2017. Только сильно погружаясь в тему и убедившись за счет такого погружения в настоящей несомненности особой роли рода Дарданова, несводимости этого рода к троянскому монолиту, в отсутствии такого монолита, — можно задаться вопросом о содержании рода Дарданова, то бишь о содержании КОВЦ ( кочующем оазисе высокой цивилизованности). Когда начинаешь задаваться этим вопросом, то и «Фауст» Гёте вообще, и его вторая часть, и отсылки в этой части к разным персонажам типа Эрихто, и психоаналитические рассуждения Нойманна, и разного рода перетекания религиозных эзотерических наследств из одной религиозной экзотерики в другую — всё вдруг находит свое место. И ты, уже отчаявшись получить ответ на вопрос о судьбе гуманизма, начинаешь его действительно получать. И никогда бы мы не получили такого ответа или даже не подошли бы к чему-то, содержащему в себе надежду на возможность получения такого ответа, если бы, двигаясь по следу КОВЦ, не перешли бы, например, на как бы лишний в этом исследовании, а на деле — очень нужный для его результативности русский древнейший след. Он же — след рода Антенорова. Потому что, будучи важным сам по себе, этот след является еще и доказательством немонолитности троянства и возможности сочетания в нем очень разных, а возможно, и противоположных начал. Теперь я начинаю сопрягать блоки проведенного мною исследования. Причем такие блоки, которые казались несопрягаемыми. Подобные сопряжения, во-первых, всегда говорят о том, что исследование подходит к концу. И, во-вторых, требуют повторения пройденного.
28.12.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №260
Троянцы были очень модны в разные периоды.
И все хотели как-нибудь с ними соприкоснуться. Русские — в том числе
21.12.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №259
Октавиан заказывает Вергилию не только Энея как первооснователя Рима и своего предка, но и Кибелу как божественную прародительницу и Энея, и самого себя, и будущих императоров
15.12.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №258
Для Зелинского (да и для нас тоже) важно свести в одну точку все древние сюжеты, в которых присутствует культ Реи/Кибелы и кабиров
30.11.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №256
Противоречие, преодолеть которое мы можем только с опорой на такого знатока конкретной античности, историка и религиоведа, как Зелинский, состоит в том, что Эней связан с древнегреческой Афродитой, она же — древнеримская Венера, но никак не с Кибелой
22.11.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №255
Продолжим знакомство и с моделями Зелинского, и с тем конкретным материалом, из которого эти модели создаются. Учтем при этом, что любая модель создается (именно создается, а не собирается как конструкция) вокруг определенного первичного замысла
03.11.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №252
Зелинский подробнейшим образом исследует кабиров, обнажая ту их древнейшую и наимрачнейшую суть, которую всячески хочет затушевать Вольтер
27.10.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №251
Элевсин древности — это жреческая эзотерическая столица, где отправляется культ в виде элевсинских мистерий. Афины — экзотерическая столица, где кипит обычная, а не мистериальная жизнь
19.10.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №250
Вольтеру было совершенно не нужно, чтобы замысленный еще до Французской революции в качестве ее символа фригийский колпак ассоциировался с чем-то доиндоевропейским, кроваво-оргиастическим. Вольтеру были нужны добренькие кабиры, лишенные зловещей Хозяйки, и благой фригийский колпак
08.07.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №235
Вольтер, сам являясь масоном и подпитываясь от старших братьев по масонерии, не мог не интересоваться Тотом и Гермесом. Ну, а дальше — один шаг до интереса к кабирам
28.06.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №234
В понятие «философ», используемое эпохой Просвещения, входила способность некоего интеллектуала, сочетающего в себе вышеназванные образцы мудрости и высокой компетентности, заниматься активной публицистической деятельностью
21.06.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №233
Я начинаю сопрягать блоки проведенного мною исследования. Причем такие блоки, которые казались несопрягаемыми. Подобные сопряжения, во-первых, всегда говорят о том, что исследование подходит к концу. И, во-вторых, требуют повторения пройденного
14.06.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №232
Итак, мы постоянно накапливаем доказательства (или свидетельства) в пользу того, что дарданы, а значит, и Эней, — это нечто отдельное, хотя и размещенное внутри достаточно неоднородной троянской общности
07.06.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №231
Гладстон стал настаивать на достоверности гомеровских сведений задолго до того, как Шлиман своими раскопками доказал на практике, что гомеровские сочинения действительно отражают реальность описываемой Гомером эпохи
28.12.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №260
Троянцы были очень модны в разные периоды.
И все хотели как-нибудь с ними соприкоснуться. Русские — в том числе
Судьба гуманизма в XXI столетии
Сергей Кургинян, 29 декабря 2017 г.
опубликовано в №260 от 28 декабря 2017 г
Развалины Пессинунта
Пессинунт — это фригийский город, расположенный в малоазийской провинции Галатия. На территории Галатии ныне расположена современная столица Турции — Анкара.
На севере Галатия граничила с обсуждавшейся нами Пафлагонией, на западе с Фригией, знакомой нам, в том числе, по Вольтеру и теме фригийского колпака, очень значимого в течение многих веков, и особо привлекавшей внимание многих в связи с Великой французской революцией.
Галатия — один из древнейших очагов формирования городской околосредиземноморской культуры.
Итак, Пессинунт — это фригийский город, причем не просто город, а сакральный центр, этакая Мекка древней и загадочной фригийской религии. Но это еще и фригийский город в Галатии, то есть город, вбиравший в себя очень-очень древние околосредиземноморские религиозные веяния.
Пора сказать о том, сакральным центром какой религии являлся Пессинунт. А также обратить внимание читателя на то, что это не я определяю Пессинунт как своеобразную Мекку загадочной древней религии, а всё тот же Зелинский.
Вначале о том, с какой религией прочнейшим образом связан этот самый Пессинунт.
Пессинунт — наидревнейший и наиважнейший центр почитания богини Кибелы. Что же касается особой священной роли этого города в том, что касается именно кибелизма, то вот что пишет об этом Зелинский. Торжественно заявив, что наконец-то в своем блуждании по центрам великоматеринской религиозности он добрался до этого великого города, Зелинский тут же оговаривает его особую религиозную роль: «Пессинунт — город жрецов, подобно Мекке и Лхасе, управляемый старшим из жреческой коллегии, своего рода Далай-Ламой. Политические перевороты оказались бессильными перед этой сакральной организацией; даже дикие галлы, занявшие всю страну, преклонились перед таинственным обаянием святыни, покорившей их — быть может, своей непонятностью, но, быть может, и тем, что она напомнила им друидов их далекой родины».
Откуда взялись галлы в Малой Азии? — спросят читатели, для которых галлы связаны с далекой от Малой Азии Францией.
Еще один вопрос, который тоже возникнет у всех, кого интересуют межрелигиозные связи в древнем мире, — друиды. Почему неким галлам, оказавшимся в Малой Азии и прошедшим очень длинный путь из мест своего как бы коренного проживания до этой самой Малой Азии, показалось, что малоазиатская Кибела имеет какое-то отношение к их друидизму, корни которого находятся, видимо, всё же в Британии или в Галлии, а не в Малой Азии? Впрочем, когда начинаешь обсуждать друидов, то приходится почти все время добавлять к тем или иным утверждениям «по-видимому».
Друиды — это очень интересная и специфическая религиозная тема. Одна из тех, в которой недостаток настоящего фактического материала компенсируется изобилием выдумок. В любом случае, повторяю, друиды, по-видимому, если не зародились (поди еще разберись, где они зародились), то сильно укоренились в Галлии и Британии.
Итак, Галлия (она же — Франция) и Малая Азия с ее Пессинунтом... И там, и там — галлы? Это одни и те же галлы? Так ли это?
Конечно, это так. И об этом много написано. Но очень многим, либо вообще незнакомым с темой галлов, либо знающим о Галлии понаслышке, непонятно, откуда взялись галлы в Малой Азии.
Как они туда попали? И почему так умилились, узнав в пессинунтской Кибеле, она же — Великая Мать, свое друидское великоматеринское культовое начало?
Для того чтобы такое недоумение читателя, не занимавшегося специально галльской миграцией в Малую Азию, не помешало ему нужным образом прочитать текст Зелинского, я должен оторваться от столь нужного мне текста и познакомить читателя с материалами о миграции галлов в Малую Азию.
Древним историком, предоставляющим наилучшие материалы для такого ознакомления, является, конечно, Тит Ливий.
Тит Ливий (59 до н. э. — 17 н. э.) — это сравнительно поздний древнеримский историк, сведения которого я обсуждал в связи с историей города Рима. Историей, которую Тит Ливий описывает на очень длинном временном интервале: от мифического прибытия Энея из Трои на Апеннинский полуостров — до 9 года до н. э.
Тит Ливий столь же близок к императору Октавиану Августу, как и Вергилий. Это мы уже обсудили, детально знакомясь с построениями Вергилия и их политическим смыслом. А сейчас нам нужно ознакомиться с другими сведениями Тита Ливия, не касающимися Рима как такового.
В той же «Истории Рима от основания города» Тит Ливий излагает то, что касается появления галлов в Малой Азии. В книге XXXVIII, главе 16 Тит Ливий пишет о миграции галлов в Малую Азию в 278 году до нашей эры: «Галлы, огромное людское множество, то ли из-за недостатка земли, то ли в надежде на добычу — ведь они полагали, что ни один народ из тех, через чьи земли они намеревались пройти, не сравнится с ними в ратном деле, — выступили в поход под предводительством Бренна и пришли в Дарданию».
Итак, побывали-таки галлы, да-да, те самые, настоящие галлы, которые обитали на территории нынешней Франции и на сопряженных с ней территориях, аж в Малой Азии, в том числе в том самом Пессинунте, который начал рассматривать Зелинский. И побывав там, не тронули ни храм Великой Матери Кибелы, ни жрецов этого храма. Видимо, действительно что-то угадав в кибелизме по части родственности этого самого кибелизма определенным модификациям друидизма.
Тит Ливий говорит о походе в Дарданию галльского вождя Бренна. Кто такой этот Бренн?
Известный в истории Бренн являлся вождем племени сенонов («сеноны» означает «подобные богу»). Сеноны воевали с римлянами, побеждали их, договаривались с ними и в итоге были римлянами фактически истреблены в 283 году до нашей эры.
Но истреблены были те галлы (сеноны), кто, имея своей родиной французские и сопряженные с ними италийские земли, нападали на Рим. А другие галлы, как принадлежащие к племени сенонов, так и другие, еще до того, как Рим вырезал их соплеменников, ранее побеждавших Рим, перекочевали в Малую Азию. Туда их повел вождь по имени Бренн.
Кое-кто из историков считает, что Бренн — это не имя вождя, а что-то типа титула. А раз так, то, может быть, было даже несколько Бреннов. Не хочу отвлекаться на эти боковые сюжеты. Скажу лишь, что возглавляемые Бренном сеноны, перед тем как быть уничтоженными Римом, брали этот самый Рим штурмом. И что вел их на штурм некий Бренн.
Капитолий сеноны не взяли, но испуганный Рим уже совсем было вознамерился выплатить сенонам огромную контрибуцию. Кстати, в связи с этим и возникло известное изречение «горе побежденным». Потом Рим как-то извернулся, чтобы не выплачивать эту контрибуцию.
Известна также полемика сенонов с римлянами по вопросу о том, что такое право. Сеноны утверждали, что существует только право сильного. И что их вожди носят свое право на конце меча.
Фигура Бренна исторически туманна. Бренн выступает на разных этапах истории, и ряд специалистов, повторяю, считает, что Бренн — это не имя вождя, а нечто наподобие титула. В любом случае, Тит Ливий обсуждает поход Бренна в Дарданию, притом что известно, что кроме Дардании, которую мы подробно обсуждали и которая является частью Троады, галлы Бренна опустошили и материковую Грецию, разрушив, например, знаменитые Дельфы. И что это были именно те самые галлы, которые создали свои корневые структуры на той территории, которая позже стала Францией. Те самые галлы, к которым любили себя в поздние времена относить французы, адресуясь и к своей древности, и к своей специфичности, своей несводимости к относительно диким франкам.
Я уже знакомил читателя с речью некоего аббата Эммануэля-Жозефа Сийеса, в которой этот деятель, прославившийся в начальный мягкий этап Великой французской революции и сумевший уцелеть на следующем ее этапе при якобинцах, говорил: «Почему бы третьему сословию не выгнать обратно во франкские леса все эти семьи, которые сохраняют абсурдные привилегии на основании того, что происходят из расы победителей и получили свои права по наследству? Я верю, что очистившаяся Нация была бы вполне способна смириться с мыслью, что состоит исключительно из потомков галлов и римлян».
Что касается того, что галлы и римляне у Сийеса оказываются как бы в одном строю — оставим это на совести аббата. Достаточно почитать великолепный труд римлянина Юлия Цезаря «Записки о Галльской войне», чтобы понять остроту неприятия римлянами галлов.
Галльско-римские отношения требуют отдельного рассмотрения. Очень крупный французский политик генерал де Голль преклонялся перед римлянами, ставя их выше мятежных галлов. Что, согласитесь, достаточно экстравагантно, ибо де Голль был президентом Франции, ведущей свою историю от галлов.
Но это лишь дополнительно подчеркивает сложность римско-галльской темы. Ее же подчеркивает то, что определенные галлы вели свою генеалогию от троянцев. Причем, не от энеевских, а от других. И именно на этом основании считали себя равным римлянам, а то и превосходящим последних. К сожалению, я не имею здесь возможности надолго отвлечься от той темы, которую сейчас обсуждаю. И потому лишь в нескольких фразах оговорю то, что во Франции в разные периоды истории велись сложнейшие дискуссии по поводу того, какое отношение имеют галлы к троянцам.
В одной из версий говорилось, что галлы с незапамятных времен жили в Малой Азии на той территории, которая включала в себя Трою. Что они основали Трою. А после ее гибели переселились в те земли, которые в дальнейшем стали ядром французского государства.
Таких версий много. Троянцы были очень модны в указанный период да, в общем-то, и в разные периоды. И все хотели как-нибудь с ними соприкоснуться. Русские — в том числе. Упоминаю здесь этот трояно-галльский сюжет только потому, что не так просто разобраться, рванули ли галлы из примыкающих к Апеннинам районам за тысячи километров в какую-то малоазийскую Галатию просто потому, что им захотелось попутешествовать, или же потому, что в каком-то смысле они шли на хорошо знакомые им земли, с которых когда-то уходили.
Добиться в этом вопросе окончательного ответа трудно. Вряд ли наука вынесет по этому поводу окончательный вердикт в ближайшее время. Впрочем, нас интересует не столько научный вердикт, сколько легенды, в том числе и древнейшие. А легенд таких очень много. Ссылаются на них достаточно авторитетные историки.
Я уже обращал внимание читателя на то, что российский выдающийся историк Василий Никитич Татищев в своем сочинении «История Российская», ссылаясь на Диодора Сицилийского и других древних авторов, утверждал, что «славяне сначала жили в Сирии и Финикии» и что «пришедши оттуда, обитали при Черном море в Колхиде и Пафлагонии, а оттуда во время Троянской войны с именем генеты, галлы и мешины, по сказанию Гомера в Европу перешли и берегом моря Средиземного до Италии овладели. Венецию построили и пр.».
Поскольку родословную Рюрика ведут от некоего Прусса, а этот Прусс, в свою очередь, далеко не чужд Трое, то, конечно, возникает несколько конкурирующих троянизмов и энеизм — лишь один из таких троянизмов.
Страбон утверждал, что к Халкедонскому берегу, то есть к Черноморскому побережью Малой Азии, примыкают заливы, в одном из которых находится некая Пруссиада, ранее именовавшаяся Киос. И что этот совсем древний город Киос был назван Пруссием, сыном Зелы, Пруссиадой. Пруссий же, по Страбону, пришел из малоазийской Фригии.
Я обещал, что подобные очень важные боковые сюжеты сейчас буду задействовать лишь с предельной краткостью. И выполнил свое обещание.
Теперь надо более подробно процитировать Тита Ливия, чтобы галльское завоевание Малой Азии не показалось читателю неким историческим фэнтези. Вот что пишет Тит Ливий после того, как констатирует, что галлы пришли в Дарданию: «Там среди них начались раздоры, и около двадцати тысяч человек, возглавленные царьками Леонорием и Лутарием, отложились от Бренна и повернули в сторону Фракии. С теми, кто оказывал сопротивление, галлы вели бои, а просивших мира облагали данью. Так они пришли в Византий и некоторое время владели побережьем Пропонтиды, взимая дань с окрестных городов. Не издалека прослышали они о плодородии земли в Азии, и ими овладело желание туда переправиться».
Подробно описав, как именно галлы туда переправились, Тит Ливий далее сообщает о том, что, переправившись и развернувшись сначала в прибрежных землях, потом «отправились дальше вглубь Азии. Их было двадцать тысяч человек, но воинов среди них не более десяти тысяч. И тем не менее такой ужас внушили они всем народам, живущим по сю сторону Тавра, что даже те из них, до кого галлы и не дошли, в том числе самые отдаленные, с равной готовностью подчинились их власти».
На этом я мог бы подвести черту под темой пребывания галлов в Малой Азии и вернуться к Зелинскому. Но я позволю себе процитировать еще и римского консула, который уже после победы Рима над армией Антиоха III Великого (241–187 до н. э.), одного из выдающихся правителей эллинистической монархии, именуемой Государство Селевкидов, должен был доразбираться с малоазийскими галлами, надеявшимися, что Рим после разгрома Антиоха оставит их в покое. Вот, что римский консул, которому Рим поручил разобраться с малоазийскими галлами, говорил, обращаясь к римским солдатам: «Воины! Мне хорошо известно, что воинской славой галлы превосходят все остальные народы Азии. Здесь среди самых миролюбивых людей осело это дикое племя, прошедшее в войнах едва ли не весь круг земной. Они высокого росту; их длинные, крашенные в рыжий цвет волосы, огромные щиты, непомерно длинные мечи, к тому еще их боевые песни перед началом сражения, громкие выкрики, пляски, ужасный звук оружия, который получается от того, что они по обычаю особым образом стучат в щиты, — все это у них именно затем, чтобы внушить страх. Но пусть боятся этого те, кому это внове — греки, фригийцы, карийцы, — римлянам, привыкшим к неистовству галлов, известно и их пустое бахвальство. Лишь один раз когда-то, впервые столкнувшись при Аллии с галлами, бежали от них наши предки, а с той поры вот уже двести лет римляне бьют их, заставляя бежать, словно перепуганный скот; и побед над галлами мы одержали едва ли не больше, чем над остальными народами по всему кругу земному. Теперь-то уже мы знаем по опыту, что в пылу слепой ярости они растрачивают все силы при первом натиске, а если уж ты его выдержишь, то, утомленные, истекают потом, и оружие валится у них из рук. Они сникают, лишь только утихнет первый порыв ярости; зной, пыль и жажда валят их, обессиленных, наземь и без твоего удара».
Далее консул говорит, что «римская доблесть сильней галльского бешенства». И что «наши предки имели дело с настоящими галлами, рожденными на своей земле, а эти уже выродились, смешавшись с другими народами, и впрямь стали галлогреками, как их называют. Так же и у растений, и у животных семя хранит природную силу потомства, а небо, почва, под которыми возрастают они, изменяют ее. Македоняне, основавшие в Египте Александрию, основавшие Селевкию и Вавилонию и другие рассеянные по всему свету колонии, выродились в сирийцев, парфян, египтян».
Хочу обратить внимание читателя на несколько обстоятельств.
Обстоятельство № 1. Я привожу лишь малую часть речи консула.
Обстоятельство № 2. Консул произносит эту длиннющую речь, в которой обсуждаются сложнейшие проблемы, не в сенате, а перед строем солдат, которых надо воодушевить.
Обстоятельство № 3. Сказав все это о македонянах и других народах, консул косвенно предсказал судьбу самого Рима, который, став мировой империей, тоже вберет в себя наследие очень и очень многих чуждых Риму культур, восточных в первую очередь.
С избытком процитировав Тита Ливия, я возвращаюсь к Зелинскому с его воспеванием Пессинунта, который даже свирепые галлы, завоевавшие и Пессинунт, и окружающие земли, не тронули.
Указав, что галлы не тронули этот город, в том числе и в связи со своей друидской природой, Зелинский далее пишет: «Даже Рим впоследствии... Но о Риме здесь говорить не приходится».
О Риме мы еще поговорим. Ведь если он основан дарданцем Энеем, чья мать, как утверждает Зелинский, не Афродита, а Кибела, то он должен быть к Кибеле неравнодушен.
Но я предлагаю неотступно следовать на этом этапе по стопам Зелинского. Воспев пессинунтский храм Кибелы, назвав его «величественным храмом странной азиатской архитектуры», описав посад при этом храме и окружающие его горы — Агд, Диндим, описав всё вплоть до омывающей Пессинунт речки, Зелинский начинает обсуждение сердцевины пессинунтского культа Кибелы: «Мы в самой родине религиозного экстаза, в самом сердце Анатолии, проявившей свою чрезмерную чуткость и в «пепузских святых» раннего христианства, и в мусульманском дервишизме. Но эта чуткость — не наша, как не была она и эллинской; и полезно предупредить читателя, что ему предстоит познакомиться с новым и отталкивающим проявлением религиозного чувства и в мифах, и в обрядах».
Зелинский понимает, что ему теперь придется описывать что-то, выходящее за рамки тех обрядовых практик, которые приемлемы и для него самого, и для тех, кто ориентируется не только на его сведения, но и на его концептуальные построения.
Поэтому Зелинский должен предупредить некую оторопь, возникающую, когда ориентированный на его построения читатель вдруг оказывается в таком центре темной религиозности, который, если следовать за Зелинским, намного важнее и первичнее связанных с ним центров как бы светлой религиозности. Зелинскому важно подчеркнуть, что светлая эллинская религиозность чуралась малоазийской темной религиозности. Но что значит эллинская и малоазийская? Какой именно является пеласгическая религиозность, с которой связаны и род Энея, и корибанские мистерии, справляемые пеласгами? Пеласги — это Малая Азия или протоэллинство? Понятно, что это и то, и другое. И что чем древнее культ, тем он, за редчайшими исключениями, дальше от нормативных оснований, позволяющих построить мост между этим культом и христианством. А именно мост между эллинством и христианством хочет построить Зелинский.
Как при этом он обеляет древних греков, отделяя их от малоазийцев, слишком близких к семитам? Обеляя сексуализм древних греков, Зелинский пишет: «Сексуализм сам по себе — неизбежное последствие антропоморфизма, соединенного с многобожием; мы имели его и в древнегреческой религии, но в его здоровой форме, соответствующей человеческому браку, как условию деторождения. Эротизм в нем первоначально отсутствовал и был введен лишь поэтами в видах вящего очеловечивания мифа».
Отделив темный сексуализм от светлого греческого сексуализма, Зелинский снимает отторжение перед сексуализмом как таковым. И реабилитирует необходимое ему эллинство, которое якобы темным сексуализмом не грешило. А кто грешил? Продолжаем читать Зелинского, который, реабилитировав светлый греческий сексуализм, далее пишет: «Не то имеем мы в семитических религиях: они — за почетным исключением древнего Израиля — широко отворяют двери эротическому сексуализму, и притом извращенному, как в его избыточно положительной форме религиозной проституции, так и в его избыточно отрицательноё форме религиозного скопчества. Здесь будет речь о последнем; и если пессинунтский миф, который мне придется рассказать, покажется читателю отвратительным, то пусть он поставит это впечатление в счет чуждой обстановке, в которую ему предстоит вступить».
Как мы видим, Зелинский очень обеспокоен тем, чтобы читатель не отбросил эллинское начало по причине его сопричастности каким-то совсем темным культам. Я уже сказал, почему Зелинскому так надо оберегать читателя. Ему это надо потому, что читатель должен с восхищением принять эллинизацию христианства. Сказав походя, что древний Израиль не прельстился темными семитскими оргиастическими культами, Зелинский тем не менее твердо проводит линию на эллинизацию христианства.
Я уже подробно знакомил читателя, например в книге «Исав и Иаков», с тем, как эту линию проводит Пиама Павловна Гайденко и многие другие. Знакомя с этим читателя, я настаивал на том, что при радикальной эллинизации от христианства остаются «рожки да ножки» (помните песню «Напали на козлика серые волки, Остались от козлика рожки да ножки»?).
Избави нас бог от деэллинизации христианства! Выкинуть из него совсем философию древних греков, искоренить его осмысление Платона и Аристотеля, отгородить от неоплатонизма христианство, назвав любое уклонение в сторону неоплатонизма ересью, — значит омертвить христианство. Но эллинизировать христианство так, чтобы от древнего Израиля ничего не осталось в христианстве (а именно это называется деиудаизацией христианства), — это столь же деструктивная крайность. И не надо мне говорить, что в эту крайность никто не уклоняется. Еще как уклоняются.
Между тем единственный способ сохранить внутри христианства рушащиеся запреты на содомию и прочее состоит в апелляциях к связям между древним Израилем, откуда, в сущности, пошли эти запреты, и христианством, которое что-то заимствовало в иудаизме, от чего-то отказалось, что-то переиначило. На то и великая мировая религия. Погружение христианства в эллинство никоим образом не может противостоять содомии по очень понятной причине, не так ли?
Кто-то хочет сказать, что древних эллинов, а также древних римлян испортил особо склонный к извращениям Восток?
Но, во-первых, чем древнее пласт культуры, тем все, по преимуществу, темнее. Прошу читателя запомнить мою оговорку «по преимуществу».
А, во-вторых, не только в содомии дело. Дело в монотеизме. Когда внутри монотеизма вдруг возникает очеловечивание сына божьего с принесением жертвы во спасение человечества, то речь идет о предельном возвеличивании человека, ибо вочеловечивается некое сверхбожество, признавая человека, достойным такого вочеловечивания. А если вочеловечивается один из многих богов — то делов-то! Это и есть политеистический способ сопряжения божественного и человеческого. И божок не ахти, один из многих, и человек тоже не есть что-то из ряда вон выходящее. Человек для политеизма — не венец творенья, а так себе... Одно из порождений природы.
Вы хотите сказать, что никто не хочет сегодня нас вернуть к такому пониманию человека, при котором природа всё, а человек почти ничто? Вы всерьез так считаете? Вы не видите, в чем уже почти не скрываемая суть тех манипуляций на экологическую и иную тему, с помощью которых человека надо принизить, а природу возвысить? Вы не понимаете, что именно это называется дегуманизацией? И что ее-то и предлагают человечеству от лица Запада в XXI столетии? Вы не ощущаете, как эта нить дегуманизации тянется из древнейших времен в настоящее и будущее? Ваше право! А мое право — обращать внимание именно на эту нить. Не было бы ее, не стал бы я обсуждать судьбу гуманизма в XXI столетии.
(Продолжение следует.)
ИА Красная Весна
https://rossaprimavera.ru/article/a1d2c16a
_________________________
Богиня Кибе́ла (др.-греч. Κυβέλη, лат. Cybele), Цибела, иногда Кибеба (греч. Κυβήβη) — в древнегреческой мифологии[1] богиня[2], имеющая фригийские корни. Известна также под именами: Кивева, Диндимена, Идейская мать, Великая Мать богов. По функциям близка к богине Рее, иногда вплоть до отождествления[3]. Согласно Страбону, получила своё имя от Кибел[4]. Её храм в Сардах упоминает Геродот[5].
Пессинунт, храмовый комплекс сегодня, в деревне Баллыхисар, 136 км от Анкары
Кроме самого храма комплекс включал в себя театр, булевтерий (место заседаний совета) и агору. Раскопки проводятся Мельбурнским университетом
Что тут и где, разберется, наверно, только специалист
Фонтан Кибела в Мадриде
В Пессинунте хранился большой черный метеорит, который являлся олицетворением богини Кибелы. Во время Второй Пунической войны (218-201 гг. до н.э.) карфагенский полководец Ганнибал со своим войском вторгся в пределы Римской империи. В 204-205 гг. до н.э. римляне, напуганные многочисленными метеоритными дождями и другими дурными предзнаменованиями, обратились за помощью к пророческим Книгам Сивилл. Оракул ответствовал, что для спасения необходимо привезти в Рим метеорит из Пессинунта. За помощью римляне обратились к царю Пергама Атталу. Тот поначалу отказался переправить камень-богиню в Италию, но произошедшее сильное землетрясение заставило его пересмотреть свое решение, и в 203 г.до н.э. метеорит был доставлен по назначению и установлен в храме Победы на Палатине. Произошло это накануне апрельских ид, и с тех пор этот день – 12 апреля – стал праздноваться римлянами как рождение Великой Матери. Позже для метеорита был сооружен храм Великой Матери богов, где ему поклонялись в течение 500 лет. Впоследствии христианство свело на нет языческие обычаи, и о камне просто забыли. А в 1730 году метеорит бесследно исчез.
Приведу отрывки (с некоторыми купюрами), описывающие это событие из книги ХХIX Тита Ливия «История Рима от основания города»:
(4) Граждане в это время внезапно исполнились благочестия. В Сивиллиных книгах (к которым обратились из-за того, что в этом году слишком часто шел каменный дождь) нашли предсказание: (5) когда бы какой бы чужеземец-враг ни вступил на италийскую землю, его изгонят и победят, если привезут из Пессинунта в Рим Идейскую Матерь. (6) Это предсказание, обнаруженное децемвирами, особенно взволновало сенаторов, ибо послы, отправленные с дарами в Дельфы, донесли, что внутренности жертвы Аполлону Пифийскому, которую принесли они сами, были благоприятны, и оракул возвестил: народ римский ждет победа гораздо большая, чем та, что дала возможность сделать это подношение. (7) И эти надежды подкрепляла мысль: Сципион действительно провидец: он вытребовал себе Африку, значит, знал, что войне конец. (8) И вот, чтобы скорее пришла победа, предвещаемая всеми знамениями и оракулами, римляне раздумывают, каким же образом перевезти богиню в Рим.
(5) Послы по дороге в Азию высадились в Дельфах вопросить оракула: выполнят ли они поручение, с которым их послали из дому, осуществятся ли их и римского народа надежды? (6) Им, как рассказывают, было отвечено: с помощью царя Аттала они получат желаемое, а когда привезут богиню в Рим, пусть позаботятся, чтобы ее принял лучший человек Рима. (7) Послы пришли к Пергам к царю. Он ласково встретил их, проводил во Фригию в Пессинунт, вручил им священный камень, который местные жители считали Матерью богов, и распорядился отвезти его в Рим. (8) Отправленный вперед Марк Валерий Фальтон сообщил, что богиню везут и надо найти лучшего в городе человека, который бы ее должным образом принял.
