римом и Карфагеном (Первая Пуническая война). Война длилась 23 года и закончилась победой Римской республики. Период, начиная с Первой Пунической, описывает уже другой римский историк — Полибий.

«Римские древности» Дионисия Галикарнасского — сочинение, конечно же, далеко не безусловное, но, во-первых, древнее, а во-вторых, крайне авторитетное. И в существенной степени повлиявшее на формирование интересующей нас западной идентичности. Поэтому, даже если современные историки или археологи начинают оспаривать что-то из сочинения Дионисия Галикарнасского, обнаруживать в этом сочинении тенденциозность и так далее, нас это не должно беспокоить. И потому, что современные историки и археологи непрерывно меняют свои позиции, и потому, что нас интересует не истина в последней инстанции, а сведения, которые повлияли на формирование западной идентичности.

Открываем книгу Дионисия Галикарнасского и читаем: «В это время троянцы, которые спаслись бегством вместе с Энеем из Илиона (то есть из Трои — С.К.), после взятия города врагом, прибыли к Лавренту на побережье Тирренского моря, расположенное невдалеке от устья Тибра, которое принадлежало аборигинам. Получив от аборигинов место для поселения и всё, чего ни посчитали нужным, троянцы основали на холме невдалеке от моря город, и нарекли его Лавинием». Что это за Лавиний? Споры об этом шли с древнейших времен. Есть, например, такой древнеримский знаток и исследователь «Энеиды» Вергилия Сервий Мавр (или Марий) Гонорат. Сервий написал развернутые комментарии ко всем произведениям Вергилия, в том числе и к «Энеиде».

Он сообщает нам некоторые ценные сведения о поэме: «Жизнь Вергилия такова: отца его звали Вергилием, мать — Магией, он был гражданином Мантуи, а это община Венеции. Учился он в разных местах: в Кремоне, в Медиолане и Неаполе (теперь читателю, возможно, становится яснее, зачем мы сообщили минимум географических сведений об Италии — С.К.). Он был настолько застенчивым человеком, что заслужил тем самым прозвище, ибо его звали Парфением [от греческого parthenos  — девушка]. В своей жизни он был безупречен во всех отношениях, страдая от одного только недуга — он не терпел плотской любви.

Первый написанный им дистих был направлен против разбойника Баллисты:

Под сей каменной горой погребен Баллиста.
Теперь, путник, спокойно проходи и днем, и ночью!

Он написал также еще семь или восемь следующих книг: «Кирис», «Этна», «Комар», «Приапея», «Каталептон», «Эпиграммы», «Кона», «Проклятие». Потом, когда началась гражданская война между Антонием и Августом, победитель Август отдал своим воинам земли Кремоцев, ибо они сочувствовали Антонию».

Короткая справка: после убийства Брутом Юлия Цезаря, обвиняемого убийцами в покушении на римскую демократию, три верных Юлию Цезарю военачальника разгромили армию убийц и, покарав мятежников, установили власть троих или триумвират. Эти трое были: племянник Цезаря Октавиан, будущий император Август, богач и военачальник Марк Красс, вскоре погибший в войнах, и любимец Цезаря Марк Антоний, знакомый читателю по трагедии Шекспира «Антоний и Клеопатра». Сражение за власть между Октавианом и Антонием было неизбежно. Оно закончилось победой Октавиана, стабилизировавшего Римскую державу, раздираемую конфликтами и междоусобицами. Сообщив эти сведения читателю, продолжаю цитировать Сервия, уже сообщившего нам о том, что Октавиан наградил своих сторонников за победу над Антонием землями сторонников Антония, « А так как земель не хватило, он прибавил к ним Мантуанские земли, которые он отнял не за провинность граждан Мантуи, а потому, что они соседствовали с землями Кремонцев. Поэтому сам Вергилий в «Буколиках» говорит: «Мантуя — увы! — слишком близкая к несчастной Кремоне!» (Mantua vae miserae nimium vicina Cremonae.)

И вот, потеряв свои земли, он приехал в Рим. И благодаря покровительству Поллиона и Мецената только он один смог вернуть себе земли, которые потерял. В то время Поллион предложил ему написать Буколики, которые, как известно, он за три года написал и отредактировал. Точно так же Меценат предложил ему написать Георгики, которые он написал и отредактировал за семь лет. А потом Вергилий за одиннадцать лет, по предложению Августа, написал «Энеиду», но не отредактировал ее и не издал. Поэтому, умирая, он потребовал ее сжечь. Август же , дабы не погибло столь великое произведение, приказал Тукке и Варию отредактировать ее так, чтобы убрать всё лишнее, но ничего не прибавлять».

Итак, мы убеждаемся, что величайшее римское произведение «Энеида» написана Вергилием по предложению Августа. Притом, что Август, пожалуй, является величайшим из императоров, правивших в величайшей державе древности, каковой являлся Древний Рим. Наверное, кто-то скажет, что величайший император — это Юлий Цезарь. Но Юлий Цезарь слишком много воевал и слишком мало — хотя и гениально — занимался переделыванием рушащейся Римской республики в мировую империю, во многом определившую развитие человечества. Август занимался только переделыванием Рима, успокоением Рима, умиротворением Рима, совершенствованием Рима и так далее. Причем, для него — кстати, в отличие от Цезаря — уже ясно было, что он совершенствует не республиканский Рим, а имперский. Вот по просьбе какого человека написал великий Вергилий свою «Энеиду». А зачем она нужна была Августу? Вновь слово Сервию:

«Замысел же Вергилия состоит в том, чтобы подражать Гомеру и восхвалить Августа, прославляя его род, ибо он — сын Атии, матерью которой была Юлия, сестра Цезаря. А Юлий Цезарь ведет свой род от Юла, сына Энея, как и подтверждает сам Вергилий». Итак, превращая Рим в универсальную империю, совершенствуя эту империю и наделяя ее новыми чертами, Август — и впрямь один из величайших политиков и государственников — ищет такую идентичность для императоров, которая давала бы императорам особые права и одновременно была бы ясна и понятна подданным. Ну как тут не провести сравнение между этой идентификационной стратегической операцией и той операцией по галло-римской и франко-германской идентификации, которую мы уже рассмотрели ранее.

Но вернемся к идентификационной матрице, созданной великим Вергилием. Вот как анализирует ее специфику всё тот же Сервий: «Многие спрашивают, почему он сказал, что Эней первым прибыл в Италию, тогда как несколько позже он говорит, что Антенор основал город до прибытия Энея. Впрочем, известно, что Вергилий это сказал, очень точно учитывая обстоятельства того времени. Ибо в то время, когда Эней прибыл в Италию, границы Италии доходили до реки Рубикон, о чем упоминает Лукан: «точная граница отделяет галльские поля от авсонских поселенцев». Отсюда ясно, что Антенор прибыл не в Италию, а в Цизальпинскую Галлию, где находится Венеция, а потом, когда границы Италии продвинулись до Альп, это изменение пространственного положения создало ошибочное представление (вновь читатель может убедиться, что я не зря сообщал ему географические подробности — С.К.). Большинство же , однако, хотят разрешить этот вопрос, исходя из дальнейшего текста, так что создается впечатление, что Вергилий для того уточнил: « к берегам Лавинийским», чтобы не указывать на Антенора. Однако первое объяснение лучше. «Первый», следовательно, это не «тот, ранее кого никто», но «тот, после кого никто».

Тут опять необходимы самые элементарные сведения из античной истории. Прежде всего — об Антеноре, которого, как утверждает Сервий, Вергилий обоснованно не хочет возвеличивать, несмотря на то, что он, согласно ряду авторитетных для той эпохи источников, был первым из троянских беженцев, поселившихся в Италии.

Антенор — это друг и советник троянского царя Приама. Причем это не просто один из советников Приама. Это именно тот советник, который яростно убеждал царя Приама не допустить войны между Троей и ахейцами. Именно он принял в своем троянском доме посланцев ахейцев — Менелая и Одиссея. И уговорил троянцев, что нельзя обижать посланцев.

Посланцы требовали, чтобы троянцы выдали им жену Менелая Елену. И Антенор всячески уговаривал царя Приама удовлетворить это справедливое ахейское требование.

Тот же Антенор сопровождал Приама в ахейский военный лагерь, для того чтобы оговорить условия поединка между мужем Елены Менелаем и укравшим Елену троянцем Парисом.

Антенор постоянно убеждал троянцев примириться с ахейцами на любых условиях.

А значит, если вам нужна такая римская идентичность, которая опирается на примирение троянского и ахейского начал, то Антенор вполне подходит. А если вам нужна такая римская идентичность, которая опирается на антагонизм этих двух начал, то Антенор ну уж никак не нужен. Хотя бы потому, что он является главным примирителем этих двух начал. Но ведь и не только поэтому.

Многие считают Антенора не одним из самых благоразумных старейшин Трои, а элементарным предателем, оказавшим содействие ахейцам в завоевании Трои.

Начнем с того, как именно расценивает деяния Антенора Сервий, комментируя «Энеиду» Вергилия. Анализируя стих 242-й, в котором говорится:

Мог ведь герой Антенор, ускользнув из рук у ахейцев,
В бухты Иллирии, в глубь Либурнского царства проникнуть...

Сервий пишет следующее: «Захватив Илион, Менелай, помня, что он и Улисс спаслись благодаря Антенору, когда, пытаясь вернуть Елену, они были приняты им и едва спаслись от Париса и других юношей, и, желая воздать Антенору благодарность, отпустил его, не причинив ему вреда».

Согласитесь, что для тех, кто хочет выстраивать свою идентичность на основе противопоставления добрых троянцев злым ахейцам, такое воздаяние ахейцами благодарности Антенору на фоне тотальной резни, учиненной ими по отношению к другим жителям Трои, выглядит не вполне убедительно. Кроме того, куда же именно прибывает Антенор, которого как первого осевшего в Италии троянского беженца можно было бы поставить выше Энея? Сервий сообщает нам, что: «Антенор вместе с женой Феано и детьми Геликаоном и Полидамантом, а также другими спутниками, прибыл в Иллирик и, после победоносной войны с Эвганеями и царем Белесом, основал город Потавий. Ведь ему было предсказано, что он поставит город в том месте, где поразит птицу стрелой. Поэтому и город Потавий [ от глагола petere , означающего целиться, поражать] ».

Потавий (Patavium) — это старинный город венетов, основанный, по сказаниям, авторитетным для эпохи Вергилия и Сервия, именно Антенором. Ну и зачем был нужен Вергилию, занятому описанием троянских корней римской идентичности, герой, прибывший в Иллирик, то есть на Адриатику, то есть в место, находящееся очень далеко от Рима и обладающее своими, отнюдь не римскими, идентификационными амбициями, и построивший там город, никакого отношения к Риму не имеющий? Мало ли таких героев, они же беженцы из Трои, понаехавших в разные части Италии и что-то там понастроивших, вопрошает Сервий, оправдывая то, что Вергилий сделал ставку именно на Энея. Вот, что буквально говорит этот комментатор Вергилия, хорошо разбиравшийся в политике: « И не случайно приводится в пример Антенор, хотя многие из троянцев избежали опасности, как например, Капис, который завладел Кампанией, или Гелен, завладевший Македонией, или другие, которые, согласно Саллюстию, завладели Сардинией».

Согласитесь, это стопроцентно политический комментарий: «Троянских беглецов в Италии до и больше, но приравнять их к нашему Энею мы не позволим».

Тут важно, прежде всего, то, что очень много троянских беглецов, завладевших разными регионами Италии. А ведь иначе и не могло быть! Вдумаемся: после разгрома Трои возник поток троянских беженцев. Они ведь куда-то должны бежать! И для них сподручнее бежать в Италию, чем в Египет, не правда ли? Вот они и бегут в Италию, которая на тот момент... Впрочем, об этом позже.

Для начала установим, что они туда бегут и что, сбежав туда, они в местное общество как-то вписываются. Таков удел всех беженцев.

А поскольку эти беженцы — люди очень продвинутые, занимавшие определенное место в троянском — городском, сложно построенном — обществе, то у них есть все основания на занятие определенных позиций в гораздо более простом италийском обществе. Вот они эти позиции и занимают... Или захватывают.

Так занимают или захватывают? Это уж как получится. Если ты бежишь не один, а с дружиной, и оседаешь на слабо освоенной территории, населенной людьми, не имеющими твоего военного опыта, то ты можешь эту территорию захватить. А вместе с ней и ключевую позицию — позицию правителя территории.

Если же ты бежал один, без дружины... или с очень немногочисленной дружиной... И если ты оказался на территории, где проживает достаточно воинственное племя... Что ж, тогда ты пускаешь в ход не свое военное, а свое культурное преимущество. Ты умело разыгрываешь карту под названием «моя троянская репутация».

Как-никак, ты — представитель высокоразвитого сообщества. Своего рода москвич, приехавший в Урюпинск. И не просто москвич, а московский интеллигент. Кроме того, ты враг ахейцев, а их в Италии недолюбливают... Короче, со временем ты инкорпорируешься в местную элиту, входишь в доверие к местному царю, женишься на его дочке и так далее. То есть не захватываешь, а занимаешь ключевую позицию.

Один троянец ее занимает/захватывает в Кампании, другой — в Македонии, третий — в Сицилии. А Эней — в Лацие... Что же получается? Ахейцы добивали, добивали ненавидимую ими Трою (ведь за что-то они ее очень ненавидели, если пустились в такой поход, не правда ли?). А в итоге получили — уже не с востока, а с запада — врага посильнее Трои в виде сообщества особенно ненавидевших их троянских беженцев, оседлавших разрозненные и слабо развитые территории Италии.

Оговорив, что троянцев, осуществивших это оседлывание, что называется «до и больше», но Эней один, Сервий развивает свою мысль и переходит от темы множественности троянских захватов/охмурений регионов полудикой Италии к еще более важной теме — теме верности тех или иных троянских беженцев великому троянскому делу. Он пишет про Антенора, упоминаемого Вергилием, что он упомянут не просто как один из многих троянцев, оседлавших/охмуривших те или иные территории, но и еще как негативная моральная антитеза Энею.

«Антенор, — пишет Сервий, — указывается для того, чтобы не возникла мысль, что Эней подвергается страданиям как предатель родины (прошу читателя оценить, насколько всё продумано и созвучно современности — С.К.). Ведь выбирается аналогичный ему персонаж: ибо первые два, по словам Ливия, предали Трою, о чем вскользь упоминает и Вергилий, когда говорит: «Также узнал он себя в бою с вождями ахейцев» (se  quoque principibus permixtum agnovit Achivis ). И Гораций оправдывает его, говоря: «Троя, пылающая без коварства», то есть без помощи предательства... Однако Сизенна говорит, что только Антенор был предателем. Если мы последуем ему, то мы можем развить дальше этот пример: если царствует предатель, то почему продолжает странствовать благочестивый? А греки потому считают, что Антенор предал родину, что, как было сказано выше, он предлагал вернуть им Елену и благосклонно принял послов, требовавших выдачи Елены, и не выдал Улисса, которого узнали, когда он был переодет нищим».

Я должен сообщить читателю, что отнюдь не только Сервий считает Антенора предателем и вместе с Вергилием считает необходимым оттенить благородство Энея низостью Антенора. За несколько сот лет до Вергилия и Сервия величайший греческий трагический поэт Софокл (годы жизни — 496–406 гг. до нашей эры) сообщает в своей ранней трагедии «Эант Локрийский» о том, что в ночь взятия Трои над входом в дом троянца Антенора была повешена шкура леопарда. И что эта шкура была условным знаком, предупреждавшим ворвавшихся в город ахейцев, что дом Антенора следует оставить целым и невредимым.