(5) А тут еще надо было обсудить, как принять Идейскую Матерь; Марк Валерий, один из послов, отправленный вперед, возвестил, что она вот-вот будет в Италии; и тут же — свежее известие: она уже в Таррацине. (6) Сенаторы ломали голову: кто этот лучший человек в Риме? (7) Всякий предпочел бы это имя любой власти, всем почестям от сената или народа. (8) Решили, что лучший человек во всем Городе — Публий Сципион, сын Гнея, павшего в Испании, юноша, еще даже не квестор. /............./
(10) Публию Корнелию было приказано идти вместе со всеми матронами навстречу богине, принять ее, снести на землю и передать матронам. (11) Когда корабль подошел к устью Тибра, Корнелий, как было приказано, вышел на другом корабле в море, принял от жрецов богиню и вынес ее на сушу. (12) Ее приняли первые матроны города; среди них была знаменитая Клавдия Квинта. До того о ней говорили разное, но такое служение богине прославило в потомстве ее целомудрие. (13) Богиню несли на руках посменно; весь город высыпал навстречу; перед дверями домов, мимо которых ее несли, стояли кадильницы с ладаном; молились, чтобы она вошла в Рим охотно и была милостива к нему. Ее поместили в храме Победы на Палатине накануне апрельских ид; день этот стал праздником. (14) Множество людей несли на Палатин дары; богине был устроен лектистерний и игры; их назвали Мегалесийскими.
https://marmara-calypso.livejournal.com/17495.html
21.12.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №259
Октавиан заказывает Вергилию не только Энея как первооснователя Рима и своего предка, но и Кибелу как божественную прародительницу и Энея, и самого себя, и будущих императоров
Судьба гуманизма в XXI столетии
Сергей Кургинян, 21 декабря 2017 г.
опубликовано в №259 от 21 декабря 2017 г
В. А. Милашевский. Иллюстрация к сказке «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». «Андрей пошёл по тропинке, видит: старая изба — не изба, тыном обнесена, без окон, без крыльца. Он туда вошёл и спрятался за печью...»
Вопрос о том, насколько масштабен рассматриваемый мною дарданско-кабирически-кибеловский сюжет, имеет решающее значение. Если такой сюжет по своему масштабу носит всемирно-исторический характер, то мы сильно приблизились к ответу на вопрос о судьбе гуманизма в XXI столетии.
Но что, если такой сюжет имеет гораздо менее масштабный характер? Как оценить масштаб обсуждаемого сюжета? Какой метод позволяет это сделать? И какой метод лежит в основе всего проводимого нами исследования?
С какого-то момента в основу этого метода очевидно лег тот поиск, про который в русской народной сказке про стрелка Андрея и Марью-царевну говорится: «Поди туда — сам не знаю куда, принеси то — сам не знаю что».
Кстати, нечто сходное описано и в мифе о Тесее, которому нить Ариадны помогла не заблудиться в лабиринте. Блуждание в лабиринтах представляет собой не только метафору поиска в условиях предельной неопределенности, то есть именно того, про что говорится «поди туда — сам не знаю куда...» Такое блуждание из метафоры, характеризующей метод, постепенно превращается чуть ли не в метод как таковой. Такое превращение очевидно для тех, кто занят историей так называемой эвристики. Она же — интеллектуальный поиск в условиях неопределенности.
Конечно же, эвристика занимается и гораздо более простыми вещами, чем рассматриваемое мной блуждание в лабиринте. Но и блужданием в лабиринте эвристика занимается тоже. Так что нельзя пренебрегать теми сказками и мифами, из которых произрастает далеко не только некая поисковая описательность, но и нечто более строгое и серьезное.
А потому — несколько слов о сказке про это самое «поди туда — сам не знаю куда».
В сказке говорится о стрелке Андрее и Марье-царевне. Главный герой сказки, находящийся на службе у царя стрелок Андрей, обзаводится волшебной женой Марьей-царевной, в которую превратилась подстреленная им птица-горлица. В Марью-царевну влюбляется царь, который хочет извести стрелка и жениться на его жене.
Царь сначала посылает стрелка выполнять одно невыполнимое задание (поговорить на том свете с отцом царя), затем, когда стрелок с помощью Марьи-царевны это задание выполняет, царь отправляет его на еще более сложное задание (найти кота Баюна), которое стрелок тоже выполняет. Эти два задания не вызывают у жены стрелка, которая ему помогает их выполнить, серьезного отношения: она оценивает эти задания как легковыполнимые. А когда царь задает стрелку третье задание, это самое «поди туда — сам не знаю куда, принеси то — сам не знаю что», жена стрелка говорит, что это задание, в отличие от двух предыдущих, — очень серьезное. Причем настолько серьезное, что непонятно, как его выполнять. В первых двух случаях было понятно, как выполнять задания. Про это было сказано в волшебной книге, которая была в распоряжении у Марьи-царевны. А про то, как выполнить третье задание, в волшебной книге ничего не было сказано.
Тогда Марья-царевна начала расспрашивать подвластных ей животных, прибежавших по ее зову из леса: «Звери лесные, птицы поднебесные, — вы, звери, всюду рыскаете, вы, птицы, всюду летаете, — не слыхали ль, как дойти туда — не знаю куда, принести то — не знаю что?» Звери и птицы ответили своей хозяйке, что им про это ничего не ведомо.
Марья-царевна позвала подвластных ей великанов. Великаны снесли Марью-царевну на середину Океан-моря. Там Марья-царевна стала спрашивать подвластных ей гадов и рыб морских: «Вы, гады и рыбы морские, вы везде плаваете, на всех островах бываете, не слыхали ль, как дойти туда — не знаю куда, принести то — не знаю что?» Рыбы и гады морские ответили Марье-царевне, что им про это неведомо.
Объятая грустью Марья-царевна снарядила своего мужа стрелка Андрея, дав ему клубок ниток и вышитое полотенце («ширинку»).
Но ведь про такой же клубок ниток говорится в мифе о Тесее и Ариадне! Случайно ли это? Где тот первообраз, из которого родился и миф о Тесее и лабиринте, и эта сказка о стрелке и Марье-царевне?
Марья-царевна говорит своему Тесею, он же — стрелок Андрей: «Брось клубок перед собой, — куда он покатится, туда и ты иди. Да смотри, куда бы ни пришел, будешь умываться, чужой ширинкой не утирайся, а утирайся моей».
Стрелок сделал то, что ему порекомендовала жена, и пошел за катящимся клубком, куда глаза глядят.
Клубок прикатился к избушке на курьих ножках.
Баба-яга, живущая в избушке, хотела было съесть стрелка Андрея, но, обнаружив у него полотенце, поняла, что этот стрелок женат на ее дочери Марье-царевне. Тогда баба-яга стала обхаживать своего зятя. А зять попросил ее разузнать, как выполнить задание царя, то есть пойти туда — сам не знаю куда и принести то — сам не знаю что.
Баба-яга спросила об этом у очень старой и мудрой лягушки.
Лягушка потребовала от стрелка выполнения ряда своих условий. Стрелок условия выполнил. Лягушка переправила стрелка через огненную реку и привела к некоему мужичку с ноготок, борода с локоток.
Андрей, наблюдая за этим мужичком, понял, что у мужичка есть волшебный помощник, сват Наум. И правильно повел себя с этим сватом Наумом.
Этот сват Наум как раз и оказался тем искомым, которое надо принести. Ибо, не имея телесной формы, представлял собой «то — не знаю что».
Сват Наум соглашается служить стрелку Андрею. Он выполняет поручения стрелка, обманывает купцов, у которых Андрей выманивает волшебные дары, обещая им отдать в услужение свата Наума.
Оставшись в услужении Андрея, сват Наум приводит Андрея назад на родину. Возвратившись на родину, Андрей встречается с преследуемой царем Марьей-царевной, у которой царь велел сжечь дом.
Сват Наум выстраивает дворец для стрелка и Марьи-царевны.
Царь, возмущенный этим, пробует бороться со стрелком. Но стрелок, используя волшебные предметы, которые получил от купцов обманным путем, побеждает царя и сам становится царем. И счастливо живет вместе с Марьей-царевной.
Читатель спросит меня, зачем я пересказал знакомую ему с детства сказку? Пересказал я ее потому, что в ней кроме яркой образности присутствует и нечто большее. Намек на определенную алгоритмичность, так сказать. И это неслучайно. Все древние народные волшебные сказки связаны с мифами, мифологичны по своей природе, и потому способны указывать путь тому, кто должен пойти невесть куда и невесть за чем.
Об этом читатель может прочитать в блестящей книге русского и советского филолога-фольклориста Владимира Яковлевича Проппа (1895–1970). Книга называется «Исторические корни волшебной сказки». Она была издана в Советском Союзе в 1946 году. Ей предшествовала еще более известная книга «Морфология сказки», изданная в 1928 году. Эти книги завоевали мировое признание.
В книгах Проппа убедительнейшим образом доказано, что историческими корнями волшебной сказки являются фундаментальные мифы, в которых говорится о путешествиях героя в загробный мир. Что такое загробный мир? Почему те, кто в него путешествуют, проходят через строго определенные фазы своего странствия?
Это исследуется столетиями. Миф о Тесее и Ариадне, казалось бы, не заслуживает постоянных доосмыслений и переосмыслений. Между тем они, безусловно, имеют место. Чем хуже сказка о стрелке Андрее и Марье-царевне?
Она, во-первых, — наша, отечественная.
А, во-вторых, она не менее глубока, чем постоянно доосмысляемый и переосмысляемый миф о Тесее и его странствии в лабиринте.
Пойди туда — сам не знаю куда, принеси то — сам не знаю что...
Коль скоро мы, начав вопрошать о судьбе гуманизма в XXI столетии, вскоре обнаружили себя блуждающими в сложнейшем лабиринте, то есть идущими незнамо куда, чтобы принести незнамо что, то почему бы нам не всмотреться в сказочные, имеющие мифологические корни рекомендации по поводу того, как надо идти незнамо куда, чтобы принести незнамо что.
Если сейчас начать восстанавливать траекторию нашего блуждания в лабиринте, оно же — поиск ответа на поставленный нами вопрос о судьбе гуманизма в XXI столетии, то немедленно обнаружится, что данная траектория вполне совпадает с той, которая описана в сказке о Марье-царевне и стрелке Андрее.
Кстати, к этой сказке и рекомендуемому ей методу поиска апеллировали небезызвестные братья Стругацкие, роль произведений которых в судьбе СССР общеизвестна (поклонником этих фантастов, опиравшимся в своей реальной державоустроительной деятельности на их рекомендации, был Е. Т. Гайдар, за чьи державоустроительные шалости народы нашей страны заплатили невероятно высокую цену).
Братья Стругацкие называли метод стрелка Андрея и Марьи-царевны «свободным поиском». Этот поиск был одной из основных тем в романе братьев Стругацких «Обитаемый остров». Впрочем, и в других романах этих авторов сама тема свободного поиска или связанные с этой темой спецслужбистские сюжеты активно задействуются.
Обсуждать бэкграунд братьев Стругацких я здесь не буду, поскольку уже обсуждал его многократно, а в данном случае мы уж никак не Стругацкими занимаемся. И всё же давайте вдумаемся.
Братья Стругацкие внесли существенный вклад в формирование советского спецслужбистско-технократического сознания. Формирование именно этого сознания, обладатели которого считают себя в праве проводить масштабные социальные эксперименты, обращаясь с человеческой историей так, как физики обращаются с материальной средой, могли оправдать подобное кощунство только тем, что они являются высшей расой, так называемыми прогрессорами. Не было бы прогрессорства как философии, легитимирующей постперестроечное кощунство, не было бы и этого кощунства.
Так что превращение «поди туда — сам не знаю куда...» в «теорию свободного поиска», превращение этой теории в «теорию прогрессорства» и превращение «теории прогрессорства» в метод надругательства над историей — это вехи на пути краха СССР и формирования регрессивной постсоветской России.
Судьба СССР и постсоветской России в значительной степени задает траекторию мирового процесса. Слежение за этой траекторией может позволить нам ответить на вопрос о судьбе гуманизма в XXI столетии.
Не значит ли это, что, во-первых, мы должны обратить внимание на процедуру поиска, ведущегося по принципу «поди туда — сам не знаю куда, принеси то — сам не знаю что», просто потому, что сами осуществляем именно это процедуру?
И что, во-вторых, к этой процедуре, она же — свободный поиск, стоит приглядеться повнимательнее, потому что она внесла свою лепту в переустройство мира, а, значит, и в то, какова именно будет судьба гуманизма в XXI столетии?
Плоха ли эта процедура сама по себе, и от нее надо отказаться? Или же ее извратили, и потому надо освободить эту процедуру от извращений? И после этого применить для преодоления нынешнего интеллектуального неблагополучия, порождающего неблагополучия иные: политические, экономические, социокультурные, военные и так далее. Я уверен, что процедуру надо не отменять, а освобождать от определенных, извращающих ее суть, деформаций.
И потому сам иду «не знаю куда» в поисках ответа на вопрос о судьбе гуманизма в XXI столетии.
Дойдя до точки под названием «Дарданизм-кабиризм-кибелизм», я вижу, как клубок, за которым надо было двигаться, не упуская клубок из виду, останавливается именно в той точке, которую я назвал «дарданизм-кабиризм-кибелизм».
Почему остановился в этой точке клубок? О чем это говорит? Не о том ли, что сначала мы обнаружили несколько последовательных попыток утверждения данного культа на разных территориях, в разные времена, а потом... Потом перед нами во весь рост встал вопрос о том, действительно ли определенные субъекты в определенные эпохи пытались придать этому культу всемирно-историческое значение?
Был ли этот культ неким особым претендентом на роль сокровенного жреческого начала, окормляющего первые западные мировые империи — эллинистическую и древнеримскую?
Отвечая на этот вопрос, я еще раз оговариваю то, что требуемый ответ не должен быть исключительно рефлексивно-аналитическим. Что он должен опираться и на такую рефлексивность, и на профессиональную экспертизу.
Аналитическая рефлексия — это метод, используемый мною в данном исследовании. Задействуя данный метод, я выдвигаю гипотезу, согласно которой (внимание!) определенные западные мировые империи, претендующие на глобальность, в древнюю эпоху, да и в последующие времена в силу определенных причин делали ставку именно на дарданизм-кабиризм-кибелизм как на свое эзотерическое имперское жречество.
И я даже готов обосновать свою гипотезу, отвечая на вопрос о том, почему подобные западные мировые империи делали ставку именно на такое жречество.
Но я не считаю, что с помощью одной лишь аналитической рефлексии можно и осуществлять поиск, и довести его до конца. Подчеркну в который раз, что для осуществления надежного поиска и доведения его до мало-мальски достоверных результатов (как мы понимаем, окончательной достоверности тут нет и не может быть) нужно использовать и аналитическую рефлексию, и профессиональную экспертизу.
Именно поэтому я столь развернуто цитировал Ф. Ф. Зелинского, чья экспертиза безусловно является высочайше профессиональной.
Определив еще раз место подобной экспертизы (а мы ведь задействуем не только экспертизу Зелинского!), я продолжаю внимательное прочтение работы этого выдающегося исследователя.
Указав на то, что кабирические мистерии были особо популярны среди моряков, Зелинский далее обращает внимание на горный характер этих мистерий. Вот, что он пишет по этому поводу:
«Еще отметим, что и кизикенская Мать, подобно Идейской, была «горной»: она так и называется Идейской также и в Кизике (а поскольку это считалось важным, видно из того, что Анахарсис в Скифии, где гор нет, справлял свое празднество в «Лесной»), но еще популярнее было ее прозвище «Диндимена», по имени горы Диндима, возвышающейся над Кизиком».
Обратив внимание на то, что Идейская мать — это еще и Диндимена, то есть Великая мать, царящая на горе Диндим, которая возвышается над Кизиком, оговорив, что и Ида, и Диндим — это горные места обитания Великой Матери, она же — Рея Кибела, Зелинский тянет поисковую нить из малоазийского Кизика в малоазийский же Пессинунт, где тоже, как выясняется, была гора Диндим.
Указав на это, Зелинский фокусирует наше внимание на сходстве между горой Диндим в Кизике и горой Диндим в Пессинунте: «Так же (как и Диндим в Кизике — С.К.) называлась и пессинунтская гора; ясно, что и имя горы вместе с самим культом было занесено в Кизик из Пессинунта, вероятно, задолго до основания там греческой колонии. Но если так, то как же могло явиться предание, что он был учрежден Ясоном? Очень вероятно, что этот «Ясон» был не столько учредителем самого культа, сколько соединителем с ним тех кабирических элементов, о которых была речь; недаром Аполлоний причиной учреждения выставляет бурю, мешавшую отправлению Аргонавтов. Другими словами, в «Ясоне» придется признать первого пророка-эллинизатора пессинунтского культа...»
Ясон — пророк-эллинизатор культа, претендующего на что? На некое региональное значение? Или на нечто гораздо большее?
Протянув нить из Кизика в Пессинунт, Зелинский начинает обсуждать всё сразу: и ареал распространения дарданистско-кабиристско-кибелического жречества, и содержание культа, отправляемого именно этим жречеством. Зелинский пишет: «И вот, наконец, мы в Пессинунте; от Матери-Афродиты и Матери-Деметры переходим к их первообразу, Матери-Кибеле, как гласит ее исконное имя».
Обращаю внимание читателя на то, что Зелинский называет Матерь-Кибелу первообразом, породившим и Матерь-Афродиту, и Матерь-Деметру. То есть Зелинский утверждает, что подлинной матерью Энея была не древнегреческая Афродита (она же — древнеримская Венера), а другое божество, имя которому — Идейская мать. И что эта Идейская мать есть Кибела. То есть именно Кибела родила от Анхиза вергилиевского Энея.
А кто такой Эней? Это основатель Древнего Рима.
Согласно какому источнику он является таким основателем? Согласно подробно обсужденной нами «Энеиде» Вергилия.
А кто был фактическим заказчиком этой «Энеиды»? Великий император Август, который дооформил, в отличие от своего предшественника Юлия Цезаря, римскую имперскость.
Юлий Цезарь — тот еще колебался в вопросе о том, нужно ли до конца искоренять римское республиканское начало, породившее много великого, но и много страшного (гражданскую войну между сторонниками Суллы и сторонниками Мария, например).
Его племянник Октавиан, расправившийся сначала с убийцами Цезаря, а потом со своими конкурентами, такими как Марк Антоний, уже не колебался. Он фактически выкорчевывал всё республиканское римское начало, оставляя от него совсем уж символическо-атавистические реликты.
И надо же! Как только такая имперская, глобалистическая по своей сути расправа осуществилась, тому, кто ее осуществил, оказалась нужна Кибела в качестве той богини, на культ которой нужно опираться во всем, что касается отправления жреческих глобально имперских культов.
То есть мы уже коснулись походя — и вскоре будем обсуждать более подробно — доавгустовское оформление кибелианства в Древнем Риме. Но именно Август и его приближенные интеллектуалы (Вергилий, Тит Ливий и другие) завершили то, что было начато до них. И возможно — с определенным расчетом на будущее историософское и геополитическое развертывание насаждаемого — чужого и чуждого — кибелизма.
Если Зелинский прав, а у нас нет никаких оснований сомневаться в его правоте, то Октавиан заказывает Вергилию не только Энея как первооснователя Рима и своего предка, но и Кибелу как божественную прародительницу и Энея, и самого себя, и будущих императоров, принадлежащих к тому же роду.
При этом Октавиан заказывает Вергилию популярную и до того родословную, которой, тем не менее, именно Вергилий придает канонический характер. В этой родословной ключевое место занимают а) Эней, б) его отец Анхиз, в) мать Энея, скрывающаяся под маской Афродиты или Венеры, притом что ее подлинный лик, как утверждает Зелинский, — это Идейская Мать Кибела.
Еще и еще раз подчеркиваю, что фраза Зелинского о том, что первообразом энеевской Матери-Афродиты является Матерь-Кибела, имеет очень большое значение сама по себе. И имеет решающее значение для нас.
Для того чтобы избежать избыточной опоры только на работы Зелинского, я сообщу читателю самые общие сведения по поводу столь важной теперь для нас Кибелы.
Рея Кибела, согласно греческой мифологии, является дочерью бога неба Урана и богини Земли Геи. Она — супруга бога Кроноса. Жрецы Реи Кибелы считали, что она особо связана с планетой Сатурн. Оккультные наследники данного жречества говорят о том, что Рея Кибела олицетворяет собой женский аспект астральной энергии этой планеты.
Говорю об этом только потому, что нить кибелианства потянулась из античной древности в Средние века, оттуда — в Новое время и далее — через все этапы истории Запада.
Рея Кибела именовалась также Великой Матерью богов (римское название такой Матери богов Magna mater).
Рея Кибела — родоначальница всего олимпийского семейства богов. В это семейство входят глава олимпийцев Зевс, владыка подземного царства Аид (он же — Гадес), а также богиня очага Гестия, богиня плодородия Деметра, жена Зевса Гера и бог морей Посейдон.
И в Афинах, и во многих других античных городах существовали Метрооны — то есть храмы Матери богов. Жрецы этих храмов почитали Рею Кибелу.
Мне могут возразить, что Рея и Кибела — это разные божества. И это действительно так. Но эти божества с давних пор находились в таком плотном взаимоотношении друг с другом, что можно говорить и о двуедином божестве под названием Рея-Кибела.
Вот что говорится о богине Рее в таком авторитетном издании, как 86-томный «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона:
«Рея — греческая богиня одна из титанид, по «Теогонии» Гесиода дочь Урана и Геи, супруга Кроноса и мать олимпийских божеств: Зевса, Аида, Посейдона, Гестии, Деметры и Геры. Культ ее считался одним из весьма древних, но был мало распространен собственно в Греции. На Крите и в Малой Азии она (Рея — С.К.) смешивалась с азиатской богиней природы и плодородия Кибелой и поклонение ей выступало на более видный план... Жрецы Реи назывались (на Крите — С.К.) куретами и отождествлялись с корибантами, жрецами великой фригийской матери (то есть, Кибелы — С.К.).
Кибела (Цибела, иногда и Кибеба) — первоначально фригийская богиня, олицетворение матери-природы, почитавшаяся и в большей части областей Малой Азии (особенно у горы Иды, в Лидии, Вифинии и Галатии). Спутницами богини... считались корибанты, куреты и идейские дактили... Кабиры также находятся в некотором отношении к ее культу. Через посредство греческих колоний в Малой Азии культ Кибелы рано проник и в Грецию, где она была отождествлена с критской матерью Зевса Реей, и обыкновенно называлась «великой матерью богов». В Афинах ей был посвящен храм, с ее названием, работы Фидия или Агоракрита. В Фивах храм ей построил поэт Пиндар».
Даже приведенных мною скупых энциклопедических сведений достаточно для того, чтобы говорить о Рее-Кибеле как едином божестве.
А Зелинский, говорящий о переходе от Матери-Афродиты и Матери-Деметры к Матери-Кибеле, то есть подтверждающий приведенные мною выше минималистские энциклопедические данные, идет гораздо дальше. И настаивает на глубочайшем сращивании культа Реи и культа Кибелы. А также на вторичности очень многих богинь, включая Идейскую Афродиту, сошедшуюся с Анхизом и родившую Энея.
Всё это для Зелинского — лишь маски, скрывающие единый первообраз, каковым является Матерь-Кибела. Таково, по мнению Зелинского, исконное имя этого мощнейшего и значительнейшего религиозного первообраза, имеющего всемирно-историческое значение.
Прослеживая различные модификации этого первообраза, Зелинский, наконец, доходит в своем блуждании по лабиринтам «кибелознания» до особо важного города Пессинунта.
(Продолжение следует.)
ИА Красная Весна
https://rossaprimavera.ru/article/4473528b
15.12.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №258
Для Зелинского (да и для нас тоже) важно свести в одну точку все древние сюжеты, в которых присутствует культ Реи/Кибелы и кабиров
Судьба гуманизма в XXI столетии
Сергей Кургинян, 15 декабря 2017 г.
опубликовано в №258 от 15 декабря 2017 г
Бенджамин Роберт Хейдон. Венера и Анхиз. 1826
В рассматриваемом нами четвертом «Гомеровом гимне», название которого «К Афродите», Афродита, обсуждая судьбу Анхиза, полна решимости не повторить ошибки Эос. Вот что она говорит об этом:
Не пожелала бы я, чтоб, подобным владея бессмертьем,
Между блаженных бессмертных ты жил бесконечною жизнью.
То есть Афродита противопоставляет подлинное бессмертие вечно молодых блаженных (вечно ли — отдельный вопрос, но в первом приближении это так) тому лжебессмертию, которое ошибка Эос подарила ее избраннику. Тут же Афродита оговаривает, что другое бессмертие Анхиза ее бы устроило, но оно невозможно. Что такое это другое бессмертие? Вот, что говорит о нем Афродита:
Если б, однако, с такою, как ныне, осанкой и видом
Жить навсегда ты остался, моим именуясь супругом...
Ныне же быстро тебя беспощадная старость охватит,
Старость, пред вами так скоро встающая, общая всем вам,
Трудная, полная горя, которой и боги боятся.
Афродита констатирует, что если бы такое было возможно, то она была бы не против. Но такой возможности нет. Почему именно — она не объясняет. И, завершая короткую объяснительную часть, начинает описывать те печальные возможности, которыми на самом деле обладает Анхиз
Я уже сообщил читателю выше, что боги, о которых говорит Афродита, в первом приближении бессмертны. Как известно, это бессмертие боги не получают в виде телесного свойства, присущего им независимо ни от чего на свете. Нет, боги получают это свойство, потребляя священную пищу — нектар и амброзию. Только в случае отсутствия этой пищи боги могут начать бояться старости. А почему у богов может возникнуть, как сказали бы сейчас, дефицит нектара и амброзии?
Амброзия, что по-древнегречески означает «бессмертие», — это легендарная пища богов, которая дает им молодость. Боги ели амброзию, а пили нектар — напиток, напоминающий красное вино.
В пятой песне гомеровской «Одиссеи» нимфа Калипсо так принимает посещающего ее бога Гермеса. Вначале она приветствует его и обещает ему угощение: «Милости просим, войди, чтоб могла тебя угостить я». А затем... Затем Гомер сообщает нам, как именно Калипсо угощает Гермеса: «Так сказавши, поставила стол перед гостем богиня,
Полный амвросии; нектар ему замешала багряный».
Разобравшись с нектаром, начинаем разбираться с амброзией. Якобы она была изобретена Деметрой. Так, по крайней мере, считает один из орфиков — Прокл. До нас дошли следующие его строчки:
Деметра первая разделила между богами два рода пищи, как говорит Орфей:
Изобрела она слуг, и прислужников, и провожатых,
Изобрела амвросию, красного нектара пойло,
Изобрела и творенье прекрасное пчелок жужжащих.
В индуистской мифологии аналог амброзии именуется амрита (что на санскрите означает «бессмертие»). По преданию, богам амриту доставляла Мохини («вводящая в заблуждение»). Мохини в индуизме является одним из двадцати пяти ликов (аватар) бога Вишну. Боги, согласно индуизму, могут стареть.
Пахтанье Молочного океана или Самудра-мантхан (санскр. समुद्र मंथन) — одно из ключевых мифологических событий, описанное в Пуранах и отмечаемое каждые 12 лет в ходе огромного индуистского праздника Кумбха-мела. История описывается в «Бхагавата-пуране», «Вишну-пуране» и «Махабхарате».
В индуистских Пуранах описано пахтанье Молочного океана, в котором сокрыты четырнадцать божественных сокровищ. Пахтанье — это взбивание чего-либо с помощью такого предмета кухонной утвари, как мутовка. Во время пахтанья Молочного океана, осуществляемого и дэвами (более светлыми божествами), и асурами (которые в индуизме тоже не подлежат абсолютной демонизации), в качестве гигантской мутовки использовалась гора Мандара, а в качестве веревки, без которой пахтанье невозможно, — священный змей Васуки. Дэвы держали змея за хвост, асуры за голову.
Во время пахтанья океана воды превратились сначала в молоко, потом в масло. А потом из масла появился горшок смертельнейшего яда. Яд был настолько смертелен, что мог разрушить всё творение. От его появления в ужас пришли и дэвы, и асуры. По совету Вишну они обратились к Шиве, который пожалел испуганных «пахтателей» и выпил весь яд, сдержав его в своем горле.
Продолжая «работать» с океаном, ставшим Молочным, «пахтатели» извлекли из этого океана четырнадцать божественных сокровищ. В их числе были богиня изобилия Лакшми, волшебный драгоценный камень Каустубха, райское дерево Париджата, нектар бессмертия варуни, напиток бессмертия амрита и так далее. Часто в легендах говорится о том, что последним из океана явился врач богов Дханвантари (тоже являющийся аватарой Вишну) с горшком этой самой амриты.
За амриту начали сражаться дэвы и асуры. Дэвы спрятали нектар от асуров в четырех священных местах. Но асуры в итоге победили и забрали всю амриту себе. Тогда дэвы обратились за помощью к Вишну, который принял облик необычайно красивой девушки Мохини. Мохини прельстила асуров и отобрала у них амриту, отдав ее дэвам.
Зачем я сообщаю эти сведения? Только затем, чтобы фраза о «старости, которой и боги боятся» наполнилась каким-то содержанием. Действительно, боги могут бояться старости только в случае, если какие-то злые силы их лишат нектара и амброзии (в индуистском варианте — амриты). Беглое знакомство с индуистской мифологией доказывает, что такое лишение возможно. И что оно даже когда-то имело место. А то, что однажды имеет место, может быть повторено. Известный французский лингвист и мифолог Жорж Эдмон Дюмезиль (1898–1986) считал, что амрита — это та же амброзия, и что понятие об амрите/амброзии сложилось в рамках праиндоевропейского сообщества, которому около 6000 лет.
Отвлекшись по необходимости на обсуждение немаловажного вопроса о природе страха олимпийских богов перед старостью, я возвращаюсь к цитированию диалога между Афродитой и Анхизом. Сказав Анхизу о том, что ныне его ждет беспощадная старость, которая «трудная, полная горя, которой и боги боятся», Афродита сообщает о своем отношении к роману между ней и Анхизом:
Ныне позор величайший и тяжкий на вечное время
Из-за тебя между всеми бессмертными я заслужила:
Раньше боялись боги моих уговоров и козней,
Силой которых сводила бессмертных богов на любовь я
С смертными женами: всех покоряла я мыслью своею.
Но никогда уже уст я отныне своих не раскрою
Перед бессмертными чем похвалиться. Бедою ужасной,
Невыразимой постигнута я, заблудился мой разум...
Беда, о которой говорит Афродита, — ее соитие со смертным Анхизом. А также результат этого соития. Каков же он — результат? Вот, что говорит о нем Афродита Анхизу:
Сына под поясом я зачала, сочетавшись со смертным!..
После того как впервые он солнца сиянье увидит,
Горные нимфы с грудями высокими вскормят младенца,
Здесь обитают они, на горе на божественной этой.
Род их — особый; они не бессмертны, но также не смертны:
Долгое время живут, амвросийной питаются пищей
И в хороводах прекрасных участвуют вместе с богами.
Описав далее, каковы эти нимфы, как они прячутся в деревьях, которые люди не смеют рубить, и как со смертью нимф высыхают эти деревья, пообещав Анхизу, что нимфы будут заботиться об их отпрыске Энее, Афродита начинает наставлять Анхиза по поводу того, что он должен сделать после того, как нимфы вскормят Энея. По ее словам, Анхиз должен забрать Энея. Вот что говорит Афродита по этому поводу:
После ж того, как впервые придет к нему милая юность,
Мальчика нимфы сюда же к тебе приведут и покажут. <...>
Радость тобой овладеет: бессмертным он будет подобен...
Согласно повелению Афродиты, Анхизу следует немедленно отвести мальчика в Трою. Вот что она говорит по этому поводу:
Мальчика тотчас в открытый ветрам Илион отведешь ты.