Эта леопардовая шкура, конечно, давала основание для того, чтобы назвать вывесившего шкуру мудрого троянца предателем. И если великому Риму — и тому, который был до Августа, и тому, который Август доформировывает, — зачем-то нужна троянская идентичность, троянский генезис и т. п., то нельзя строить эту идентичность и описывать этот генезис, опираясь на Антенора, которого чуть что будут обоснованно описывать как предателя великого троянского дела. А вот использовать низость Антенора для того, чтобы противопоставить ее благородству Энея и можно, и должно. Добавим к этому, что Эней приплывает, в отличие от остальных троянцев, в то место, которое позволяет Августу, Вергилию, Сервию и другим сделать его троянцем № 1, великим зачинателем великого Рима.

Куда приплывает антипод Энея Антенор? Сервий говорит, что Антенор приплыл туда, «где находится Венеция». То есть совсем не в окрестность Рима, не в Лаций, не к латинянам. Ну и что с того, что он туда приплыл? Какой с этого, прошу прощения, политический навар для римской идентичности?

Прошу читателя еще раз вдуматься в значение политико-географических тонкостей, коль скоро речь идет о таком ответственном деле, как построение великой древнеримской идентичности, порождающей, в свою очередь, одно из основных идентификационных слагаемых западного противоречивого целого.

В самом деле: начнешь воспевать Антенора, и окажется, что, во-первых, с ахейцами надо дружить, а, во-вторых, Венеция важнее Рима. Нет, нужен такой беглец из Трои, который прибыл... Ну, пусть не в сам Рим... К моменту написания Вергилием поэмы каждый римлянин знает, что Рим построил не какой-то там Эней, а Ромул и Рем... Короче — задним числом, при Августе, на достаточно позднем этапе древнеримской истории нельзя грубо переписывать сказанное ранее и утверждать, что Рим построили не Ромул и Рем, а великий троянский беглец Эней. Нет, необходимо более изящно пристегнуть к римской корневой теме данного троянского беглеца, которому уготована особая роль в выстраивании великой всемирно значимой римской имперской идентичности. Этот беглец должен а) приплыть к латинянам, в Лаций, «к берегам Лавинийским», б) высадиться поблизости от будущего Рима и в) находиться в прямой и очевидной связи с уже признанными основателями Рима Ромулом и Ремом.

Филигранная работа по построению искомой идентичности, не так ли? Тут ведь главное, что эту работу должен сделать подлинно великий человек, причем так, чтобы буквально сотни поколений шли по проложенному им идентификационному следу.

Продолжение следует.

 Георгий Нарбут. Иллюстрация к переводу «Энеиды» И. Котляревского. 1919

Связанные материалы: 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

 

 


 Судьба гуманизма в XXI столетии


Теоретическое обоснование исключительности этих прав давало аристократии возможность подорвать легитимность абсолютизма. Кончиться это могло только революцией. Ею это и кончилось. Аристократия при этом была развешана на фонарях. Это называется рубить сук, на котором сидишь. История показывает, что элита занимается подобным на протяжении тысячелетий с невероятным упорством


Метафизическая война
Сергей Кургинян , 14 мая 2014 г.
опубликовано в №77 от 14 мая 2014 г.

 

«Бессмертный полк», Архангельск, 9 мая 2014 г

Если и впрямь многие поколения западной элиты ориентировались на «Энеиду» Вергилия во всем, что касается их западной идентичности, то какова же эта западная идентичность?

Идентичность... Не так уж часто политический лидер, мобилизующий нацию, в явном виде апеллирует к ней, не правда ли? Гораздо чаще нацию мобилизуют, апеллируя к простой и понятной актуальной проблематике. К необходимости дать отпор врагу, например. Или к необходимости решить злободневную задачу, преодолеть очевидную и мучительную кризисность.

Да, нечасто политический лидер напрямую апеллирует к корневой идентичности. Но иногда ведь все-таки апеллирует. И ясно, когда. Тогда, когда нация оказывается в ситуации предельной неопределенности. И ей и впрямь необходимо для принятия решения вспомнить, кто она такая, укрепить свою связь с собственным корневым Именем и со всем тем, что это Имя подпитывает. Вам надо мобилизоваться, но по тем или иным причинам сущностная энергия, необходимая для этой мобилизации, оказывается вне доступа. Почему оказывается, понятно. Потому что перекрыт канал, который связывает мятущуюся нацию, нуждающуюся в энергии, с тем резервуаром, из которого она могла бы эту энергию получить. Называется этот резервуар эгрегором.

Не желая сейчас подробно обсуждать, что это такое, я обязан предупредить читателя, что набрав слово «эгрегор» в том или ином поисковике, он столкнется с очень разными трактовками. И, не будучи профессионалом, запутается окончательно. Поэтому я предлагаю ему выбор.

Либо поверить мне на слово и принять мое определение, согласно которому эгрегор — это обитель мертвых, положивших душу свою за други своя. То есть мертвых, спасавших нацию, мертвых, погибавших ради того, чтобы нация могла жить. В этом смысле наилучшее раскрытие метафизического понятия «эгрегор» дано советским, подчеркивавшим свою светскость, поэтом Александром Трифоновичем Твардовским в его великолепном стихотворении «В тот день, когда окончилась война». В этом стихотворении Твардовский, называя «берегом» обитель мертвых, погибших за Отечество («И кроясь дымкой, он уходит вдаль, Заполненный товарищами берег...»), фактически повествует об эгрегоре Великой Отечественной войны. Том самом эгрегоре, связь с которым вновь просыпается у наших соотечественников, в немыслимом ранее количестве вышедших на улицы и площади 9 мая 2014 года с портретами своих родственников, погибших ради спасения Родины и недопущения того, чтобы воцарилось на планете нацистское царство абсолютного зла.

Говорит Твардовский и о канале, связующем живых с эгрегором:

Не мертвых власть, а власть того родства,
Что даже смерти стало неподсудно.

Но может быть, этот самый берег является всего лишь плодом фантазии конкретного художника? Захотелось Твардовскому вложить свои чувства в этот образ или, напротив, соткать этот образ из своего чувства... Что ж, это его право художника, но и не более того.

Фантазия конкретного художника?

Я много раз — и в статьях, и в книгах, и в лекциях — обсуждал и подлинное содержание стихотворения Твардовского, в котором так емко и подробно описан эгрегор, и ничуть не менее емкое и подробное описание того же эгрегора в произведении художника, который очень отличается от Твардовского и по стилю, и по тематике, и по образности, и по отношению к жизни. И — на тебе! Фактически та же тема берега! В связи с особой важностью обсуждаемого вопроса я вернусь к теме «один образ эгрегора у двух отечественных художников» и приведу длиннейший отрывок из романа Булгакова «Белая гвардия». Отрывок этот от первой до последней строчки посвящен все тому же самому эгрегору.

«– Умигать — не в помигушки иг’ать, — вдруг картавя, сказал неизвестно откуда- то появившийся перед спящим Алексеем Турбиным полковник Най-Турс.

Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге, и опирался он на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком.

— Вы в раю, полковник? — спросил Турбин, чувствуя сладостный трепет, которого никогда не испытывает человек наяву.

— В гаю, — ответил Най-Турс голосом чистым и совершенно прозрачным, как ручей в городских лесах.

— Как странно, как странно, — заговорил Турбин, — я думал, что рай это так... мечтание человеческое. И какая странная форма. Вы, позвольте узнать, полковник, остаетесь и в раю офицером?

— Они в бригаде крестоносцев теперича, господин доктор, — ответил вахмистр Жилин, заведомо срезанный огнем вместе с эскадроном белградских гусар в 1916 году на Виленском направлении».

Что за бригада потусторонних крестоносцев? Зачем нужна в иных мирах эта бригада? Что должны делать погибшие, собравшись в некие потусторонние бригады? Хорошо известно, почему викинги считали необходимым собирать в потустороннем мире эти самые бригады воинов, погибших в бою. Они собирали эти бригады для последней схватки. Но это викинги — с их языческими религиозными представлениями... Булгаков не язычник, поклонявшийся Одину и другим богам. Твардовский — тем более. Кроме того, если у Твардовского потустороннее воинское братство вообще лишено конкретной религиозной привязки, то Булгаков, как нетрудно убедиться, привязывает это братство вовсе не к викингам. Он описывает это братство и его покровителей таким образом, что не остается никаких сомнений в том, что потустороннее воинство собирается Христом, а не Одином.

«Как огромный витязь возвышался вахмистр, и кольчуга его распространяла свет. Грубые его черты, прекрасно памятные доктору Турбину, собственноручно перевязавшему смертельную рану Жилина, ныне были неузнаваемы, а глаза вахмистра совершенно сходны с глазами Най-Турса — чисты, бездонны, освещены изнутри.

< ...>

— Верите слову, господин доктор, — загудел виолончельным басом Жилин-вахмистр, глядя прямо в глаза взором голубым, от которого теплело в сердце, — прямо-таки всем эскадроном, в конном строю и подошли. Гармоника опять же . Оно верно, неудобно... Там, сами изволите знать, чистота, полы церковные.

— Ну? — поражался Турбин.

— Тут, стало быть, апостол Петр. Штатский старичок, а важный, обходительный. Я, конечно, докладаю: так и так, второй эскадрон белградских гусар в рай подошел благополучно, где прикажете стать? Докладывать- то докладываю, а сам, — вахмистр скромно кашлянул в кулак, — думаю, а ну, думаю, как скажут- то они, апостол Петр, а подите вы к чертовой матери... Потому, сами изволите знать, ведь это куда ж, с конями, и... (вахмистр смущенно почесал затылок) бабы, говоря по секрету, кой-какие пристали по дороге. Говорю это я апостолу, а сам мигаю взводу — мол, баб- то турните временно, а там видно будет. Пущай пока, до выяснения обстоятельства, за облаками посидят. А апостол Петр, хоть человек вольный, но, знаете ли , положительный. Глазами — зырк, и вижу я, что баб- то он увидал на повозках. Известно, платки на них ясные, за версту видно. Клюква, думаю. Полная засыпь всему эскадрону...

«Эге, говорит, вы что ж, с бабами?» — и головой покачал.

«Так точно, говорю, но, говорю, не извольте беспокоиться, мы их сейчас по шеям попросим, господин апостол».

« Ну нет, говорит, вы уж тут это ваше рукоприкладство оставьте!»

А? что прикажете делать? Добродушный старикан. Да ведь сами понимаете, господин доктор, эскадрону в походе без баб невозможно.

И вахмистр хитро подмигнул.

<...>

— Ну те-с, сейчас это он и говорит — доложим. Отправился, вернулся, и сообщает: ладно, устроим. И такая у нас радость сделалась, невозможно выразить. Только вышла тут маленькая заминочка. Обождать, говорит апостол Петр, потребуется. Одначе ждали мы не более минуты. Гляжу, подъезжает, — вахмистр указал на молчащего и горделивого Най-Турса, уходящего бесследно из сна в неизвестную тьму, — господин эскадронный командир рысью на Тушинском Воре. А за ним немного погодя неизвестный юнкерок в пешем строю, — тут вахмистр покосился на Турбина и потупился на мгновение, как будто хотел что- то скрыть от доктора, но не печальное, а, наоборот, радостный, славный секрет, потом оправился и продолжал: — Поглядел Петр на них из-под ручки и говорит: «Ну, теперича, грит, все!» — и сейчас дверь настежь, и пожалте, говорит, справа по три.

<...> Дунька, Дунька, Дунька я!

Дуня, ягодка моя, —

зашумел вдруг, как во сне, хор железных голосов и заиграла итальянская гармоника.

— Под ноги! — закричали на разные голоса взводные.

Й-эх, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня!

Полюби, Дуня, меня, —

и замер хор вдали.

— С бабами? Так и вперлись? — ахнул Турбин.

Вахмистр рассмеялся возбужденно и радостно взмахнул руками.

— Господи боже мой, господин доктор. Места-то, места- то там ведь видимо-невидимо. Чистота... По первому обозрению говоря, пять корпусов еще можно поставить и с запасными эскадронами, да что пять — десять! Рядом с нами хоромы, батюшки, потолков не видно! Я и говорю: « А разрешите, говорю, спросить, это для кого же такое?» Потому оригинально: звезды красные, облака красные в цвет наших чакчир отливают... « А это, — говорит апостол Петр, — для большевиков, с Перекопу которые».

Перед нами описание тонкой структуры эгрегора. Или, если хотите, описание потусторонней территории, разбитой на несколько эгрегориальных зон. Причем попадание в одну из этих зон (все они, напомню, читатель, находятся не абы где, а в раю) не зависит от того, верит или не верит в Христа попадающий туда воин, крещен он или не крещен и так далее.

«– Какого Перекопу? — тщетно напрягая свой бедный земной ум, спросил Турбин.

— А это, ваше высокоблагородие, у них- то ведь заранее все известно. В двадцатом году большевиков-то, когда брали Перекоп, видимо-невидимо положили. Так, стало быть, помещение к приему им приготовили.

— Большевиков? — смутилась душа Турбина, — путаете вы что-то, Жилин, не может этого быть. Не пустят их туда.

— Господин доктор, сам так думал. Сам. Смутился и спрашиваю господа бога...

— Бога? Ой, Жилин!

— Не сомневайтесь, господин доктор, верно говорю, врать мне нечего, сам разговаривал неоднократно.

— Какой же он такой?»

Как мы видим, для Булгакова недостаточно связать эгрегориальную зону с апостолом Петром, дав тем самым стопроцентную привязку своей эгрегориальной зоны к христианству. Ему нужен еще и сам бог, с которым его герой, попав на тот свет, ведет прямой разговор по поводу возможности для павшего в бою оказаться в своей эгрегориальной зоне вне зависимости от того, прописан ли он по конкретному религиозному адресу.

На вопрос о том, каков же бог, заданный Алексеем Турбиным в своем мистическом сне явившемуся ему мертвому Жилину, воин, пребывающий в своем эгрегоре и удостоенный встречи с богом, отвечает:

«– Убейте — объяснить не могу. Лик осиянный, а какой — не поймешь... Бывает, взглянешь — и похолодеешь. Чудится, что он на тебя самого похож. Страх такой проймет, думаешь, что же это такое? А потом ничего, отойдешь. Разнообразное лицо. Ну, уж а как говорит, такая радость, такая радость... И сейчас пройдет, пройдет свет голубой... Гм... да нет, не голубой (вахмистр подумал), не могу знать. Верст на тысячу и скрозь тебя. Ну вот- с я и докладываю, как же так, говорю, господи, попы- то твои говорят, что большевики в ад попадут? Ведь это, говорю, что ж такое? Они в тебя не верят, а ты им, вишь, какие казармы взбодрил.

«Ну, не верят?» — спрашивает.

«Истинный бог», — говорю, а сам, знаете ли , боюсь, помилуйте, богу этакие слова! Только гляжу, а он улыбается. Чего ж это я, думаю, дурак, ему докладываю, когда он лучше меня знает. Однако любопытно, что он такое скажет. А он и говорит:

« Ну не верят, говорит, что ж поделаешь. Пущай. Ведь мне- то от этого ни жарко, ни холодно. Да и тебе, говорит, тоже. Да и им, говорит, то же самое. Потому мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку, а что касается казарм, Жилин, то тут как надо понимать, все вы у меня, Жилин, одинаковые — в поле брани убиенные. Это, Жилин, понимать надо, и не всякий это поймет. Да ты, в общем, Жилин, говорит, этими вопросами себя не расстраивай. Живи себе, гуляй».

Начав разбираться с ролью «Энеиды» в формировании западной идентичности, я просто не имею права слишком далеко уклоняться от этой темы и подменять ее рассмотрение обсуждением проблематики эгрегора.

Конечно, эта проблематика важна сама по себе.

И она тем более важна для нас в связи с существенным повреждением нашей идентичности, порожденным перестроечными процессами и крахом СССР.

После начала неонацистских судорог на Украине эта проблематика становится для нас суперважной.

А поскольку восстановление нашей идентичности обрело новое качество именно в 2014 году, после присоединения Крыма, боев в Донбассе, нацистского бесчинства в Одессе, то всю проблематику эгрегора, без обсуждения которой нельзя ответить на вопрос о роли нашего эгрегора в восстановлении нашей идентичности, правомочно считать не просто важной и даже не особо важной, а суперважной. И тем не менее, нам пора возвращаться к западной идентичности. То есть к идентичности тех, кто навязывает нам четвертую мировую войну, пока еще мягкую, диффузную, но от этого не менее опасную.