Если ж какой-нибудь смертный о матери спросит, приявшей
В страстных объятьях твоих многомилого сына под пояс,
То отвечай, — и навеки запомни мое приказанье,
Что родила тебе сына того цветколицая нимфа,
Из обитающих здесь вот, на этих горах многолесных.
Если же правду ты скажешь и хвастать начнешь безрассудно,
Что сочетался в любви с Кифереей прекрасновеночной,
Зевс тебя в гневе низвергнет, обугливши молнией жгучей.
Все я сказала тебе. А ты поразмысли об этом:
Не проболтайся, сдержись, — трепещи перед гневом бессмертных!
Анхиз, конечно, проболтался, был наказан за это. Но нас в данном случае интересует не эта история, плавно перетекающая в «Энеиду» Вергилия. То есть и она нас, конечно, интересует. Но всё же важнее фундаментальное для нас рассуждение высокопрофессионального Зелинского по поводу того, Афродита ли является матерью Энея.
Вот что пишет по этому поводу Ф. Ф. Зелинский, сообщив перед этим читателю о том, что невозможно представить себе введение азиатского культа Реи/Кибелы в эпоху эллинизации анатолийского побережья, притом что до эллинизации, то есть в гомеровскую эпоху, на этой территории поклонялись только олимпийским богам. Логика Зелинского вполне безупречна. Действительно, эллинизация Малой Азии должна бы была вытеснить культ Реи/Кибелы с интересующей нас малоазиатской территории. Ан нет, эллинизация идет полным ходом, а малоазиатская Рея/Кибела остается. Значит, до эллинизации она должна была быть еще больше в чести, поскольку является не эллинской, а малоазийской богиней. Так почему же ей не находится места у Гомера? — спрашивает Зелинский. Задав этот вопрос, он ищет и находит ответ в том, что Гомер был великим эллинизатором, что Афродита Гомера поэтому является не чем иным, как Идейской Матерью, то есть Реей/Кибелой.
Я подробно процитировал то место из работы Зелинского, где говорится об этом. И читателю легко убедиться, что я ничего не добавляю к выводам, которые делает высокопрофессиональный специалист по интересующему нас вопросу.
Далее Зелинский, цитируя приведенный уже нам гимн Гомерида, сообщает: «Разумеется, Анхиз не соблюл запрета той, которая удостоила его столь неслыханной милости: за кубком вина он разболтал тайну и был наказан, согласно предостережению. С этой поры он — тот расслабленный старец, которого представил Вергилий во II и III песнях своей Энеиды». Вновь и вновь возвращаясь к Афродите как матери Энея, Зелинский подчеркивает, что имя Афродиты — лишь маска, и что «вне горизонта гомеровской поэзии» мать Энея «разумеется, сохранила свое исконное имя Матери — Матери Идейской, пожалуй, и Кибелы».
Итак, Кибела является настоящей матерью Энея и главной троянской богиней (Идейской Матерью). Это соображение Зелинский дополняет отсылками к сопряженным с Троей территориям. «Не очень далеко от разрушенной Трои на Пропонтиде (древнегреческое название Мраморного моря, соединяющего Черное море с Архипелагом — С.К.) лежал довольно значительный ионийский город Кизик».
Кизик действительно находится не слишком далеко от Трои. Считается, что этот город был основан фессалийскими пеласгами. Зелинский рассматривает данные Аполлония Родосского по поводу связи Кизика с темой аргонавтов. Описывая путешествие аргонавтов, то, как они миновали Идейскую землю, «и город Дарданов покинув», добрались до Пропонтиды — того места, где проживают некие долионы, Аполлоний Родосский в своей «Аргонавтике» пишет о них:
На перешейке ж самом и в равнине мужи долионы
Жили. Властителем их был сын могучий Энея,
Кизик, рожденный Энетой, Евсора славного дщерью.
Во второй песне «Илиады» Гомера, где перечисляются предводители различных воинств, дружественных троянцам, есть такие строки: «Пейрос герой с Акамантом вели за собою фракийцев».
Об Акаманте известно, что он является сыном того Евсора, которого упоминает Аполлоний Родосский. Энета — дочь Евсора. Кизик — сын Энеты и Энея. Итак, мать Кизика — Энета, дочь Евсора, сестра Акаманта, воевавшего на стороне троянцев. А отец Кизика, если верить Аполлонию Родосскому, — «могучий Эней». Кизик, по Аполлонию Родосскому, правит некими долионами. Долионы — это мисийское племя, которое проживало вблизи города Кизика, между реками Айсепом и Риндаком. Мизия (Мисия) — это область в Малой Азии, занимавшая всю северо-западную часть полуострова.
Долионы, согласно Аполлонию Родосскому, радушно приняли аргонавтов. Однако ночью долионы и аргонавты по ошибке начали бой, который кончился очень плачевно для дружественных аргонавтам долионов. Вот что говорит Аполлоний Родосский про Кизика и долионов, радушно принявших аргонавтов:
Все, как один, долионы и с ними Кизик радушно
Вышли навстречу героям, едва про поход услыхали;
Кто они родом, узнав, гостей встречали радушно
И преклонили к тому, чтоб, на веслах вперед продвигаясь,
В гавани к городу ближе они причалили судно.
Там Аполлону они, хранителю высадки, сразу
Соорудили у моря алтарь, позаботясь о жертвах.
Сладкого дал им вина, в котором нуждались герои,
Дал и овец им царь, ибо было ему пресказанье:
Если к нему приплывет дружина славных героев,
Кротко пусть примет ее и вступать не думает в битву.
Итак, Кизик, царь долионов, сын Энея, крайне дружественен аргонавтам, которые отвечают ему взаимностью. Стремясь точнее проложить свой путь, аргонавты поднимаются на гору, которую Аполлоний Родосский называет «Высокий Диндим», и намечают себе дорогу, которую потом назовут «дорогой Ясона» («путь, которым прошли они, назван дорогой Ясона»).
На аргонавтов нападают некие многорукие землеродные, которые соседствуют с долионами, но не нападают на долионов, потому что долионов защищает сам бог морей Посейдон. Аполлоний Родосский пишет:
И никогда землеродные, как они ни были люты,
Не обижали их — им Посейдон всегда был защитой,
Ибо свой род долионы вели от него изначально.
Не нападая на долионов, землеродные нападают на аргонавтов, которые дают им сокрушительный отпор.
Уничтожив землеродных, аргонавты покидают Кизик и движутся дальше. Но ветер относит их корабль в сторону от намеченного маршрута и прибивает корабль ко все той же земле долионов. Вот что говорит по этому поводу Аполлоний Родосский:
Под парусами бежала ладья весь день, но с приходом
Ночи ветер свой бег изменил, и порывом противным
Неудержимо назад корабль относило, покуда
Он не пристал к долионам радушным. Ночью на берег
Вышли герои. Священной и ныне скала та зовется...
Не заметив, что они оказались опять на земле долионов, аргонавты спутали отряд долионов с враждебными им силами. Опять слово Аполлонию Родосскому:
Ни из героев никто не заметил, что остров знаком им,
Ни средь ночной темноты долионы не распознали,
Что воротились назад герои; но им показалось,
Будто пристал пеласгийский Арес, макрийцев дружина.
Быстро доспехи надев, они на приплывших напали;
Друг против друга бойцы щиты обратили и копья...
В этой нелепой битве погибли многие долионы, включая Кизика. Повествуя о том, как пал вождь долионов Кизик и как пострадали сами долионы, Аполлон Родосский пишет:
И самому их владыке (владыке долионов — С.К.) судьба не сулила из боя
Снова к супруге в чертог на ложе ее воротиться,
Ибо его Эзонид, когда тот на него устремился,
Быстро копьем поразил в середину груди, и сломалась
Кость под ударом, и царь на прибрежном песке распростерся,
Долю исполнив свою. Никому ведь из смертных не можно
Смерти уйти — распростерта высокая всюду ограда.
Мыслил и он, что ему не грозит от героев приплывших
Горькая участь, а смерть в ту же ночь его быстро сковала...
Эзонид, убивший Кизика, — это вождь аргонавтов Ясон. Оплакав смерть Кизика, Аполлоний Родосский далее так описывает скорбь его подданых: «...тяжкая скорбь охватила Тотчас героев мининских, когда пред собою узрели Кизика, сына Энея, в крови и во прахе лежащим».
Описав похороны Кизика и страдания его подданных, Аполлоний Родосский возвращается к аргонавтам, которые никак не могут покинуть скорбное место, потому что бушуют жестокие бури и в течение двенадцати дней не дают аргонавтам двинуться дальше. Но вот над головой вождя аргонавтов Ясона начинает порхать птица альциона, «предвещая голосом звонким Бурных ветров прекращенье».
Ампикид Мопс, знающий толк в прорицаниях и знаменованиях, обращается к Ясону с тем, чтобы тот правильно отреагировал на происходящее:
Мопс же Язона, что спал, протянувшись на мягких овчинах,
Сразу толкнул и, от сна пробудив, сказал ему вот что:
«Друг Эзонид, тебе надо взойти на Диндим островерхий
В тамошний храм и с мольбою припасть к пышнотронной богине,
К матери всех блаженных богов, и тогда прекратятся
Страшные бури. Такой я недавно голос услышал –
Глас альционы морской, что, кружась над тобою, пока ты
В крепком покоился сне, обо всем мне об этом сказала.
Ведь от нее, от богини, зависят и ветры и море,
И вся земля, и обитель покрытого снегом Олимпа.
И отступает пред нею, когда на великое небо
С гор она всходит, Кронион Зевс. Равно и другие
Боги бессмертные чтят наводящую ужас богиню».
Совершенно очевидно, кто такая эта самая наводящая ужас богиня, она же — Матерь всех блаженных богов. Это уже знакомая нам Рея/Кибела.
Я так подробно цитирую Аполлония Родосского для того, чтобы у читателя не сложилось ложного впечатления о моей слишком уж большой зависимости от суждений Зелинского. Я крайне уважаю эти суждения и нуждаюсь в них по причинам, которые я изложил выше, говоря о необходимости ориентироваться на настоящих, глубоких специалистов, таких как Зелинский. Но не Зелинский, а Аполлоний Родосский повествует о культе Реи/Кибелы на горе Диндим в Кизике. Зелинский только повторяет и развивает суждение Аполлония Родосского.
Якопо дель Селлайо. Сцены из истории аргонавтов. Ок. 1465
Предлагаю читателю ознакомиться с тем, как это делает Зелинский, говоря об исконности культа Реи/Кибелы в Кизике: «В его исконности не может быть сомнения: его учреждение приписывается самому Ясону, посетившему со своими Аргонавтами эту страну фригийских долионов задолго, разумеется, до основания в ней города Кизика. Это обстоятельство заставляет нас внимательнее отнестись к кизикенским мифам об аргонавтах; правда наш древнейший источник Аполлоний Родосский (III в. до Р.Х.), но на его добросовестность положиться можно. Итак, рассказывается, что Аргонавты на пути в Колхиду заехали в страну долионов на Пропонтиде и были радушно приняты ими и их молодым царем Кизиком, сыном Энея (Aineus) и Энеты (прошу отметить это двойное созвучие с именем сына Анхиза и Афродиты-Матери на Иде). Все же, вследствие рокового недоразумения между обеими дружинами, возникла битва, в которой пал молодой царь. Ясон с Аргонавтами должным образом почтил память погибшего, учредил годичное траурное празднество в честь него, и по этому поводу, можем мы добавить, соединяя две разрозненные у Аполлония ветви предания, учредил также культ Великой Матери, грозной владычицы безумия. Точно так же ведь тот же Ясон на Лемносе искупил страшный «лемносский грех» женщин-мужеубийц учреждением у них тех мистерий Кабиров, о которых речь была выше. Нельзя ли, кстати заметим, предположить, что и кизикенский культ Великой Матери принял в себя кабирический элемент? Еще раз вспомним Мефапа и его анданийские мистерии».
Для Зелинского (да и для нас тоже) важно свести в одну точку все древние сюжеты, в которых присутствует культ Реи/Кибелы и кабиров, отправляемый в Кизике. Поэтому он, рассмотрев сюжет, предлагаемый Аполлонием Родосским, сразу же переходит к рассмотрению сюжета, предлагаемому аж самим Геродотом. Вот на какой сюжет из «Истории» Геродота (книга IV) обращает наше внимание Зелинский:
«Скифы, как и другие народы, также упорно избегают чужеземных обычаев, притом они сторонятся не только обычаев прочих народов, но особенно эллинских. Это ясно показала судьба Анахарсиса и потом Скила. Анахарсис повидал много стран и выказал там свою великую мудрость. На обратом пути в скифские пределы ему пришлось, плывя через Геллеспонт, пристать к Кизику. Кизикенцы в это время как раз торжественно справляли праздник Матери Богов. Анахарсис дал богине такой обет: если он возвратится домой здравым и невредимым, то принесет ей жертву по обряду, какой он видел у кизикенцев, и учредит в ее честь всенощное празднество. Вернувшись в Скифию, Анахарсис тайно отправился в так называемую Гилею (эта местность лежит у Ахиллесова ристалища и вся покрыта густым лесом разной породы деревьев). Так вот, Анахарсис отправился туда и совершил полностью обряд празднества, как ему пришлось видеть в Кизике. При этом Анахарсис навесил на себя маленькие изображения богини и бил в тимпаны. Какой-то скиф подглядел за совершением этих обрядов и донес царю Савлию. Царь сам прибыл на место и, как только увидел, что Анахарсис справляет этот праздник, убил его стрелой из лука. И поныне еще скифы на вопрос об Анахарсисе отвечают, что не знают его, и это потому, что он побывал в Элладе и перенял чужеземные обычаи».
Комментируя этот текст Геродота, Зелинский пишет: «Греческий историк приводит это предание в доказательство нетерпимости, с которой скифы относились к чужестранным, особенно же к греческим, обычаям; мы бы его охотно спросили о другом. Был ли кизикенский культ Матери мистическим? В пользу этого говорит аналогия, затем таинственность, с которой его справляет Анахарсис в Скифии (хотя тут возможно и другое объяснение), тимпан и священные изображения. Правда, пришлось бы допустить, что скифский путешественник в свою краткую и, по-видимому, случайную побывку в Кизике дал себя посвятить; но это вполне возможно. На приобщение кабирических элементов указывает одна подробность: обет Анахарсиса на случай его невредимого возвращения домой — а возвращался он морем; мы знаем, что кабирические мистерии обещали посвященным именно счастливое плавание на море; этому обстоятельству они и были обязаны своей популярностью среди моряков».
Эней — вергилиевский устроитель великого Рима. Вергилий — певец императора Августа, превратившего не до конца имперский Рим в подмороженную мудрым августианством мировую империю, клонящуюся к закату.
Эней — дарданец. Дарданцы связаны с Реей/Кибелой и кабирами.
Если верить Зелинскому, то и Эней, и его отец Анхиз тоже связаны не с Афродитой, а с Идейской Матерью, то есть Реей/Кибелой.
А еще с ней связаны аргонавты и пропонтидский Кизик с его горой Диндим.
Могут ли быть обнаружены другие связи? Какие именно?
И какой масштаб в связи с их обнаружением приобретает тема Реи/Кибелы и кабиров, корибантов etc?
(Продолжение следует.)
ИА Красная Весна
https://rossaprimavera.ru/article/6d261c7d
30.11.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №256
Противоречие, преодолеть которое мы можем только с опорой на такого знатока конкретной античности, историка и религиоведа, как Зелинский, состоит в том, что Эней связан с древнегреческой Афродитой, она же — древнеримская Венера, но никак не с Кибелой
Судьба гуманизма в XXI столетии
Сергей Кургинян, 30 нотября 2017 г.
опубликовано в №256 от 30 нотября 2017 г
Венера и Анхиз. 1889 - 1890. Вильям Блейк Ричмонд.
Итак, корибанты прочнейшим образом связаны с Реей, она же — Кибела, она же — Царица гор, она же... Если не Великая Мать вообще, то одна из модификаций этой самой Великой Матери. То, какова эта модификация, мы обсудим немного погодя. Пока что, просто знакомясь с текстом Зелинского, мы можем сказать одно: что от этой Матери (она же — Царица гор) веет ужасом. И не просто ужасом, а безумием. Какой-нибудь странник или охотник может случайно встретиться с данной Великой Матерью и ее спутниками и, встретившись, не просто напугаться, а сойти с ума.
Оговорив это, Зелинский далее сообщает нам нечто как бы успокоительное. Он пишет: «Правда, и здесь «ранивший исцеляет»: чтобы вылечить обезумевшего, прибегали к помощи корибантов. Сами они, конечно, на зов не являлись; их заменяли «корибантствующие», смертные жрецы или священнослужители Великой Матери. Обступив связанного и осененного покровом больного, они плясали вокруг него, сопровождая свою пляску оглушительной музыкой на кимвалах (медных тарелках) и тимпанах (тамбуринах). Эта дикая пляска должна была вызвать в больном искусственный экстаз, а затем, по охлаждении пыла, вместе с этим новым безумием его покидало и прежнее... так, по крайней мере, надеялись».
Излечение через особые оргии, вводящие уже сошедшего с ума человека в сумасшествие еще более экстатическое... Такой метод называется лечением через обострение заболевания. В народе говорится, клин клином выбивают. Понятное дело, что при таком методе на одного излеченного приходилось несколько бедолаг, окончательно низвергнутых в опасное для окружающих безумие или даже прекращающих свое земное существование.
Введение здесь термина оргии по отношению к мистериям Реи/Кибелы и Корибантов не является моей интерпретацией описания, процитированного выше. Этот термин ввожу не я, его вводит Зелинский. Он пишет: «Оргии» Великой Матери упоминаются в литературе. Были ли они оргиями также и в нашем смысле слова? Об этом знали точнее справлявшие их, но слава их была не безукоризненна, и законодательница пифагореизма Финтия не допускала для порядочных женщин участия в мистериях Великой Матери».
Посулив читателю подробное знакомство с классическим оргиастическим культом греко-азиатской Кибелы и указав на то, что классическим образом (то есть наиболее глубоко и развернуто) этот культ справляли в малоазийском городе Пессинунте, Зелинский далее оговаривает необходимость повременить с этой темой и обсудить прежде тему другую, для нас с вами наиважнейшую. Хотелось бы подчеркнуть, что без обсуждения Зелинским этой темы я бы, возможно, не стал так подробно знакомить своих читателей с исследованием Зелинского. Что же это за наиважнейшая для нас тема, которую, как считает Зелинский, надо обсуждать до обсуждения Пессинунта?
Зелинский пишет: «Но до Пессинунта нам еще далеко; вступая на почву Анатолии, мы первым делом сталкиваемся с культами Матери в ее (не Матери, а Анатолии — С.К.) прочно эллинизованной части, и прежде всего — в Троаде. Вышеприведенная молитва Софокла (чуть выше мы уже ознакомились с этой молитвой из Софокловского «Филоктета» — С.К.) обращена именно к троянской Матери, хотя поэт и называет ее имя рядом с именем золотоносной реки, омывающей лидийскую столицу Сарды. И здесь нас положительно дразнят совпадения с далеким Критом, не объясняемые сколько-нибудь ясными для нас путями культового общения между обеими странами. Возвышающаяся над Троей гора Ида дала имя «Идейской Матери»; но Иду, и притом в культовой близости с Матерью-Реей, имеем мы и на Крите. Там — корибанты, здесь — куреты, тоже демонические существа, заглушавшие некогда своей шумной пляской и музыкой крик новорожденного Зевса; разницу между ними установить можно, но факт тот, что уже древние их отождествляли. Критскую Мать зовут Реей, и она, как «Зевеса матерь самого», заняла прочное место в генеалогиях; положим, имя Реи для Идейской Матери в Трое непосредственно не засвидетельствовано. Но, во-первых, если мы правильно истолковали это имя как «горная», то оно уже заключено в имени Идейской, так как Ида означает именно «лесистая гора» или «нагорный лес». А во-вторых, и это еще больше нас дразнит — мы встречаем его в римском отпрыске Идейской богини в Трое, матери близнецов-основателей, Реи Сильвии: ведь и «Сильвия» — не что иное, как перевод греческого Idaia в смысле «лесная».
Далее Зелинский отказывается от одномоментного сопряжения греческой и римской темы. Но на теме троянской он настаивает. А если только троянскую тему удастся прочно увязать с темой Реи/Кибелы, то всё остальное уже достаточно очевидно. Если тема Анхиза и Энея является троянской, если Эней ушел на Иду, если троянская Ида — это священная территория Реи/Кибелы, то, не правда ли, сопряжение великоримской темы и темы Кибелы достаточно очевидно?
Если Эней — родоначальник Рима (пусть даже и «всего лишь» в фантазиях Вергилия, но такие фантазии значат, как я уже говорил, больше, чем реальность), и если Эней через Иду связан с Кибелой, то энеевский Рим — а это Рим императора Августа, покровителя Вергилия, а значит, это и имперский Рим вообще — очень сильно «кибелизирован».
Но тут-то содержится противоречие, преодолеть которое мы можем только с опорой на такого знатока конкретной античности, историка и религиоведа, как Зелинский. Противоречие это состоит в том, что Эней связан с древнегреческой Афродитой, она же — древнеримская Венера, но никак не с Кибелой. Как же именно Зелинский помогает нам преодолеть это противоречие, которое и его, представьте себе, предельно интересует? Вот что по поводу преодоления этого противоречия пишет выдающийся знаток античности Ф. Ф. Зелинский: «Но вот что нас еще более поражает: Идейская Мать, пусть не Рея, но зато Кибела, согласно свидетельствам греков исторической эпохи — главная богиня Трои; казалось бы, она должна бы была быть главной покровительницей ее народа в его борьбе с пришлым врагом. Об этой борьбе повествует Илиада — и вот, Илиада совершенно умалчивает об Идейской Матери. Как это объяснить? Должны ли мы допустить, что культ Матери на Иде или под Идой, еще неизвестный Гомеру, был введен в эпоху, отделяющую его от V века? Но позвольте, ведь эта эпоха была эпохой усиленной эллинизации анатолийского побережья; возможно ли, чтобы результатом этой эллинизации было введение на Иде азиатского культа, между тем как в гомеровскую эпоху там нераздельно царили боги греческого Олимпа?»
Если бы автором такого принципиально важного и предельно масштабного рассуждения (которое я прервал на середине) был даже очень продвинутый дилетант, например, покойный Вадим Цымбурский, то можно было бы от этого рассуждения отмахнуться. Потому что даже самые продвинутые дилетанты, наиумнейшие (как вышеупомянутый Цымбурский), жизнь положившие на то, чтобы постигать содержание бесконечно ими любимой античности (как тот же Цымбурский), — это все равно дилетанты. Хотя и крайне продвинутые. Я, например, и таким продвинутым дилетантом не являюсь, если речь идет о дилетантах, продвинутых в том, что касается античной истории, античных религиозных традиций или античной филологии. Я аналитик, осмысливающий чужие сведения. Я культуролог, философ, осмысливающий эти сведения. Но я не пытаюсь, например, исследовать языковые древнегреческие структуры и делать на этой основе далеко идущие выводы касательно замены доиндоевропейского антропологического пласта — пластом индоевропейским. Я этих выводов не делаю потому, что я древнегреческого не знаю. И не позволял себе никогда восполнить этот образовательный пробел, потому что времени это занимает много, а жизнь коротка. А пробелов много надо заполнять, ох как много. Никогда меня не увлекали никакие лингвистические «штудии». И поэтому продвинутым дилетантом в данном вопросе я никак не являюсь. А такие люди, как Цымбурский, являются. Им всё это предельно интересно (в случае Цымбурского, увы, приходится написать «было интересно»). Они очень умны и запросто могут сделать такие открытия, которые профессионалы сделать не могут. Хотя бы потому, что глаз их не замылен, а это порой очень важно. Поэтому я совершенно не уцениваю продвинутых дилетантов. Я просто понимаю, чем они отличаются от высоких профессионалов. А еще я понимаю, что продвинутые дилетанты всегда компенсируют свой дилетантизм смелостью гипотез. Они так устроены. А мне сейчас не нужна смелая гипотеза продвинутого дилетанта, мне нужно суждение высокого профессионала. Каковым и является, повторю еще раз, Ф. Ф. Зелинский. Он-то блестяще знает древние языки, является не только филологом античности, но и переводчиком. А значит, он по-другому знаком с древними источниками, по-другому впитывает и перерабатывает информацию. И ему совершенно не нужны смелые гипотезы, чтобы скомпенсировать их выдвижением свой дилетантизм, пусть и весьма продвинутый. А значит, то, что говорит Зелинский, не смелая гипотеза продвинутого дилетанта, а мнение высококвалифицированного профессионала, который с предельной ясностью и жесткостью ставит вопрос о реальных богах древних троянцев вообще и тех, кто, подобно Энею, особо сильно завязан на Иду, в первую очередь.
Оговорив всё это, я продолжаю цитировать Зелинского: «Вот это последнее обстоятельство и дает нам, думается мне, ключ к разгадке. Гомер был великим эллинизатором: как он, лишь скрепя сердце, удерживает местами имя троянской реки Скамандра, оставшееся за нею в извращении и поныне, и предпочитает на «языке богов» называть ее Ксанфом, так он, мы можем быть уверены, и троянских богов нам представляет под их принятыми в Греции именами. С какими же греческими богинями отождествлялась азиатская Мать? Мы можем назвать даже несколько. Во-первых, Деметру, что после сказанного неудивительно; это отождествление произошло в Кизике, мистерии которого были слиянием элевсинских мистерий (выше § 9 кон.) с мистериями Великой Матери..., очень интересными для нас, к слову сказать, как мы увидим ниже. Но Деметры Гомер почти не знает; о причинах много спорят, но факт несомненен. Во-вторых, Артемиду; уже давно установлено, что недевственная «великая Артемида Эфесская» лишь греческая перелицовка местного материнского божества. Артемиду Гомер знает, и притом в ряду сочувствующих Трое богов, но особенно он и ее роли не выдвинул. — Наконец, в-третьих, Афродиту; ее с нею отождествлял старинный историк Харон из Лампсака, что для нас особенно драгоценно ввиду близости Лампсака и Трои. И, конечно, внимательный читатель Гомера не станет сомневаться, что это и есть искомое божество: никто так любовно, так страстно не заступается за обреченный город, как именно она».
Перед тем как продолжить цитирование, необходимо хотя бы вкратце ознакомиться с фигурой Харона из Лампсака. В Древней Греции были две группы людей, которых именовали «логографы». Это были историки и составители речей. Чаще логографами называли составителей речей. Причем не речей вообще, а прежде всего речей, произносимых на судебных процессах истцом или ответчиком. Но логографами называли и историков, причем самых древних — тех, которые писали свои сочинения до Геродота и Фукидида или же были современниками этих двух создателей истории как особого предмета. Первые логографы появились в Ионии в середине VI века до н. э. Различают два поколения логографов: старшее (VI — первая половина V вв. до н. э.) и младшее (вторая половина V века до н. э.).
Харон из Лампсака (ок. 500 до н. э. — позже 465 года до н. э.) — это один из таких логографов. Он — греческий историограф, предшественник Геродота. Харон из Лампсака не самый известный из логографов. Гораздо более широко известны в узких кругах такие логографы, как Кадм Милетский, Гекатей Милетский, Ксанф, Ферекид, Гелланик. Харон из Лампсака принадлежит к старшему поколению логографов. Заниматься исследованием немногочисленных отрывков из его произведений, таких, как двухтомная история Персии и так называемая «Лампсакская хроника» (хроника города Лампсака в четырех книгах), я не буду. Я верю Зелинскому как профессионалу, изучавшему, в том числе, и важных для него логографов. Если Зелинский утверждает, что Харон из Лампсака сопрягал Афродиту с Идейской матерью (она же — Кибела), то это его утверждение никоим образом не относится к числу голословных: профессионалы уровня Зелинского голословных утверждений себе не позволяют. Поэтому я, остановив на время цитирование, просто сообщаю своему читателю, не обязательно входящему в узкий круг антиковедов и любителей античности, кто такой этот самый Харон из Лампсака. Сообщив же, продолжаю цитирование.
«Итак, Афродита — Мать? И Мать Идейская? Да, именно Мать — мать Энея, прежде всего, того Энея, который пережил Трою и стал царем-родоначальником Энеадов, сначала под той же Идой, а затем и в других местах, кончая Римом. И именно на Иде; об этом нам расскажет другой Гомер — автор «гомерического» гимна только что названной богине».
Зелинский имеет в виду гимн одного из так называемых гомеридов, то есть подражателей Гомера. Это достаточно известный гимн, в котором и впрямь есть много заимствований из Гомера, а есть и заимствования из Гесиода. Создан этот гимн был, по-видимому, в VII веке до н. э. В начале гимна его автор описывает великие чары Афродиты, которым подвластны, по его мнению, все, кроме Афины, Артемиды и Гестии (девственной богини домашнего очага, которую первой проглотил отец Зевса Кронос).
Описав чары Афродиты, автор гимна переходит к описанию ее, если можно так сказать, злоключения, каковым является ее любовь к Анхизу. Эту любовь, как считает автор, забросил в душу Афродиты сам Зевс. Анхиз пас овец на троянской горе Иде. Афродита, влюбившись в Анхиза, не торопилась кинуться в его объятия. Она сначала, покинув Трою, оказалась на своем родном Кипре. Там она тщательно подготовилась к предстоящему сочетанию с Анхизом. После этого она покинула свой родной Кипр (как известно, Афродиту иногда даже называют Кипридой), который автор гимна называет «благовонным». Покинув Кипр, Афродита... Но дадим здесь слово автору гимна:
«Золотом тело украсив, покинула Кипр благовонный
И понеслась Афродита улыбколюбивая в Трою,
На высоте, в облаках, свой стремительный путь совершая.
Быстро примчалась на Иду, зверей многоводную матерь.
Прямо к жилищам пошла через гору. Виляя хвостами,
Серые волки вослед за богинею шли и медведи,
Огненноокие львы и до серн ненасытные барсы.
И веселилась душою при взгляде на них Афродита.
В грудь заронила она им желание страстное. Тотчас
По двое все разошлися по логам тенистым. Она же
Прямо к пастушьим куреням приблизилась, сделанным прочно.
Там-то Анхиза-героя нашла».
Афродита является Анхизу в облике, вызывающем у Анхиза-героя подозрение. Анхизу справедливо кажется, что к нему явилась какая-то из богинь, а однозначного стремления сочетаться с богиней у Анхиза нет, потому что он понимает, что за это придется дорого заплатить. Ибо горе тем, кто с ними сочетается. Но об этом чуть позже.
Афродита морочит Анхизу голову, утверждая, что ее отец — фригийский царь Отрей, что она знает троянский язык, потому что ее вскормила троянка-кормилица, что она входила в хор Артемиды, но была похищена Гермесом, и что Гермес приказал ей стать законной супругой Анхиза, народить от него детей и так далее.
Афродита просит познакомить ее с родителями Анхиза, чтобы получить от них разрешение на брак. Анхиз же, поверив, что перед ним не богиня, а смертная женщина, да еще и суженная ему самим великим богом Гермесом, не считает нужным терять время на знакомство с родителями, а тут же сочетается с этой «земной» женщиной, которая дана ему в жены, ибо его терзает любовь к ней, разожженная, конечно же, всемогущей Афродитой.