Обратив внимание читателя на то, что фактически та же образность используется еще одним очень самобытным художником — Расулом Гамзатовым (и поныне песня на его стихи о солдатах, превратившихся в белых журавлей, любима огромным числом людей), я скрепя сердце завершу свой краткий эгрегориальный экскурс и вернусь к обсуждению вопроса о том, когда и какие политики Запада, мобилизуя нацию, напрямую обращаются к родовой идентичности, а значит, к своему эгрегору.

1789 год. Великая французская революция. Французы сталкиваются с ситуацией стремительного наращивания идентификационной неопределенности. Они уже не католики. И даже не христиане, разделенные на католиков и гугенотов. Они не просто люди, говорящие на французском языке. Потому что апелляция к языку никого не может мобилизовать в условиях экстремально-революционной неопределенности. И апелляция к культуре тоже никого не может мобилизовать, потому что культура проникнута отвергаемым революционными французами духом прошлого. Так как же соединить нацию с идентичностью? С какой идентичностью ее соединять? А ведь соединять ее с идентичностью надо. Иначе революционная энергия очень быстро пойдет на убыль. Это понимают все основные организаторы Великой французской революции.

Они ощущают в преддверии революции, что протестная энергия накапливается. И что нужно, во-первых, направить эту энергию в необходимое русло. И, во-вторых, соединить достаточно поверхностную протестную энергию с энергией гораздо более глубинной. Добыть эту глубинную энергию и соединить ее с энергией поверхностной — невероятно трудная задача. И тут одно дело — понимать, что необходимо эту задачу срочно решать. И другое дело — рискнуть, сочинив конкретный текст, который вызовет глубокий отклик во французской душе. При этом сочинитель, адресующий в столь острый момент к делам давно минувших дней, рискует быть осмеянным. Одно неверное слово, один неверный акцент — и вместо соединения энергии поверхностной с энергией глубинной ты породишь дискредитацию поверхностной энергии через попытку нелепого «обручения» этой конкретной донельзя энергии, насыщенной абсолютной прагматикой, с какими-то архаизмами, историзмами и так далее. Все понимают, что рисковать надо. Но никто не хочет быть осмеянным. То есть пойти на предельный риск.

Между тем, революция приближается. Ноябрь 1788 года. Декабрь 1788 года. И вот наступает новый, великий в своем революционном порыве 1789 год.

Он открывается простой и оказавшей невероятное воздействие на процесс брошюрой, сочиненной теоретиком и практиком Великой французской революции, очень крупным политиком и мыслителем аббатом Эммануэлем-Жозефом Сийесом. Считается, что в сочинении этого наиважнейшего памфлета «Что такое третье сословие?» участвовали еще два крупнейших деятеля Великой французской революции — маркиз Лафайет (Мари Жозеф Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье) и граф Оноре Габриэль Рикетти де Мирабо.

Какова была конкретная роль Лафайета и Мирабо в написании этого памфлета, неизвестно. Все лавры достались именно Сийесу. И у нас есть все основания считать именно его автором емкого текста, сыгравшего роль взрывателя, подключенного к огромной бочке революционного пороха.

Наиболее известны хлесткие фразы из памфлета Сийеса, посвященные третьему сословию:

«— Что такое третье сословие? — Всё!

— Чем оно было до сих пор?  — Ничем!

— Чем оно желает быть? — Чем-нибудь!»

Обращаю внимание читателя на то, что эти фразы из памфлета Сийеса, посвященного третьему, то есть буржуазному, сословию, явным образом перекликаются с фразами из гимна «Интернационал» («Кто был ничем, тот станет всем»).

После чего предлагаю ознакомиться с другим, на мой взгляд, гораздо более важным и дерзким куском памфлета Сийеса, посвященным корням французской идентичности и связывающим эти корни с актуальной политической проблематикой:

«Почему бы третьему сословию не выгнать обратно во франкские леса все эти семьи, которые сохраняют абсурдные привилегии на основании того, что происходят из расы победителей и получили свои права по наследству? Я верю, что очистившаяся Нация была бы вполне способна смириться с мыслью, что состоит исключительно из потомков галлов и римлян».

Задумаемся о том, почему Сийес рискнул вставить такой фрагмент в свой памфлет. И почему Франция, легко высмеивающая тех, кто нарушает закон единства времени, стиля и обстоятельств, отреагировала на слова Сийеса не недоуменно («какие еще галлы и франки») и не иронически («нашел время болтать о подобных вещах»), а восторженно.

Прежде всего, необходимо понять, кто взрыхлил интеллектуальную почву настолько, что широкие слои французского общества того времени не впали в раздражение от использования непонятных им слов «галлы», «франки».

Почти за столетие до Великой французской революции, в 1695 году, авторитетный французский историк аббат Рене Обер де Верто издает «Историю шведских переворотов». Книга получает широкое признание. Шведский король предлагает де Верто место королевского историографа в Стокгольме.

1705 год. Тот же де Верто издает книгу «Исследование, цель которого — выяснение подлинного происхождения франков на основании сравнения их нравов с нравами германцев». Верто сопоставляет тексты древних историков Тацита и Апполинария Сидония. Де Верто интересуют германцы, мужество и силу которых восхваляет Тацит, и франки. Кто такие франки? — вопрошает де Верто. И убеждает читателя в том, что франки — это не кельты, а германцы. Де Верто воспевает древний германизм и вписывает французов в эту воспетую им «древнюю сущность». Его можно считать одним из первых певцов превосходства германской расы. Но чем занимается де Верто? Исследованием абстрактной исторической проблемы или поиском корней французской идентичности? Впрочем, не так уж важно, как понимал смысл своих занятий сам де Верто. Важно, кто перехватил у него эстафету и чем это все завершилось. Вывод де Верто прост: германцы могли в прошлом побеждать римлян и их потомки смогут их побеждать в будущем.

Может быть, данная тема и не получила бы широкого общественного признания, но следом за де Верто ее начал развивать блестящий интеллектуал своего времени граф Анри де Буленвилье. Он является автором интересных трактатов о философе Спинозе, астрологом, биографом пророка Мухаммеда. Про Буленвилье ходили слухи, что он перешел в ислам. Все его основные труды были изданы посмертно. Он умер в 1722 году. А в 1727 в Гааге вышла его «История древнего образа правления во Франции».

Следом за этой работой — в 1732 году, в Амстердаме — вышла работа Буленвилье «Эссе о французской знати, содержащее статью о ее рождении и упадке».

Буленвилье пошел гораздо дальше де Верто. Он рискнул утверждать, что только французская аристократия произошла от завоевателей-франков, являющихся, как доказал де Верто, частью германского целого. А простой народ? От кого он произошел? Буленвилье утверждает, что простой французский народ произошел от покоренных германцами галло-римских предков. Тезис о том, что аристократия и народ произошли от разных предков, что у аристократии одна идентичность, а у простого народа другая... Разве не очевидно, что этот тезис позволяет сплести простую элементарную энергию протеста народа против аристократического произвола и глубинную энергию, адресующую к разному происхождению народа и аристократии?

Все исследователи обсуждаемого мною вопроса убеждены, что дискуссия о галльских и франкских корнях имела осмысленный идеологический характер. Что никого не интересовало даже тогда подлинное происхождение аристократии и народа. Что надо было просто расщепить — причем наиболее убедительным для современников образом — единство аристократии и народа и создать концептуальные предпосылки для будущей Французской революции.

И де Верто, и Буленвилье действовали в рамках существовавших тогда теорий. А эти теории так или иначе обыгрывали пресловутый троянский фактор, глубоко укорененный в сознании элиты благодаря постоянному изучению «Энеиды» Вергилия.

При этом народ и аристократию вполне устраивало расщепление идентичности. Аристократии это позволяло говорить о своей особой избранности. А народу — оформлять свою стихийную ненависть к кичливой аристократии. Единственными, кого это не устраивало, были монархи. То есть ревнители французской государственности. Потому что они справедливо видели в подкопе под идентичность подкоп под государство.

Видеть-то они это видели, а вот противодействовать этому на концептуальном уровне не смогли.

Аристократия яростно поддерживала историков, занятых расщеплением идентичности. Потому что ей нужно было доказательство своих исключительных прав. Прав, проистекающих из священности происхождения. А значит, не дарованных монархами. Французский абсолютизм рассматривался аристократией как посягательство на ее права. Теоретическое обоснование исключительности этих прав давало аристократии возможность обосновать свое недовольство абсолютизмом, иначе говоря, подорвать легитимность абсолютизма. Кончиться это могло только революцией. Ею это и кончилось. Аристократия при этом была развешана на фонарях. Или обручена с барышней под названием «гильотина». Это называется рубить сук, на котором сидишь. История показывает, что элита занимается подобным на протяжении тысячелетий с невероятным упорством.

Буленвилье утверждал, что королевский абсолютизм является порождением древнего галло-римского деспотизма. И что этому абсолютизму, имеющему галло-римское происхождение, противостоит дух германской свободы, носителем которой является французская аристократия. И вновь, как и у де Верто, ссылки на древнего историка Тацита, воспевавшего свободных германцев.

Сийес потом это все вывернет наизнанку сообразно своим идеологическим целям. Что ж, когда нечто создано, вывернуть наизнанку созданное не так уж трудно, не правда ли?

Буленвилье идет дальше и обвиняет галло-римское начало, которое для него является злым абсолютистским началом, в том, что именно оно создало католическую церковь и опутало великую и свободную аристократию сетями несвободы. Но, конечно же, для самого Буленвилье и тех аристократов, с которыми он был связан самыми разными узами, главным злом был абсолютизм вообще и в особенности абсолютизм Людовика XIV, при котором у аристократии были отняты очень многие древние и древнейшие права.

Людовик XIV посягнул на то, что аристократии было даровано тысячелетием ранее. Это не могло не вызвать глубочайших конфликтов между монархией и аристократией. Конфликтов, во многом сходных с теми, которые породил в России абсолютизм Романовых.

Но противопоставление франков, они же германцы, — галло-римскому началу не исчерпывало осуществляемых исторических моделирований того времени. Моделирований, явным образом ориентированных на политический результат.

Борьба Бургундии с абсолютизмом наследников Людовика XI длилась столетиями. При этом все — и бургундцы, и их противники — сочиняли для себя предельно древние родословные. Политическая борьба веками сопрягалась с конструированием противоборствующих древних идентичностей.

Причуды феодального прошлого? Полно, разве сейчас американские президенты не пытаются сконструировать для себя разного рода витиеватые древние идентичности? И они ли одни?

Так что нет ничего странного в том, что аристократические семьи того времени верили в свое происхождение от тех или иных троянских героев. Ведь и Гомер, и Вергилий преподавались западной аристократии того времени столь рьяно, что и основополагающая древнеримская, и сопряженная с нею троянская древность воспринимались аристократией как свой вчерашний или позавчерашний день.

Кому-то кажется, что только бандеровцы сочиняют себе родословные и изобретают каких-то древних укров. Поверьте, это совсем не так. Есть такой, существующий и поныне и крайне респектабельный дом Эсте. Не вникая в детали устройства этого дома, в различия между его итальянской и австрийской ветвями и в другие тонкости, оговорю лишь то, что важно для обсуждаемой мною темы.

Дом Эсте свято верит в то, что он происходит от троянского героя Гектора. И эта вера очень многое определяла и определяет в его политической ориентации. В политических решениях, принимаемых при его поддержке, и так далее.

Изучать подробно связь между верой этого семейства в свое происхождение от Гектора и теорией древних укров я не буду. Хотя галицийское начало в теории древних укров очевидно. И проследить определенные связи между этим началом и ориентацией на гвельфов, свойственной семейству Эсте в целом и его австрийской части, не так уж трудно. Ведь «москали» для галицийцев — это гибеллины, одержимые идеей мощной государственности. И потому являющиеся злым началом. Ну, а дальше начинают развиваться все виды исторического моделирования и конструирования архаических идентичностей, порождающих те или иные «избранности».

Есть великое старофранцузское произведение — «Песнь о Роланде», имеющее для французов ничуть не меньшее значение, чем для русских «Слово о полку Игореве». В одной из версий легенды о Роланде — Роланд не просто сражается в Ронсельванском ущелье с маврами. Нет, он сражается с ними именно мечом Гектора. И это не просто буйная фантазия создателей легенд. Это одна из нитей в сплетаемой веками ткани идентичностей, позволяющих обосновать те или иные избранности.

Участвовавший в этом моделировании Буленвилье со свойственной ему страстностью провозгласил себя потомком германских франков. Его теория не получила страстного одобрения современников. Но сам принцип расщепления идентичности стал восприниматься французами как своего рода общее место. И это позволило Сиейсу впоследствии воспользоваться расщеплением идентичности как революционным политическим приемом.

В середине XVIII века, лет этак за 30–40 до Великой французской революции во Франции возникла определенная мода на германизм и связанную с ним аристократическую идентичность. Кстати, эта мода не угасла впоследствии полностью. И была достаточно искусно использована нацистами для кооптации побежденной Франции в нацистский рейх.

Но как только возникает мода на германизм — возникает и противодействующая ей мода. У Буленвилье был друг и ученик — Николя Ферре. Ферре яростно оппонировал своему учителю. Но как он ему оппонировал? Он фактически развивал его теорию со знаком минус. Для Буленвилье германцы были благородным высоким началом, а для Ферре они были глубоко ущербными варварами. Но чем больше было споров по поводу того, какая корневая идентичность может восприниматься со знаком плюс, а какая — со знаком минус, тем большую популярность получала сама идея расщепления корневой идентичности. А это и было важнее всего.

Те, кто считали германскую идентичность идентичностью со знаком плюс, смертельно воевали с теми, кто считал германскую идентичность идентичностью со знаком минус. Так, например, уже обсуждавшийся нами де Верто написал донос на Ферре. Ферре полгода провел в Бастилии. И предпочел, выйдя из нее, заниматься менее опасными вещами. Но все эти тяжбы, повторяю, лишь укрепляли во Франции представление о том, что идентичность расщеплена.

Уход Николя Ферре из лагеря тех, кто считал германскую идентичность идентичностью со знаком минус, был восполнен приходом в этот лагерь крупнейшего антигерманиста аббата Жана-Батиста Дюбо. С его приходом мы имеем право говорить уже о двух линиях: прогерманской линии де Верто и Буленвилье и антигерманской линии Ферре-Дюбо.

Французское общество страстно переживало наличие этих линий. Формировались клубы сторонников германизма и антигерманизма. И впрямь семена Сийеса упали на хорошо ухоженную почву.

Дюбо был опытным дипломатом, разведчиком. И одновременно крупным ученым — членом Французской академии с 1720 года, секретарем Французской академии с 1723 года. Он автор небезынтересной книги «Критические размышления о поэзии и живописи». В другой своей книге «Английские интересы, плохо понятые во время войны» Дюбо предсказал отделение от Британии ее североамериканских колоний. Предсказание было сделано за 70 лет до создания США.

В 1734 году Дюбо издал свое фундаментальное произведение — «Критическую историю установления французской монархии в Галлии». В этом трехтомном труде Дюбо отрицал завоевания Галлии франками. А именно на этом завоевании была основана вся теория Буленвилье.

Для Дюбо положительным героем был французский король Хлодвиг, который не только принял христианство, но и восстановил на территории, истерзанной хаосом после распада Римской империи, все римские порядки. Которые для Дюбо являлись безусловно благими.

Фактически, если верить Дюбо, Хлодвиг — титул римского консула. Он восстановил римскую систему управления. И он позволил возобладать благому галло-римскому началу, которое Дюбо противопоставлял началу злому — германскому. Почва для политического демарша Сийеса была тем самым окончательно подготовлена.