После того как Анхиз на своем ложе, покрытом шкурами убитых им диких зверей, удовлетворяет свое любовное желание, Афродита насылает на него сон. Наслав же сон, переодевается и является Анхизу в своем настоящем божественном облике. Вот что при этом говорит Афродита Анхизу:
«Встань поскорей, Дарданид! Что лежишь ты во сне непробудном?
Встань и ответь себе точно, кажусь ли сейчас я подобной
Деве, какою сначала меня ты увидел глазами».
Вот что Анхиз отвечает обманувшей его Афродите:
«Сразу, как только тебя я, богиня, увидел глазами,
Понял я, кто ты, и понял, что ты мне неправду сказала.
Зевсом эгидодержавным, простершись, тебя заклинаю:
Не допусти, чтоб живой между смертных я жить оставался
Силы лишенным. Помилуй! Ведь силы навеки теряет
Тот человек, кто с бессмертной богинею ложе разделит!»
Теперь мы понимаем, почему Анхиз так боялся, что его склоняет к сожительству богиня, и почему Афродита дурила голову Анхизу, убеждая его, что она не богиня. Сочетаясь с богиней, Анхиз теряет силу (имеется в виду способность к сочетанию с земными женщинами) и остается «жить между смертных» в предельно унизительном для него состоянии половой, а также всякой иной немощности. Это потом и случилось. Но вначале Афродита сулит Анхизу иную участь. И даже не обманывает его. Вот что говорит Афродита Анхизу:
«Славный Анхиз! Из людей, на земле порожденных, славнейший!
Духом не падай и в сердце своем не пугайся чрезмерно.
Ни от меня, ни от прочих блаженных богов ты не должен
Зол испытать никаких: олимпийцы к тебе благосклонны».
Далее идут строки, в которых Афродита предвещает великое будущее Анхизу и его сыну от Афродиты Энею. При этом Афродита объясняет Анхизу, что называет его сына Эней, то есть «ужасный», потому что — о ужас! — бедная Афродита попала в объятия смертного мужа. Но главное, что именно сулит Афродита Анхизу и его потомству: она говорит о том, что (цитирую):
«Милого сына родишь. Над троянцами он воцарится.
Станут рождать сыновья сыновей чередой непрерывной».
Еще раз напомню читателю, что этот подражательный по отношению к Гомеру гимн написан примерно в VII столетии до н. э. Уже ясно к тому моменту, что никакие потомки Энея не воцарятся над троянцами, потому что не будет над кем воцаряться. То есть, может быть, троянцы и останутся, но Троя как существенная историческая величина уже отсутствует в VII веке до н. э. А величие рода Энея в Риме еще крайне проблематично. Но почему-то автор гимна возвеличивает род Анхиза–Энея. Говорит о том, что это Дарданиды, что из всех людей, «на земле порожденных», Анхиз является славнейшим, что олимпийцы к нему благосклонны. Словом, автор воспевает дарданидов.
Согласно тому материалу, который я приводил еще до чтения Зелинского, дарданиды воспеваются как жрецы определенных мистерий. Теперь Зелинский показывает, что речь идет о мистериях Кибелы, мистериях кабиров.
Но вернемся к обсуждению гимна. Характеризуя дарданидов, Афродита говорит о некоем специальном роде, наделенном специальными свойствами. То, что она говорит по этому поводу, заслуживает особого внимания, потому что вкладывает это в уста Афродиты автор, живущий после разгрома Трои, но задолго до того, как энеевскую тему начали разрабатывать в Риме. Вот что говорит Афродита о роде Дарданов:
«Больше всего меж людей походили всегда на бессмертных
Люди из вашего рода осанкой и видом прекрасным.
Так златокудрого некогда Зевс Ганимеда похитил
Ради его красоты, чтобы вместе с бессмертными жил он
И чтобы в Зевсовом доме служил для богов виночерпцем,
Чудо на вид и богами блаженными чтимый глубоко,
Из золотого кратера пурпуровый черпая нектар.
Тросом же тяжкая скорбь овладела: не знал он, куда же
Сына его дорогого умчало божественным вихрем.
Целые дни непрерывно оплакивал он Ганимеда.
Сжалился Зевс над отцом и ему, в возмещенье за сына,
Дал легконогих коней, на которых бессмертные ездят.
Их ему дал он в подарок. Про сына ж, велением Зевса,
Аргоубийца, глашатай бессмертных, владыке поведал,
Что нестареющим стал его сын и бессмертным, как боги.
После того как услышал он Зевсово это известье,
Трос горевать перестал, и душою внутри веселился,
И, веселяся душой, разъезжал на конях ветроногих».
Автор гимна снова возвращает нас к истории дарданидов, которые, как он утверждает, особо желанны богам. Причем настолько, что боги с ними вступают во вполне определенные отношения (отношения Зевса с Ганимедом имеют далеко не только характер теплых дружеских отношений). Но автор гимна на этом не останавливается. Он причисляет к тем же дарданидам, к которым боги весьма определенным образом тяготеют, Тифона, которого возлюбила богиня зари Эос. Тифон — это брат Приама, сын Лаомедонта. Эос попросила Зевса сделать Тифона бессмертным. Зевс выполнил просьбу Эос буквально, сделав Тифона не вечно юным, а вечно бессмертным. То есть вечно наращивающим свою дряхлость.
Тифон дряхлел, Эос пыталась его омолаживать, угощая его «амвросией сладкой». Но после того, как Тифон совсем одряхлел, она уложила его в спальню, закрыла двери, чтобы его не видеть... Но слышать...
«Вот каковое решенье представилось ей наилучшим:
В спальню его положила, закрывши блестящие двери;
Голос его непрерывно течет, но исчезла из тела
Сила, которою были исполнены гибкие члены».
Так повествует Афродита Анхизу о печальной судьбе одного из его родственников. После чего переходит к обсуждению судьбы самого Анхиза.
(Продолжение следует.)
ИА Красная Весна
https://rossaprimavera.ru/article/64623393
22.11.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №255
Продолжим знакомство и с моделями Зелинского, и с тем конкретным материалом, из которого эти модели создаются. Учтем при этом, что любая модель создается (именно создается, а не собирается как конструкция) вокруг определенного первичного замысла
Судьба гуманизма в XXI столетии
Сергей Кургинян, 22 нотября 2017 г.
опубликовано в №255 от 22 нотября 2017 г
Кибела в колеснице, запряженной львами.
Зелинский не только блестящий знаток античности, не только тонкий, глубокий религиовед, — он еще и высокопрофессиональный культуролог, то есть интеллектуал, способный сочетать глубокие предметные знания со способностью к построению моделей, которые как минимум имеют социокультурный характер.
Продолжим знакомство и с моделями Зелинского, и с тем конкретным материалом, из которого эти модели создаются. Учтем при этом, что любая модель создается (именно создается, а не собирается как конструкция) вокруг определенного первичного замысла.
У Зелинского этот замысел, который можно назвать также духом, идеей, изначальным творческим планом, состоит в том, чтобы проследить, как нечто наидревнейшее — допатриархальное, доиндоевропейское (условно, пеласгическое), будучи относительно подавленным в патриархальную индоевропейскую эпоху, — возвращается к новой особой жизни в позднюю эпоху глобальных империй.
Зелинский рассматривает две такие империи: империю Александра Македонского, быстро превратившуюся в конгломерат провинций, управляемых диадохами, и очень устойчивую древнеримскую империю. Соответственно, в центре его внимания — средиземноморский доиндоевропейский матриархат, загнанный олимпийской религиозностью в эзотерическое полуподполье. Но это моделирование Зелинского можно, по-видимому, применять и к другим империям, в которых строгая патриархальная доимперская религиозность начинает загадочным образом подчиняться древней матриархальной религиозности, как только наступает время этакого имперского собирательства.
Впрочем, нам на этом этапе исследования не нужны никакие философствования, выводящие обсуждаемые модели за пределы средиземноморской ойкумены. Нам вполне достаточно тех умозаключений и данных, на которых базируются модели самого Зелинского. И потому мы, обсудив дух, которым проникнуты модели Зелинского, продолжим детальное ознакомление с самими его моделями.
Одна из микромоделей Зелинского, с которой мы уже начали знакомиться, может быть названа «мессенийской». Согласно этой модели, была наидревнейшая Мессения, в которой преобладали верования, близкие по духу к культу Великой Матери.
Обращаю внимание читателя на то, что я не пытаюсь навязать Зелинскому концепцию, согласно которой наидревнейшая Мессения целиком и полностью была привержена культу Великой Матери, целиком и полностью была доиндоевропейской (пеласгической, например), доолимпийской и так далее.
Развернуто цитируя Зелинского, я не позволяю себе никаких произвольных трактовок всего того, что сообщает этот исследователь. Зелинский, в отличие от меня, всю свою жизнь посвятил изучению той конкретики, без детального знания которой любые рассуждения об античности являются концептуальным произволом. Избежать подобного произвола можно, только следуя за Зелинским, по крайней мере, на этом этапе исследования. Что я и делаю.
Итак, в построениях Зелинского древняя Мессения является хранительницей определенной религиозной традиции, причем традиции, несомненно эзотерической. Эта традиция сохраняется жрецами (один из них — прорицатель Феокл). Она передана Феоклом народному вождю Аристомену, возглавлявшему борьбу Мессении против Спарты. Эта традиция не существует только в виде чего-то, передаваемого из уст в уста.
Из уст в уста передаются жреческие храмовые песнопения и ритуалы, которые иногда специально не оформляются в виде текстов, дабы враг не мог проникнуть в хранимые таинства.
Из уст в уста передаются также народные фольклорные предания, которые странным образом и, конечно же, в усеченном виде впитывают в себя жреческие таинства.
В каком-то смысле из уст в уста (то есть непосредственно от учителя к ученику) передаются также все ритуальные жреческие практики.
Подобный метод передачи и эзотерических верований, и тех практик, которые позволяют согревать души верующих на протяжении веков и тысячелетий, оптимален в условиях, когда народ не теряет государственность, когда храмы, где осуществляется такая передача эзотерических верований, не сносятся завоевателями, когда народу не навязывается чуждая ему власть. А также чуждая ему религиозность, насаждаемая этой — оккупационной, по сути, — властью.
Если же народ оказывается очень сильно травмирован долговременной оккупацией, то сохранение искореняемых традиций требует не только потаенной передачи тайнознания по принципу «от учителя к ученику», но и хранения тайных текстов, в которых закреплена подвергаемая искоренению традиция оккупированного народа.
А ну как народ временно соблазнится верованиями, которые насаждает оккупант...
А ну как оккупант прервет цепь передачи традиции от учителя к ученику.
Именно для этого создаются тайные тексты, хранимые в тайных местах в надежде, что после оккупации на основе этих текстов будут восстановлены дооккупационные верования.
Таким текстом, созданным в преддверии спартанской оккупации Мессении и позволявшим надеяться на постоккупационное возвращение народа Мессении к своим дооккупационным верованиям, был талисман, хранимый народным вождем Аристоменом. Этот талисман, согласно пророчеству, был залогом возрождения дооккупационных верований в Мессении. А его уничтожение, согласно этим же пророчествам, навеки похоронило бы мессенскую идентичность. А, значит, и Мессению как таковую. Ибо без мессенской идентичности полноценная Мессения, конечно же, не может иметь полноценного постоккупационного будущего.
Аристомен, вняв голосу прорицателя Феокла, сумел в преддверии спартанской оккупации пробраться на вершину Итомы, этой главной культовой мессенской горы. В момент, когда он пробирался на эту вершину, сама Итома уже была во власти спартанцев. Но Аристомен сумел сокрыть на вершине горы Итомы доверенный ему жрецами священный талисман. То есть то, что позволяло мессенцам надеяться на восстановление своей идентичности после избавления от спартанской оккупационной власти.
Такое сокрытие священного текста, позволяющего восстанавливать древнейшую мессенскую религиозную традицию, а, значит, и полноценную мессенскую идентичность, произошло в середине VII века до нашей эры. К тому времени, конечно, мессенская полноценная дооккупационная религиозная традиция не могла иметь строго доолимпийский, строго матриархальный, строго доиндоевропейский (пеласгический и так далее) характер.
Еще бы, мы имеем дело с достаточно поздним событием. VII век до нашей эры — это не XX и не XXX век до нашей эры. Это даже не гомеровские времена.
И тем не менее, по отношению к тому, что произошло далее, традиция, изложенная в талисмане Аристомена и спрятанная на итомской горе, — это первичная традиция в том ее понимании, которое предлагает Зелинский.
Вскоре после сокрытия спасительного талисмана пали последние оплоты мессенцев. В течение трех веков Мессения была оккупирована и порабощена спартанцами. Но в середине IV века до нашей эры спартанцы потеряли контроль над Мессенией. Мессения была освобождена Эпаминондом, которого мы уже обсуждали.
При Эпаминонде Спарта была существенно ослаблена Фивами, в которых правил Эпаминонд. Мессения интересовала Эпаминонда лишь постольку, поскольку ее освобождение знаменовало собой относительное ослабление Спарты. Восстановление мессенского государства Эпаминонд поручил некоему Эпителю.
Эпителю, если верить преданию, было дано видение, в котором к нему пришел некий таинственный муж, объяснивший, где именно скрыт на Итоме талисман Аристомена.
Эпитель, руководствуясь информацией, полученной во сне от этого мужа, нашел талисман и принес Эпаминонду талисман Аристомена. Этим талисманом оказались оловянные дощечки, на которых был записан устав таинств Великих Богинь.
Сообщив читателю об этом, Зелинский далее оговаривает, что сообщает всего лишь легенду о возрождении мессенских таинств и что эта легенда является одной из священных легенд о неких найденных книгах. Далее Зелинский оговаривает, что пора от изложения легенды или, точнее, воспроизводства тех легендарных сведений, которые приводятся Павсанием, переходить к тому, что является уже не легендой, а историей.
Оговорив, что теперь он будет излагать именно исторические, а не легендарные сведения, Зелинский далее сообщает о том, что «древнейшей столицей Мессении до ее порабощения была Андания». И что поэтому восстановление древнейшего мессенийского культа, возвращающего оккупированной Мессении ее предоккупационную идентичность, надо было осуществлять именно в Андании.
Зелинский проводит параллель между таким осуществлением восстановления древнейшего культа в Андании и сходной операцией, осуществленной, по его мнению, в Элевсинах.
Элевсины, по мнению Зелинского, играли такую же роль по отношению к Афинам, какую Андания играла по отношению к новой столице Мессении — городу Мессене. Тем самым Зелинский конкретизирует свою модель, утверждая, что в постоккупационный период дооккупационные верования восстанавливаются именно в тех городах, которые имели важнейшее значение в предоккупационный период. При этом дооккупационное значение эти города не приобретают. Они превращаются из полноценных столиц в особые, жреческие города, лишаясь при этом обычного столичного статуса.
Элевсины, по Зелинскому, потеряв наидревнейший столичный статус, приобрели и утвердили за собой статус собственно религиозный. А столичный статус они передали Афинам.
Андания, с которой Зелинский проводит параллель, имея обычный столичный статус в дооккупационный период, потеряла этот статус в период оккупационный. А после окончания оккупации Андания столичный статус не восстановила. Его обрел город Мессена. Но Андания приобрела особый религиозный статус.
Такова модель Зелинского.
Оставаясь только историком, Зелинский бы просто перечислил ряд конкретных случаев, когда такие-то города, потеряв такой-то статус, приобретают статус иной.
Когда же историк начинает осуществлять моделирование, он, переходя от фактов к выявлению гипотетических закономерностей, заявляет о закономерном превращении древнейших столиц в религиозные суперцентры. И о том, что такое превращение происходит в определенных условиях. Таких, например, как освобождение Мессении от долговременной оккупации. Или — в случае Афин — существенное изменение соотношения элитных сил, приводящее к тому, что жрецы Деметры, связанные с относительно ослабевшей элитой, вынуждены отступить в древнейший Элевсин и там отстаивать свое право на определенные, хоть и несколько усеченные, элитные полномочия.
Зелинский далее обсуждает, кому именно было поручено восстановление дооккупационной мессенской идентичности, основанной на культе Великих Богинь.
Обсудив роль Мефапа, которому это было поручено, рассмотрев значение рода Ликомидов, к которому принадлежал Мефап и который занимал наряду с родом Керика особо привилегированное положение в элевсинском великоматеринском жречестве, Зелинский далее обсуждает роль того же Мефапа в воссоздании фиванцами, возглавляемыми Эпаминондом, культа кабиров.
Далее Зелинский обсуждает финикийский след в культе кабиров, говоря о том, что этот культ пришел в Самофракию из финикийского Лемноса.
Мы долго обсуждали эту самую Самофракию и особый интерес к ней Вольтера. Напомню читателю, что Геродот пишет в своей «Истории»: «Всякий, кто посвящен в тайное служение Кабиров, совершаемое на Самофракии и заимствованное от пеласгов, тот поймет меня».
Напомнив об этом, продолжу слежение за тем моделированием, которое осуществляет Зелинский.
Называя самофракийское кабирианство зародышем всеобъемлющей вселенской мистической религиозности («Так, собирая в себе лучи и дионисических, и элевсинских таинств, самофракийские становятся всеобъемлющей мистической религией, готовясь этим к своей вселенской роли...»), Зелинский вновь и вновь возвращается к особой роли Мефапа, которого он называет и «Ликомидом Мефапом», и «элевсинским апостолом», заботам которого был посвящен некий фиванский росток этой самой самофракийской религии.
Зелинский пишет о Мефапе: «Частности его деятельности уже от его современников были скрыты непроницаемой завесой; нам о них и подавно спрашивать не приходится. Но вот возвращается свету дня талисман Аристомена; порабощенные до тех пор мессенцы вместе со свободой получают вновь и свою национальную святыню. Понятно, что об ее восстановлении заботятся те же фиванцы, которые своими победами им (мессенцам — С.К.) и свободу возвратили; понятно, что они поручают это дело тому самому апостолу элевсинской Деметры, которому они уже были обязаны упорядочением своего кабирического святилища — Мефапу. И вот Мефап отправляется в освобожденную страну: он принимает — будем продолжать легенду, переливая ее в историю — от аргосца Эпителя найденный им талисман Аристомена и на основании его, а также и своего прочего святительского знания и опыта, учреждает в Андании мистический культ элевсинских богинь».
Этот очень существенный текст Зелинского я мог бы процитировать раньше так, как я его цитирую теперь. Но он был бы для большинства читателей, не занимающихся специально античностью, своего рода криптограммой: какие-то Ликомиды, какие-то талисманы...
Теперь мы достаточно детально разобрались с тем, что можно назвать контекстом или необходимым минимумом исторических и религиоведческих сведений. И даже читатель, не погруженный особо в античность, но внимательно прочитавший то, что было изложено выше, понимает и содержание построений Зелинского, и существенность его построений, согласно которым:
- Мессенцы, освобожденные фиванцами, начали восстанавливать не только свою античную государственную самостоятельность, которая носит относительный характер в силу новой зависимости мессенцев от фиванских освободителей, но все-таки является абсолютной постольку, поскольку ей предшествует абсолютное порабощение мессенцев спартанцами.
- Восстанавливая свою античную государственную самостоятельность, мессенцы опираются на некую национальную святыню, она же талисман Аристомена, она же устав таинств Великих Богинь. То есть, восстанавливая свою античную государственную идентичность, мессенцы опираются на нечто, адресующее к определенному матриархату. Или, точнее, на нечто, с этим матриархатом тесно связанное.
- Мессенцы, осуществляющие наряду с национально-государственным возрождением еще и возрождение национально-религиозное, действуют с оглядкой на фиванцев. Ибо фиванцы являются их освободителями от спартанского ига, и мессенцы должны, в какой-то степени, на этих своих освободителей ориентироваться.
- Мессенцы говорят фиванцам: «Вы нас освободили, мы вам благодарны, поручите своему человеку восстановление нашей дооккупационной религиозности». Фиванцы говорят мессенцам: «Вы молодцы, вы по достоинству оценили нашу поддержку, вы предложили нам именно то, что нам надо. И во имя реализации вашего ценного для нас предложения, мы вам посылаем своего жреца-восстановителя Мефапа».
- Мефап — один из апостолов элевсинской Деметры, то есть элевсинского культа Великой Матери.
- Мефап помогал фиванцам в деле укрепления и обновления их святилища Кабиров. То есть Мефап не только апостол элевсинской Деметры, но и жрец кабирианства. Как кабирианства фиванского, так и кабирианства вообще.
- Мефап ценен для фиванцев именно постольку, поскольку он уже правильно себя повел в деле восстановления и обновления фиванского кабирианства. При этом фиванцы понимают, что Мефап еще и апостол элевсинской Деметры. Для них одно не только не противоречит другому, но и находится с этим другим в прямой и очевидной связи. То есть кабирианство для фиванцев почти тождественно культу элевсинской Деметры.
- Мефап учреждает в освобожденной Мессении, конкретно в ее бывшей столице, ставшей после фиванского освобождения жреческим центром, наподобие Элевсина, — мистический культ элевсинских богинь. Он же — кабирианство. Он же — древние мессинские таинства Великих Богинь.
Мы уже рассмотрели то, как именно повлияла Сицилия на распространение таинств Великих Богинь в Древнем Риме.
Мы обсудили повеление Кумской сивиллы об учреждении в Риме культа, аналогичного культу Деметры. А также о том, как на такое решение римлян повлияли не Элевсины, а Сицилия, из которой в Рим пришли элевсинские, кабирианские, андонийские и так далее культовые обряды, связанные с Церерой, она же Деметра, Либера, она же дочь Деметры Кора/Персефона.
Установив всё это, Зелинский далее начинает обсуждать эллинскую Малую Азию с ее элевсинскими культами.
Зелинский упоминает несколько малоазийских городов (Смирну, Эфес, Микал) и сообщает о том, что доминирование в этих городах того, что он называет мистическим элевсинским культом, можно считать доказанным.
Далее Зелинский обсуждает доисторическую критскую культуру II и даже III тысячелетия до нашей эры. Женскую фигуру с копьем на вершине горы, львов по обе стороны этой фигуры, связь этой фигуры и львов с богиней Реей, возможность рассматривать само имя Рея как знак сопричастности к горам этой богини...
Он говорит также об отличиях греческой Богини-Матери от Богини-Матери в ее азиатском, конкретно малоазийском варианте.
Зелинский утверждает, что этот азиатский, чтимый греками, культ Богини-Матери «в самом чистом, но именно азиатско-чистом виде» отправлялся «в Пессинунте», городе, расположенном на территории Анатолийской Фригии.
В очередной раз мы оказываемся во Фригии, где, по утверждению Зелинского азиатско-греческий, а не просто греческий культ Великой Матери отправлялся с наибольшей страстностью и определенностью. Что же это за азиатско-греческий культ Матери? Какова она, эта азиатско-греческая Мать?
Зелинский отвечает на этот вопрос с полной определенностью: «Эта азиатско-греческая Мать, называемая иногда подобно своему пессинунтскому первообразу, Кибелой, представлялась всепревосходящей по своему могуществу богиней, как и подобало той, которая родила Зевса; это к ней относится молитва хора в «Филоктете» Софокла».
Ознакомлю читателя с тем, что говорится о Богине Матери в «Филоктете» Софокла. Обращу, кстати, внимание на то, что самый удачный перевод этой трагедии принадлежит самому Зелинскому.
Хор, восхваляя эту Мать, произносит следующие слова:
Царица гор, ключ жизни вечный,
Зевеса матерь самого,
Что златоносного Пактола
Блюдешь течение — Земля!
...
Чью колесницу увлекают
Львы, погубители быков...
Что мы можем извлечь из этого авторитетнейшего свидетельства Софокла (496 до н. э. — 406 до н. э.), величайшего афинского трагика, занимавшего высокое положение в афинском обществе, прекрасно понимавшего суть и детали мистериальных культов как в силу своего высокого социального положения, так и в силу особого почитания его творчества афинянами?
- Что Рея является царицей гор. Это совсем не так тривиально, и это нам понадобится в дальнейшем.
- Что Рея едет в колеснице, запряженной львами.
- Что эти львы являются погубителями быков.
По поводу такой характеристики львов, везущих колесницу Реи, Зелинский сообщает нам следующее: «Таинственный символ заклания быка — точнее, растерзания быка львом — проходит через всю греческую религию от ее зародышей до позднейших времен, поскольку она находилась под азиатским влиянием; что он означает здесь, тщетно спрашивать — это было одной из тайн мистического культа. Непосвященные знали только, что торжествующий над быком лев сам был покорен Великой Матери: прирученный он ластился к ее ногам, смирно лежал на ее коленях — вы представляете себе ее исполинский рост — но еще чаще пара или четверка этих хищников везла колесницу, на которой разъезжала их повелительница — Одна? В Греции — да; но если она и сидела в недостижимом величии одинокая на своей чудесной колеснице, то ее окружали ее демонические прислужники — корибанты».
Этих обсуждаемых уже много раз корибантов необходимо еще раз вкратце охарактеризовать в связи с только что приведенной мной достаточно важной цитатой Зелинского.
Корибанты были жрецами Кибелы или Реи. Их больше всего почитали в подробно нами обсужденной Фригии. Они отправляли культ Кибелы/Реи экстатически: в диком возбуждении танцевали, калечили себя. Пляскам их научила сама Рея. Танцевали они обнаженными, со щитом и в шлемах.
Какова их родословная? По этому поводу есть очень разные суждения. А вот в вопросе о тождестве корибантов с кабирами — нет особых расхождений. На Крите корибантов называли куретами.
Эти уже сообщавшиеся ранее очень сжатые сведения (к ним можно было бы добавить много существенного, но это увело бы нас в сторону) говорят о том, что культ кабиров и культ Реи/Кибелы связаны между собой наипрочнейшим образом. По сути это один культ.
Зелинский говорит о том, что роль корибантов при Рее «напоминает роль сатиров в оргиастическом культе Диониса».
Далее он оговаривает отличия сатиров от корибантов. Он уподобляет сатиров «лешим народной веры», почтение к которым, по мнению Зелинского, «приправлено доброй долей насмешливости». Что же касается корибантов, то по отношению к ним «никакой юмор неуместен: их впечатление — безумие и ужас. Не обрадуется тот, кого в безлюдии встретит Царица гор со своею шумною свитою корибантов: не скоро вернется к нему его спугнутый их внезапным появлением разум».
(Продолжение следует.)
ИА Красная Весна
http://rossaprimavera.ru/article/b4c92493
03.11.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №252
Зелинский подробнейшим образом исследует кабиров, обнажая ту их древнейшую и наимрачнейшую суть, которую всячески хочет затушевать Вольтер
Судьба гуманизма в XXI столетии
Сергей Кургинян, 03 нотября 2017 г.
опубликовано в №252 от 03 нотября 2017 г
Микеланджело. Кумская сивилла. Фреска из Сикстинской капеллы. 1508—1512
Логика построений Зелинского такова. Когда-то, в наидревнейшие времена существовали некие наидревнейшие племена с их зловещими матриархальными религиозными культами. Потом на смену этим племенам пришли другие, те же индоевропейцы, к примеру, или семиты. Но древнейшая матриархальная религиозность не исчезла, а спряталась до поры до времени. Ее почему-то воскресили создатели поздних империй — эллинистической (империя Александра Македонского) и римской (ведущей свою родословную от Энея). Почему этим империям понадобились древнейшие религиозные культы, Зелинский не объясняет. Он это просто констатирует.
Предлагая читателю определенное осмысление, я ввел понятие КОВЦ (кочующий очаг высокой цивилизации). И предложил рассматривать популярность древнейших матриархальных культов в несравненно более молодых мировых империях (эллинистической и римской) как свидетельство присутствия в этих империях представителей этого самого КОВЦ. Притом что эти представители или строили империи, обрушивая существовавшие в доимперский период относительно небольшие государства, или помогали дерзкому варварству справиться с непосильной для него задачей построения империи. Но это — мои покамест необязательные аналитические построения.
Зелинский, повторю еще раз, не аналитик, тянущий нити из древности в современность. Он историк. И если бы его спросили, а почему империям понадобились древнейшие религиозные культы, он бы ответил: «Не знаю. Знаю, что понадобились, могу это доказать и точка. Всё остальное — не моя прерогатива». В том-то для меня и ценность Зелинского, что он на приведенный выше вопрос обязательно ответил бы именно так, ибо именно так должен ответить настоящий историк.
Моя задача — объединить историю с аналитикой. Но для этого нужно иметь историю в качестве одного из слагаемых. Именно искомую нами историю предлагает Зелинский. Поэтому давайте неторопливо вчитываться в сообщаемые им сведения. Зелинский пишет: «Восточная неопределенность Кабиров, в связи с естественной потребностью их почитателей сблизить их с религией окружающего эллинского мира, повела к отождествлению Великих богов с теми или другими образами греческого Олимпа, причем они могли, в силу той же неопределенности, произвольно менять и свое число, и свой пол».
Крайне важно, что это нам говорит историк, а не аналитик. Историк сообщает нам, что неким почитателям кабиров (кто они такие, историк не говорит) нужно было сблизить кабиров, обладающих нежелательной для этих своих почитателей восточной неопределенностью (сказал бы сразу — семитским или пеласгическим генезисом) с религией окружающего эллинского мира. То есть такие почитатели, создавая новые культы на основе древшейших, отождествляли элементы древнейших культов с элементами культов промежуточных, олимпийских. И тут могут быть любые отождествления, говорит нам историк, сообщая о том, что строители новых империй действовали по принципу «мы говорим Зевс, а подразумеваем — кабир». Это не моя вольная интерпретация текста Зелинского. Чтобы доказать это читателю, я продолжу цитирование его исследования.
«Первоначально их было, кажется, двое, «Кабир» и его «сын» — Зевс и Дионис, значит: удобный предлог для внесения в кабирические таинства элементов дионисиазма и орфизма. Под влиянием этой мистической религии чета превращается в троицу, два брата Кабира убивают третьего, причем его смерть и воскрешение или воскресение образуют священную легенду культа, параллельную легенде о смерти и воскрешении первозданного Диониса. Но в силу другой метаморфозы, первоначальная чета, приобщив к себе два женских божества, становится четверицей; в ней узнают элевсинскую троицу — Деметру, Аида, Персефону — с прибавлением к ней родоначальника Кериков, Гермеса, что указывает на специально афинское влияние. Так, собирая в себе лучи и дионисических, и элевсинских таинств, самофракийские становятся всеобъемлющей мистической религией, готовясь этим к своей вселенской роли при наследниках основателя вселенского эллинизма».
Так кто говорит о религиозном синкретизме, с помощью которого самофракийские мистерии становились всеобъемлющей мистической религией, готовясь этим к своей вселенской роли? Это говорит историк Зелинский, а не аналитик, которому надо уложить историческое многообразие в достаточно простые схематические конструкции.
Зелинский, не останавливаясь на общих словах по поводу синкретизма, опирающегося на доолимпийскую древность с целью имперского мироустроительства, так развивает эту свою весьма нетривиальную мысль: «Фиванский росток этой религии и был поручен заботам элевсинского апостола, Ликомида Мефапа. Частности его деятельности уже от его современников были скрыты непроницаемой завесой; нам о них и подавно спрашивать не приходится. Но вот возвращается свету дня талисман Аристомена; порабощенные до тех пор мессенцы вместе со свободой обретают вновь и свою национальную святыню. Понятно, что об ее восстановлении заботятся те же фиванцы, которые своими победами им и свободу возвратили (им — это мессинцам, обладающим неким древним кабирианским талисманом — С.К.); понятно, что они поручают это дело тому самому апостолу элевсинской Деметры, которому они уже были обязаны упорядочением своего кабирического святилища — Мефапу. И вот Мефап отправляется в освобожденную страну: он принимает — будем продолжать легенду, переливая ее в историю — от аргосца Эпителя найденный им талисман Аристомена и на основании его, а также и своего прочего святительского знания и опыта, учреждает в Андании мистический культ элевсинских богинь.