Дюбо настаивал на наличии прямой преемственной связи между древнеримской империей и французским королевством. Он утверждал, что ослабление этой связи в эпоху феодальной раздробленности было пагубным. И что абсолютизм восстановил данную связь (многие французские поклонники галло-римского начала сравнивали Людовика XIV с древнеримским императором Августом).

Установление в современной ему Франции социальной гармонии времен Древнего Рима и первых франкских королей — вот политическое содержание концепции Дюбо.

В дальнейшем эту концепцию все стали использовать в своих политических интересах. Кто такие эти все? Это и маркиз д’Арженсон, которого знаменитый Жан-Жак Руссо считал своим предшественником, и Шарль-Луи де Секонда, и де Монтескье, знаменитый ничуть не менее, чем Жан-Жак Руссо.

Например, для де Монтескье германское начало почему-то оказалось родственным желанному парламентаризму. Де Монтескье воспевал демократические процедуры у франков. И одновременно искал возможность примирить аристократию с монархией. Ведь многим и сейчас кажется, что аристократия и монархия в преддверии Великой французской революции шли рука об руку. На самом деле это было совсем не так. Де Монтескье прекрасно понимал, чем чреват конфликт между аристократией и монархией. И пытался этот конфликт преодолеть, в том числе и на основе своей концепции германизма.

Итак, линия де Верто — Буленвилье — де Монтескье. И противостоящая ей линия Ферре — Дюбо — ...Кто третий?

Перед тем, как обсуждать его, установим, что эти нити тянутся из эпохи абсолютизма в эпоху Французской революции. На самом деле речь идет только о двух отрезках гораздо более длинных нитей, знаменующих собой именно то, что нас интересует. А именно — немонолитность рассматриваемой нами западной идентичности.

Для кого-то Древний Рим — это квинтэссенция благого начала. А для кого-то наоборот. Ведь и впрямь речь идет не только о частных политических играх, но и о чем-то большем. Вполне способном выступать в качестве основания некоей политической, да и историософской диалектики, в которой противоположные западные идентичности, конфликтуя, создают определенную траекторию исторического процесса.

Но вернемся к де Монтескье, для которого благим моментом французской истории является 614 год нашей эры. Год, когда французский король Лотарь ограничил свои королевские права в пользу того, что с большой натяжкой может быть названо представительной властью. И что на самом деле являлось просто властью современной Лотарю аристократии. В этом смысле часто проводится параллель между указом Лотаря как моментом торжества французской свободы и Великой хартией вольностей как моментом торжества английской свободы.

Адресация де Монтескье к Лотарю имела самый серьезный политический смысл. Потому что если Лотарь — это фигура со знаком плюс, то Людовик XIV — это фигура со знаком минус. Восхваление Лотаря для де Монтескье было способом обеспечения траснформации французской политической системы и одновременно — символом веры.

Против Монтескье выступил Вольтер. Два великих просветителя вступили в острейший конфликт по поводу французских корневых идентичностей. Монтескье восхвалял франков. Вольтер их проклинал. Называл варварами. И, будучи гениальным полемистом, вопрошал Монтескье, стоит ли искать в германских болотах корни английского флота?

Итак, третьим во второй нити является именно Вольтер.

Первая нить: Де Верто — Буленвилье — де Монтескье.

Вторая нить: Ферре — Дюбо — Вольтер.

Пытаясь противостоять Вольтеру, аббат Поль-Франсуа Велли издает в 1770 году свою «Историю Франции от возникновения монархии до Людовика XIV». До начала Французской революции остается 19 лет. Велли, следуя де Монтескье, прославляет франков. И — короля Людовика XV как, образно говоря, величайшего франка своего времени. Тем самым Велли, этот четвертый элемент в первой нити, окончательно подготавливает триумф Сийеса как четвертого элемента второй нити: «Ах, вы говорите, что Людовик XV, а значит, и Людовик XVI — это франки? Ну, так мы скажем — долой ваших поганых франков. И обопремся на представителей второй нити, доказывающих, что франки — это сущий ужас».

Теория галло-римского блага превращается из теории прославления абсолютизма в теорию буржуазной революции.

Теории германского блага уготована роль контрреволюционной теории.

Так чем мы занимаемся, разбираясь во внутренней структуре западной идентичности? Далекими от жизни теоретическими упражнениями или той высокой смысловой стихией, которая самыми прочными узами связана со стратегией, а значит, и с политической практикой? После достаточно детального рассмотрения тех идентификационных конфликтов, которые нашли себе прямое практическое применение в 1789 году, политическую ценность идентификационной корневой проблематики можно считать доказанной. А значит, необходим следующий шаг — прослеживание тонкой структуры корневых идентификационных конфликтов вплоть до предельных глубин древности. Осуществить такое прослеживание можно, как ни странно, только с опорой на «Энеиду» Вергилия. Все, что отвлекло нас от ее детального прочтения, было на самом деле лишь обоснованием практической политической ценности такого прочтения.

(Продолжение следует)

 

Связанные материалы: 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

 

 


 Судьба гуманизма в XXI столетии


Реальный смысл русского коммунизма состоит в том, что в ХХ веке русский народ получил из рук коммунистов высокую антибуржуазную культуру и, вооружившись ею, был готов к войне с фашистским антикоммунизмом. А народы Запада оказались умеренно отчуждены от своей буржуазной культуры, которая в силу этой буржуазности не могла сопротивляться соблазнам фашистской дегуманизации


Метафизическая война
Сергей Кургинян , 7 мая 2014 г.
опубликовано в №76 от 7 мая 2014 г

 

Альберт Бетанье, Темное пятно. 1887 (об аннексии Германией Эльзас-Лотарингии в результате франко-прусской войны)

Ельцин хотел с помощью государства впечатать в общественную жизнь чужие константы. Ельцин оформлял не геополитическое, а иное поражение — поражение абсолютное. И государство под названием РФ было для него средством оформления такого поражения. Фиктивный суверенитет государства нужен был для уничтожения реального, хотя и остаточного суверенитета общества.

И не Ельцин тут был последней инстанцией. Не он и не Запад. Последней инстанцией была позднесоветская элита предателей, элита идеологических, социальных и метафизических мутантов. Этим мутантам, взращенным в ретортах элитного, внутреннего круга КГБ (прошу не путать с КГБ как структурой, где работало много честных людей), нужно было подвести черту под исторической жизнью России.

И тут нужно отдавать себе отчет в том, каково содержание этой исторической жизни. Содержанием же этой жизни является спасение другого Запада от поглощения тем Западом, которым является классическая Европа и ее позднее больное дитя под названием США. Россия всегда хотела быть фундаментально другим Западом. Она невероятно остро ощущала необходимость этого другого Запада. То есть она ощущала сразу и тлетворность Запада основного, и беспредельную губительность ухода вместе с этим тлетворным Западом всего западного начала. То есть того начала, которое породило и историю, и развитие.

 

Лудольф Бюзинк, Эней выносит Анхиза из Трои. 1623

Россия хотела спасать историю, спасать развитие... от чего? И от той скверны, которую поселял в историю и развитие основной Запад. И от Востока, отрицающего фундаментальность истории и развития. Востока, готового копировать западную историчность и западное развитие, но не имеющего ни возможности, ни желания развертывать собственную глобальную модель историчности, собственную глобальную модель развития. В самом деле, зачем? Для Востока есть штуки поважнее историчности и развития. Да и какая историчность, какое развитие, помилуйте! Жизнь вообще не так ценна, чтобы влюбляться в историчность и развитие. Кроме того, историчность, да и развитие вообще — это химеры. Всё подчинено вечным циклам... А также неукротимому наращиванию всяческой энтропии, достигающему максимума, после чего всё возвращается на круги своя.

Восток способен даже восхвалять это вечное возвращение. Но он осознает всю лицемерность своих восхвалений. Потому что в этом вечном возвращении есть та тоска, освободиться от которой можно, только освободившись от жизни вообще. А заодно освободившись и от развития, и от истории...

На уровне историософском мы здесь сталкиваемся с тем, что в ином обличии было явлено нам украинскими событиями. Надежда на государство... Отказ от гражданственности как спасительного дозированного недоверия к государству (хотим верить, что оно нас спасет, но вдруг не спасет?)... И крах общества вместе с крахом государства. Это — формула украинских событий.

А теперь — формула историософского западничества. Доверяем основному Западу всё, что связано с историей и развитием... Отказываемся от собственной самости в том, что касается этого... Идем за Западом, лишаясь спасительного дозированного недоверия к нему (а ну как он погубит всё, что связано с историей и развитием)... Потом Запад реально губит всё, что связано с историей и развитием. А мы, лишившись спасительного дозированного недоверия к этому основному Западу, лишаемся истории и развития. И либо растворяемся в восточном начале, которое лишено и истории, и развития, и историософской окончательной воли к жизни (да так ли она ценна, эта жизнь?)... Либо просто теряем человеческую сущность и вместе с нею — всяческую способность противостоять духу абсолютного небытия.

Так доверяем ли мы основному Западу, то есть сегодняшнему евроатлантическому сообществу, явно возглавляемому Соединенными Штатами Америки, верховенство в том, что касается сохранения историчности мира и способности мира к развитию? Ведь дело же не в том, что мы, то есть Россия, хотим рулить, господствовать, а то и порабощать этот Запад. Да, мы хотим, чтобы этот Запад нас не порабощал. Но после чудовищной катастрофы 1991 года и двадцати трех лет последовавшего за этим регресса нам, видит бог, есть чем заниматься, помимо прокладывания миру новых путей в неведомое. Да и готов ли мир к тому, чтобы мы ему прокладывали пути? Ведь мы и сами к этому в высшей степени не готовы. Что же касается мира, то та его часть, которая доверяла СССР и верила, что коммунизм — светлое будущее всего человечества, потеряла к нам доверие после того, как мы (я имею в виду реальное государство под названием Российская Федерация) не только проиграли США, но и вопиющим образом отказались от своей советской коммунистической идентичности.

Есть люди и на Западе, и на Востоке, которые мечтают о возрождении этой идентичности. Кстати, зачастую они молоды и достаточно образованны. Но их не так много. Очень многие присягнули буржуазности как таковой в ее нынешнем существенно постмодернистском варианте. И либо ориентированы на победу в конкуренции между своей и чужой буржуазией (именно на это, кстати, ориентирована большая часть населения Китая, Вьетнама, Индии и т. д.), либо ориентированы на вписывание в формирующееся глобальное государство.

В любом случае, русское мессианство поневоле невозможно. И даже постыдно. Мессианством поневоле является запоздалое обнаружение некими отнюдь не коммунистическими русскими государственниками того, что я называю «обстоятельством омега». То есть того, что Запад хочет только окончательного расчленения российского государства, окончательного решения русского вопроса и так далее. Полноценного вторжения «обстоятельства омега» в умы наших, отнюдь не ориентированных на национальную измену, «лиц, принимающих госрешения», до сих пор не произошло. Притом, что это обстоятельство теперь уже абсолютно очевидно не только для меня и моих соратников, но и для всех, кто не приносит реальность в жертву какой-то своей сверхценной идее. Ну так вот...

Эта сверхценная идея существует. Причем налицо даже не одна сверхценная идея, а две.

Сверхценная идея № 1 — западничество. Это идея, поразительным образом унаследованная нашими западниками, принимающими госрешения, у романовской аристократии. Вновь подчеркну, что я имею в виду не тех западников, которые нацелены на госизмену и на обеспечение поглощения России Западом. Нет, я имею в виду именно тех западников, которые грезят мощью и усилением России, в том числе и добавлением к нынешней страшно искромсанной России ее исконных территорий. Таких, как Крым. Именно эти западники хотят и дружбы с Западом, который их приговорил, и воспроизводства в России некоего западного благолепия. Наряду с этим они, конечно, хотят и вписывания в западную элиту, и причастности к особому западному элитному роскошному образу жизни (тут и западные счета, и западная собственность, и многое другое). Но главное даже не это. Главное — чтобы в России наконец-то всё происходило на западный манер. А должно всё происходить на западный манер потому, что это отвечает а) аксиоме добра и б) даже аксиоме спасения. Западный путь — единственно добр и единственно спасителен. Надо идти этим путем, а не грезить о каком-то своем особом пути.

А поскольку особый путь, которым пойдет одна страна с населением меньше 150 миллионов, и впрямь невозможен, то эти западники просто разводят руками. И говорят: «Кому мы нужны с каким-то другим путем чуть ли не для всего человечества! Ну если такая пиар-технология укрепит государственную целостность и воодушевит народ, то признаем ее дозированную риторическую допустимость. Но всерьез об этом грезить и это осуществлять... Извините! Мы просто не понимаем, о чем идет речь, что тут может быть, и это всё нам глубоко чуждо».

Сверхценная идея № 2 — буржуазность. Наши западники-государственники, мечтающие о величии России и даже о расширении ее территории, проникнуты священной верой в буржуазный уклад жизни. Этот уклад они считают единственным морально оправданным, а в чем-то даже и спасительным по самому крупному — метафизическому, прошу прощения — счету.

Поскольку ядовитая, прожорливая и цепкая буржуазность действительно проникла за эти двадцать три года во все клетки реального российского общества, то наши западники-государственники, они же буржуазные государственники опять же недоумевают: «Извините! Как вы предлагаете всё это сворачивать? И кто это будет сворачивать? И зачем? Мы уж точно не будем! И потому, что мы любим — да-да, представьте себе, любим — именно этот уклад. И потому, что мы умеем управлять той жизнью, которая сложилась, и совершенно не умеем осуществлять кардинальные изменения всего жизненного уклада. Это неумение, помноженное на нежелание, на четкое отношение к тому, что есть, как к доброму и спасительному, носит неотменяемый характер. Россия будет и западнической, и буржуазной (то есть нынешней), и великой. А все, кто считает иначе, — либо враги, либо, в лучшем случае, временные попутчики. С которыми можно объединиться в пике обострения отношений с Западом, но не более того».

Так это всё обстояло буквально до последних месяцев. Когда вдруг обнаружилось, что США обуреваемы стремлением навязать России жесточайшую холодную войну. Что они нацелены на категорический демонтаж путинского руководства. А значит, и всей национально-буржуазной западнической элиты, настроенной патриотически и великодержавно. И вот тут-то ребром встал вопрос о третьей редакции постсоветской государственности.

Кстати, во Франции — этой цитадели западничества и буржуазности — никто не стеснялся таких редакций. Была и Четвертая республика, и Пятая, так ведь? И никто в обморок от этого не падал. То, что я обсуждаю, связано не с новой Конституцией и новой республикой, а с новой концепцией государственности, новой государственной стратегией и так далее.

Первая редакция постсоветской российской государственности — ельцинская. Тут государственность нужна, как я уже говорил, для того, чтобы любой ценой залезть в европейское лоно. Да-да, именно любой ценой — хоть бы и по частям, но залезть. Кстати, ранний путинизм не противоречит радикальным образом этой редакции. «Берегите Россию», — говорил Ельцин Путину. Какую Россию? Ту, ельцинскую, которая должна быть правильным образом размещена во чреве западного кита. Уже на раннем этапе оказалось, что Путин хотел бы разместить в этом чреве сразу всю Россию целиком. И что он убежден в возможности подобного размещения. Путин сохранял эту убежденность вплоть до речи в Мюнхене, в преддверии которой был выдвинут ультиматум: «Кромсайте территорию, или мы вас от своего чрева отторгнем». Подлинное содержание мюнхенской речи Путина: «Фиг вам, а не расчленение». За этой речью последовали все события 2008 года.

Вторая редакция постсоветской российской государственности — это полноценный путинизм. Он сформировался после 2008 года, то есть в период, когда формальным главой российского государства был Д. А. Медведев. Формировался он под причитания «медведевцев» о необходимости радикальной десоветизации. Причем десоветизации качественно большей, чем та, которая проходила при Ельцине. То, что такая десоветизация может быть только прологом к расчленению страны, к Нюрнбергскому процессу над русскими, а не советскими преступниками (поскольку советских к тому моменту уже не было у власти аж двадцать лет), могло быть более очевидным для одних и менее очевидным для других. Как бы там ни было, победа народного большинства зимой 2011–2012 годов, маркируемая Поклонной горой, означала дооформление зрелого путинизма. То есть идеологии отдельного от Запада, но предельно дружественного Западу существования России.