Поручение было из самых почетных, и гордость апостола законна. О своей деятельности он сам оставил потомкам свидетельство в той надписи, которую он велел вырезать на пьедестале своей статуи, посвященной им в палатку Ликомидов в Афинах:
Дом я очистил Гермеса и путь благодатной Деметры С Дщерью ее первородной, в том граде, в котором Мессена Праздник святой учредила во славу Великим Богиням».
Обращу внимание читателя на то, что здесь говорится о Великих богинях. И задам и себе, и читателю вопрос — а что если они и есть матери из гётевского «Фауста»? Ведь и впрямь Гёте, влюбленный в греческую и римскую античность, ни разу не упоминает во второй, античности посвященной части «Фауста» классических олимпийских богов. А неклассических древнейших — упоминает. Так нет ли тут переклички? Ответ на этот вопрос я буду вместе с читателем искать у Зелинского, который дает такие пояснения к приведенному им и процитированному мною только что аутентичному тексту Мефапа:
«Гермес здесь назван наряду с Деметрой и Корой: это нас не удивляет, родовой бог афинских Кериков не мог отсутствовать в культе, учрежденном афинским Ликомидом. О других его особенностях нас оповещает знаменитая, найденная в середине прошлого столетия анданийская мистическая надпись, состоящая из 200 без малого строк.
Кто ныне стал бы подходить к ней со священным трепетом, надеясь найти в ней сам талисман Аристомена или уже, во всяком случае, изложение самой сути религии таинств, того бы постигло горькое разочарование: в ней говорится исключительно о внешностях культа и его благочинии, и при этом чаще упоминаются штрафы и даже телесные наказания его нарушителям, чем это приятно для нашего религиозного чувства; но если присмотреться ближе, то и из нее можно извлечь немало для нас интересного. Вызвана она была, прежде всего, превращением самого культа из родового в государственный, состоявшимся в начале I в. до Р.X. — до тех пор, значит, т. е. в течение двух с половиной веков, его ведал определенный род, соответствующий элевсинским Эвмолпидам — быть может, род Кресфонтидов, потомков древних мессенских царей. Но вот последний иерофант из этого рода, Мнасистрат — по собственному ли почину, или по желанию народа — отдает свой святительский сан в распоряжение государства, а вместе с ним и «ковчег и книги»... по-видимому, те самые, в которых легенда видела талисман Аристомена. Эта передача вызвала и ряд других реформ, закрепленных в нашей надписи.
Божества анданийских мистерий перечисляются в следующем, хотя и не очень строго соблюдаемом, порядке. На первом месте стоит, как это и понятно, Деметра; на втором — Гермес, в угоду, как мы видели, Афинам и их Керикам; на третьем — Великие Боги, т. е. Кабиры — мы узнаем соглашательскую деятельность Мефапа; на четвертом — Аполлон Карнейский, в ограде которого и происходил праздник — это для нас нечто новое, но отнюдь не удивительное. Аполлон Карнейский (прозвище темное) был национальным богом спартанцев, иго которых лежало на Мессении в течение ряда столетий; теперь иго было разбито, но Аполлон оставался Аполлоном, и его пришлось поставить в связь с возобновленным национальным культом возрожденной Мессении — интересный образчик греческой религиозности. Наконец, на пятом месте стоит богиня о страшном имени, робко нарекаемая в надписи описательным обозначением Чистой (Hagna); это, как мы знаем из других свидетельств, сама царица подземных глубин, Персефона, она же и Кора. Удивляет нас отсутствие ее супруга Аида, неустранимого участника священной драмы; но наш недоуменный вопрос не получает сколько-нибудь определенного ответа».
Приведя эту длинную цитату, я исхожу из необходимости ознакомить читателя со структурными построениями самого Зелинского, с тем, как сам этот суперкомпетентный историк интерпретирует новый религиозный имперский синкретизм, опирающийся на наидревнейшие, доолимпийские культы. Рассматривая параллельно древнеримскую и эллинистическую религиозную имперскую синкретичность, Зелинский смело строит географические и иные мосты между двумя этими имперскими синкретичностями. Заведя читателей своей книги в античную пелопонесскую Мессену, Зелинский несколькими строками ниже переводит читателей по выстроенному им методологическому мосту в соседствующую с Древним Римом Сицилию.
Зелинский пишет: «Сицилия, благодаря своему изумительному плодородию, вся считалась посвященной Деметре; ее культ распространен здесь повсюду, но нас удивляет то, что не какая-нибудь греческая колония была его центром, а далекий от моря туземный город, Энна. Вероятно, здесь придется признать отождествление старинной местной богини с Деметрой; но оно могло быть только основанием перенесения в Энну элевсинского мифа как последствия культовой ее эллинизации, пути перенесения нам неизвестны. Похищение божественной девы было локализовано именно здесь, близ Энны, у озера Перга; здесь Кора рвала цветы на зеленом лугу, здесь из разверзшейся земли появился царь преисподней на своей колеснице, запряженной черными конями; свою добычу он умчал по поверхности земли, пока нимфа сиракузской речки Кианы не преградила ему пути; разгневанный, он через ее русло проложил себе путь в преисподнюю».
Сообщив нам эти общие сведения, Зелинский далее затрагивает крайне важный для нас сюжет. Зелинский пишет: «Когда состоялось перенесение элевсинского мифа в Сицилию? Во всяком случае, очень давно. Когда в самом начале своего республиканского быта Рим вычитал в книгах кумской Сивиллы повеление дать у себя место культу элевсинских божеств, он заимствовал его не из Элевсина, а — прямо или косвенно, не знаем — из Сицилии».
Напоминаю читателю, что кумская Сивилла — это жрица, подробно упоминаемая в «Энеиде» Вергилия. А также в «Буколиках» Вергилия, «Метаморфозах» Овидия и «Сатириконе» Петрония. А также в «Анналах» знаменитого древнеримского историка Тацита. Напоминаю также, что Сивилла — это пророчица, причем одна из самых авторитетных для Древнего Рима. Что, согласно преданию, именно эта Сивилла создала те самые Сивиллины книги, которые приобрел у нее римский царь Луций Тарквиний Гордый. Что книги эти хранились после их приобретения Римом в храме Юпитера на Капитолийском холме, и что к ним обращались только в очень важных случаях. Что при императоре Августе, покровителе Вергилия, Сивиллины книги были перевезены в храм Аполлона на Палатине, и что фактически весь имперский период эти книги оставались в этом храме. Христианский полководец Флавий Стилихон приказал уничтожить эти книги как зловредно языческие. Стилихон был вандалом на службе у Древнего Рима и фактически управлял Западной Римской империей при первом западно-римском императоре Флавии Гонории Августе, не сумевшем спасти Рим от разграбления варварами. Книги были уничтожены по распоряжению Стилихона в 405 году н. э. А уже через 5 лет, во время вторжения вестготов в Рим, не принявшие христианство римляне горько скорбели о потере книг Сивиллы. И считали эту потерю причиной разграбления Рима.
Для нас важнее всего то, что кумская Сивилла фигурирует в «Энеиде» Вергилия. И хотя это было подробно рассмотрено мною выше, здесь я считаю необходимым напомнить читателю вкратце, как жрец Аполлона сообщил Энею о необходимости добиться нужных ему пророчеств от кумской Сивиллы, которая проживает «у Аверна средь рощи шумящей». Которая «людям вещает судьбу, письмена же листьям вверяет». Как жрец, напутствуя Энея, говорил о важности получения именно этих пророчеств. Как потом умерший Анхиз рекомендует своему сыну Энею с помощью Сивиллы войти через глубины Аверна в потусторонний мир и добраться до светлого Элизия. Как получил в итоге Эней от Сивиллы и прорицания, и помощь в своем путешествии в подземное царство.
Эта же Сивилла повелевает римлянам в самом начале республиканского периода, то есть где-нибудь в районе 500 года до н. э., создать культ элевсинских богов, то есть фактически — культ всё той же Великой Матери или Великих матерей. Вот что пишет Зелинский об этом культе, учрежденном по требованию кумской Сивиллы: «И вот, в Риме был воздвигнут первый греческий храм для греческого культа с соблюдением греческой обрядности — храм, посвященный Cereri Libero Liberae. Церера, это Деметра; неопределенная римская богиня зреющей нивы была отождествлена с греческой даровательницей хлеба. Либера, «дочь», это буквальный перевод греческой Коры; но кто такое Либер? Это слово значит «сын» — сын Деметры, надо полагать, коль скоро Либера — ее дочь; но римляне во все времена разумели под ним Вакха-Диониса. Вот он, значит, «юный бог» священного шествия Иакх, олицетворенное ликование чающих близкую благодать паломников. Слияние с Афинами создало и само шествие и сопровождающего его бога; а если так, то и в создании сицилийско-римской троицы придется признать влияние Афин».
Обсуждая интересующую нас тему Великих матерей, Зелинский пишет: «Деметра Элевсинская, мать Коры, владычица таинств — кем была она с точки зрения той религии природы, которая, если не совпадала вполне с древнегреческой религией, то, во всяком случае, составляла значительную ее часть? Вдумчивый эллин несомненно ответил бы: «это — Мать-Земля», — как это и сделал Еврипид устами своего пророка Тиресия (Вакх. 275 сл.):
Послушай, сын мой. Два начала в мире Суть главные: одно — Деметра-матерь (Она ж — Земля; как хочешь, называй).
Но это толкование, как и вообще религиозные толкования в Древней Греции, не было обязательным, и какой-нибудь другой богослов мог бы оспорить его довольно вескими соображениями, ссылаясь и на миф, и на земледельческий характер культа. В мифе Земля тоже выступает, но, скорее, как противница Деметры: это она производит, «угождая Аиду», тот волшебный нарцисс, обладание которым отдает Кору похитителю; а если отождествлять Мать-Землю с Реей, матерью и Деметры, и Аида, и самого Зевса — как это делали многие, — то ведь и Рея выступала в мифе отдельно, как примирительница в споре своих детей. Земледельческий же характер культа заставлял видеть в Деметре богиню хлебопашества, т. е. той человеческой деятельности, которая насиловала Мать-Землю, заставляя ее против своей воли служить человеку своими дарами».
Отвергнув тем самым отождествление всех Великих матерей с Матерью Землей, она же — Гея, она же, между прочим, — Мать сыра земля из славянской мифологии, Зелинский далее предлагает оставить в стороне эту Мать Землю, она же — обоготворяемая природа. Предложив читателю такой подход, Зелинский далее пишет: «Займемся только богиней-Матерью (Meter). Ее культ принадлежит к самым запутанным проблемам древнегреческой религии. С одной стороны, мы должны различать чисто греческую богиню-Мать; ее нам представляет уже доисторическая критская культура II, если не III тысячелетия: это — женская фигура на вершине горы с копьем в руке, по обе ее стороны стоят львы, вблизи — символы критского Зевса, перед ней — адорант в экстатической позе. Так как Крит и позднее считался родиной Зевса и местом культа его матери Реи, то соблазнительно присвоить это имя безыменной, как и все доисторические фигуры, древнекритской богине львов, особенно, если согласиться с тем, что само имя Реи (Rheie = (о)reie «горная») означает «горную» богиню; но читатель сейчас увидит, какие трудности этим создаются».
Эти трудности, как утверждает Зелинский, состоят в том, что (цитирую) «от греческой богини-Матери мы должны отличать азиатскую, чтимую в Греции и греками под тем же именем. В самом чистом, но именно азиатско-чистом виде, ее культ правился в Пессинунте...»
Пессинунт мы будем обсуждать чуть позже, цитируя всё того же Зелинского. Вначале приведем его слова о том, что азиатская Мать, отличающаяся от Матери греческой, почитается в Греции, потому что на греков сильно влияли их малоазийские колонии вообще, в том числе и те, которые расположены в анатолийской Фригии. Обсуждая это влияние образа матери, существовавшего в греческих колониях Малой Азии, на аналогичный собственно греческий образ в том его виде, в котором он существовал на территории греческой метрополии, Зелинский утверждает, что на религиозное сознание коренной Греции «этот азиатский образ с окружающим его своеобразным культом долгое время действовал не непосредственно, а через свои сильно эллинизованные претворения в греческой Азии. С чрезвычайной опаской подходим мы к этому вопросу: свидетельства о культе Матери в греческих колониях Анатолии многочисленны, но очень лаконичны. Они большею частью установляют только наличность в данной общине нашего культа, ничего не говоря ни об его характере, ни подавно об его филиации с пессинунтской Матерью, с одной стороны, и с ее культами в коренной Греции, с другой».
Вновь мысль Зелинского возвращается к тому, что связано с Пессинунтом, и вновь мы отвергаем соблазн немедленного рассмотрения этой важнейшей темы, двигаясь дальше по тому интеллектуальному пути, который проложен для нас Зелинским. Двигаясь по этому пути, мы встречаемся уже не с чисто азиатской или с чисто греческой, а с некоей азиатско-греческой Матерью. Вот что пишет о ней Зелинский:
«Эта азиатско-греческая Мать, называемая иногда, подобно своему пессинунтскому первообразу, Кибелой, представлялась всепревосходящей по своему могуществу богиней, как и подобало той, которая родила Зевса; это к ней относится молитва хора в «Филоктете» Софокла (ст. 391 cл.):
Царица гор, ключ жизни вечный, Зевеса матерь самого, Что златоносного Пактола Блюдешь течение — Земля! Чьей волей над быком могучим Ретивый торжествует лев...
Таинственный символ заклания быка — точнее, растерзания быка львом — проходит через всю греческую религию от ее зародышей до позднейших времен, поскольку она находилась под азиатским влиянием; что он означает здесь, тщетно спрашивать — это было одной из тайн мистического культа. Непосвященные знали только, что торжествующий над быком лев сам был покорен Великой Матери: прирученный, он ластился к ее ногам, смирно лежал на ее коленях — вы представляете себе ее исполинский рост — но еще чаще пара или четверка этих хищников везла колесницу, на которой разъезжала их повелительница — Одна? В Греции — да; но если она и сидела в недостижимом величии одинокая на своей чудесной колеснице, то ее окружали ее демонические прислужники — корибанты. Кто они — опять тщетно спрашивать; их роль напоминает роль сатиров в оргиастическом культе Диониса: но в то время как в тех мы легко узнаем леших народной веры и наше почтение к их божественности приправлено доброй долей насмешливости, по отношению к корибантам никакой юмор неуместен: их впечатление — безумие и ужас. Не обрадуется тот, кого в безлюдии встретит Царица гор со своею шумною свитою корибантов: не скоро вернется к нему его спугнутый их внезапным появлением разум. Правда, и здесь «ранивший исцеляет»: чтобы вылечить обезумевшего, прибегали к помощи корибантов. Сами они, конечно, на зов не являлись; их заменяли «корибантствующие», смертные жрецы или священнослужители Великой Матери. Обступив связанного и осененного покровом больного, они плясали вокруг него, сопровождая свою пляску оглушительной музыкой на кимвалах (медных тарелках) и тимпанах (тамбуринах). Эта дикая пляска должна была вызвать в больном искусственный экстаз, а затем, по охлаждении пыла, вместе с этим новым безумием его покидало и прежнее... так, по крайней мере, надеялись».
Ну вот, мы, наконец, и добрались до чего-то по-настоящему существенного для нас! До чего же именно? До того образа Матери, который соединен воедино:
а) с корибантами, являющимися фактически тем же самым, что и кабиры,
б) с Фригией, которая помимо уже обсужденных нами тем типа фригийского колпака, способна подарить нам новое понимание очень запутанного вопроса о том, какую на самом деле религию исповедуют и Эней, и его отец Анхиз, эти отцы-основатели Великого Рима, наследующего Великой Трое.
(Продолжение следует.)
ИА Красная Весна
http://rossaprimavera.ru/article/a66fc4aa
27.10.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №251
Элевсин древности — это жреческая эзотерическая столица, где отправляется культ в виде элевсинских мистерий. Афины — экзотерическая столица, где кипит обычная, а не мистериальная жизнь
Судьба гуманизма в XXI столетии
Сергей Кургинян, 27 октября 2017 г.
опубликовано в №251 от 27 октября 2017 г.
Антонио Темпеста. Эрихтоний, выпущенный из корзины. Из иллюстраций к «Метаморфозам» Овидия. 1606
Перед тем как начать подробное изложение сведений, сообщаемых Зелинским и имеющих весьма важное значение для данного исследования, я обязан оговорить ряд обстоятельств, вне понимания которых сведения Зелинского и не понятны по существу, и не могут быть должным образом оценены современным российским читателем, не входящим в узкий круг особых любителей античности. Между тем, данное исследование ориентировано, конечно, не на этот узкий круг, хотя и не чурается его представителей.
Обстоятельство № 1 я только что обсудил с читателем, описав с предельно допустимой для данного исследования подробностью, кто такой Фаддей Францевич Зелинский. Приведенные мной биографические сведения говорят о том, что Фаддей Францевич:
а) не аналитик, пытающийся загнать исторический процесс в слишком узкое для него умозрительное русло. Надеюсь, мне, ищущему такое русло, причем его и только его, удастся избежать соблазна заузить русло сверх всякой меры. Но Фаддей Францевич в отличие от меня вообще такого русла не ищет;
б) не интеллектуал, занимающийся самыми общими философскими построениями. Фаддей Францевич — не Гегель с его философией истории, не Ницше, не Шопенгауэр и даже не Тойнби. Он высококомпетентный исследователь, занятый конкретной исторической тематикой;
в) не конспиролог, пытающийся найти в сложном историческом мировом процессе некий простейший общий знаменатель в виде еврейства, масонства, «постоянно гадящей англичанки», инопланетных происков, всеобъемлющих козней фактически всесильного сатаны, происка особо могучих семейств и т. п.
Фаддей Францевич — историк-профессионал, причем историк-профессионал высшей пробы, для которого нахождение в рамках профессии является залогом личного самоуважения и в каком-то смысле даже залогом верности собственной судьбе, миссии и так далее. Фаддей Францевич не будет ничего высасывать из пальца.
Обстоятельство № 2. Я буду знакомить читателя с выдержками из конкретной работы Ф. Ф. Зелинского «Религия эллинизма». Эта книга Зелинского была издана в Петрограде в издательстве Academia в 1922 году. В этом же году Зелинский покинул Советскую Россию. Зелинский посвятил эту свою работу отнюдь не истокам древнегреческой религиозности, а ее достаточно позднему этапу, этому самому «эллинизму».
Эллинизмом называют определенный период в истории Средиземноморской ойкумены, включающей в себя прилегающие к Средиземному морю страны Евразии и Африки, а также многочисленные острова и архипелаги. Этот период имеет четкие временные границы. Он начинается со смерти Александра Македонского в 323 году до н. э. и завершается падением эллинистического Египта в 30 году до н. э. На момент падения Египта во главе его стояли наследники Птолемея I, одного из диадохов Александра Македонского, которому, как и всем другим диадохам, то есть наследникам Александра, досталась определенная часть мировой империи, созданной самим Македонским и разделенной между диадохами сразу же после смерти создателя этой, весьма неустойчивой предшественницы великого Древнего Рима.
Итак, эллинизм длится с 323 года до н. э. по 30 год до н. э. То есть чуть менее трех веков. В этом исследовании мы всегда стремились прорваться к предельной древности как к истоку того, что нас интересует. Но одновременно мы обсуждали и самые разные периоды мировой истории. Можно было бы считать, что в данном случае мы занимаемся тем же самым и нащупываем теперь в относительно позднем эллинистическом периоде некую нить, тянущуюся из глубокой древности. Мы ведь нащупывали ее, обсуждая Гете, матриархатный нацизм или ту же алхимию. Так что не было бы ничего странного в том, что теперь мы таким же образом нащупываем интересующую нас нить внутри эллинистического периода. Но это и так, и не так. Потому что Зелинский, сосредоточившись на эллинизме, в котором он не без оснований видит одного из предтеч волнующего его душу христианства, с определенного момента своего исследования, что называется, выпрыгивает из эллинизма в глубочайшую древность, и именно с этой частью исследования я намерен подробно ознакомить читателя.
Обстоятельство № 3, в отличие от двух первых обстоятельств, не носит общего характера. Оно представляет собой необходимую историческую справку.
Мессения, которую обсуждает Зелинский и которая никак не находится в фокусе внимания читателя, не сконцентрированного на античной истории, расположена на юго-западе Пелопоннеса. Предания гласят, что в древнейшее время она была заселена лелегами, одной из древних народностей, обитавших на Пелопоннесе наряду с обсужденными нами пеласгами.
Гомер упоминает Мессению в XI песне «Илиады», давая слово старцу Нестору, именуемому «конником геренским». Нестор не доволен поведением Ахилла. Он сетует на то, что к старости лишился той силы, «какая, бывало, кипела в гибких сих членах». Он повествует о своей молодости, о том, как он отбил свое стадо у похитителя, и сколько именно было захвачено добычи. А также о том, как он пригнал похищенное стадо в город Пилос, являвшийся древней столицей Мессении. А также о судьбе Пилоса, о том, как он страдал от Геракла. А также о справедливости, с которой была разделена между жителями его тогдашняя добыча, о принесенных богам жертвах, о своих подвигах.
«Некогда был я таков», — говорит Нестор, скорбя о том, что дожил до старости.
При вторжении дорийцев в Мессению были уничтожены крупные центры мессенской культуры микенского периода. Один из них — дворец в древней столице Мессении Пилосе. Но если вторжение дорийцев в Спарту, именуемую также Лаокоонией или Лакедемоном привело к порабощению додорийского (ахейского) населения, то в Мессении дорийская оккупация имела более мягкий характер и основывалась на смешении ахейцев и дорийцев.
Кстати, Нестор в приведеннойх мной XI песне говорит о рейде Геракла против Пилоса. Это и есть дорийское вторжение в Мессению. Но нас интересует в данном случае не ахейско-дорийская часть мессенской истории, а так называемые мессенские войны. Речь идет о трех Мессенских войнах. Последняя была скорее восстанием местного мессенского населения против спартанских захватчиков. По свидетельству древних историков Первая Мессенская война длилась 19 лет (с 742 по 724 год до н. э.). Войско спартанцев возглавил царь Полидор. Мессенцы долго сопротивлялись (под конец в районе, пограничном с Аркадией). Но, наконец, были разгромлены, и Мессения подчинилась Спарте. Часть мессенской аристократии эмигрировала в Аркадию. А часть отправилась искать утешения в южной Италии, в так называемой Великой Греции. Чаще всего с этой частью эмигрантов связывают город Регий, находящийся на самом юге Италии, вблизи от сицилийского города Мессана, название которого говорит само за себя.
Вторая Мессенская война была восстанием жителей Мессении против спартанских завоевателей. Восстание произошло в 645 году до н. э. Войска восставших возглавил герой мессенского сопротивления Аристомен, проявивший необыкновенное мужество и отказавшийся принять на себя титул царя Мессении, что ему было предложено восставшими. Аристомен, заключивший во время борьбы со Спартой договор с рядом городов Аркадии и нанесший спартанцам вначале несколько поражений, столкнувшись с объединенными силами всей Спарты и ряда поддержавших ее греческих полисов, пытался собрать новую армию, обратился за помощью к населению острова Родоса, однако поддержки не получил. Спартанцы разбили мессенян и еще больше закабалили их, превратив в илотов, сословие, находящееся в полурабском состоянии. Часть мессенян эмигрировала в Сицилию, основав эту самую Мессану (современная Мессена). Аристомен был похоронен со всеми почестями на Родосе.
Третья Мессенская война началась в 465 году до н. э. и закончилась где-то между 458 и 455 годом до н. э. Она, по сути, была объединенным восстанием спартанских и мессенских илотов. Восстание началось после сильного землетрясения в Спарте. Илоты подняли восстание в самой Спарте, но были вынуждены отступить от нее в Мессению и укрепились на горе Итома. Там они выдержали десятилетнюю осаду.
Вскоре после Третьей Мессенской войны началась Пелопоннесская война — война между Делосским союзом, возглавляемым Афинами, и Пелопоннесским союзом, возглавляемым Спартой. Война длилась с 431 по 404 год до н. э. и закончилась поражением Афин.
Во время Второй Мессенской войны большую роль играл мессенский жрец Феокл, который вдохновлял мессенцев, давал важные советы их вождю Аристомену... Впрочем, более подробное обсуждение всего, что связано с этими советами и их неисполнением Аристоменом (потерей Аристоменом своего щита, поисками этого щита и так далее), увело бы нас слишком далеко в сторону. Поэтому я ограничиваюсь, обсуждая третье обстоятельство, приведенными сведениями о ходе трех войн между Мессенами и Спартой, и передаю слово Зелинскому. Который в своей работе «Религия эллинизма» пишет следующее:
«В последние дни героической борьбы мессенцев со спартанцами за свою независимость прорицатель Феокл, узнав по известным приметам, что их гибель неминуема, счел за лучшее открыть божью волю также и народному вождю Аристомену».
Раз речь идет об Аристомене, то Зелинский здесь рассматривает Вторую Мессенскую войну. Сделав эту «пометку на полях», продолжаю цитировать Зелинского:
«Дело в том, что у последнего имелся талисман, «уничтожение которого навеки похоронило бы Мессению, между тем как его сохранение, согласно оракулу Пандионова сына Лика (родоначальника Ликомидов, замечу между скобок), было залогом ее возрождения в далеком будущем».
Тут опять необходимы сведения, позволяющие читателю следить за логикой изложения, не расшифровывая того, что для Зелинского являлось азбучными сведениями, а для читателя — криптограммами на темы древней истории.
Зелинский упоминает некоего «Пандионова сына Лика». Лик, он же Λύκος, то есть волк, — известный персонаж древнегреческой мифологии. Он сын Пандиона, сына первого царя Афин Кекропса. То есть он внук Кекропса, которого мы обсуждали. С Кекропсом всё обстоит непросто, ибо имеет место так называемая дупликация образов героев аттической мифологии. О дупликации в различных мифологиях писали многие выдающиеся исследователи мифов, в том числе К. Леви-Стросс, А. Лорд, В. Я. Пропп. Для нас здесь важно то, что дупликация — это всегда в том числе и удвоение (идет ли речь о генах или структуре мифов). В нашем случае удваивается (или раздваивается, что в данном случае то же самое) Кекропс. На месте одного Кекропса возникает два Кекропса с разными биографиями, одинаково являющимися основателями Афин. Один древний Кекропс — это автохтон со змеиным туловищем вместо ног, рожденный аж самой богиней-матерью Геей (есть версии рождения этого Кекропса от других божеств). В любом случае, полузмей Кекропс явным образом является олицетворением местного древнейшего населения Аттики, столицей которой являлась Кекропия (в более позднее время получившая название Афины).
Итак, дупликация в данном случае состоит в том, что кроме этого древнейшего Кекропса есть другой Керкопс, являющийся уже сыном того самого Эрехтея, сына Пандиона, он же Эрихтоний или Эрихфоний. Этот Эрехтей-Эрихтоний-Эрихфоний был в закрытом ларце передан в младенческом возрасте богиней Афиной дочерям Кекропса. Дочерям было запрещено смотреть в ларец, но они туда посмотрели и, увидев змееногого младенца, сошли с ума и покончили с собой. А Эрехтей-Эрихтоний-Эрихфоний был воспитан Афиной в ее храме. И в итоге стал царем Афин. Вне зависимости от того, какой из дублей Кекропса использован в мифе о Лике, этом сыне Пандиона и внуке Кекропса, этот самый Лик был изгнан из Афин отцом Тесея царем Эгеем. Будучи изгнанным, Лик прибыл не куда-нибудь, а в Мессению, в ее древнюю столицу Арену. Эта Арена была основана царем Мессении Афареем, который принял у себя в Мессении и Нелея, отца Нестора, построившего город Пилос, и Лика, сына Пандиона, который установил в городе Андания (его относят и к Аркадии, и к Мессении) таинства Великих богинь. Потомки Лика называются ликомидами. Мифические ликомиды переплетаются с историческими. Считается, что исторический Ликомид, основатель исторического же рода Ликомидов, находился в особо прочных отношениях с Аркадией и ее древним центром Мантинеей. Что он стремился объединить аркадские города, дабы придать особую силу Аркадии и ратовал за построение общеаркадской столицы Мегаполя.
Исторические и мифические ликомиды тесно переплетены, хотя, разумеется, ни о каком прямом совпадении между ними речи быть не может. Хотя, впрочем, в одном важнейшем для нас обстоятельстве можно говорить и об этом совпадении. Потому что хоть с позиции чистого мифа, хоть с позиции историко-мифической (а древняя история вся неразрывно связана с мифом), Лик и Ликомиды — это жрецы мистерий Великих богинь.
Так что же пишет о них Зелинский? Уже оговорив, что единственная возможность неокончательного уничтожения Мессении, единственная возможность ее дальнейшего восстановления по прорицанию жреца Феокла, состоит в том, чтобы сохранить находящийся у Аристомена талисман, сообщив также, что таково мнение не только Феокла, но и оракула Лика, то есть всей коллегии жрецов-ликоменов, Зелинский далее сообщает:
«Аристомен внял голосу прорицателя: прокравшись на вершину Итомы, родной горы мессенцев, бывшей тогда уже во власти врагов, он зарыл талисман, помолившись Зевсу Итомату и прочим богам, чтобы они сохранили доверенный им клад и не дозволили спартанцам уничтожить единственную надежду мессенцев на освобождение.
Это случилось около середины седьмого века. Вскоре затем последний оплот мессенцев пал; наступили для ее жителей три столетия порабощения. Но вот, около середины четвертого века, и звезда спартанцев померкла, к мессенцам явился освободитель в лице Эпаминонда».
Вновь необходимо перевести текст Зелинского с языка знатоков древней истории на язык не имеющего к ней особого интереса современного российского читателя. Эпаминонд (410–362 гг. до н. э.) — военный и политический деятель Древней Греции, возглавивший борьбу Фив против Спарты, создавший Беотийский союз, изгнавший спартанцев из Фив и возвысивший Фивы. Разгромив непобедимых спартанцев в битве при Левктрах (371 год до н. э.), Эпаминонд применил против спартанцев новую тактику так называемого косого клина. Впервые фиванцы выстроились не параллельно спартанцам, а под углом, усилив свой левый фланг, развернув на левом фланге фалангу не в 8–12 рядов, а в 50 рядов, сосредоточив на этом фланге свой военный элитный отряд в 300 человек, именуемый «священный отряд», состоявший из воинов, давших клятву победить или умереть, но не отступать.
Эпаминонд, по сути, сокрушил могущество Спарты, развалил возглавляемый ею Пелопоннесский союз, от которого отделилась Аркадия, основал Мегалополь в Аркадии и, что для нас главное, вернул независимость Мессении, порабощенной спартанцами в VII веке до н. э.
Вновь слово Зелинскому: «Была основана новая столица освобожденной страны, Мессена; а вождю, которому было поручено Эпаминондом восстановление мессенского государства — это был Эпитель, родом аргосец, — явился во сне незнакомый муж, предложивший ему отправиться на Итому и, найдя растущие рядом тис и мирт, разрыть землю между ними. Эпитель повиновался и принес Эпаминонду найденную на указанном месте старинную гидрию; вскрыв ее, они нашли в ней записанный на оловянных дощечках устав таинств Великих Богинь. — Это и был талисман Аристомена».
Далее Зелинский пишет: «Я воспроизвел местами буквально сохраненную Павсанием легенду о возрождении мессенских таинств; полагаю, что мне нечего учить моих читателей как следует обращаться с сакральной легендой вообще и с легендами о «найденной книге» в частности. Но то, о чем придется говорить теперь, уже не легенда, а история.
Древнейшей столицей Мессении до ее порабощения была Андания; здесь, значит, и следовало учредить возрожденные таинства, причем можно было поставить этот оскудевший городок в такие же отношения к новой столице Мессене, в каких Элевсин находился к Афинам».
В древности отношения между Элевсином и Афинами были примерно такими, каковы они сегодня между столицей Ирана Тегераном и городом Кумом. Тегеран — столица государства и средоточие, так сказать, экзотерической жизни страны. А Кум — это столица нынешнего жречества Ирана, оно же — иранская современная теократия, оно же — муллократия. Элевсин древности — это жреческая эзотерическая столица, где отправляется культ в виде элевсинских мистерий. Афины — экзотерическая столица, где кипит обычная, а не мистериальная жизнь. Дав это пояснение, вновь цитирую Зелинского: «Само же возобновление таинств надлежало поручить сведущему человеку — конечно, из жреческой коллегии элевсинского культа. Такового нашли в лице некоего Мефапа (Methapos), родом Ликомида — опять, прошу заметить, Ликомида. Это была интересная во многих отношениях личность, настоящий апостол мистических культов. Как Ликомид, он был руководителем своего родного культа Великой Богини-Земли; но в то же время он был также чем-то вроде дадуха в элевсинских таинствах».
Вновь необходимо пояснение.
Дадух — это факелоносец, носильщик факела, один из четырех служителей в элевсинских мистериях, посвященных богине плодородия Деметре и ее дочери Персефоне, похищенной богом смерти Аидом. Главный жрец — иерофант. Второй верховный жрец — дадух. Дадух пел во время празднеств хвалебную песню Деметре и Персефоне. Рядом с дадухом стояла иерофантида, верховная жрица Деметры Элевсинской. Зелинский здесь утверждает, что у Ликомида, которому было поручено восстановление некоего мессенского культа Великой богини земли, был свой культ, не вполне совпадающий с элевсинским. Но что одновременно этот Ликомид, которого звали Мефап и который был настоящим апостолом мистических культов, был еще и дадухом-факелоносцем в элевсинских мистериях, то есть очень высокой фигурой в этих мистериях. Которые для Мефапа, тем не менее, не были чем-то основным. Что же было основным для Мефапа? Вновь слово Зелинскому, утверждающему, что Мефап (цитирую): «Как опытный в мистических культах богослов <...> был приглашен фиванцами в эпоху Эпаминонда руководить реформой их культа Кабиров в связи с перестройкой посвященного этим божествам загородного храма».
Ну вот мы снова вышли на тот же культ кабиров, который обсудили в связи с Вольтером. И на его особое значение, подчеркиваемое Вольтером, не являющимся специалистом по древним религиям. Вот что говорит об этом культе Зелинский, являющийся именно таким специалистом, причем очень осведомленным и предельно объективным: «Несколько слов об этом культе, о котором у нас до сих пор не было речи. Основанный некогда финикийскими пловцами на острове Лемносе, он перекинулся на соседние острова и нашел со временем свой центр на Самофракии; всё же, во время греческой независимости эти «самофракийские мистерии» влачили довольно темное существование, и только после Александра Великого расцвели, заняв место рядом с элевсинскими и орфическими таинствами. Греция их чуждалась, очевидно, ввиду их семитического происхождения, о котором свидетельствовало и имя почитаемых в них богов (Kabirim — «Великие» боги); приняли их, быть может, по той же причине Фивы, приписывающие свое основание финикийскому выходцу Кадму. Здесь еще в VI в. был основан храм Кабиров, тот самый, перестройка которого в IV в. дала повод к миссии Мефапа».
Ну и как же после этого относиться к фракийской, то есть индоарийской версии Вольтера и его поклонников? Зелинский прямо говорит о финикийском следе во всем, что касается кабиров. То есть повторяет Геродота. Но про Геродота можно еще сказать, что его историчность слишком мифична для того, чтобы быть полностью объективной. Но про Зелинского же так сказать нельзя. То, что Зелинский тянет нитку кабирианства от семитской Финикии, а не от досемитских и доиндоевропейских пеласгов, как Геродот, ничего по сути не меняет. Потому что Финикия и пеласгианство сильно связаны. Кроме того, следить нам сейчас надо за общей логикой Зелинского, стремящегося соединить свои эллинистические исследования с рассмотрением наидревнейшей религиозности.
Мы только начали обсуждать построения Зелинского. Нам предстоит заниматься этим достаточно долго. Но заверяю читателя, что полученный результат оправдает ту подробность, с которой здесь цитируется и обсуждается «Религия эллинизма» Зелинского.
(Продолжение следует.)
ИА Красная Весна
http://rossaprimavera.ru/article/3ac4728b
19.10.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №250
Вольтеру было совершенно не нужно, чтобы замысленный еще до Французской революции в качестве ее символа фригийский колпак ассоциировался с чем-то доиндоевропейским, кроваво-оргиастическим. Вольтеру были нужны добренькие кабиры, лишенные зловещей Хозяйки, и благой фригийский колпак
Судьба гуманизма в XXI столетии
Сергей Кургинян, 19 октября 2017 г.
опубликовано в №250 от 19 октября 2017 г.
Митра, убивающий быка. Античный барельеф
Читая работу Вольтера о Самофракии, убеждаешься в том, что для автора особо важна тема кабиров. Вольтер возвращается к этой теме неоднократно.
Самофракия, по мнению Вольтера, стала особенно знаменитой в древнем мире «из-за своих божеств, называвшихся кабирами».
Бохарт, по мнению Вольтера, ошибочно связывает мистерии кабиров с Финикией (кто из ученых его эпохи предлагает иной подход, Вольтер вообще не говорит). Но на самом деле, фактом для Вольтера является то, что на Самофракии «были боги Кабиров, священники Кабиров и мистерии Кабиров». Вольтер ссылается — не в вопросе о финикийском происхождении кабиров, а в вопросе о кабирах как таковых — на Геродота, Евсевия, финикийского историка Санхуниатона и даже великого Тота, жившего за 800 лет до Санхуниатона. И на этом основании говорит о том, что за две с половиной тысячи лет до Рождества Христова кабиры уже были в почете.
Вольтер высказывает ничем не подкрепленную, но почему-то важную для него гипотезу о фракийском происхождении кабиров. Причем высказывает он ее, не ссылаясь на авторитеты своего времени и опровергая, по существу, главного тогдашнего авторитета Бохарта. Выдвинув свою, не опирающуюся ни на какие авторитеты тогдашнего времени фракийскую гипотезу происхождения кабиров («я рассматриваю древних богов кабиров как первых богов Фракии»), Вольтер дальше начинает сопрягать действительно фракийского Орфея с кабирами, чье фракийское происхождение более чем сомнительно. Дальше он переходит к теме потопов — Девкалионова, Огигова и так далее. И говорит о том, что на Самофракии был потоп во времена древнего царя Фракии Ксисутра.
А дальше Вольтер приравнивает фракийского Ксисутра к десятому королю Халдеи Ною. И утверждает, что богами Ноя были кабиры. Если бы Вольтер не был крупнейшим интеллектуальным авторитетом своей эпохи, то его построения можно было бы отнести к разряду бредовой альтернативной истории. Но это не так. Вольтер — слишком крупная фигура на европейской интеллектуальной сцене предреволюционной эпохи (имеется в виду эпоха перед Великой французской революцией). Его произвольные построения, фракийские в том числе, могут быть необоснованными или даже ложными, но они не могут быть случайными. Вольтер твердо знает, чего он хочет.
Он хочет, во-первых, всячески возвысить Самофракийские мистерии, в том числе и в ущерб всему библейскому, включая библейскую версию Потопа. И он хочет, во-вторых, если можно так выразиться, «фракизировать» Самофракийские мистерии, оторвав их от древнего Ближнего Востока вообще и от Финикии в первую очередь.
Поскольку древняя Финикия — это центр древнесемитской цивилизации, то задача Вольтера — вырвать из рук семитов всех видов (как иудеев, так и враждебных им финикян, исповедующих не моисеевское монобожие, а культ Баала, Астарты, Анат, Дагана или Дагона, других оргиастических кровавых божеств).
При этом Вольтер, так много говоря о кабирах, называя их то богами, то жрецами, ничего не говорит о служебной роли этих существ. Между тем, служебность их роли очевидна даже в случае, если данные существа фигурируют в качестве полноценных божеств.
А ведь слишком очевидно было уже в эпоху Вольтера, что кабиры не существуют сами по себе. Что они сопровождают некую великую богиню, именуемую чаще всего Кибелой, а также Кивевой, Диндименой, Идейской матерью, Великой матерью богов. А также Реей. Вольтер активно оперирует авторитетом Геродота, как бы забывая при этом, что для Геродота кабиры — это пеласгические боги. То есть боги доиндоевропейские. И что, соответственно, та богиня, которой они служат, именуется иногда Деметрой Кабирией. Храм такой Деметры находился в священной фиванской роще, в данном случае имеются в виду древнегреческие, а не финикийские Фивы, но ведь связь одних Фив с другими тоже достаточно очевидна. Если кабиры, прислуживающие Кибеле, Кивеве, Идейской матери, Рее или Деметре Кабирии, имеют доиндоевропейский и досемитский пеласгический генезис, то и их хозяйка такова (и может ли вообще Великая Мать быть иной?) Но Вольтеру нужно замалчивание такого доиндоевропейского, еще более древнего, чем семитский, генезиса Великой Хозяйки этих самых кабиров. И вместо этого нужно сослаться на индоевропейскую Фракию. Но тогда не надо ссылаться на Геродота!
Есть слишком много авторитетных свидетельств того, что и у кабиров, и у родственных с ними божеств — куретов, тельхинов и корибантов — есть Великая Хозяйка. И что культ этой Великой Хозяйки и кабиров как служебных божеств имеет пеласгический характер. И что доиндоевропейские пеласги, а не индоевропейские фракийцы насаждали этот культ во Фригии.
С политической точки зрения — а другой точки зрения у Вольтера быть не может — не просто важно, а чрезвычайно важно, важно до крайности — поклоняетесь вы фригийско-фракийским, то есть индоевропейским богам, или вы поклоняетесь пеласгически фригийским, то есть доиндоевропейским богам. А значит, так же важно и то, что такое фригийский кабирский след: это индоевропейский фракийский след или это след пеласгический, то есть глубочайшим образом доиндоевропейский.
Вспомним, кстати, что Эней и Анхиз пытались возвести свой генезис к критянам, а потом опамятовались и стали тянуть свою нить от тех же пеласгов. Если Троя — это просто околофригийская общность, имеющая фракийский фундамент, то это одна Троя. А если у Трои есть пеласгический фундамент, на котором зиждется всё та же околофригийская общность, то это совсем другая Троя. А какова Троя, таков и Рим. А каков Рим, такова и вся западная цивилизация. Или она маркируется фракийским индоевропейством, перенесенным в Малую Азию, или она маркируется доиндоевропейским пеласгийством как чем-то промежуточным в плане обсуждаемого нами КОВЦ, но тем не менее, уже достаточно древним для того, чтобы всё индоевропейское — фракийское в том числе — рассматривалось как глубоко вторичное.
Читатель спросит, почему это всё так важно. Отвечаю. Если бы подобные маневры осуществлял не уважаемый мной Вольтер, а ненавидимый мной Гитлер, то читатель бы не задавал такого вопроса, правда же? Потому что для читателя, надеюсь, очевидно, что Гитлеру с его помешанностью на арийстве и индоевропействе очень важно вывести необходимые ему традиции, на которые он ориентируется, из индоевропейского корня. И доказать при этом, что ни к чему из доиндоевропейской мерзости его традиция отношения не имеет.
Ну так вот, читатель. В каком-то смысле в вопросе о выведении собственных традиций из индоевропейского корня и отвержении связи твоих традиций с любой доиндоевропейской мерзостью — что Вольтер, что Гитлер. Они радикально отличаются и идеологически (Вольтер восхваляет разум, Гитлер — инстинкт), и морально (Вольтер — совершенно добропорядочный француз, а Гитлер — кровавая нелюдь). Но это не значит, что Вольтер и Гитлер не могут одинаково хотеть свести благие для них истоки к индоевропейству. Все, кто преувеличивает роль Фракии во всех фригийских делах, включая кабировские, хотят, чтобы истоки были индоевропейскими. Причем настолько хотят, что судорожно закрывают глаза на всё, что этому противоречит. Отсюда вовсе не следует, что все, кто этого хочет, идеологически родственны Гитлеру. Я категорически отрицаю такое понимание моих аналитических построений. Я просто констатирую, что и Вольтер, и другие игнорируют пеласгические или иные неиндоевропейские корни бурно обсуждаемого ими кабирианства именно ради приравнивания этого кабирианства, чей фригийский характер совсем уж трудно отрицать, к фракийству. Мол, всё фригийское имеет фракийское происхождение. А значит, всё фригийское является индоевропейским. И, апеллируя к фригийскому началу, мы остаемся в рамках индоевропейской традиции. И вновь читатель спросит: «А где это Вольтер и ориентирующиеся на него круги так уж настойчиво задействуют фригийскую тему в политических целях?»
Фригийский колпак — это высокий головной убор у древних фригийцев. Речь идет о колпаке, который обычно по цвету был красным, а по форме напоминал древнегреческий шлем. Только фригийский колпак, в отличие от такого шлема, был не металлическим, а матерчатым, и имел матерчатые наушники. Из троянцев чаще всего в этом колпаке изображается Парис, укравший Елену.
В Древнем Риме такой колпак носили рабы, получившие свободу. Назывался этот колпак pileus. Такой же колпак носили в Риме и Греции ремесленники, представители свободного демоса. Раб, становясь свободным, начинал входить в этот демос. Великий Гай Юлий Цезарь был убит своим другом Марком Юнием Брутом в мартовские иды 44 года до н. э., конкретно — 15 марта. Сам Марк Юний Брут был убит при Филиппах (в Македонии) политическими наследниками Цезаря в ноябре 42 года до н. э. До того как быть убитым, Брут выпустил римскую монету, на которой этот самый pileus изображен между двух клинков.
Когда через 1500 лет, конкретно в 1478 году был убит венецианский властитель Джулиано Медичи, то на медали, посвященной этому освобождению от тирана, было изображено то же, что и на монете, выпущенной Брутом. Это не случайно. Во время римских восстаний фригийский колпак, поднятый на посох, мог служить знаменем для рабов.
Кстати, к Христу волхвы пришли тоже во фригийских колпаках. Во время Великой французской революции фригийский колпак стал общепринятым символом революции. Этот символ не вызвал поддержки у всех сторонников революции. 19 марта 1792 года в Якобинском клубе Парижа было зачитано письмо мэра, осуждавшего ношение фригийского колпака. 19 июня 1792 года умеренные круги революционеров добились осуждения этого колпака. Но 20 июня 1792 года, то есть на следующий день, радикальные французские революционеры — санкюлоты — взяли штурмом королевский дворец в Тюильри. Король, которого санкюлоты обвинили в государственной измене (он хотел бежать из Парижа и вернуться в него на штыках иноземной армии), был вынужден надеть фригийский колпак. Колпак подали королю на пике. Вскоре король был казнен по приговору революционеров. Великий французский художник Фердинан Виктор Эжен Делакруа (1798–1863) написал знаменитую картину «Свобода, ведущая народ 28 июля 1830 года».
Liberty Leading the People - Eugène Delacroix (1830) The figure of Liberty is known to the French public as Marianne. Here she is holding the French tricolour, which remains the national flag of France today, while climbing over a barricade of bodies after the French Revolution.
Свобода изображена в виде девушки во фригийском колпаке. Этот же колпак изображен на многих монетах США и на гербах ряда стран мира. Национальный символ Франции — Марианна — это молодая полная женщина во фригийском колпаке. Она является олицетворением национального девиза Франции «Свобода, равенство, братство». Скульптурные изображения Марианны обязательны в учреждениях французских органов власти.
Я мог бы продолжать сообщать читателю эти общеизвестные сведения, но я преследую не осведомительно-ознакомительные, а иные цели. Я хочу показать, что для Вольтера, который очевидным образом является предтечей и вдохновителем Великой французской революции, Фригия очень важна, в частности в связи с этим самым фригийским колпаком. Что столь же важен для Вольтера и Рим фригийского колпака. Что таков для Вольтера свободный Рим, Рим демократии и восстаний. И что Вольтеру совершенно не нужно, чтобы замысленный еще до Французской революции в качестве ее символа фригийский колпак ассоциировался с чем-то доиндоевропейским, кроваво-оргиастическим. Вольтеру нужны добренькие кабиры, лишенные зловещей Хозяйки, и благой фригийский колпак. То есть кабиры ему нужны, но вне связи с тем, с чем они на самом деле неразрывным образом связаны — то есть без связи с пеласгическим доиндоевропейским темным матриархатом и его богиней Кивевой или Кибелой. И Рим, который с Фригией связан, Вольтеру нужен тоже в соответствующем виде. Связь Рима с Фригией и даже с фригийским колпаком, имеющим не только освободительно-демократический характер, достаточно очевидна. Достаточно посмотреть на барельеф из бывшего митреума (храма культа бога Митры, превращенного христианами в базилику святого Климента. Базилика расположена в Риме. На сохранившемся барельефе Митра изображен во фригийском колпаке.
Напоминаю читателю, что Митра — это достаточно сложное божество, которое всё тот же Геродот именовал женским божеством. Геродота за это стыдили, но позже было обнаружено, что действительно на монетах Кушанского царства (древнего государства, расположенного в I–III веках нашей эры на территории современной Средней Азии, Афганистана, Пакистана, Северной Индии) была изображена богиня Миоро, которую исследователь отождествляет с женственным Митрой.
И крупный советский иранист и скифолог Эдвин Арвидович Грантовский (1932–1995), и его учитель, крупнейший советский востоковед Василий Васильевич Струве (1889–1965) были убеждены, что сведения Геродота адресуют к Митре как андрогинному божеству. В любом случае Митра был очень важен для Древнего Рима предхристианской эпохи. Вообще для Рима и для римских легионеров в особенности. Большинство легионеров поклонялось Митре. Специалисты утверждают, что если бы при Константине государственной религией не стало бы христианство, то единая римская государственная религия всё равно была бы утверждена, и этой религией была бы религия Митры. Но римский митраизм — дело достаточно позднее. Хотя и имеющее определенные матриархально-андрогинные следы, но в целом существенно ориентированное на индоевропейский воинский религиозный культ.
Но задолго до заигрываний Рима с митраизмом в столицу утверждающейся супердержавы был перенесен из фригийского города Пессинунта темноцветный камень, являющийся символом богини Кибелы и находившийся в ее Пессинунтском храме. Считается, что этот камень имел метеоритное происхождение. Все женщины Рима встречали камень в порту Остии. Когда этот камень, он же — богиня Кибела, нисходил на римскую землю, его несли к храму Победы на Дворцовом холме римские девы. Это произошло 12 апреля 204 года до н. э. С тех пор культ богини Кибелы, именуемой Великой Матерью (Mater Magna), сделался государственным. Культом заведовала специальная коллегия жрецов. Долгое время обряды культа отправляли не римляне, а фригийцы. В обряды Кибелы входили оргиастические действа, исполняемые жрецами, которые в экстазе оскопляли себя, знаменуя этим полное подчинение Великой богине. Кибела, она же Рея, носит корону в виде зубчатой башни.
Италия. Тивали: Вилла кардинала д'Эсте
Статуя Кибелы в Мадриде
Она ездит на золотой колеснице, запряженной рычащими львами. Сопровождают ее экстатические жрецы, находящиеся в состоянии безумства. Как бы ни назывались эти жрецы: корибанты, куреты или кабиры, — мы имеем дело всё с теми же нашими, так сказать, вольтеровскими знакомцами. Пессинунтская Кибела именуется Диндиментой по названию горы Диндим, которая возвышается над городом Пессинунт.
Метеоритный камень, он же Кибела, был перенесен из Пессинунта в Рим в соответствии с изречениями из древних «Сивиллиных книг». Книги Сивилл — это книги пророчеств. Они появились в Риме в эпоху царя Тарквиния Гордого, седьмого римского царя, царствовавшего с 534 по 509 год до н. э. Читатель помнит, что Эней посетил Кумскую Сивиллу, которая указала ему на то, куда именно он должен двигаться. Книги Сивилл были тайнами. Для того чтобы их читать, необходима была определенная жреческая квалификация и специальное разрешение римского Сената. Налицо связь Энея через Сивиллу с Пессинунтским камнем, а значит, и с Кибелой. А где эта связь — там и пеласгическая великая мать как ось римской республиканской и имперской жреческой государственности.
Читатель имеет полное право усомниться в особой роли Кибелы как божества, связанного с кабирами, пеласгийством и более глубокими слоями того матриархата, который Нойманн называет черным. И он прав в этом своем скептицизме. Потому что если и впрямь в Риме Энея, этом троянском по своему происхождению Риме, всё так завязано на пеласгийский черный матриархат, он же — Матери из гетевского «Фауста», то впору говорить о черных матриархатных корнях всей западной цивилизации, имеющей римский и проторимский генезис. А также о том, что рано или поздно эта цивилизация явит нам именно подобный облик. Да что там явит — уже являет. Миллионные митинги вокруг памятника Кибелы в Мадриде, имеющие оргиастическо-перверсивный характер, и впрямь достаточно выразительны. Да и многое другое тоже вполне отдает Черной матерью, Лилит, Кибелой и иже с ними.
Но требовательный читатель может расценить подобный исследовательский результат как избыточно легковесный. И справедливо указать на то, что матерью Энея является хотя и непростая, но вполне олимпийская Венера. Что Палладиум связан опять же не с какой-то там Кибелой, а с Афиной Палладой, тоже не простым, но вполне олимпийским божеством.
Фаддей Зелинский. 1930
Для того чтобы мое блуждание по лабиринтам древней истории закончилось не авторским аналитическим умозрением, легковесным, как все аналитические построения, игнорирующие детальное изучение древней истории, мне придется познакомить читателя с очень авторитетным специалистом по древней истории Фаддеем Францевичем Зелинским и его работой «Религия эллинизма». Уж кто-кто, а Зелинский не аналитик, а именно историк, причем крайне авторитетный.
Фаддей Францевич Зелинский (1859–1944) — российский и польский антиковед, филолог-классик, культуролог. Зелинский был профессором Санкт-Петербургского и Варшавского университетов. Кроме того, Зелинский был академиком Польской академии наук, почетным академиком Российской академии наук, членом-корреспондентом Российской, Баварской, Британской академий, почетным доктором Афинского университета, Оксфорда и Сорбонны. Я перечисляю все эти регалии потому, что сама мысль о возможности разобраться в хитросплетениях древнейшей истории с помощью одной лишь аналитики мне, представьте себе, не просто чужда, а глубоко отвратительна. Да, без аналитики разобраться в античных и более ранних лабиринтах невозможно. В них трудно разобраться, даже если владеешь системным аналитическим методом. Но одно дело — дополнять аналитикой выкладки выдающихся высокопрофессиональных историков. И совсем другое дело — подменять аналитикой всё на свете, не пытаясь даже опереться на серьезный фундамент, каковым могут быть только исследования настоящих специалистов. Я таким специалистом не являюсь, никогда не хотел им быть. И я очень уважаю таких настоящих специалистов.
Зелинский — переводчик, великолепно владеющий древними языками. А такое владение является безусловно необходимым для того, чтобы быть настоящим специалистом. Конечно же, не каждый переводчик является ученым. Но Зелинский — выдающийся ученый. Если данные Зелинского подтвердят мои аналитические выкладки, опирающиеся на все данные, которые я уже приводил и которые добыты настоящими специалистами, то мое исследование можно считать результативным. Да и то в случае, если данные Зелинского — это не какая-то экзотика, а вполне авторитетная научная точка зрения.
Несколько слов о Зелинском. Он — поляк по происхождению. Отец Зелинского — юрист, служивший в Санкт-Петербурге, — умер, когда Зелинскому было 14 лет.
В 1876 году Фаддей Францевич окончил немецкую гимназию при евангелической церкви Святой Анны (так называемую Анненшуле — школу в Санкт-Петербурге, открытую в 1736 году для обучения детей немецких поселенцев). Зелинский был лучшим учеником этой школы и в качестве такового получил трехгодичную стипендию для обучения в русской филологической семинарии при Лейпцигском университете. После трех лет обучения Зелинский, прекрасно себя зарекомендовавший за эти три года, смог продолжить обучение и в 1880 году получил степень доктора философии. Тема докторской диссертации Зелинского — «Последние годы Второй Пунической войны». Зелинский не ограничился этой докторской степенью. Он защитил в 1887 году диссертацию на степень доктора классической филологии. Темой диссертации было «Членение древнеаттической комедии».
С 1887 года Зелинский преподавал древние языки в Петербургском историко-филологическом институте. Одновременно он стал преподавателем кафедры классической филологии Санкт-Петербургского университета. В Санкт-Петербургском университете он преподавал вплоть до своего отъезда из России в 1922 году.
Зелинский был одним из наиболее популярных профессоров университета. Научная молодежь заслушивалась Зелинским. Студентки в него влюблялись. Одна из таких влюбленностей кончилась самоубийством, что омрачило научную карьеру Зелинского.
Зелинский пробудил в русской интеллигенции того времени интерес к античной культуре. Сделать это было непросто, потому что гимназическая зубрежка античных текстов отвращала от античности очень и очень многих. Одним из учеников Зелинского был великий Александр Блок. Зелинским восхищались Горький, Луначарский, Бальмонт, Брюсов, Сологуб, Вячеслав Иванов и другие. Зелинский повлиял на творчество великой танцовщицы Айседоры Дункан, придав новое качество ее интересу к античному танцу.
Из России Зелинский уехал в Польшу. Зелинский утверждал, что он не эмигрант, а человек, вернувшийся к себе на родину. Провожал Зелинского на вокзале сам нарком Луначарский. В Польше Зелинский преподавал до 1935 года. Он оставался почетным профессором Варшавского университета до начала Второй мировой войны. К этому времени Зелинский уже получил мировое признание. Он стал членом Германского археологического института в Риме, Института этрусских исследований во Флоренции. После гибели Варшавского университета в 1939 году Зелинский вместе со своей дочерью Вероникой переехал к своему сыну Феликсу в Баварию, где с 1922 года отдыхал каждое лето. Немцы не мешали работе Зелинского. Зелинский умер 8 мая 1944 года в Баварии.
Все эти сведения я привел для того, чтобы читатель в полной мере оценил цену тем суждениям Зелинского, которые полностью подтверждают мою аналитическую версию, опирающуюся на сведения других авторитетных историков.
(Продолжение следует...)
ИА Красная Весна
http://rossaprimavera.ru/article/b3479b40
08.07.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №235
Вольтер, сам являясь масоном и подпитываясь от старших братьев по масонерии, не мог не интересоваться Тотом и Гермесом. Ну, а дальше — один шаг до интереса к кабирам
Сергей Кургинян, 07 июля 2017 г.
опубликовано в №235 от 07 июля 2017 г.
Вольтер пишет: «Что еще интереснее — этот Санхуниатон, который определенно жил раньше, чем Моисей, ссылается на великого Тота, первого Гермеса, первого египетского Меркурия. А этот самый великий Тот жил за 800 лет до Санхуниатона, если ориентироваться на свидетельства этого финикийца.
Поэтому Кабиры были в почете и пользовались уважением две тысячи и три или четыре сотни лет до христианской эры».
Напоминаю читателю, что Вольтер всё это написал в конце XVIII столетия. И что в конце XVIII столетия история Древнего мира выглядела совсем не так, как теперь. Например, в классической истории Древнего мира, сформировавшейся окончательно к концу XIX столетия, вообще не было хеттов. А уж тем более — хаттов. И вся древнейшая автохтонная цивилизация Малой Азии просто отсутствовала как факт. Соответственно, вся модель Древнего мира была другой, чем сейчас.
Очень большая часть разного рода древних текстов: шумерских, аккадских, вавилонских, хеттских, ассирийских и других — не была не только расшифрована, но и найдена. Соответственно, Вольтер все свои рефлексии на проблему соотношения древнейших религий основывал на скудном материале, доступном для очень интересующегося вопросом интеллектуала в конце XVIII столетия. Для того, чтобы в ту эпоху, тем не менее, интересоваться кабирами и соотносить их с иными древнейшими религиозными верованиями, нужно было быть не просто очень продвинутым интеллектуалом, а очень продвинутым интеллектуалом, достаточно погруженным в проблематику древнейших религий.
Наверное, мы так и не поймем, почему Вольтер, будучи антирелигиозно настроен и в принципе тяготея к проблематике, имеющей актуальное политическое значение, был так погружен в то, что касалось каких-то кабиров. Перефразировав Гамлета, говорившего по поводу актера, «что он Гекубе, что ему Гекуба», можно сказать по поводу Вольтера: «Что он кабирам, что ему кабиры?»
Любители масонских конспирологических интерпретаций всего на свете сразу же воскликнут: «Да понятно же, для чего Вольтеру нужны кабиры. Он занят египетским богом мудрости Тотом, этим древнейшим египетским эзотерическим божеством, потому что им занимаются его масонские братья. И Гермесом, которого древние греки в относительно позднюю эпоху отождествляли с Тотом, он занят по этой же причине. Древнегреческий Гермес и египетский, более исторически древний Тот стали главными богами сначала для европейской алхимии, которая занималась герметическими, то есть тайными, науками. При том, что слово «герметическое» порождено связанностью тайных наук с Гермесом. А потом они же стали главными богами масонства. Да и Возрождение — перебрасываем мост между средневековой алхимией и масонством — тоже пристально приглядывалось к Гермесу и всему герметическому, что с ним связано. Правда, Возрождение чуть менее пристально к этому приглядывалось, чем алхимия. Но в принципе история таких тяготений европейских герметиков к Гермесу и Тоту — не за семью печатями.
Понятно также то, что подобный интерес к относительно дикой средневековой Европе как минимум со времен крестовых походов привили относительно более цивилизованные и продвинутые арабы. Ведь арабские интеллектуалы отнюдь не только ислам культивировали. Культивировали они, рискуя быть за это уничтоженными, и доисламскую арабскую магию, и некие знания, почерпнутые из завоеванного арабами Египта, и некий гностицизм, повлиявший на суфизм. Да и знания, приходившие к ним из совсем далеких восточных земель — из Индии, Китая, Тибета и других регионов, где было сосредоточено древнее тайнознание, тоже доходили до арабов быстрее, чем до европейцев.