Тут одинаково важны и отдельность от Запада, породившая практику разного рода союзов: Таможенного, Евразийского и так далее, — и дружественность Западу. Россия идет тем же курсом, что и Запад. Она постоянно сверяет с ним часы, но она идет отдельно от него, и даже наращивая свою мощь.

Две сверхценные идеи которые я описал выше, порождали в мозгу тех, кто принимал решения с позиций национально-государственных интересов, уверенность в несомненной возможности такого зрелого путинизма, он же вторая редакция постсоветской российской государственности.

«Акт Магнитского» стал порождать сомнения в такой возможности у тех, для кого две сверхценные идеи, обсужденные мною выше, составляют абсолютное жизненное кредо. «Закон Димы Яковлева», принятый под влиянием определенных сил, выражающих интересы народного большинства, стал постепенно превращаться в некий слабо оформленный традиционализм. Тут-то и выяснилось, что на Западе отношение к традиционализму весьма и весьма сложное. Притом что речь шла о традиционализме в классически западническом понимании. То есть о защите буржуазных ценностей в том их варианте, который предлагал классический проект «Модерн», сочетающий в себе, как мы знаем, и светские, и моральные традиционные ценности (семейные, гендерные, культурные и другие).

Но никакого развода с Западом тогда не произошло. С Западом немного поругались по принципу «милые бранятся — только тешатся». Поругавшись, стали мириться и бодро идти вслед за Западом, руководствуясь новой редакцией постсоветской государственности, согласно которой мы плывем на своем корабле, но западным курсом. Чуть-чуть огрызаемся, но не более того.

Такая вторая редакция постсоветской государственности сохраняла внутреннюю логику вплоть до событий в Сирии. Потому что курс Запада, то есть курс США и его европейских сателлитов, он же курс формирующегося глобального государства, предполагал следующее.

Каждый несогласный с этим курсом или просто ненужный субъекту, проводящему этот курс (причем ненужный по самым разным причинам), подвергается последовательно нарастающим экзекуциям.

Сначала против власти в государстве, почему-то не согласном с курсом или ненужном, осуществляется мягкая экзекуция, она же мягкая оранжевая революция. Оппозицию, которая существует всегда, подпитывают деньгами и выводят на улицу. Вышедшие на улицу именуются народом — конечно же, совершенно необоснованно. Власти говорят: «Видите, народ вами недоволен. Значит, вы нелегитимны. А раз нелегитимны, то уходите». Покорно ушедших лишают части денежных накоплений и, возможно, даже сажают за решетку. Но это делают в относительно мягком стиле.

Если власть огрызается и, ссылаясь на то, что она демократически избрана, подавляет противоправное поведение оппозиции, ей присваивают статус тиранической власти. А оппозиции, кроме денежной и информационной поддержки, обеспечивают еще и мягкую военную поддержку.

Если власть оказывается достаточно дееспособной в военном плане, то начинаются натовские бомбардировки. Современная авиация в состоянии истребить всю технику и живую силу противника. Кроме силы рассредоточенной, партизанской (то есть ушедшей в труднодоступные регионы) или подпольной (упрятанной в населенных пунктах). Отразить натовские бомбардировки может только страна, обладающая сильной авиацией, сильной ПВО и готовая всё это применить против Запада. Во-первых, таких стран мало. Во-вторых, часть из этих стран не готова к подобному далеко идущему развороту событий. И в-третьих, все понимают, что главный и еще не задействованный козырь Запада — это ядерное оружие.

Разработав эту незамысловатую концепцию, Запад (то есть — повторю еще раз — США и их сателлиты) считал себя властелином мира. Конечно, имел место ряд проблем. Как, например, разбираться с Китаем или даже Индией? Как разбираться с миллиардом исламского населения, которое готово к исступленной партизанско-подпольной войне? Но такого рода разбирательства планировалось осуществлять в районе 2020 года. А до этого нужно было сожрать всё легко сжираемое. То есть существенную часть человечества.

Сирия вдруг стала препятствием на пути самой этой концепции Запада: «Поднимаем против Асада оппозицию. Говорим, что поднялся народ. А он не уходит. Вооружаем оппозицию, а он ее побеждает. Окей, готовимся бомбардировать. И тут, откуда ни возьмись, вылезают разгромленные, раздавленные русские и заявляют о том, что они включат все свои ресурсы — и ПВО, и вооруженные силы — против нас. А русские — это, между прочим, обладатели советского ядерного наследства, которое мы им опрометчиво оставили. И что прикажете делать?»

В итоге как бы договорились о компромиссе: Асад отказывается от химического оружия, а американцы — от бомбардировок. Но это был компромисс, который вызвал невероятную ярость американцев. Наши патриотически настроенные буржуазные государственники-западники, обладающие двумя сверхидеями, о которых я говорил выше, не ощутили масштаба этой ярости. То ли по причине наличия этих сверхидей, порождающих защитные механизмы, то ли по другим причинам. И занялись Олимпиадой в Сочи. Пока они занимались Олимпиадой в Сочи, американцы занимались Украиной. В итоге оказалось, что омерзительный, кровавый неонацистский мятеж, сооруженный американцами, имеет своей конечной целью вышвыривание русских из Севастополя и установку натовских ракет (а также натовской армии) на границе между Украиной и Россией.

Выполнение этих двух блистательных геополитических и геостратегических номеров очевидным образом равносильно победе без боя над Россией. После того как номера оказались бы осуществленными, Россия могла бы только капитулировать. Или — в почти беспомощном состоянии — подвергаться всем видам бомбардировок. Включая ядерные.

Наши национально ориентированные государственники, обладающие двумя сверхидеями, — как-никак, прагматики. И свою национальную, державную ориентацию они очень ценят. Желая не допустить такого разворота событий, который равносилен победе Запада в четвертой мировой войне против России (притом что третья была холодной войной против СССР), они очень изящно ответили Западу в Крыму. И вновь переиграли его по очкам. При этом они были убеждены, что, переиграв Запад по очкам, они с ним не рассорятся окончательно. То есть, дав залпы всеми своими бортовыми орудиями, корабль российской государственности продолжит движение по буржуазно-западническому маршруту. При этом территория увеличится, репутация власти будет укреплена — красота, да и только!

Совсем уже неописуемая ярость Запада не могла пробиться сквозь психологические защиты, порожденные двумя сверхидеями: «Подумаешь! И в 2008 году нам много чем угрожали. А в итоге всё утряслось».

То, что всё не утряслось, стало ясно в момент, когда Запад начал яростно зачищать всё пророссийское на Юго-Востоке Украины. Причем зачищать он это стал неонацистскими методами с использованием неонацистов.

И под истошные вопли о том, что во всем виновата Россия.

Параллельно вводились санкции против России. Сначала почти смешные. Но санкции нарастали, и оказалось, что не до смеха. Причем вовсе не потому, что эти санкции угрожают особой бедой населению России. Нет, не до смеха оказалось потому, что эти санкции угрожают первой сверхидее — сверхидее нынешнего особого западничества. Власть говорила нашей элите: «Иди на Запад, покупай там собственность, перевози туда семьи, вписывайся в Запад, обзаводись иноземными зятьями или невестками».

Сказано — сделано. И что теперь? Власть говорит элите: «Надо всё переиграть». А элита спрашивает: «Почему? Нет, может быть, кое-кто из нас и согласится на такую переигровку. Но только все спрашивают: почему надо переигрывать? Если потому, что Путин Западу не люб, так легче сдать Путина. А если по какой-то другой причине, то вы нам эту причину предъявите. А мы оценим. Только уж вы предъявите ее по-настоящему — внятно, масштабно, страстно. Проартикулируйте — как говорят всякие там высоколобые умники».

Но и это было бы еще полбеды. Напряглись бы — и худо-бедно проартикулировали. Заменили бы (на уровне риторики, разумеется) западничество на антизападничество. Ведь снизили же градус антисоветизма, когда это оказалось необходимо в плане политической прагматики. Ну, и тут бы скорректировались. В необходимой степени, разумеется. И лишь на уровне слов. Но требуются-то не слова, а дела — отъезд с Запада, перевод денег на российские счета. Причем без всяких гарантий, что их оттуда не уведут.

Кроме того, требуется мобилизация населения, причем нешуточная. Запад страстно рвется к холодной войне, понимая, что эту войну не может выиграть государство в его второй постсоветской редакции. То есть государство зрелого путинизма.

С этой элитой и этим образом жизни выстоять в условиях сколь-нибудь долговременной холодной войны нельзя. Это понимают и путинские державно ориентированные прагматики. Вот только они полагали, что холодной войны не будет. И теперь держат паузу во всем, что касается Юго-Востока, понимая, что дело круто. Что если не откликнешься на нацистские бесчинства, то потеряешь авторитет внутри страны. А если откликнешься, сотворив второй вариант крымской победительной ирреденты (то есть воссоединения земель), то холодная война станет яростной и насыщенной.

А значит, понадобится третья редакция постсоветской государственности. Подчеркиваю — не возврат к советской государственности, а третья редакция постсоветской государственности. Ее вполне может и даже должен осуществить Путин. Но он яростно не хочет этого делать. Причины этого нежелания я только что описал (две сверхидеи, нежелание менять образ жизни элиты и нации и так далее).

Но возможна ли третья редакция постсоветской государственности? Подчеркиваю, не изменение риторики. Уж как только ее не меняли! Возможна ли реальная третья редакция? Третья республика, так сказать... Причем без изменения Конституции, без изменения системы власти, при том же лидере?

Как ни странно, этот донельзя злободневный вопрос и вопрос о судьбе гуманизма в XXI столетии связаны наитеснейшим образом. Потому что третья редакция постсоветской государственности, она же Третья республика Владимира Путина, уже не может идти тем же курсом, что и Запад. И не может ориентироваться на нынешние западные ценности как на абсолютный эталон. А значит, сама собой включается вся машина споров по поводу того, чем отличается Запад от Востока и почему Россия не может принять Запад в качестве чего-то безусловно правильного, требующего только освоения этой правильности не до конца правильными русскими и более ничего.

Что такое Россия? Часть Запада (первый сценарий), государство, следующее западным курсом, но не входящее в Запад (второй сценарий), или государство, нащупывающее новый глобальный путь (третий сценарий)? Только всерьез сделав ставку на третий сценарий, Владимир Путин может, построив Третью постсоветскую республику, обеспечить целостность России и удержать власть.

Мучительные раздумья и ожесточенные споры по поводу того, чем Восток отличается от Запада, и каково тут место России... Думать и уж тем более спорить по этому поводу можно, только вооружившись определенными представлениями о добре и зле, спасении и погибели.

То есть, сказав себе и другим: «А и В — это спасительное добро, C и D — это губительное зло... Установив это, я беру две сущности — Запад и Восток — и, вооружившись каким-то устройством, позволяющим осуществлять измерения, устанавливаю, что Запад ближе к А и В. А значит, он является средоточием добра и спасительности. То есть положительным полюсом человечества. Стремясь к добру и спасению, я, убедившись в том, что они связаны с Западом, становлюсь западником.

Одновременно я, произведя какие-то измерения и имея четкие представления о связях между определенными качествами А, В, С, D и тем, на что я хочу ориентироваться (а это добро и зло, спасение и погибель), убеждаюсь в том, что Восток гораздо ближе к С и D. А значит, он является отрицательным полюсом человечества.

Присягая положительному полюсу человечества, я одновременно объявляю войну отрицательному полюсу и становлюсь не просто другом Запада, но и врагом Востока».

Могут ли быть другие способы, с помощью которых человек может самоопределиться, заявив о том, что он друг Запада и враг Востока — то есть западник? Или же что он враг Запада и друг Востока — то есть антизападник?

Конечно, могут быть другие способы. Например, человек может себе сказать: «Запад силен, а Восток слаб. Я присягаю силе и отвергаю слабость. И потому становлюсь западником». Но такой способ самоопределения только на первый взгляд не совпадает с тем, что я описал выше. Потому что для того, чтобы этот способ самоопределения был по-настоящему эффективен, ты должен сказать, что сила — это добро и спасение, а слабость — это зло и погибель. Если же ты этого не скажешь, то твое самоопределение будет содержать в себе моральную и метафизическую червоточину. Потому что ты присягнешь силе, но будешь понимать, что эта сила является злой и губительной. Ты отвергнешь слабость, но будешь понимать, что она добра и спасительна.

Далее ты спросишь себя: «А как это может быть, что добро и спасение являются слабыми? Ведь они связаны с какой-то сущностью. Значит, сама эта сущность слаба. А почему она слаба? И откуда тогда во мне есть вообще представление о добре и спасении, зле и погибели? Может быть, эти представления фундаментально ложны и их надо отвергнуть?»

Но, во-первых, придя к мысли о том, что их надо отвергнуть, ты в итоге отвергнешь всю свою человеческую сущность (родовую сущность, как говорил Карл Маркс) и непонятно кем станешь. Тебе-то может показаться, что ты станешь сверхчеловеком (а также человеком-зверем, белокурой бестией и так далее). А на самом деле ты станешь, образно говоря, недозверем. То есть больным, изломанным существом, Раскольниковым из романа Достоевского «Преступление и наказание» или подпольщиком из «Записок из подполья», сочиненных тем же Достоевским и живописующих с невероятной сочностью, чем в итоге оборачивается для человека попытка освобождения от его человеческой (или родовой) сущности.

Потому что даже если человек и может освободиться от своей собственной человеческой сущности, то это вовсе не значит, что он тем самым обретет вожделенную звериную сущность. Потому что к моменту, когда человеку этому пришла в голову мысль о возможности освобождения от своей человеческой сущности, он не только эту сущность обрел и довел до степени рефлексивности (то есть до такой явственности, при которой ее можно обозреть, оценить и попытаться отвергнуть). Он еще и — с помощью построения своей культурной/человеческой сущности — в невероятной степени травмировал свою сущность природную/звериную. И потому даже если он от человеческой сущности освободится, то обретет он только ужасно травмированную звериную сущность. То есть превратится в смертельно больного зверя.

Но освобождение от своей человеческой сущности — удел очень немногих специфически построенных представителей рода человеческого. И очень редкие из этих монстров, которых Ницше и его последователи так восторженно восхваляли и восхваляют, освобождаются от своей человеческой сущности сознательно. И уж, конечно же, они освобождаются от нее потому, что эта сущность с рождения развертывалась ущербно. И потому-то от нее и удается освободиться. Но, даже развертываясь ущербно, эта сущность, осуществляя свое развертывание, порождала некую культурную (суррогатно-культурную, псевдокультурную, антикультурную) самость. Которая, создавая предпосылки для освобождения от человеческой сущности, всё равно ужасно травмировала сущность звериную.

Итак, давайте если не выведем за скобки, то хотя бы отложим на время в сторону всё то, что связано с освобождением от человеческой сущности. И будем рассматривать только позиционирование в системе координат Восток–Запад тех представителей рода человеческого, которые от этой сущности не освобождаются. Не освободившись же от нее, они должны назвать то, чему они присягают, то есть Восток или Запад, не только своим, но еще и добрым и спасительным.

Меня, конечно, могут спросить: «А почему вы считаете, что на данном этапе человеческой истории или постистории в качестве добра и спасения не могут рассматриваться, говоря упрощенно, те же самые бабки, о которых с утра до вечера говорят и думают крайне многочисленные ваши соотечественники, а также иноплеменные представители рода человеческого? Мало ли что можно сделать в современном мире за эти самые бабки... Да и упомянутый вами Раскольников хотел убить старуху не просто так, а чтобы деньги украсть, а на эти деньги мир спасти. Согласитесь, есть все основания считать, что мы живем в мире золотого тельца. То есть в мире, где деньги стали и мерилом всего на свете, и высшей ценностью. Потому что на самом деле, став мерилом всего на свете, они не могут не стать высшей ценностью. Став высшей ценностью, деньги не могли не превратиться в суррогатного бога. То есть в то самое добро и спасение, по отношению к которому, как вы сами говорите, должен самоопределяться каждый участвующий в конфликте Запада с Востоком. Если деньги — на Западе, то там же находится и добро, и спасение. Но даже если деньги перетекут с Запада на Восток, и вчерашний верующий в золотого тельца поклонится уже не Западу, а Востоку, — многое ли изменится?