Кроме того арабы быстрее, чем европейцы, завоевав земли, где в результате предыдущих завоеваний пышно расцвел так называемый эллинизм, он же — древнегреческий синкретизм эпохи Александра Македонского и его диадохов: тот же Египет, например, Ближний Восток (Сирию, Иудею), Средний Восток (Ирак), — вобрали и поздние синкретические знания, добытые мудрецами эллинизма, и ранние, собственно эллинские знания — как философские, так и собственно духовные (тот же орфизм, например). Средневековые европейцы всё это получали в существенной степени от арабов, хотя и сами, начав разворачиваться на Восток в эпоху крестовых походов и в дальнейшем, припадали к определенной мудрости напрямую. И ведь никогда эта мудрость не исчезала полностью. Все европейские мудрецы, начиная с самого раннего христианства, так или иначе соотносились с античными мудрецами, да и носителями тайного духовного знания. Поди, разберись, в какой степени, например, христианство было подпитано орфизмом или тем же зороастризмом.
И, наконец, никто же не может свести к нулю иудейское влияние на средневековую Европу. С одной стороны, иудеев, находившихся в Европе, ущемляли в Средние века, устраивали погромы, лишали, как сказали бы сейчас, полноценной интеграции в элиту западных стран. С другой стороны, и иудейская финансовая мощь, и иудейская мудрость были сильно востребованы в Средние века европейцами. Не было бы этого, не было бы настоящей европейской алхимии. Причем по-настоящему была востребована не иудейская классическая, религиозная талмудистская мудрость, а иудейская эзотерическая тайная мудрость, каббалистическая — в первую очередь. А там ведь тоже находится место и Гермесу, и Тоту.
Так что Вольтер, сам являясь масоном и подпитываясь от старших братьев по масонерии, не мог не интересоваться Тотом и Гермесом. Ну, а дальше — один шаг до интереса к кабирам, наличию которого у Вольтера вы почему-то удивляетесь.
Полностью соглашаюсь с подобными возражениями и даже хочу что-то добавить к ним.
В Европе настоящие исследования Древнего Египта, конечно же, были осуществлены уже обсуждавшимся нами французским востоковедом, основателем египтологии Шампольоном, который и создал возможность для прочтения египетских иероглифов. Но Шампольон сделал это всё гораздо позже, чем были написаны «Философские письма» Вольтера. Он сделал это фактически чуть ли не столетием позже. «Письма», как мы помним, были изданы в 1734 году, после чего Вольтер, чтобы избежать преследования, убежал в Голландию. А Шампольон, как мы помним, расшифровал текст знаменитого Розеттского камня аж в 1822 году, и до Шампольона сами египетские памятники не могли быть источником информации о Тоте.
И уж тем более Вольтер не мог пользоваться сведениями о Тоте, которые вслед за Шампольоном извлек из египетских памятников крупнейший немецкий археолог и египтолог Карл Рихард Лепсиус (1810–1884).
До Шампольона и Лепсиуса, а также других ученых, расшифровавших древнеегипетскую информацию о Тоте, Великом Гермополе (он же — город Шмун) как центре почитания Тота, гермопольской восьмерке богов и роли Тота в этой восьмерке, связи Тота с культом Луны и загробного мира, Тот был почти неведом даже тем европейским интеллектуалам, которые очень интересовались древним тайнознанием. Но Тот был не совсем неведом этим интеллектуалам, а именно почти неведом. Потому что в их распоряжении были сведения древнегреческих и римских авторов. А были и работы современников Вольтера, в которых специально обсуждались эти сведения.
Вольтер и другие соискатели знаний о Древнем Египте могли ориентироваться на работы своего современника, кальвинского богослова и востоковеда Пауля Эрнста Яблонского (1693–1757).
Правда, основная книга Яблонского о Египте, его трехтомное сочинение, в котором были собраны греческие и латинские источники по египетской религии, было опубликовано позже, чем «Философские письма». Но ненамного позже. Трехтомное сочинение Яблонского «Пантеон египтян» («Pantheon Aegyptiorum sive de diis eorum commentarius») публиковалось в течение 1750–1752 годов. Но оно было известно до этого. А сам Яблонский обратил на себя внимание полемикой по вопросу о различиях между несторианством, осужденным как ересь на III Вселенском Соборе в 431 году нашей эры, и кальвинизмом. Это сочинение Яблонского было опубликовано в 1724 году и сразу привлекло к себе внимание европейских интеллектуалов.
Вольтер мог черпать знания из бесед с Яблонским или друзьями Яблонского. Скорее всего, на эту же работу ориентировались и те известные, отнюдь не высосанные из пальца масонские австрийские круги, которые существенным образом влияли на творчество Моцарта, который вращался в этих кругах, ориентировался на них. Да, Моцарт погрузился в стихию венского и зальцбургского масонства уже в конце XVIII века, а не в 30-е годы, когда были изданы «Философские письма». Но мы имеем дело с одной эпохой и одной сферой интересов.
«Волшебная флейта» Моцарта особенно часто обсуждается моцартоведами в этой связи. Очень серьезный моцартовед Пауль Нетль (1899–1972), выходец из Чехии, поселившийся с 1938 года в США, исследователь европейской классической музыки, не имеющий никакого отношения к расхожей антимасонской конспирологии, назвал «Волшебную флейту» Моцарта «лебединой песней масонства». (Оно в Австрии было запрещено в 1764 году императрицей Марией Терезией. Мария Терезия (1717–1780) была женой императора Франца I, умершего в 1765 году. Овдовевшая Мария Терезия назначила своим соправителем императора Иосифа II, сильно ограничив сферу его влияния. Умерла Мария Терезия в 1780 году. После чего император Иосиф II (1741–1790), получив полноту императорской власти, стал благоволить масонству. Для австрийского масонства наступил так называемый золотой век. В конце этого золотого века австрийского масонства, уже после смерти Иосифа II, Моцарт написал свою «Волшебную флейту» и умер. Тремя годами позже золотой век австрийского масонства закончился, началась новая волна гонений.)
Часто говорится, причем отнюдь не только конспирологами, о том, что Моцарт пострадал потому, что раскрыл некие тайны масонства. На это намекает и Пушкин в своем «Моцарте и Сальери». Пушкинский Моцарт говорит, что ему был заказан реквием, причем заказчиком был некий загадочный человек, одетый в черное, которого пушкинский Моцарт называет также черным человеком («Человек, одетый в черном, Учтиво поклонившись, заказал Мне Requiem и скрылся... Мне день и ночь покоя не дает Мой черный человек. За мною всюду Как тень он гонится...»).
Причины смерти Моцарта пусть обсуждают моцартоведы — это всё из сферы проблематичного. А несомненностью являются как связь Моцарта с золотым веком венского и зальцбургского масонства, так и нижеследующие строки из «Волшебной флейты»:
Кто этот путь лихой пройдет без роздыха,
Очистится огнем, водой, землей и воздухом.
И если смерти страх преодолеет сам,
То из земли взнесется к небесам.
И таинства Изиды там узря,
Отдаст себя им полностью не зря.
Серьезные исследователи творчества Гёте настаивают на том, что посвятительные процедуры из моцартовской «Волшебной флейты» были заимствованы Гёте во второй части «Фауста».
Напоминаю читателю, что Вольтер родился в 1694-м и умер в 1778 году.
Моцарт родился в 1756-м и умер в 1791-м.
А Гёте родился в 1749-м и умер в 1832-м.
Соответственно, Гёте и Моцарт — просто современники. А Вольтер — старший современник Гёте и Моцарта. Когда Вольтер умер, Моцарту было 22 года, а Гёте — 29 лет.
Мы действительно имеем дело почти с одной эпохой, с примерно одним и тем же кругом европейских интеллектуалов и, несомненно, с определенной системой масонских лож, так или иначе соприкасавшихся с этими интеллектуалами. Но только ли с этим мы имеем дело? И только ли этим мы обязаны интересу Вольтера к кабирам и интересу Гёте ко всему, что связано с неолимпийскими, странными древнегреческими божествами? Притом что нормальные олимпийские божества (Зевс, Посейдон, Арес и другие) Гёте явным образом не интересны, а Древняя Греция при этом и интересна, и важна для Гёте сверх всякой меры.
К сожалению, мы не сможем не только четко ответить на такие вопросы, находящиеся по определению за пределами сферы четких ответов, но и что-то с чем-то как-то соотнести без хотя бы краткого экскурса в пока что не обсужденные нами проблемы древнегреческой и малоазийской истории. Чуть позже я вновь вернусь к Вольтеру, но уже вооружившись необходимым историческим материалом.
Есть такая древнегреческая богиня Кибела, которую иногда называют Цибелой или Кибебой. Религиоведы настаивают на том, что у этой богини — фригийские корни. Фригия — это внутренняя историческая область западной Малой Азии, то ли включающая в себя Трою, то ли соприкасающаяся с Троадой. Так вот, Кибела — это богиня с интересными для нас фригийскими корнями, притом что Фригия или включала в себя Троаду, или соприкасалась с ней достаточно близко.
Богиня Кибела именуется также Кивева, Диндимена, Великая Мать богов или Идейская мать. Последнее название уже просто адресует нас к Трое. Но эту адресацию мы обсудим немного позже.
Как мы помним, брат Дардана Иасион был возлюбленным богини Деметры и сочетался с нею на Крите. Иасион сочетался с Деметрой на трижды вспаханном поле. За это он был наказан Зевсом, который поразил его молнией. Но Деметра, скорбящая о смерти Иасиона, отказалась давать урожай, и тогда Зевс позволил Иасиону ежегодно покидать царство смерти Аид и возвращаться к Деметре на землю.
Считается, что Иасион учредил самофракийские мистерии (или же Зевс поручил ему их учредить). Так тема Иасиона и Деметры начинает переплетаться с темой Самофракии.
Поскольку речь идет о мифе, то имеет место вариативность. Но версия, что Иасион является братом Дардана, может быть рассмотрена в качестве основной.
Самофракия, таким образом, является если не родиной, то важнейшей территорией, на которой некие таинства, именуемые самофракийскими, были учреждены Иасионом и его братом Дарданом. В качестве основной может быть рассмотрена и версия, согласно которой Иасион, возвращенный Деметрой к жизни, женился на Кибеле и стал отцом Корибанта.
Диодор Сицилийский излагает эту версию мифа, сообщая о том, что дети Зевса и Электры Дардан, Иасион и Гармония родились на Самофракии. Что «Дардан стремился к великим свершениям и, переправившись впервые в Азию на плоту, основал там прежде всего город Дардан, а затем создал царство, названное впоследствии Троей, народ же назвал от своего имени дарданами. Правил он и многими другими народами Азии, а также поселил дарданов за Фракией».
Эта информация Диодора Сицилийского станет для нас особо важной, когда мы дочитаем до конца Вольтера. Потому что такой авторитет, как Диодор Сицилийский, отрицает «версию Вольтера», которая чуть ниже будет изложена, согласно которой фракийцы, добравшись до Малой Азии, превратились в дарданцев. Диодором Сицилийским, как мы видим, утверждается диаметрально противоположное. А именно, что Дардан поселил своих сынов за Фракией, распространив их влияние сначала с Самофракии в Малую Азию, а уже оттуда добравшись до Фракии и зайдя за нее со своими дарданскими соплеменниками.
Сразу же обратив внимание читателей на это, я продолжаю цитировать рассказы Диодора Сицилийского о Дардане и Иасионе.
Диодор Сицилийский, называя Иасиона вторым сыном Зевса (первым сыном он называет Дардана), далее сообщает следующее:
«Поскольку Зевс решил предоставить почести и второму сыну, он вверил ему обряд мистерий, который издревле существовал на острове, но тогда каким-то образом был передан [ему], однако о том не позволено знать никому, кроме посвященных».
Оговорив то, что подлинная тайна мистерии не может быть разглашена, Диодор Сицилийский, тем не менее, сообщает какие-то расплывчатые вариативные сведения. Они для нас имеют существенное значение и потому я продолжаю цитирование этого источника.
«Считают, что впервые посвятил (видимо, Иасион — С.К.) в мистерии чужестранцев, прославив их таким образом. После этого сюда прибыл в поисках Европы Кадм, сын Агенора, и пройдя посвящение в мистерии, женился на сестре Иасиона Гармонии...
На этой свадьбе впервые пировали боги, и полюбившая Иасиона Деметра подарила урожай пшеницы, Гермес — лиру, Афина — знаменитые ожерелье и пеплос и [кроме того] флейты, а Электра — священные обряды так называемой Великой Матери богов вместе с кимвалами и тимпанами. Аполлон играл тогда на кифаре. Музы — на флейтах, а другие боги восславили этот брак прекрасными речами. После этого Кадм в соответствии с полученным оракулом основал в Беотии Фивы, а Иасион женился на Кибеле и стал отцом Корибанта. После ухода Иасиона к богам Дардан, Кибела и Корибант перенесли в Азию священные обряды Матери богов и отправились вместе во Фригию».
Итак, мы узнаем от Диодора Сицилийского (очень авторитетный древний источник), что Кибела родила от Иасона Корибанта. И что после смерти Иасиона Дардан, Кибела и Корибант перенесли в Азию священные обряды Матери богов. Причем перенесли они их из Самофракии. В какую Азию были перенесены эти обряды? Они были перенесены во Фригию и в Трою. Там укоренились обряды Идейской матери, они же обряды Кибелы, они же обряды Идейской Матери богов.
Открытым остается вопрос о том, является ли Самофракия местом исконного проживания Иасиона и Дардана или же они туда откуда-то пришли. И откуда они туда пришли, если действительно пришли? Пришли ли они туда с Крита, из Финикии или откуда-то еще? Позже мы к этому вернемся. А сейчас для нас главное то, что Самофракия — это территория, на которой были учреждены некие мистерии, связанные с Кибелой, что эти мистерии были связаны также с Деметрой. Что Деметра и Кибела связаны через Иасиона. И что все эти мистериальные начинания, смысл которых нельзя разглашать никому, кроме посвященных, были перенесены во Фригию и Троаду.
Не потому ли Вольтер так заинтересован Самофракией? И что кроется тогда за этим интересом? Перед тем, как отвечать на эти вопросы, обратим внимание на то, что Кибела родила от Иасиона некоего Корибанта. И что именно в этом если не весь смысл самофракийских мистерий Кибелы, то, как минимум, существенная часть этого смысла. Но кто такой Корибант?
Корибанты — это мифические предшественники жрецов Кибелы, богини, которая в каком-то смысле (каком именно — мы обсудим ниже) является еще и богиней Реей, матерью Зевса, женой Кроноса. Отложив ненадолго обсуждение этой связи Кибелы и Реи, установим, что корибанты — это некие спутники Великой Матери богов (или Реи, или Кибелы), которые в диком воодушевлении творят таинства, посвященные той, кого они сопровождают, сопровождая эти таинства музыкой и танцами.
Миф утверждает, что богиня Рея (она же Кибела) научила корибантов этим пляскам, причем, передавала она им эту науку именно во Фригии.
На Крите корибантов именуют куретами. Они танцевали обнаженными со щитом и в шлеме, доходя до неистовства.
Очень часто ставится знак тождества между корибантами и кабирами.
Сообщив читателю эти краткие сведения и заявив о своем намерении далее их обсуждать подробно, я завершу цитирование Вольтера, который почему-то начинает обсуждать в связи с чем-то для него особо интересной Самофракией именно генезис кабиров. Вдвойне интересно, почему Вольтер вдруг голословно утверждает, что кабиры, которые, будучи фактически тем же, чем и корибанты, имеют фракийский генезис.
Диодор Сицилийский, как мы убедились, придерживается другого мнения. А у Вольтера почти нет научных сведений, которые позволяли бы ему опровергать суждения авторитетнейшего Диодора Сицилийского, согласно которому сначала шло движение дарданов, они же в мистериально-жреческом их значении, корибанты или кабиры — из Самофракии в Малую Азию, а потом уже из Малой Азии во Фракию. Почему Вольтер опровергает Диодора Сицилийского? И почему он столь заинтересован темой кабиров?
У меня нет однозначного ответа на этот вопрос. И вряд ли такой ответ у кого-то есть. Но не ознакомить читателя с точкой зрения Вольтера и не предложить читателю сопоставить эту точку зрения с точкой зрения Диодора Сицилийского я не имею права. Конкретно же Вольтер пишет, опровергая Диодора Сицилийского, следующее: «Итак, если вы жаждете узнать, откуда появились боги кабиров, укоренившиеся в Самофракии, то не кажется ли вероятным, что они пришли из Фракии — страны, ближайшей к этому острову, и что этот маленький остров был предоставлен им как площадка для разыгрывания своих действ и заработка? Орфей вполне мог быть главным менестрелем этих богов».
Сопоставив Орфея и кабиров, притом что это сопоставление, с одной стороны, весьма рискованно, а с другой — рождает целую цепь последствий, Вольтер начинает поносить античных богов — как кабиров, так и других. Согласитесь, для такого поношения совершенно не нужно подробно разбираться в их генезисе и поддерживать определенные версии этого генезиса, кстати, в данном случае, не ссылаясь ни на какие источники (мне лично кажется, что версия фракийская, и всё тут).
Сообщив читателю о том, что боги — это, вообще-то, вымысел мошенников, использующих дикость, Вольтер возвращается к деталям очень мало известных кабировских культов. Он пишет: «Существовало три вида кабиров. Потому что, как мы уже наблюдали, в античности всё делалось по три».
Далее Вольтер начинает опровергать орфическую версию кабиров, которую сам же перед этим высказал от своего имени без ссылок на авторитеты: «Орфей, — пишет Вольтер в «Философском словаре», — не мог появиться прежде, чем пройдет достаточно долгое время после создания этих трех божеств; потому что он в своих мистериях признает только одно божество. Поэтому я сильно склоняюсь к тому, чтобы считать Орфея строгим социнианином».
Социнианство — это антитринитарное учение, то есть учение, отвергающее догмат о Троице, восходящее к арианству и другим раннехристианским учениям, и не признающее божественную сущность Иисуса Христа. Называя Орфея строгим социанином, Вольтер осовременивает рассматриваемую античную тему и придает ей некий флер современности и эпатажа. Осуществив этот короткий вираж, он снова возвращается к связи кабиров и фракийцев, которую перед этим вроде бы сам опровергает, говоря о социанианстве Орфея. Вольтер пишет: «Я рассматриваю древних богов Кабиров как первых богов Фракии, вне зависимости от того, какие греческие имена им впоследствии могли давать».
Вот так: рассматриваю — и всё. Без ссылок на Бохарта или античные авторитеты. Вообще без ссылок на авторитеты. В принципе, Вольтеру это не свойственно. И это не котируется его читателями. Но почему-то это нужно. Далее Вольтер переходит к теме Самофракии и потопов.
«Касательно истории Самофракии есть нечто, еще более любопытное. Мы знаем, что Греция и Фракия прежде страдали от множества наводнений. Мы читали о Девкалинове и Огигове потопах. Остров Самофракии известен еще более древним потопом; и этот потоп соответствует, с точки зрения хронологии, периоду, когда, как утверждалось, жил древний царь Фракии Ксисутр, о котором мы говорили в статье «Арарат».
Откуда Вольтер знает о Ксисутре? И кто такой Ксисутр? Вольтер может знать о Ксисутре от того же Евсевия Кесарийского, который, ссылаясь на сведения Аполлодора, ссылающегося в свою очередь на сведения Беросса, говорит, что после смерти халдейского царя Отиарта сын его Ксисутр правил столько-то времени и что при нем произошел великий потоп. Ксисутр — это халдейский царь. Вот всё, что может Вольтер утверждать, ссылаясь на очень скупые сведения, которыми в его эпоху обладали очень немногие. Вольтеру эти сведения известны, ибо он знаком сам и знакомит читателя с обрывками из Беросса, перешедшими в определенные сочинения. Но что же он вместо этого говорит? Он говорит, что Ксисутр не халдейский, а фракийский царь. Странно, не правда ли?
(Продолжение следует.)
ИА Красная Весна
http://rossaprimavera.ru/article/sudba-gumanizma-v-xxi-stoletii-111
28.06.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №234
В понятие «философ», используемое эпохой Просвещения, входила способность некоего интеллектуала, сочетающего в себе вышеназванные образцы мудрости и высокой компетентности, заниматься активной публицистической деятельностью
Сергей Кургинян, 28 июня 2017 г.
опубликовано в №234 от 28 июня 2017 г.
Обсуждать эзотерику КОВЦ, то есть действительное содержание того, что, став ядром великой древней Римской империи, как минимум с этого времени начало формировать западную идентичность и западное отношение к гуманизму, я начну со статьи Вольтера в некоем «Философском словаре» (Dictionnaire philosophique).
Сначала всё же — о самом этом словаре. Его первое название — «Карманный философский словарь». Впервые он был опубликован в Женеве в 1764 году. Публиковался этот словарь так, как публикуются тайные преступные сочинения. К примеру, для того чтобы враги словаря не разобрались, где именно он был опубликован, и не наказали издателей, было сказано, что словарь опубликован в Лондоне. У преступников и заговорщиков это называется «пустить врага по ложному следу».
В первом издании словаря было 73 статьи. Через год словарь был дважды переиздан. Потом он переиздавался достаточно регулярно. И расширялся, причем тоже регулярно. Например, в издании 1767 года было на 34 статьи больше, чем в издании 1764 года. Да и в последующем происходило всё большее расширение этого словаря.
Велика ли роль Вольтера в создании данного рупора самого воинственного просветительства? Перед Великой французской революцией, конкретно в 1784–1787 годах (напомню, что революция началась в 1789 году), вышло посмертное полное собрание произведений Вольтера. В этом полном собрании было 70 томов. Из них восемь томов составили произведения Вольтера, предназначенные для «Философского словаря» или связанные с этим словарем.
В 60–80-е годы XVIII века «Философский словарь» был крайне популярен. Причем не только во Франции, но и в относительно менее склонных к просвещению странах. Например, в России. Историки, занимающиеся Просвещением, спорят о правомочности использования понятия «партия философов».
Противники использования такого понятия указывают на огромные отличия между Дидро и Адамом Смитом, Гольбахом и Гиббоном. На то, что даже в ядре этой «партии философов», куда входили Вольтер, Руссо и Дидро, не было никакого такого единства: что Монтескье не хотел обрубать свои феодальные корни, Джанноне рассуждал о разумном христианстве, Гердер был протестантским теологом. Что в Просвещении не было прямолинейности, а значит, и четкого стержня; что оно изобиловало разного рода пригорками и ручейками, не укладывающимися в какое-либо четкое философское русло. Что само слово «философ» в эпоху Просвещения не означало ни профессиональной привязки, ни тяготения философа к написанию философских трактатов: Пушкин называл своего Евгения Онегина «философом в осьмнадцать лет», а некая Тереза-философ была героиней одноименного порнографического романа. Что тот же Монтескье никогда не отрекомендовывался как философ, а называл себя политическим писателем. Что в число размытого сообщества людей, именовавшихся философами, входили и философы на троне (Екатерина II, Фридрих II, Иосиф II, Густав II).
А вот что писал о философах на троне Вольтер: «Философ не позволит ослепить себя блестящими действиями, приводящими в восторг толпу. Он оценивает всё поведение монарха в целом, и лишь дав такую оценку, ставит монарха в ряд великих людей или отказывает в этом. Если бы Петр Великий был только военачальником и завоевателем, основателем города и даже создателем флота, он вряд ли заслужил бы похвалы, которыми его осыпают. Но как законодатель, как законодатель-философ, он выше всяких похвал».
Те, кто отрицает наличие «партии философов», приводят, например, эту цитату и спрашивают: «Так вы и Петра Великого зачислите в некую многонациональную партию, состоящую из философов? А может быть, и Меншикова туда же?»
Скажут также, что Вольтер, который многих называл «мой философ», был человеком едким. И что когда он называет Даламбера «мой великий философ», то эта едкость носит слабо ядовитый характер, а когда он называет свою собеседницу графиню д’Аржанталь «мой полуфилософ», то едкость достигает максимума.
Но ведь никто и не предлагает проводить аналогию между большевистской партией или орденом иезуитов и этой самой «партией философов». Понятно, что «партия философов» состояла из очень разных людей, что само определение «философ» не имело ничего общего с принадлежностью к сообществу профессоров, преподающих философию в разного рода университетах. Но сколь бы размыт ни был этот образ философа, он же был! И в нем находилось место как для сопоставлений современных просветителям философов и античных мудрецов, беседующих, как тот же Сократ, Платон или Аристотель обо всем сразу: и о богах, и о людской участи, и о том, что такое общество, и о том, как должно быть устроено государство, так и для сопоставлений с последователями этих мудрецов — тяготевшими к предельной широте занятий и знаний интеллектуалами эпохи Ренессанса. При этом в образе философа XVIII века находилось место и для античных и возрожденческих образцов широты и мудрости, и для того, что именовалось фрондированием, то есть для определенного вольнодумства, как религиозного, так и политического.
А еще в понятие «философ», использовавшееся эпохой Просвещения, входила способность некоего интеллектуала, сочетающего в себе вышеназванные образцы мудрости и высокой компетентности, заниматься активной публицистической деятельностью, которую античные и ренессансные прототипы этих мудрецов, разумеется, не вели. А значит, философ Просвещения — это еще и литератор, создающий художественные произведения, а также журналист, публицист, не чурающийся участия в широком распространении как своих идей, так и идей других, родственных ему по духу философов. В этом смысле в размытую или, как сейчас бы сказали, диффузную «партию философов» входили те, кто издавали и распространяли так называемые философские книги. Наиболее известные из них — нидерландский издатель Марк Мишель Рэй (1720–1780), итальянский энциклопедист и книгоиздатель, автор «Ивердонской энциклопедии», друг Жан-Жака Руссо Фортунато Бартоломео де Феличе (1723–1789) и другие.
В этом смысле знаменитая «Энциклопедия» — это не только великолепный по своему содержанию интеллектуальный проект, но и блестящая издательская затея.
Будучи одновременно создателями текстов, их популяризаторами, издателями и распространителями, члены «партии философов», которую можно было бы назвать диффузной партией или сетевой структурой, не чурались того, что могло бы быть названо недостаточно высоколобым и рафинированным.
Выдающийся просветитель Поль Анри Гольбах (1723–1789) адресовал свою работу «Здравый смысл» (1774) тем слоям населения, с которыми высоколобые умники вообще отказывались разговаривать.
Другой член той же диффузной «партии философов» Франческо Альгаротти (1712–1764), доверенное лицо короля-философа Фридриха Великого, в 1737 году разразился книгой «Ньютонизм для дам».
Члены «партии философов» писали художественные произведения. А такой выдающийся член этой, еще раз подчеркну, очень размытой партии, как знаменитая баронесса де Сталь, она же — мадам де Сталь (1766–1817), дочь видного французского государственного деятеля предреволюционной эпохи Жака Неккера (1732–1804), была создательницей знаменитого салона и не чуралась, если можно так выразиться, «будуарной философии».
Члены «партии философов» стремились предельно ярко реагировать на злобу дня. Вольтер, например, выступал в громких судебных процессах.
Членам этой партии удалось сделать философию общественным делом во всей Европе, особенно во Франции. Кто именно написал крылатую фразу: «Разум для философа есть то, чем является милосердие для христианина» — Дидро, Ламетри или Дюмарсе, не главное. Главное — то, что эта фраза стала крылатой. Некое разнокачественное свободомыслие было абсолютно необходимо для того, чтобы принадлежать к «партии философов». Достаточно необходимым был также и особый стиль жизни. Тут моду задавал Вольтер, которого называли фернейским патриархом и который ухитрялся сочетать уединенность с широчайшими контактами как в элите, так и в разных слоях населения.
Есть еще одно основание для того, чтобы говорить о «партии философов», — наличие «партии антифилософов». Эта партия тоже была разнокачественной и диффузной. В ядре ее находились, конечно, иезуиты. Члены «партии антифилософов» выпускали ядовитые памфлеты и высоколобые сочинения, разоблачавшие философов. В истории остались такие имена, как аббат Клод Ивон, Самуэль Формей, аббат Дюбо, аббат Шодон. Аббат Шодон даже выпустил «Антифилософский словарь» — с тем, чтобы дискредитировать детище «партии философов». Он писал: «Из всех сочинений, которые извергла на свет ярость безбожия, нет ни одного, отмеченного более мрачными чертами, чем «Философский словарь»... Его все читают, все его цитируют — военные, магистраты, женщины, аббаты; это чаша, из которой все состояния и все возрасты отравляются ядом безбожия...»
«Философский словарь» приговорили к сожжению суды Женевы и Парижа. Папский Рим включил его в свой «Индекс запрещенных книг». Нравы в обсуждаемую нами эпоху были, конечно, уже не такими суровыми, как в предыдущие столетия, но и отнюдь не мягкими. И когда французский королевский прокурор Омер Жоли де Флери (1715–1810), занимая должность, позволяющую отнюдь не только мягко журить тех или иных нечестивцев, говорит, что под мишенью богохульствующего пера авторов (или автора) «Философского словаря» находятся «таинства, догматы, мораль, дисциплина, культ, истины религии, авторитет божественной и человеческой власти», то это звучит достаточно зловеще. Особенно потому, что в перечень мишеней входит и человеческая, то есть королевская, власть.
По этой причине «Философский словарь» был анонимен. Но все члены «партии философов» были убеждены, что его написал Вольтер, который сам отрицал свое авторство и просил, чтобы его друзья помогли ему в деле подобного отрицания.
Вот в каком издании выходит статья Вольтера об интересующей нас Самофракии, которую, конечно, можно было бы начать разбирать саму по себе, чем мы и займемся чуть позже. Но одно дело — вести такое разбирательство древнейших таинств, отстранившись от разного рода политических контекстов. А другое дело — вести это же разбирательство, показав, что существуют самые разные контексты, включая тот, который я только что рассмотрел, обсуждая «партию философов» и «Философский словарь». Ведь только включив Самофракию в подобные контексты, ты убеждаешься, что имеет место некая сквозная метафизическая, эзотерическая линия, причем не существующая отдельно от линии политической. А на свое исследование я решился только с тем, чтобы убедиться самому и убедить других в наличии этой сквозной линии. Если ее нет — пусть Самофракией занимаются историки античности и религиоведы. Но она есть! И не она одна. А значит, есть и КОВЦ, и его специальная эзотерика, и ее связь с политикой, и ее влияние на судьбу гуманизма в XXI столетии.
В силу такой важности политического контекста я приведу читателю целиком статью Вольтера о Самофракии из столь подробно обсужденного мною далеко не академического «Философского словаря», теснейшим образом связанного с «партией философов», Просвещением, а, значит, и с управлением переходами из одной эпохи в другую (как сказал бы Маркс, переходами от одной формации к другой). Ведь именно этим и ничем другим занималась только что обсужденная «партия философов», ее главный рупор — «Философский словарь» и ее главный автор, он же — вождь «партии философов», господин Вольтер. Вот что пишет этот вождь по поводу Самофракии, малоизвестной, по понятным причинам, в его эпоху.
«Находится ли знаменитый остров Самофракия при устье реки Гебр (Эврили Марица), как говорится почти во всех географических справочниках, или находится в 30 километрах (20 милях) от него, как оно есть на самом деле, — не есть вопрос, который я сейчас исследую.