Вот-вот Китай станет наиболее богатой державой мира... И наверняка тогда все алчущие золотого тельца поклонятся Китаю, то есть Востоку. Но на самом деле они всего лишь поклонятся золотому тельцу, переехавшему с Запада на Восток. Причем переехавшему отнюдь не без помощи Запада».

Соглашаясь с правомочностью и даже необходимостью такой постановки вопроса в 2014 году, я одновременно обращаю внимание читателя на то, что этот вопрос подтверждает, а не опровергает правомочность моего подхода. То есть подхода, при котором Запад и Восток рассматриваются а) не в статике, а в динамике и б) не сами по себе, а в своем соотношении с чем-то большим, чем они сами. То есть с теми самыми А, В, С, D.

Введите, если хотите и сможете, вместо А, В, С, D другие сущностные переменные — Е, F, G, H. Но даже если вы это сделаете, не слукавив и не погрешив против родовой сущности — а я убежден, что сделать подобное, и не слукавив, и не погрешив против родовой сущности, невозможно — вы этим своим альтернативным введением сущностных координат только подтвердите правоту моего основного тезиса. Который состоит в том, что нельзя определить такие воистину ключевые и судьбоносные понятия, как Запад и Восток, не выходя за рамки этих понятий.

Вдобавок к этому сами понятия как минимум не являются монолитными.

Для начала приведу лишь один пример. В 1890 году наш очень крупный и глубокий поэт Владимир Соловьев написал стихотворение «Ex oriente lux» («Свет с Востока»). В этом стихотворении Соловьев лишает понятие «Восток» монолитности, утверждая, что есть два Востока — Востока Ксеркса и Восток Христа. После чего предлагает России самоопределиться:

Каким же хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?

Соловьев — действительно очень крупный мыслитель. Причем мыслитель подлинно русский. То есть взыскующий целостности, не желающий заниматься чисто рациональным теоретизированием, стремящийся быть одновременно и поэтом, и философом, и много кем еще. Понимая, что к Соловьеву относятся по-разному и не желая порождать лишних споров, я не буду называть Соловьева гениальным мыслителем. И утверждать, что он выше Гегеля или Маркса. Но то, что Соловьев — фигура невероятно крупная, признают все. Поэтому давайте для начала установим следующее.

Первое. Соловьев и впрямь лишает понятие «Восток» монолитности.

Второе. Лишив понятие «Восток» этой монолитности, Соловьев — если, конечно, его утверждение справедливо — одновременно лишает монолитности и понятие «Запад».

Третье. Соловьев не просто лишает понятие «Восток» монолитности. Он не просто констатирует наличие двух Востоков. Он эти два Востока именно противопоставляет друг другу. Противопоставляя же их друг другу, Соловьев обнаруживает противоречие внутри сущности под названием «Восток». И тем самым превращает некую статическую сущность под названием «Восток» в динамическую, то есть диалектическую, систему.

Четвертое. Обнаружив внутри понятия «Восток» такое антагонистическое противоречие, Соловьев автоматически порождает аналогичную противоречивость понятия «Запад». А значит, и Запад превращается — коль, повторяю, Соловьев прав — из статической сущности в динамическую систему.

Перед тем, как перейти от утверждения Соловьева, которое, как и любое утверждение, может быть спорным, к чему-то более общему, я всё же приведу читателю процитированное мною выше стихотворение «Ex oriente lux»:

«С Востока свет, с Востока силы!»
И, к вседержательству готов,
Ирана царь под Фермопилы
Нагнал стада своих рабов.

Но не напрасно Прометея
Небесный дар Элладе дан.
Толпы рабов бегут, бледнея,
Пред горстью доблестных граждан.

И кто ж до Инда и до Ганга
Стезею славною прошел?
То македонская фаланга,
То Рима царственный орел.

И силой разума и права –
Всечеловеческих начал –
Воздвиглась Запада держава,
И миру Рим единство дал.

Дочитав до этого места и поверив Соловьеву, мы вроде бы убеждаемся, что правда и сила на стороне Запада. Что этот самый Запад — и Ксеркса сокрушил, и дошел до Инда и Ганга, и утвердил всечеловеческое начало, основанное на праве и разуме, и дал единство миру. Не успеваем мы в этом убедиться, как Соловьев в следующих строках камня на камне не оставляет от этого — казалось бы — панегирика Западу.

Чего ж еще недоставало?
Зачем весь мир опять в крови?

За этим вопросом Соловьева вся история чудовищных древнеримских конвульсий, тираний, извращений, садизмов. Всё то, что превратило Древний Рим в объект ненависти всего человечества. Всё то, что самим своим наличием отрицало и благо, и спасительность сотворенного Римом. Всё то, что привело в итоге к ужасной гибели Рима. А разве у нас, наблюдающих за чудовищными конвульсиями американского Четвертого Рима, который, в отличие от предшествующих, обладает ядерным оружием, не рождаются через 124 года после написания этих строк всё те же вопросы? Чего еще не достает Соединенным Штатам Америки? Зачем они льют кровь по всему миру: в Ираке, Югославии, Ливии, Египте, Сирии... и вот теперь — на Украине?

Задав столь важный вопрос, Соловьев, не давая прямого ответа, утверждает, тем не менее, что все эти чудовищные конвульсии, приведшие к фиаско Запада в его древнеримском обличии, порождены недостатком любви.

— Душа вселенной тосковала
О духе веры и любви!

— говорит Соловьев. И утверждает далее, что этот дух пришел на Запад с Востока. С того самого Востока, который, казалось бы, фатально проиграл Западу. Так с того же самого или с другого?

Давайте дочитаем стихотворение Соловьева. Или, точнее, его краткий историософский трактат в стихах.

И слово вещее не ложно,
И свет с Востока засиял,
И то, что было невозможно,
Он возвестил и обещал.

И, разливаяся широко,
Исполнен знамений и сил,
Тот свет, исшедший от Востока,
С Востоком Запад примирил.

И только совершив такой историософский диалектический экскурс, Соловьев, наконец, задает тот самый вопрос, который проблематизирует монолитность Востока, а, значит, и монолитность Запада. А, значит, и неподвижность Востока и Запада как неизменных сущностей.

О Русь! В предвиденье высоком
Ты мыслью гордой занята;
Каким же хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?

– спрашивает Соловьев.

Что же отвечает Россия? И отвечает ли она хоть что-то?

Даже отдельный человек, убежденный и цельный, на подобный вопрос должен давать не риторические ответы. Что толку, если он скажет: «Конечно, я хочу быть с хорошим Востоком, который и на Запад пришел, и свет любви принес, а не с Востоком плохим, да вдобавок еще и проигравшим»?

Нет, человек должен своим поведением подтвердить право на то, чтобы, так сказать, прописаться в желанном для него доме. В доме сильного и благого Востока, а не в доме Востока слабости и погибели.

Но разве только Восток может быть лишен монолитности и поделен на Восток Ксеркса и Восток Христа? Да и можно ли считать окончательными такие параметры, как «Ксеркс» или «Христос», коль скоро речь идет о невероятно крупных, слитных и мозаичных одновременно сущностях, каковыми, безусловно, являются и Восток, и Запад?

Географически христианство и впрямь возникло в Иудее, то есть на Востоке. Но под влиянием чего оно возникло?

Ответ на этот вопрос невозможен без анализа противоречий более древних, нежели те, к которым апеллирует Соловьев, говоря о Востоке Ксеркса и Христа.

Категорически необходимо, чтобы обсуждение этих противоречий основывалось на конкретном историческом и культурном материале, а не на конспирологическом вымысле. А потому давайте вчитываться в первоисточники, важнейшим из которых является великая «Энеида», созданная римским гением Вергилием.

Вот несколько строк из этой самой «Энеиды», которая для современного русского читателя особой ценности не представляет, а для западной элиты, стремящейся к историософски обоснованному, с ее точки зрения, уничтожению этого самого читателя... Впрочем, давайте все-таки займемся Вергилием. Хотя бы так, как мы занимались Гёте и другими важными для нас мыслителями и художниками. Вот что пишет Вергилий о своем герое Энее.

Битвы и мужа пою, кто в Италию первым из Трои —
Роком ведомый беглец — к берегам приплыл Лавинийским.
Долго его по морям и далеким землям бросала
Воля богов, злопамятный гнев жестокой Юноны.
Долго и войны он вел — до того, как, город построив,
В Лаций богов перенес, где возникло племя латинян...

Далее говорится о том, как именно невзлюбила Юнона (в греческой мифологии Гера), сестра и жена владыки олимпийских богов Юпитера (Зевса) тот самый троянский род, представителю которого Энею суждено было перенести дары Трои туда, где впоследствии будет построен Рим. Вергилий повествует о том, что Юнона/Гера, дочь Сатурна/Кроноса, таила в душе обиду не только на Энея как такового, но и на весь троянский род.

Ненависть злая ее питалась давней обидой,
Скрытой глубоко в душе: Сатурна дочь не забыла
Суд Париса, к своей красоте оскорбленной презренье...

Но, к сожалению, я здесь не имею возможности ни развивать, ни анализировать, ни даже просто излагать всё то, что поведал Гомер, живописуя не просто конфликт между Троей и ее противниками, а конфликт между богами-олимпийцами, одни из которых покровительствовали Трое, а другие — ее смертельным врагам — ахейцам. Я всего лишь напоминаю читателю о том, что Эней считается родоначальником древнеримской сверхдержавы, она же Запад, именно потому, что он перенес на римскую землю некие священные и невероятно важные дары, увезенные из Трои. А значит, по мнению Вергилия, родной ему Древний Рим возвеличился только потому, что в священном смысле — а именно этот смысл для Вергилия был наиболее значим и важен — туда были принесены Энеем троянские святыни (пенаты).

Я не имею права погружаться в частности, рассказывать читателю о том, что такое пенаты и так далее. Кто-то из читателей это и без меня знает. Кто-то без труда ознакомится с деталями при желании. Моя же задача состоит в том, чтобы зафиксировать только самое главное.

Первое. Вергилий являлся абсолютным авторитетом отнюдь не только для своего времени. Произведение Вергилия «Энеида», кусок из которого я процитировал выше, учили наизусть многие поколения детей, обучавшихся в западных и не только западных школах и впитывавших в себя определенное представление о тонкой структуре Запада, внутризападных конфликтах et cetera. Причем впитывали это не только дети, воспитывавшиеся в школах Рима, Венеции, Мадрида или Парижа. Впитывали это и русские дети. Помните строки из «Евгений Онегина», в которых Пушкин, иронизируя по поводу образованности своего героя, сообщает читателю, что этот герой не только в конце письма мог поставить латинское vale (то есть «прощай!»), но и был поверхностно ознакомлен с античным наследием. И с какой же именно частью этого наследства он был ознакомлен? Пушкин сообщает нам, что Евгений Онегин мог

Потолковать о Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.

Отвлекаться, обсуждая, что именно мог извлечь Евгений Онегин из произведений древнеримского сатирика Ювенала, я тоже не имею права. А вот обратить внимание читателя на то, что даже такой умеренный русский элитный балбес первой половины XIX века, как Евгений Онегин, знал стихи из «Энеиды», я просто обязан. Потому что другие представители русской элиты этого времени «знали» (то есть могли прочитать наизусть) не два стиха из «Энеиды», а всю «Энеиду» целиком. И сообщаемые в ней Вергилием данные были для этой русской элиты гораздо более ценными, чем любые изыскания современных ей историков и археологов. Чьи произведения эта элита чаще всего не читала. А вот Вергилия читала и учила наизусть, потому что так было построено школьное обучение.

Так оно было построено даже в России XIX века, находившейся на периферии современного ей Запада и в существенной степени подражавшей этому Западу. В ядре же Запада к Вергилию относились еще более трепетно. И в XIX веке, и в начале ХХ. И в предыдущие века.

Информация, даваемая Вергилием, имела да и имеет основополагающее значение для построения элитной западной идентичности. Доказательства?

Я открываю «Пережитое» — работу очень талантливого и глубокого английского историка и философа Арнольда Джозефа Тойнби, родившегося в конце XIX века и прожившего очень долгую жизнь.

Арнольд Тойнби окончательно оформил некую теорию цивилизаций, в общих чертах разработанную до него другими философами. Но Тойнби разработал эту теорию так, что она и впрямь стала теорией. А до Тойнби она была скорее общими умозрениями, талантливыми развернутыми эссе и не более того. Долгие годы Тойнби работал в цитадели западной стратегии, Чатем-хаусе, он же — Королевский институт международных отношений.

Вот как описывает Тойнби свое поступление на работу:

«Еще до моего окончательного разрыва с университетом (Тойнби надоела к тому времени педагогическая рутинная деятельность — С.К.) в один прекрасный день я получил письмо от сэра Джеймса Хедлам-Морли, одного из моих старших коллег, работавшего тогда в Отделе политической разведки Министерства иностранных дел. «Для вас должна быть и будет найдена работа», — говорилось в этом теплом и благожелательном письме».

Работа для Тойнби, не желавшего заниматься педагогической рутиной и твердо убежденного в необходимости разработки стратегии на основе теории цивилизаций, была и впрямь найдена написавшим ему письмо выдающимся британским разведчиком, никогда не бросавшим слова на ветер. И Тойнби, уйдя из университета, стал работать в Чатем-хаусе, являвшимся ключевым слагаемым большого западного стратегического проекта.

Этот проект, получивший развитие сразу после Первой мировой войны, включал в себя создание Англо-американского общества по научному изучению международных отношений. Создатели проекта не торопились брать быка за рога. Они очень ценили возможность придать проекту статус респектабельного, то есть академического.

«Мы решили начать, — пишет Тойнби, — с создания истории мирной конференции, в которой принимали участие основатели общества. За финансирование этого издания взялся мистер Томас Ламонт, который был партнером нью-йоркской банковской фирмы Дж. П. Морган и Ко. Благодаря царскому жесту Ламонта, история Парижской мирной конференции вышла в свет под эгидой Чатем-хауса в шести томах».

Итак, с одной стороны такие имена заказчиков мировой стратегии, как Томас Ламонт... Такие имена делателей стратегии, как Хедлам-Морли и Арнольд Тойнби... Такая очевидная линия преемственности Тойнби–Хантингтон, которая говорит о том, что всё, зачатое в Чатем-хаусе после Первой мировой войны, продолжает реализовываться в рамках доктрины современного американо-английского консерватизма.

А с другой стороны, такое признание Тойнби, этого реального делателя реальной стратегии Запада:

«Историей (имеется в виду та история западного мира, на основе которой конструируется стратегия Запада — С.К.) для меня была история греческая и римская; история Средних веков и Новая история представлялись мне неуместным и нелепым эпилогом, добавленным к собственно истории северо-европейскими варварами. Этот эпилог, по моему мнению, нельзя было считать даже потомком по прямой линии... Как оказалось, мой духовный дом (имеется в виду дом античной, греко-римской, истории и культуры — С.К.) принес мне огромную практическую пользу. Он стал островком стабильности посреди бурного моря перемен. В живом мире, что бушевал вокруг меня, мирная фаза развития была в одночасье сменена фазой бурной. Но то, что я прочно стоял на ногах в классическом мире, смягчило потрясение от этого резкого перехода. В варварском постскриптуме к истории один параграф следовал за другим. Однако сама история — то есть история греческая и римская — осталась той, что была всегда...

Мое классическое образование оказало мне две услуги, которые невозможно переоценить. Оно дало моему сознанию точку опоры вне того времени и места, где и когда мне случилось появиться на свет. И это спасло меня от переоценки значения современной Западной цивилизации. Вторая услуга, оказанная мне моим классическим образованием, состоит в том, что у меня на всю жизнь сложилось убеждение — людские дела можно понять, только рассматривая их в целом. И вследствие этого я всю свою жизнь вырабатывал у себя всеобъемлющий взгляд на историю».

Здесь я не имею возможности подробно обсуждать влияние Тойнби на стратегию современных западных консерваторов. А жаль. Потому что подробное обсуждение этого вопроса показало бы, что эта роль — почти решающая. Но поскольку я подробно обсуждать данный вопрос не имею возможности, то ограничусь совсем уж очевидной констатацией того, что эта роль ну уж никак не равна нулю.

После чего предложу на рассмотрение читателя совсем уж очевидную связь между несколькими элементами. Связь эта выглядит так: «Такие, как Тойнби (а их немало, хотя Тойнби, конечно, — явление выдающееся), существенно обусловлены в своем понимании стратегии и историософии античностью вообще и «Энеидой» Вергилия в частности. В «Энеиде» Вергилия содержатся некоторые сюжеты, касающиеся противоречивости Запада как такового. Могут ли эти сюжеты, почти решающим образом влияя на Тойнби и ему подобных, не повлиять вообще на ту стратегию Запада, которую Тойнби и ему подобные делали уже в ХХ веке? И которую передали как эстафету Хантингтону и другим, которые, в свою очередь... И так далее...»

Я не хочу уподобляться записным конспирологам и говорить, что эта связь имеет решающее значение. Но может ли она не иметь никакого значения вообще? А если она определенное значение имеет, то прочтение «Энеиды» — более внимательное, нежели то, которое удосужился когда-то осуществить Евгений Онегин, — необходимо вовсе не для пополнения культурного багажа (что тоже немаловажно), а для выявления мировоззренческих матриц, существенно влияющих на судьбу гуманизма в XXI столетии. А значит, и на судьбу человечества.

Таким образом, занимаясь таким прочтением (так же, как и прочтением «Фауста» и других великих произведений), мы занимаемся построением фундамента таких дисциплин, как метафизическая война, политическая война, мобилизация и так далее. Потому что мобилизует дух. И именно дух выстраивает воюющие структуры — как политико-метафизические, так и собственно политические. И это прекрасно понимают и нынешние хозяева больших денег (преемники господина Томаса Ламонта, Дж. П. Моргана и других), и нынешние хозяева стратегической разведки (преемники сэра Джеймса Хедлам-Морли и других), и нынешние хозяева западных смыслов (преемники господина Тойнби, господина Хантингтона и других).

 

И если мы не хотим быть рабами Запада, а реализовать это «не хотим» можно, только обретя подлинно мессианскую идентичность, то внимательное и проникновенное чтение «Энеиды» или «Фауста» должно быть не менее важной частью нашего освобождения, чем марши, митинги и многое другое из того, на что нас, возможно, обрекают крах СССР и последовавшие за этим события.

 

РАБ НЕ МОЖЕТ ОСВОБОДИТЬСЯ, НЕ ОВЛАДЕВ ВСЕМ ТЕМ, ЧТО ПРЕДПОЛАГАЕТ КАТЕГОРИЯ ГОСПОДСТВА.

И не надо восклицать, что коммунизм отменяет категорию господства вообще. В последнее время мне довелось обсуждать этот вопрос с людьми высокообразованными, глубокими и отнюдь не находящимися в стане записных антикоммунистов. Именно они обратили мое внимание на то, что русский коммунизм в его классическом сталинском варианте, по сути, свелся к передаче широчайшим народным массам высокой русской культуры, культуры достаточно молодой и безусловно дворянской. То есть антибуржуазной. Ведь именно таковой была русская культура XVIII–XIX веков. Сколько бы разночинцев ни формировало эту культуру, она по духу своему оставалась а) дворянской (то есть де-факто культурой господства) и б) антибуржуазной. В России нет буржуазной культуры. Русский буржуазный класс ее не создал. Или, точнее, всё, что он создал, померкло перед лицом созданной другими антибуржуазной культуры. Поэтому борьба за построение капитализма в России в XXI столетии неминуемо является борьбой с русской антибуржуазной дворянской культурой, которую унаследовали и развили большевики, передав ее народу в виде культуры господства. И сказав народу: «Ты теперь господин! Ну так и впитывай в себя великую антибуржуазную культуру господства».

Десталинизация, начатая в хрущевские времена и продолжающаяся поныне, всегда была борьбой с антибуржуазной русской культурой господства, переданной народу. Народ надо было оторвать от этой культуры а) для того, чтобы поработить и б) для того, чтобы сломать антибуржуазный народный иммунитет. Для этого применялись разные средства.

Средство № 1 — мещанство. В России не было буржуазной культуры, но в России было ядовитое антикультурное мещанство. Причем не только антикультурное, но и антигуманное. Горький говорил, что мещанство — это ненависть к людям. И ему можно верить, ибо отрываясь от мещанской среды, он ее и ненавидел, и понимал.

Средство № 2 — криминал. Криминальная антикультура в России тоже была. И поразительным образом она была не чужда буржуазности, постольку поскольку была антикультурой, а культура была антибуржуазной.

Средство № 3 — варваризация, то есть отрыв от культуры вообще.

Применение этих трех средств (а попытка выдать за новую — наконец-то, буржуазную! — культуру Быкова, Улицкую, Бондарчука и так далее — это нечто, заведомо безнадежное) обрекает народ на гибель, на полный крах идентичности. Не будет новой идентичности, дарованной народу новой буржуазной культурой, а будет только этот крах со всеми его последствиями. Выражение «новые русские» позорно подыхает вместе с буржуазными потугами на культуру. Поскольку было изобретено для того, чтобы посулить создание новой буржуазной культуры. Посулы оказались пустыми — вот оно и подыхает, это самое позорное выражение.

Но война с большевистской русскостью, основанной на передаче дворянской антибуржуазной культуры господства широким народным массам, продолжается. И конечно же, можно сказать, что такая передача антибуржуазной культуры господства широким народным массам — это всего лишь сталинизм, а не подлинный коммунизм. Но никто из нас пока не знает, что такое подлинный коммунизм. Мы только понимаем, что это новый гуманизм, который должен спасти мир от неизбежной дегуманизации. А еще мы понимаем, что он не может родиться вне наследования того, что реально создал русский коммунизм в ХХ столетии. А создал он именно этот синтез дворянской антибуржуазной высокой русской культуры господства и широких народных масс. Это представляет собой дух и душу СССР 1.0. Не опираясь на это, мы не можем идти дальше.

Но если это так, то зачем сейчас протестовать против соединения высокой антибуржуазной культуры господства и широких народных масс? Почему мы изучаем «Фауста»? Потому что «Фауст» создан духом бюргерства. То есть буржуазией. Да, на Западе буржуазии удалось создать высокую буржуазную культуру. И приковать к этой культуре само понятие «классический гуманизм». Теперь эта культура умирает. Но западный гуманизм, прикованный к ней цепями, умирает вместе с нею. Исследовать эту смерть необходимо. И столь же необходимо взять у умирающего всё то ценное, что он сумел создать. Но, перенимая всё ценное, нельзя не ощущать разницы между русским гуманизмом, основанным на соединении русской глубочайше антибуржуазной высокой дворянской культуры господства с широкими народными массами, — и западным гуманизмом, основанным на отчуждении глубочайше буржуазной высокой культуры от этих самых широких народных масс.

Западу удалось сломать антибуржуазность и привить буржуазный вирус.

В России сломать антибуржуазность не удалось. А буржуазный вирус оказался поразительно жалким и антикультурным.

Реальный смысл русского коммунизма состоит в том, что в ХХ веке русский народ получил из рук коммунистов высокую антибуржуазную культуру и, вооружившись ею, был готов к войне с фашистским антикоммунизмом. А народы Запада оказались умеренно отчуждены от своей буржуазной культуры, которая в силу этой буржуазности не могла сопротивляться соблазнам фашистской дегуманизации.

Анна Кудинова в рубрике «Информационно-психологическая война» обсуждала и советника Андропова Михаила Бахтина, и Анатолия Ракитова — советника одного из высоких советских комитетчиков, исполнявших волю Андропова на ниве культуры и идеологии.

Этот самый Ракитов, конечно же, не так умен, как Бахтин. Но он неглуп и достаточно образован. Кроме того, в одном ряду с Ракитовым стоят другие, еще более умные и образованные ревнители слома русского ядра культуры. На самом деле они ломают это ядро не для придания русским какого-то там технологического динамизма, как утверждает Ракитов. Где он, этот технологический динамизм? И разве может быть больший технологический динамизм, нежели тот, который проявило советское общество, не догнав, а обогнав — вы понимаете? — впервые в русской истории обогнав Запад — в решающих космических и иных отраслях?

Ракитов лжет читателю, говоря о том, что он ратует за придание обществу технологической состоятельности и потому лишь требует смены русского ядра культуры, сохранение которого категорически несовместимо с этой технологической состоятельностью. На самом деле Ракитов ратует за полное и окончательное обуржуазивание русского общества. И понимает, что только сломав высокую русскую культуру, которая является воинственно антибуржуазной, он может насаждать в русском обществе эту самую буржуазность. Гораздо более умный, чем он, Бахтин, прекрасно понимал, что русское общество/русский народ при этом умрет. И отвечал на это предельно грубо: «Ну и *** с ним».

Понимает ли это Ракитов — вопрос не столь важный. Возможно, он как технарь и впрямь намного глупее гуманитария Бахтина, и потому этого не понимает. А возможно, он это и понимает.

Что именно понимал Андропов и что понимает стоящий за Ракитовым представитель андроповской элиты КГБ, тоже не так важно. Гораздо важнее то, что эксперимент под названием «обуржуазивание России» фактически завершен. Всем уже стало ясно, что либо продолжение сущностного обуржуазивания и смерть, либо какая-то новая жизнь.

Нащупать животворные ключи, позволяющие изгнать поселившуюся на Руси смерть и утвердить новую жизнь...

Чем дальше мы продвигаемся в нашем исследовании, тем яснее становится, что решение этой задачи и решение задачи построения нового гуманизма и обретения новой историофильской воли — смыкаются. Что это даже не два решения, а двуединое решение. Причем то двуединое решение, без которого продолжение русской жизни воистину невозможно.

Вот почему столь контрпродуктивны и антикоммунизм, по сути отрывающий широкие народные массы от высокой антибуржуазной культуры господства, и пещерный псевдокоммунизм, постоянно восклицающий о том, что господство не нужно широким массам вообще, а культура господства им не нужна тем паче.

Обнаружив невероятную тупость и бесплодность такой пещернопсевдокоммунистической позиции, ее вопиющее несоответствие и реальному советскому коммунизму, и глубокому марксизму, — вернемся к конфликту между Востоком и Западом и тем внутренним конфликтам, которые раздирают тысячелетиями эти две сущности. Сущности, лишь по видимости являющиеся монолитными, а на самом деле представляющие собой противоречивые динамические системы, начиненные глубочайшими и острейшими противоречиями.

Возвращаясь же к конфликту между Востоком и Западом и всему тому, что, находясь над этим конфликтом, придает ему и смысл, и направленность, продолжим чтение «Энеиды» Вергилия.

(Продолжение следует)

Связанные материалы: 

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии

Судьба гуманизма в XXI столетии


 

 


 Зловещая новизна


Во имя чего всё? Во имя обнаружения зловещей новизны, во имя предуготовления к этой новизне. И во имя победы над ней. Той победы, о которой мечтали на первых маевках. Победы настоящей, предполагающей переход человечества в новый этап, именуемый сверхисторией


Метафизическая война
Сергей Кургинян , 30 апреля 2014 г.
опубликовано в №75 от 30 апреля 2014 г

 

Движение «Суть времени» существует уже более трех лет. И более трех лет существует сообщество Х, заявившее о том, что «Суть времени» — это краткосрочный проект. Что этот проект создан мною под выборы 2011–2012 годов. И что после выборов «Суть времени» исчезнет.

При этом сообщество, пообещавшее своим сторонникам скорое исчезновение «Сути времени», вообще ничего не сказало этим сторонникам после того, как «Суть времени» не исчезла. Оно не сказало: «Извините, мы ошиблись». Оно не сказало: «В наши руки попали тайные документы, объясняющие, почему злодей Кургинян не распустил «Суть времени» после выборов, хотя перед этим собирался это сделать». Данное сообщество вообще ничего не сказало. И расписалось тем самым в том, что реальность для него просто не существует.

В данном случае реальность — это организация «Суть времени» как некая структура, проходящая в своем развитии определенные этапы. Этой структуры для сообщества Х не существует вообще. А существует для этого сообщества только своя собственная интерпретация «Сути времени» как краткосрочного проекта. Что делает сообщество Х, когда реальность полностью разрушает эту интерпретацию? Оно заявляет: «А нам наплевать на реальность! Есть люди, которые, как и мы, на эту реальность плюют. Которым нравится то, что мы говорим. А значит, наша интерпретация обладает правом на существование, не зависящее от того, как именно интерпретация соотносится с реальностью. Мы даже не будем приводить интерпретацию в новое соотношение с реальностью. Мы просто проигнорируем реальность и всё. И этого никто в рамках нашего сообщества не заметит».

Еще совсем недавно — лет этак 25 назад — подобное было невозможно. А сообщество, которое решило бы в такой степени игнорировать реальность, заслуженно приобрело бы статус сообщества людей психически нездоровых.

То-то и оно, что теперича не то, что давеча. Относительно здоровый мир может опознать психическое нездоровье и отстранить его от себя. Безумный мир опознает психически нездоровое как свое, а психически здоровое — как чужое. Мир же переходный, то есть уже отказавшийся от психического здоровья как безусловной нормы, но еще не возведший в безусловную норму откровенный дурдом, просто не заинтересован тем, как соотносятся интерпретации и то, что интерпретируется.

Можно ли утверждать подобное на основе неадекватности ничтожного сообщества Х? Конечно, нельзя. Но ведь есть и сообщество Y. Члены этого сообщества могут, например, сказать, что на Юго-Востоке Украины протестуют несколько сотен пенсионеров, примерно столько же, сколько выходит на митинги «Сути времени». Представители этого сообщества, во-первых, видят воочию, сколько людей протестует на Юго-Востоке. Этих людей как минимум достаточно для того, чтобы вокруг Славянска беспомощно топталась огромная бандеровская военная сила.

Представители этого сообщества, во-вторых, только что вопили по поводу того, что «Суть времени» вывела слишком много молодых людей в красных куртках. И сообщали своим сторонникам, что эти люди — о ужас! — отнюдь не пенсионеры и их отнюдь не несколько сот. И что с того? Они видят бурлящие массы на Юго-Востоке и говорят, что нет ни масс, ни бурления, а есть несколько сот пенсионеров. Кто-нибудь возмущается по этому поводу? Говорит им «окстись»? Ничуть не бывало.

Для этого сообщества Y нет никакой проблемы в том, чтобы оторвать интерпретацию от реальности. Причем оторвать полностью. И наслаждаться такой оторванной от реальности интерпретацией.

А есть сообщество Z. Оно видит портреты преступника, садиста Бандеры на стенах государственных зданий в Киеве. И говорит, что бандеровцы в Киеве — это выдумка Москвы.

Оно видит толпы осатанелых бандеровцев, пляшущих и вопящих: «Кто не скачет, тот москаль». И опять же говорит, что бандеровцы выдуманы кремлевскими пропагандистами.

Оно лицезрит видеозаписи, сделанные самими бандеровцами, на которых отрубают руку и выкалывают глаз молодому парню из «Беркута». И говорит о том, что киевские митингующие — это воплощение миролюбия и гуманизма.

И возникает вопрос: а интересует ли кого-то вообще связь между интерпретацией и реальностью? Или мы уже находимся в мире, в котором интерпретация сама по себе, а реальность — сама по себе? И что же это в таком случае за мир?

В 1992 году одна патриотическая газета начала печатать из номера в номер статьи, в которых любой крупный политический конфликт интерпретировался как борьба «атлантистов» и «евразийцев». Ну что ж, известная интерпретационная схема из разряда конспирологических. Беда была в другом — в том, что эта схема накладывалась на нашу политическую реальность. В том числе и на реальность ГКЧП. И оказывалось, что председатель Верховного Совета СССР Анатолий Лукьянов — это «евразиец» и «менестрель Мурсии»... А председатель КГБ СССР Владимир Крючков — это «атлантист» и «менестрель Морвана».

А главное, говорилось, что всё КГБ — это атлантисты, а всё ГРУ — это их непримиримые враги, евразийцы.

С Лукьяновым мне эту схему обсудить не удалось. А Крючкова я спросил однажды: «А Вы знаете, что такие-то именуют Вас менестрелем Морвана?» «Менестрелем кого?..» — переспросил Крючков с неподражаемой вежливостью. Если бы в обществе была к тому моменту воля к соединению реальности и интерпретации... Если бы была в нем хотя бы капля иронии, то есть способность уловить вопиющее несоответствие реальности и интерпретации (то бишь реального Крючкова и менестреля вообще, и тем более менестреля какого-то Морвана) ... Может быть, при наличии всего этого не погибли бы в октябре 1993 года сотни мальчишек и девчонок, расстрелянных почти в упор танками подонков, которым оплатили «налом» их кровавое преступление наши «прогрессивные реформаторы»...

Если бы да кабы... Да, кстати, автор интерпретационной схемы, предполагавшей, что весь КГБ — это атлантисты, а всё ГРУ — это евразийцы, в 2000 году обнаружил наличие «евразийского КГБ». Из чего однозначно вытекало наличие «атлантического ГРУ». То есть крушение всей его схемы. Автор даже не извинился. И никто не стал приставать к нему с вопросами: «Как же это так?» Те, кому его интерпретационная схема нравилась, продолжали ею восхищаться. Те, кому схема не нравилась, негодовали.

Что на сегодняшний день происходит с данной схемой, я, право, затрудняюсь сказать. Но одно я знаю наверняка: интерпретация, оторванная от реальности и противостоящая ей, — это безумие. И даже если такое безумие окажется востребовано и поддержано большей частью человечества, что с того? Оно останется безумием. А мир, который подчинится безумию, погибнет чуть раньше или чуть позже. Потому что он сначала разорвет связь между интерпретацией и реальностью в малой степени, потом в большей степени. И, наконец, этот разрыв станет абсолютным. А став абсолютным, он воспрепятствует адекватному осуществлению любой человеческой деятельности. И это при том, что количество видов человеческой деятельности, в рамках которых потеря адекватности чревата смертью человечества, нарастает.

Но может быть, спасение следует искать в обнулении интерпретаций?

Ведь любая интерпретация взыскует смысла или сути. А что, если нет ни смысла, ни сути? А есть только то, что есть? КГБ — это КГБ. ГРУ — это ГРУ. Крючков — это Крючков. Лукьянов — это Лукьянов... Может ли так быть? И означает ли такой подход, что мы, отбросив интерпретацию, сохраняем верность реальности?

Конечно же, такое шараханье из крайности в крайность порождает не освобождение мира от безумия, а его впадение в иное безумие, почему-то именуемое прагматизмом.

Этот номер газеты «Суть времени» издает кафедра исследований социальных структур. А кто сказал, что социальные структуры вообще существуют? Это первое. И второе. Если они все-таки существуют, то и Крючков, и Лукьянов должны входить в какие-то социальные структуры. Конечно, не в орден атлантистов (он же «морванцы») и не в орден евразийцев (он же «мурсианцы»), но в какие-то структуры Крючков и Лукьянов просто не могут не входить. И что значит прагматическое высказывание, согласно которому «КГБ — это только КГБ», а «ГРУ — это только ГРУ»? Ведь и КГБ, и ГРУ — это профессионально-корпоративные структуры, состоящие из определенных элементов, связанных определенными связями.

Познавая реальность, мы ее интерпретируем. Но ведь сама реальность содержит в себе нечто, выявляемое нами в ходе наших интерпретаций, не правда ли? И содержа в себе нечто, реальность ведет себя определенным образом. Выявляя это нечто, мы можем представить себе, как именно будет вести себя реальность. Встраивая в реальность то, чего в ней не было (а именно этим и занимается технический прогресс, да и не только он), мы управляем поведением реальности. Что значит отказаться от таких возможностей? А ведь заявив, что реальность — это реальность и точка, мы от них на сто процентов отказываемся...

Это значит отказаться не только от управления реальностью, но и от приспособления к тем фортелям, которые она готовится выкинуть. А это тоже смерть человечества.

Но дело даже не только в этом. Дело еще и в том, что человек — это существо, которое с огромным трудом выдерживает боль своего земного существования. Человек — это единственное существо на планете, которое живет, зная о том, что оно смертно. Которое что-то обретает, зная, что обретенное будет отнято, и так далее. Ни алкоголь, ни наркотики, ни физиологические наслаждения разного рода не могут надежно заглушить боль земного существования у большинства человеческих особей. Меньшинство же, способное окончательно спиться и исколоться, жизнь человечества длить не может. Что же касается гедонистических болеутолителей в их квазиживотном психофизиологическом варианте, то даже те, на кого они действуют по-настоящему, раньше или позже теряют способность к их потреблению. Они стареют... и уже не жаждут любовных утех с прежней страстностью... Они начинают болеть и уже не могут так обжираться... И так далее.

Человек — это существо, которое может сносить жизнь только за счет потребления в больших количествах одного-единственного спасительного болеутоляющего средства. Средство это — смысл. Или — суть.

Такое средство может быть добыто только из руды под названием реальность на фабрике под названием интерпретация.

Оставить фабрику без руды или руду без фабрики — это значит уничтожить человечество. Потому что оно в этом случае не только перестанет управлять реальностью, менять реальность, приспосабливаться к ней, наконец. Нет, оно еще и не захочет жить, то есть терпеть муку этой самой жизни, не имея смысла и сути в качестве основного и незаменимого болеутолителя, единственно совместимого с воспроизводством и развитием реальности.

Когда мы боремся за связь между реальностью и интерпретацией, мы боремся за сохранение человечества. Это первое.

И второе. Те, кто разрывает связь между реальностью и интерпретацией, борются за уничтожение человечества. И кое-кто из них это даже понимает.

Метафизическая война... Концептуальная война... Экономическая война и так далее... Что это такое?

Это наши интерпретации. Есть ли связь между этими интерпретациями и реальностью? Нам-то кажется, что только эти интерпретации и раскрывают перед читателем смысл и суть того, что вываривается в котле под названием реальность. Но убеждаться в этом — или это оспаривать — следует, сообразуясь с реальностью.

Это значит, что реальность следует поставить во главу угла. Что вся наблюдаемая нами событийность — а она-то и есть реальность как таковая — должна быть упакована в предлагаемую нами интерпретационную матрицу. И если эта событийность начнет вываливаться из матрицы или же взрывать матрицу, то надо не событийность препарировать, а матрицу изменять.

Будучи справедливым по отношению ко всему на свете, этот подход вдвойне справедлив, коль скоро речь идет о выпуске любой газеты — хоть желтой, хоть высоколобой. Конечно, желтая газета отдаст предпочтение так называемому «живью», то есть репортажам о неких жгучих, сенсационных фактах. Репортер справедливо скажет: «Я для вас факты добываю — и точка. А о смысле этих фактов пусть талдычут интерпретаторы». И он будет абсолютно прав. Но почему-то даже самые желтые газеты в последние годы не рвутся сохранять стопроцентную верность такому репортерскому кредо. И ясно, почему. Потому что в котле реальности вываривается что-то зловещее. И все, даже самые элементарные потребители фактов («глотатели пустот, читатели газет», как говорила Марина Цветаева), взыскуют интерпретаций. Потому, наверное, все желтые газеты представляют собой адскую смесь репортажей — и сообщений об НЛО и очередных прогнозах величайших гадателей о реальности.

Что же касается возможности обсуждения сути чего угодно — и времени в первую очередь — при полном отказе от злобы дня, то этак можно и впрямь дообсуждаться до атлантизма и евразийства, мурсианства и морванизма, а также чего угодно еще. Я, кстати, довольно часто сталкиваюсь в последнее время с теми, кому претит любая событийность, фактологичность. С теми, кто говорят: «Подумаешь, Украина или какой-нибудь Крым... Идет такой-то и такой-то глобальный процесс. А крымские и украинские события — это лишь третьи производные от этого процесса! Зачем вы так подробно обсуждаете симптоматику? Надо сосредоточиться на том, что эту симптоматику порождает, и на лечении болезни».

Любителям таких медицинских метафор я отвечаю на медицинском же языке: «А если болезнь новая? Если отрыв изучения симптоматики от лечения может привести только к усугублению болезни? Да и вообще — как вы хотите развивать интерпретацию, не погружаясь в событийность, пренебрегая фактологичностью? Между тем, отсутствие развития интерпретации превращает любую интерпретацию в мертвую, опасную схему. Кстати, в основе подобного пренебрежения фактами и событиями лежит презрение к истории, убежденность в том, что ничто не ново под луной. А ведь мы знаем, до чего доводит такое пренебрежение».

Спору нет — и киевский майдан, и наши ответные действия в Крыму, и события на Юго-Востоке Украины порождены глобальным процессом. Но, являясь порождением этого процесса, они одновременно существенным образом влияют на характер процесса, не правда ли? И вряд ли целесообразно противопоставлять общее частному, а суть нашего времени — его реальному и неумолимому движению. То бишь всей этой сумме частных наиважнейших событийностей. Слишком сложны и нелинейны, как сказали бы математики, связи между духом и плотью, смыслом и существованием, трансцендентным и имманентным, общим и частным.

Что если на Украине обнаруживает себя нечто, являющееся и принципиально новым, и предельно зловещим одновременно? Что если, пренебрегая фактурой, запихивая фактуру в известные расхожие схемы, мы не обеспечим своевременной встречи общества — или, по крайней мере, его наиболее активных слоев — с этой самой зловещей новизной? Что если общество, не поняв, что оно имеет дело именно со зловещей новизной, а не с буквальным воспроизводством прежнего зла, не выработает в себе иммунитета к этой новизне, не ответит должным образом на вызов этой новизны?

В народе говорят: «Назвался груздем, полезай в кузов». Назвался газетой — служи сиюминутному как таковому. Потому что в нем и только в нем сердцевина подлинного газетного дела. Но если ты вдобавок хочешь не просто отражать реальность, что неимоверно трудно, но еще и менять ее, то твое служение сиюминутному должно осуществляться иначе, чем в обычной газете. И для тебя оно должно быть наполнено особым, нетривиальным, смыслом.

Ты должен напряженно вглядываться в сиюминутное и спрашивать себя: «А вдруг оно несет в себе эту самую зловещую новизну?» Смысл и факт, суть и содержание, интерпретация и реальность должны в этом случае не противопоставляться друг другу, а рассматриваться по принципу дополнительности. То есть как одинаково важные слагаемые процесса познания и воздействия на познанное.

Разве не этим занимался Маркс по отношению к зловещей новизне, названной капитализмом? Яростный анализ фактов, порой простейших, и цифр — порою самых элементарных. И взращивание сложнейших интерпретаций, уходящих своими корнями в элементарность, возделанную умом и превращенную тем самым в почву для произрастания причудливых диалектических всходов.

И что же теперь? Мы должны укладывать новую, сложнейшую социальную реальность в интерпретационные матрицы, предлагаемые классическим марксизмом? А как же тогда зловещая новизна? И наша роль стражей, стоящих у той двери, через которую она хочет вторгнуться в мир?

Что же делать? Отбрасывать блестящие интерпретационные матрицы, созданные Марксом, было бы столь же нелепо, как и зацикливаться на этих матрицах, сочетая такое зацикливание с проклятиями в адрес любого, кто улавливает зловещую новизну: «Ах, вы не хотите тупо упаковывать новую реальность в прежние матрицы? Это значит, что вы ревизионист! Нет, не только ревизионист! Буржуазный оппортунист! Нет, не только оппортунист! Идеалист! Мракобес!»

Что стоит за всеми этими воплями? В том числе и теми, которые адресованы «Сути времени»? Просто тупость? Безграмотность? Полуграмотность плюс начетничество? Страх перед зловещей новизной?

Или нечто большее? А именно — нежелание допустить предуготовление человечества к этой зловещей новизне. Нежелание допустить вооруженность человечества необходимыми интерпретационными схемами.

А как бы на нашем месте поступил сам Маркс, этот гениальный первооткрыватель, говоривший про себя, что он не марксист? Как поступил бы он, столкнувшись со зловещей новизной, требующей коррекции интерпретационных моделей? Как поступил бы он в случае, если бы коррекции должны были подвергаться его модели? Уверен, Маркс, как и любой гений, с наслаждением сам бы стал осуществлять такую коррекцию. И осуществил бы ее быстро, тонко и деликатно — то есть, не повредив интерпретационного ядра и придав модели совершенно новое качество.

Весь этот номер газеты «Суть времени» посвящен празднику 1 Мая. Дню международной солидарности трудящихся. Как страстно и истово праздновали этот праздник трудящиеся в конце XIX — начале ХХ века! Какой религиозной мощью наполнены прокламации с призывами: «Братья-рабочие, празднуйте 1 мая! Грядет час великой борьбы за светлое будущее человечества! Мы погибнем в этой борьбе, но для человечества откроются совершенно новые перспективы».

Если праздник размыкает сиюминутность и восстанавливает связь между нами и теми, кто сложил голову за великое дело, то наша святая обязанность — уважительно обновлять интерпретацию во имя своевременного осознания вызова зловещей новизны. И, конечно же, во имя нахождения адекватного ответа на этот вызов.

Весь этот номер газеты «Суть времени», будучи посвященным празднику 1 Мая, является еще и очередным нашим кафедральным номером. То есть номером, который полностью создает одна из кафедр Школы Высших Смыслов. Той школы, которая оказалась создана на основе нашей газеты.

Уже был номер, выпущенный кафедрой Классической войны и посвященный празднику 23 февраля, Дню рождения Красной Армии. Этот номер — тоже кафедральный и тоже посвящен празднику. Дню международной солидарности трудящихся 1 Мая.

Кафедра исследования социальных структур обсуждает в этом номере, что такое солидарность вообще, что такое солидарность трудящихся, что такое труд и так далее.

Впоследствии будут выходить номера, выпускаемые разными кафедрами. Сначала они будут выходить редко, потом чаще... А еще — в случаях, когда событийность этого требует, все кафедры будут обсуждать одно и то же событие под разными углами зрения. И это тоже уже имело место, когда началась украинская майданная мерзость, и мы ее обсуждали именно под выбранными важными для нас углами зрения. Причем с предельно допустимой для газеты детальностью.

А еще — на протяжении четырех номеров — мы обсуждали наши собственные исследования, имеющие важнейшее общенациональное значение. К числу таких исследований, безусловно, относятся исследования АКСИО по вопросу о традиционных ценностях.

Во имя чего всё это? Во имя обнаружения зловещей новизны, во имя предуготовления к этой новизне. И во имя победы над ней. Той победы, о которой мечтали на первых маевках. Победы настоящей, предполагающей переход человечества в новый этап, именуемый сверхисторией. Победы не только социальной, но и антропологической, аксиологической, метафизической. Ибо именно такая победа маячит за тщательно скрываемой начетчиками от марксизма марксовой теорией отчуждения.

Преодоление отчуждения возможно только на основе раскрепощения и пробуждения высших творческих способностей в каждом человеке. Тех способностей, которые являются сутью и сущностью человека. Тех способностей, которые отчуждал от человека капитализм прошлого и которые полностью хочет пожрать нынешняя зловещая новизна.

Отразив ее натиск и сокрушив ее, мы проложим путь, ведущий к обретению этих возможностей.

С Праздником, товарищи!

И до встречи в СССР!