Этот остров долгое время был самым знаменитым в архипелаге и даже во всем мире. Из-за своих божеств, называвшихся кабирами, местных жрецов, мистерий Самофракия заработала такую репутацию, какую совсем недавно получило Чистилище Святого Патрика в Ирландии».
Что такое Чистилище Святого Патрика? Почему оно, как пишет Вольтер в 1764 году, совсем недавно заработало некую репутацию, сравнимую с той, которой обладали жрецы самофракийских мистерий?
Мартин Бехайм (1459–1507) — выдающийся немецкий ученый и мореплаватель. Долгое время он служил португальской короне. Появившись в 1484 году в Лиссабоне как торговец, Бехайм уже через год был посвящен в рыцари королем Португалии Жуаном II (1455–1495). Покровитель мореходства, обладавший большой физической силой и блиставший рыцарским мастерством, Жуан II никогда не посвятил бы приезжего торговца в рыцари, не имея для этого особых оснований. В ту эпоху это вообще было не принято.
Считается, что информацией Мартина Бехайма пользовался аж сам Колумб, восхищавшийся компетенцией этого Мартина из Богемии, многосведущего космографа.
Космографией в Средневековье называли географию. А Мартин Бехайм, принадлежавший к придворному кружку математиков, этому обществу придворных ученых, в сфере интересов которых были одновременно математика, физика, астрономия, навигация, был не просто сведущим географом той эпохи, но и создателем глобуса — старейшего из сохранившихся до наших дней. Мартин Бехайм очень часто изображен с этим глобусом, на котором обозначены, в соответствии с тогдашним мировоззрением, в том числе и некоторые «священные потаенности».
Ну так вот, единственная священная примечательность Ирландии, отмеченная на глобусе Бехайма, именуемом иногда земным яблоком Бехайма, — это Чистилище святого Патрика. Таким чистилищем называется пещера на острове Стейшн.
По легенде, эта пещера представляет собой вход в другой мир. Вход этот Христос показал Святому Патрику.
Вот что написано об этом чистилище в монографии британских ученых-кельтологов, братьев Алвина и Бринли Рис. Понимаю, что кельтская тема очень лакома для разного рода фантазеров. Но специалисты знают, что Алвин и Бринли Рис не из их числа. Опять же, переводом этой монографии (которая действительно монография) занималась наша отечественная авторитетная исследовательница Т. Михайлова, известная тем, что заниматься переводом фантазий она не будет. Так что давайте ознакомимся с данными Алвина и Бринли Рис, не абсолютизируя эти данные и одновременно рассматривая их как заслуживающие доверия и этим выделяющиеся в череде откровенных спекуляций на кельтской теме:
«Даже в наше время одной из пещер Ирландии приписывают совершенно особые свойства — мы имеем в виду знаменитое Чистилище св. Патрика, которое, как подсказывает само название, представляет собой вход в Иной мир, так сказать врата ада. Расположена пещера на островке посреди Лох Дерг («красного озера»). В средние века в эту пещеру спускались пилигримы и добровольно принимали на себя муки чистилища. Считалось, что, если пилигрим заснет, дьявол утащит его прямо в ад. Одно из наиболее известных средневековых «Видений» — рассказ о приключениях в этой пещере некоего рыцаря по имени Оуэн, причем текст этот был записан задолго до создания «Божественной комедии» Данте. Спускаясь в глубь пещеры, он видит сначала полчища демонов, которые показывают ему картины ужасов чистилища и ада. Затем он по узкому мостику переходит через Адскую реку, после чего два прелата провожают его в рай и подводят к самым Небесным вратам. В недавнее время вход в эту пещеру был закрыт, а рядом построена часовня. И по-прежнему из года в год тысячи пеших паломников сходятся к Красному озеру, чтобы провести бессонную ночь в этой часовне. Один из паломников нашего времени описывает эти ритуальные бдения следующим образом:
«Солнце село, и часовня погрузилась во мрак, лишь тускло мерцали две свечи. Странное, жуткое, ни с чем не сравнимое ощущение — тьма вокруг и белые лица молящихся в трепетном отблеске свечей. Сколько поколений гэлов побывало здесь! Ведь не много найдется ирландцев, которые не пожелали бы хоть на миг заглянуть в тот мир, что ждет их за порогом смерти. Всю ночь мы бодрствовали в нашем заточении, повторяя про себя остановки следующего дня. С наступлением ночи реальный мир как бы исчез. Казалось, мы очутились в сумеречной зоне, где встречаются два мира...»
То, что являет собой пещера Святого Патрика, авторы сочинения сопоставляют с кельтской повестью «Приключение Неры», которая, по их мнению, была записана в начале VIII века, но по духу относится к дохристианской эпохе. Разбирая «Приключение Неры», взаимодействовавшего с потусторонним миром, авторы утверждают, что это взаимодействие «наводит на мысль о некоем ритуале Хэллоуина, сопоставимом с посещением кладбища в эту ночь, когда время и вечность смешиваются, — ритуале, посредством которого люди вступали в контакт с силами Иного мира».
Сравнивая дохристианские, как они считают, «Приключения Неры» с тем, что касается Чистилища Святого Патрика, авторы приходят к следующему выводу: «Конечно, Иной мир, в котором побывал Нера, мало похож на тот, описание которого мы только что привели, однако Чистилище св. Патрика — это, без сомнения, христианизированный вариант языческого ритуала, соотносимый с сагой «Приключение Неры». Обычай спускаться в пещеры вообще не имеет связи с христианством; подобные практики присущи обрядам инициации у народов, весьма удаленных друг от друга, — достаточно назвать мистерии Митры и некоторые ритуалы австралийских аборигенов — повсюду они символизируют посещение иного мира. Сибирские шаманы в ритуальных странствиях в Нижний мир ведут своих спутников на юг «по желтой степи, через которую не перелетит и сорока», затем они карабкаются на высокую гору. «Стоя на вершине, шаман ритуальным пением и танцем уводит свой караван в недра земли. И что же они там находят? Его ритуальные песнопения точно воссоздают обстановку расположенных под храмами Тибета буддийских пещер, где наводящие ужас лики древних божеств открывают перед верующими ужасы Нижнего мира».
Мне представляется, что такая расшифровка вопроса о пещере Святого Патрика в Ирландии достаточна для того, чтобы читатель не раздражался, столкнувшись с непонятной для него пещерой. И потому я продолжаю цитирование Вольтера:
«Эта Самофракия, или Самотраки — это скала, покрытая очень тонким слоем неплодородной почвы, населенная бедными рыбаками. Они бы очень удивились, если бы им рассказали о славе, которая ранее была связана с их островом; и они наверняка спросили бы: «Что это за слава?»
Я задаюсь вопросом, кем были эти жрецы, эти святые масоны, которые совершали свои древние мистерии на Самофракии и откуда они и их боги пришли?
Не кажется правдоподобным то, что этот бедный люд пришел из Финикии, как заключает Бохарт по длинному следу еврейской этимологии...»
Самуил Бохарт (1599–1667), к которому апеллирует Вольтер, — это французский ученый-филолог и протестантский священник. Бохарт являлся блестящим специалистом в области древних языков (древнегреческого, латыни, иврита, арабского и халдейского языков, коптского, персидского, финикийского и галльского языка). Изучением языков Бохарт занимался всю жизнь. Вольтер апеллирует к Бохарту, потому что он являлся общепризнанным эрудитом и крупнейшим знатоком восточных языков. Бохарт был очень увлечен изучением финикийского языка, пытался обосновать его влияние на другие языки, включая языки кельтской группы, финикийскому языку и колониям финикийцев посвящена отдельная работа Бохарта «Ханаан». Так что Вольтер, во-первых, ориентируется в теме, причем прекрасно, и, во-вторых, не тычет пальцем в небо, а ссылается на самые авторитетные источники его времени.
Сославшись на Бохарта и другие источники в вопросе о связи Самофракии и Финикии, Вольтер продолжает обсуждение этой темы, не находящейся, как все мы понимаем, в числе самых актуальных тем его времени, но почему-то для него значимой. Почему? Вчитываемся в текст Вольтера:
«Но боги не так устанавливают свое влияние по миру. Они как завоеватели, которые подчиняют себе нации, не все сразу, а одну за другой. Расстояние от Финикии до этого ничтожного острова слишком большое, чтобы признать возможным, что боги процветающего Сидона или гордого Тира могли прийти в это место для отшельников. Жрецы не такие глупцы.
Фактом является то, что на этом презренном острове были боги Кабиров, священники Кабиров и мистерии Кабиров. Не только Геродот упоминает их, но и финикийский историк Санхуниатон, который жил задолго до Геродота, говорит о них в тех фрагментах, которые так удачно сохранил Евсевий».
Я уже информировал читателя о том, что Санхуниатон — не выдуманная фигура. Это древний финикиец, о котором известно из сочинений одного из создателей церковной истории, римского историка Евсевия Кесарийского (263–340 н. э.). Евсевий много путешествовал по Сирии, Египту и Фиваиде (старинное название области в Верхнем Египте, имевшей своей столицей город Фивы и включавшей в себя аж целых 13 номов). Евсевий был любимым мудрецом императора Константина Великого (272–337 н. э.) и восхвалял этого императора. Он защищал гонимого Ария. Во время великого гонения на христиан при императоре Диоклетиане (284–305 н. э.) Евсевий сохранил книги Кесарийской библиотеки, а уехав из Кесарии и путешествуя, обогатил эту библиотеку. Многие ценные отрывки из несохранившихся произведений известны благодаря трудам Евсевия Кесарийского.
Из трудов Евсевия почерпнуты и сведения о Санхуниатоне, жившем, по словам Евсевия, «когда Семирамида была царицей Ассирии».
Семирамида — легендарная мифологическая царица. Вавилонский историк Беросс (350/340–280/270 до н. э.) — жрец бога Бэла в Вавилоне, написал на древнегреческом языке труд по истории древней Месопотамии. Труд этот назывался «Вавилонская (халдейская) история». До нашего времени сохранились только отрывки этого труда. Но он частично воспроизведен древними авторами, включая Евсевия Кесарийского. Беросс описывал историю развития Месопотамии и мировую историю в трех томах, первый из которых охватывает события от начала мира до Потопа, второй — от Потопа до царя Вавилонии Набонассара, то есть до 747 года до нашей эры, третий — от Набонассара до Александра Македонского.
Современные ученые высоко оценивают данные Беросса.
Сообщив эти сведения, я имею право дальше цитировать Вольтера, не раздражая читателя тем, что он натыкается на незнакомые ему имена, каждое из которых волочет за собой целые охапки разнокачественных сведений. Кстати, во времена Вольтера этими сведениями располагали только те, кто хотел совсем уж погрузиться в нюансы рассматриваемой Вольтером древней проблематики. Что ж, давайте ознакомимся с тем, как ее осваивает Вольтер.
(Продолжение следует.)
ИА Красная Весна
http://rossaprimavera.ru/article/sudba-gumanizma-v-xxi-stoletii-110
21.06.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №233
Я начинаю сопрягать блоки проведенного мною исследования. Причем такие блоки, которые казались несопрягаемыми. Подобные сопряжения, во-первых, всегда говорят о том, что исследование подходит к концу. И, во-вторых, требуют повторения пройденного
Сергей Кургинян, 21 июня 2017 г.
опубликовано в №233 от 21 июня 2017 г.
Фрагмент рельефа с острова Самотраки вероятно изображающий обряд посвящения Агамемнона в культ Кабиров. Агамемнон, Талфибий и Эпей. Около 560 г. до н. э.
Самофракия — это маленький остров в Эгейском море, в центре которого находится лесистая гора Фенгари, высота которой 1649 метров. Остров находится вблизи проливов, соединяющих Черное и Средиземное моря, и относительно недалеко как от Малой Азии вообще, так и от Трои в частности. Площадь острова — 178 квадратных километров, его длина — примерно 17 км, а ширина — примерно 10 км. То есть это совсем небольшой остров с богатой растительностью, богатым животным миром и достаточным количеством пресной воды (последнее характерно далеко не для всех подобных греческих островов).
Бывают такие небольшие острова, способные сильно влиять на судьбы больших регионов и даже всего человечества. Не будем сравнивать Самофракию и Британские острова, но если соотнести влияние Британских островов в XIX веке с их размером, то обнаружится, что речь идет о маленьких, хотя и несопоставимо больших, чем Самофракия, островах, имеющих огромное влияние на территориях, в колоссальное число раз превышающих по своей площади сами эти острова.
Но Самофракия, в отличие от Британских островов, Японии, даже того же Крита, в минойскую эпоху сильно влиявшего на то, что происходило на огромных территориях, никогда политически ни на что не влияла. Она влияла на очень многое — но не политически, а метафизически. Именно на Самофракии жрецы творили так называемые мистерии кабиров, которые приковывали к себе внимание античности. Да и в последующие периоды внимание к этим мистериям, как ни странно, сохранялось.
Вольтер (1694–1778) считается одним из величайших философов-просветителей. По мне, так гениальность этого философа, а также поэта, прозаика, сатирика, историка, трагика, публициста — сильно преувеличена. Но то, что я собираюсь обсудить, находится за рамками моих личных представлений о масштабе творческой личности Вольтера. Раздула ли эпоха, в которую жил Вольтер, масштаб этой личности или нет (до сих пор не могу понять, как те, кто читал его сочинения, могут отрицать, что эпоха этот масштаб раздула), в любом случае Вольтер — это символ Нового времени. Это «фигура № 1» для этого самого Нового времени (оно же — Modernity или «эпоха Модерн»). И это символ вольнодумия, то есть отказа от домодернистских религиозных мировоззрений, которые эпоха Модерн осудила как предрассудки.
Кто такой вольтерианец конца XVIII — начала XIX века? Это человек, лишенный религиозной зашоренности, да и политической зашоренности тоже. Человек, ориентирующийся не на предания и традиции, а на разум и политическую рациональность. Один из парадоксов российского вольтерьянства в том, что главной вольтерьянкой была аж сама Екатерина Великая. На парадокс этот указывал Алексей Константинович Толстой в своем стихотворении «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева», написанном в 1868 году, разбирая последовательно русских царей, при которых, мол, всё было, а порядка не было. Дойдя до Екатерины, А. К. Толстой пишет о загадочности отсутствия этого самого порядка:
Какая ж тут причина
И где же корень зла,
Сама Екатерина
Постигнуть не могла.
Madame, при вас на диво
Порядок расцветет, —
Писали ей учтиво
Вольтер и Дидерот...
Речь идет о переписке Екатерины с Вольтером и Дидро, которая действительно имела место. И странным образом сочеталась с далеко не вольтерьянскими, достаточно тираническими замашками самой Екатерины (на что, кстати, тоже указывает А. К. Толстой).
Но что там Екатерина! Ее предшественница Елизавета, еще менее, чем Екатерина, склонная зачислять себя в вольтерьянки, потребовала, чтобы Вольтер, а не Ломоносов писал биографию Петра Великого, которого она боготворила. А Ломоносову было поручено собирать материал для Вольтера. Посредником был Шувалов, передававший Вольтеру материалы, так сказать, обезличенными. Вольтер эти материалы, в том числе размышления Ломоносова об Антеноре, разносил, что называется, в пух и прах. Кто такой Ломоносов и кто такой Вольтер? Перечитайте сейчас внимательно сочинения одного и другого. И станет ясно, что Ломоносов — фигура намного более крупная, чем Вольтер. Но европейская мода восславила Вольтера, так называемая русская элита преклонилась перед этой модой... Всё, что в данном случае я хочу оговорить этими своими рассуждениями, — масштаб фигуры Вольтера в смысле его почитаемости современниками и потомками и явную ориентацию Вольтера не на религиозные предания, а на нечто прямо противоположное.
И на тебе! — этот враг преданий и друг рациональности пишет в своем «Философском словаре»: «Я спрашиваю, кто были эти жрецы, эти священные масоны, которые праздновали мистерии Самофракии, и откуда пришли они и их боги кабиры».
Вольтер не походя говорит о Самофракии и кабирах. Он подробно обсуждает эту тему. Он пишет о богах кабирах, о жрецах этих богов, о тех, кто эту тему исследовал. Он апеллирует к древним авторам, таким как финикиец Санхуниатон из Бейрута. На этого Санхуниатона ссылались церковные историки.
Казалось бы, античность давно позади. Вольтер фактически полностью отвергает все эпохи преданий, в том числе и эпоху античности. Вольтер фактически разрывает с религиозностью, причем не только христианской, но и любой. Но почему-то его ужасно интересует Самофракия как центр определенного жречества, как центр так называемых кабирских мистерий.
Вдумаемся: человечество входит в Новое время, отряхивая со своих ног прах предшествующей религиозности, а его великие умы, его знаковые фигуры мучительно размышляют о самофракийских кабирских мистериях. Вот вынь им и положь разгадку этих бесконечно загадочных мистерий! Странно, не правда ли?
И честно говоря, если бы не было таких странностей, то можно было бы отдать исследование самофракийских мистерий на откуп специалистам соответствующего профиля и заниматься ими в рамках истории религий, а не в рамках историософии будущего. Но подобных странностей много. Ладно, Вольтер... А Гёте? Ведь каждому, кто внимательно читал вторую часть «Фауста» (а это главное произведение Гёте), понятно, чем интересуется этот великий ум, великий законодатель великой просветительской моды. Он не олимпийской Грецией интересуется, этот Гёте. С точки зрения содержания второй части «Фауста» можно сказать, что «олимпийство» для Гёте — исчезающе малый объект конкретного литературного интереса.
А вот разные странные силы — это интересно. Хоть вам Матери, хоть вам всякие существа наподобие тех же кабиров, пусть и с другими названиями.
И если этот интерес тянется хотя бы по линии Вольтер–Гёте–Юнг, то обсуждение такой линии нельзя считать уделом узких специалистов. Они ее и не смогут обсуждать. Она слишком туманна и широка для того, чтобы обсуждаться такими специалистами.
Между тем подобная линия не может существовать в гордом одиночестве. Она должна сплетаться с другими линиями. Как теми, которые тянутся из древности, так и иными. Ну хорошо, Вергилий — гениальный поэт определенной эпохи, друг римского императора Августа и, так сказать, оформитель его дум о судьбах Римской империи. И Вергилий в силу этого приплетает к Римской империи Энея, род Дарданов и всё прочее. Тут еще можно усмотреть хоть какую-то политическую конъюнктуру своего времени.
Но Гомер-то — это другое. Мы живем не в XIX веке и понимаем, что Гомер — это творческий гений, а не имя собирательное, под которым выступает огромное число разнородных и разнокачественных сочинителей: это уже доказано. И вот этот гений, фигура еще более масштабная, чем Вергилий, этот эталон для Вергилия, чью приверженность конъюнктуре тоже не следует преувеличивать, на свой лад восхваляет Энея и род Дарданов. Причем из текста великой «Илиады» очевидно, что Гомер этот род не любит, по крайней мере, любит гораздо меньше, чем род Приама и Гектора. Или род Ахилла. Но ведь Гомер воспевает, восхваляет Дарданов род. Зачем?
Вдумаемся: Рима еще нет и в помине. Нет и не может быть политического заказа на восхваление некоего альтернативного Греции римского рода с великой историей. Не может Дарданов род выступать в эпоху Гомера в этой роли, но его всё равно восхваляют. Почему?
В своем исследовании я долгое время шел по следу (написал фразу и вдруг понял, что «исследование» — это и есть «хождение по следу») так называемого КОВЦ, кочующего очага высокой цивилизации. И читатель мог меня обвинить в том, что, долго идя по этому следу, я потом этот след бросил. Но я такие следы никогда не бросаю. Потому что если бросать такие следы, то и исследования подобного рода вести незачем. Мне просто нужно, чтобы в исследовании многое сошлось. Чтобы стало ясно, что по какому следу ни идешь, а приходишь примерно в одну точку.
И что можно сказать, что все следы, как КОВЦ, так и другие, — ведут к роду Дарданову. Причем к роду Дарданову как к некоей самостоятельной внутритроянской группе, а не как к троянскому монолиту, которого, как мы уже убедились, просто не существует.
Надо же было убедиться, что этого монолита не существует, не правда ли? И надо было убедиться, что проблема троянской множественности имеет не сугубо историко-религиозный характер. Только тогда можно задаться вопросом: а какую потаенную религиозность несет в себе этот самый род Дарданов, он же — КОВЦ? Потому что если речь идет только о том, что ты можешь сказать про некий КОВЦ — то стоит ли копья ломать, то бишь исследование проводить? Или ты скажи тогда, что КОВЦ — это Атлантида, или не морочь голову читателю. Ну так вот. Только сильно погружаясь в тему и убедившись за счет такого погружения в настоящей несомненности особой роли рода Дарданова, несводимости этого рода к троянскому монолиту, в отсутствии такого монолита, — можно задаться вопросом о содержании рода Дарданова, то бишь о содержании КОВЦ.
А когда начинаешь задаваться этим вопросом, то и «Фауст» Гёте вообще, и его вторая часть, и отсылки в этой части к разным персонажам типа Эрихто, и психоаналитические рассуждения Нойманна, и разного рода перетекания религиозных эзотерических наследств из одной религиозной экзотерики в другую — всё вдруг находит свое место. И ты, уже отчаявшись получить ответ на вопрос о судьбе гуманизма, начинаешь его действительно получать. И никогда бы мы не получили такого ответа или даже не подошли бы к чему-то, содержащему в себе надежду на возможность получения такого ответа, если бы, двигаясь по следу КОВЦ, не перешли бы, например, на как бы лишний в этом исследовании, а на деле — очень нужный для его результативности русский древнейший след. Он же — след рода Антенорова. Потому что, будучи важным сам по себе, этот след является еще и доказательством немонолитности троянства и возможности сочетания в нем очень разных, а возможно, и противоположных начал.
Теперь я начинаю сопрягать блоки проведенного мною исследования. Причем такие блоки, которые казались несопрягаемыми. Подобные сопряжения, во-первых, всегда говорят о том, что исследование подходит к концу. И, во-вторых, требуют повторения пройденного. Читатель помнит, что в начале исследования я приводил ему слова Геродота из его «Истории»: «Эти и еще много других обычаев, о которых я также упомяну, эллины заимствовали у египтян. Напротив, обычай изображать Гермеса с напряженным членом эллины восприняли не от египтян, а от пеласгов. Первым эллинским племенем, перенявшим этот обычай, были афиняне, а от них переняли уже все остальные. Ведь в то время, когда афиняне уже считались эллинами, пеласги поселились в Аттической земле, почему с тех пор и население Аттики также стало считаться эллинским. Всякий, кто посвящен в тайное служение Кабиров, совершаемое на Самофракии и заимствованное от пеласгов, тот поймет меня. Ведь Самофракию прежде населяли те пеласги, которые впоследствии поселились среди афинян, и от них-то самофракийцы переняли эти таинства. Итак, афиняне первыми из эллинов стали делать изображение Гермеса с прямо стоящим членом и научились этому от пеласгов. А у пеласгов было об этом некое священное сказание, которое открывается в Самофракийских мистериях».
Я тогда приводил это высказывание только для того, чтобы поднять пеласгическую, аркадийскую тему, а значит, и тему КОВЦ. С помощью таких сведений обсуждать содержание КОВЦ невозможно, потому что не может этим содержанием быть состояние полового органа бога Гермеса. Да, Геродот говорит и о таинстве кабиров, и о Самофракии. Но он же ничего не раскрывает. А значит, содержание КОВЦ остается тайной за семью печатями. Сейчас я напоминаю о Самофракии и о всем прочем, потому что пора заняться самой тайной.
Что еще говорит о Самофракии и кабирах Геродот в той же «Истории», обсуждая, например, деяния персидского царя Камбиса, ставшего в 525 году до н. э. еще и фараоном Египта и поклонявшегося, в том числе, и богине Нейт?
Вот что он говорит: «Во время своего пребывания в Мемфисе он (Камбис — С.К.) велел открыть древние гробницы царей и осматривал мумии покойников. <...> Вступил Камбис также и в святилище Кабиров, куда не дозволено входить никому, кроме жреца. Кумиры этих богов после поругания он приказал сжечь. Эти кумиры похожи на изображение Гефеста. Они, как говорят, — сыновья Гефеста».
Тут вопрос не в том, чьими сыновьями являются кабиры, а в том, что, будучи главной для Самофракии, тема кабиров не замыкается только на этом священном острове.
Обсуждая приведенные выше слова Геродота, Страбон нечто уточняет. И вот что именно:
«Более всего кабиры пользовались почитанием как раз на Имбросе и Лемносе, но их чтили также в отдельных городах Троянской области. Их имена, впрочем, сохраняются в тайне. Геродот упоминает о существовании храмов кабиров, как и Гефеста, в Мемфисе; Камбис, однако, по его словам, разрушил их. Места почитания этих демонов необитаемы: Корибантий в Гамакситии, в области, теперь принадлежащей александрийцам, вблизи Сминфия, и Корибисса в области Скепсиса около реки Евреента и селения того же имени, а также около потока Эфалоента. По словам Деметрия Скепсийского, представляется вероятной тождественность куретов и корибантов; их считали молодыми людьми или юношами, которых приглашали для военной пляски на праздниках Матери богов, а также «корибантами» оттого, что они на плясовой манер «ходили, бодаясь головой». Гомер называет их искусными плясунами:
Но пригласите сюда плясунов феакийских искусных. (Одиссея. VIII, 250)
Так как корибанты были плясунами и подверженными исступлению, то мы называем бешено вертящихся людей «корибантствующими».
А вот что говорит Павсаний в своем «Описании Эллады»:
«Если отсюда пройти дальше стадиев двадцать пять [в Фивах], то встретится роща Деметры Кабирии и Коры. Войти в нее можно только посвященным в таинства. От этой рощи стадиях в семи находится храм Кабиров. Кто такие Кабиры и какие таинства и обряды совершаются в честь их и Деметры — пусть простят мне люди, любящие слушать такие рассказы, если всё это я пройду молчанием. 6. Но ничто не мешает мне рассказать во всеобщее сведение, какое начало, по словам фиванцев, было этим таинствам. Говорят, что некогда на этом месте был город и жители его назывались кабирами.
К одному из кабиров, Прометею, и Этнею, сыну Прометея, явилась Деметра и поручила нечто их хранению. Что было поручено им и что с ним случилось, я не считаю возможным об этом писать; во всяком случае таинства были даром Деметры кабирам. При походе Эпигонов на Фивы и после их взятия аргивяне выгнали кабиров из их места, и на некоторое время прекратились таинства».
Итак, Деметра-Кабирия... Поставим галочку на полях и двинемся дальше. Кстати, мне всегда казалось, что великий фильм Федерико Феллини «Ночи Кабирии», вышедший на экран в 1957 году, содержал в себе не только пронзительное обычное жизненное содержание, но и нечто большее. И что имя «Кабирия» не было случайным. Это еще один случай — пусть и мельчайший — того, как линии тянутся из бездн прошлого в современность. Не придавая этому случаю никакого особого значения и оговорив его в виде заметки на полях, я возвращаюсь к Павсанию.
Сообщив о том, когда и при каких условиях таинства кабиров были возобновлены, Павсаний сообщает также о степени могущества обсуждаемых им кабиров:
«Гнева и мщения Кабиров людям избежать невозможно. Те таинства и обряды, которые совершаются в Фивах, некоторые дерзнули совершать в том же виде и в Навпакте; их в скором времени постигла законная кара. Те воины, которые вместе с Мардонием были оставлены из войска Ксеркса в Беотии, идя в храм Кабиров, может быть, в надежде на большие богатства, а скорее, как мне кажется, вследствие своего презрения к (чужой) религии, тотчас же сошли с ума и погибли, одни из них бросились в море, а другие — с вершины утесов. Когда после своей победы Александр предал огню Фивы и всю их область, то некоторые из македонян вошли в Кабирион (святилище Кабиров), считая себя вправе всё делать как во вражеской земле, но были тотчас же убиты небесным громом и молнией. Столь неприкосновенным является это святилище с древнейших времен».
Перехожу от древних авторов к более современным.
Вальтер Буркерт (1931–2015) — выдающийся немецкий эллинист, специалист по древнегреческой религии, лауреат множества иностранных премий, создатель научной школы, член многих авторитетных академий и научных обществ. Вот что он пишет о кабирах и Самофракии: «С кабирами и самофракийскими богами к тайне мистерий добавляется загадочность негреческого, догреческого, которое, впрочем, уже дало о себе знать в анданийской традиции, связанной с Кавконом».
Поскольку автор затрагивает достаточно малоизвестную тему, то мне придется дать тут необходимое разъяснение. Кавконы — это очень интересный догреческий автохтонный народ (для нас очень важно, что автохтонный), населявший Западную Анатолию и оттуда двинувшийся в западную часть греческого архипелага, в том числе и в Аркадию. О кавконах сказано в «Илиаде» как в песне X, так и в песне XX.
В песне X сказано о том, как выстроены ряды союзников Трои.
К морю кариян ряды и стрельцов криволуких пеонов,
Там же лелегов дружины, кавконов и славных пеласгов...
А в песне XX говорится о том, как Посейдон закинул Энея, спасая его от Ахилла, в ряды кавконов.
Быстро Эней перепрянул, рукой божества устремленный.
Он долетел до пределов кипящего битвою поля,
Где ополченья кавконов готовились двинуться в сечу.
В «Одиссее» Афина говорит мудрому старцу Нестору, одному из важнейших участников Троянской войны, о том, что ей надо «завтра ж с зарею пойти к народу отважных кавконов».
Павсаний в своем «Описании Эллады» упоминает некоего, скорее всего всё же мифического, Кавкона, предка афинского клана Ликомидов, великого знатока религиозных обычаев и таинств.
Таковы кавконы. Что же касается анданийской традиции, с ними связанной, то речь идет о древнегреческом городе Андания, который был одно время столицей Мессении, являвшейся для Гомера царством легендарного старца Нестора и потерявший независимость в результате войн со Спартой. Андания, видимо, имела политическое влияние еще тогда, когда в Мессении решающую роль играли загадочные лелеги, видимо, столь же догреческие, как и кавконы. И столь же, как и кавконы или пеласги, попадающие под определение «догреческий субстрат», находящийся на греческой территории.
Этот очень важный для нас доиндоевропейский субстрат (анатолийский, пеласгический, минойский и иной) начал поглощаться греками с эпохи микенской цивилизации. И видимо, с этой же эпохи (а возможно, и несколько позже) Андания перестала иметь решающее политическое влияние, как перестал его иметь Элевсин, передав все политические функции Афинам. Но также, как и Элевсин, Андания со временем не теряла, а приобретала жреческое влияние, сохраняя, по-видимому, при этом свои древнейшие корни. И являясь средоточием неких таинств, близких к тем, которые мы обсуждаем.
Сообщив эти сведения, я могу продолжить цитирование Вальтера Буркерта. Он явно связывает кабиров с догреческим субстратом, сообщает о том, что они упоминались Эсхилом в связи с аргонавтами, говорит о культе Деметры Кабирии, который мы уже обсуждали, о кабировском «винопитии». И далее констатирует, что «по меньшей мере один этап таинства мистерии, судя по всему, проходил в резком контрасте с обычным укладом и общественными нормами и переживался как возврат к примитивному состоянию».
Далее автор сообщает, что скорее всего слово «кабир» имеет какое-то отношение к первочеловеку, а значит, и к допотопному человеку. К сожалению, пишет автор, «о самих ритуалах почти ничего не известно. <...> Имя «кабиры», возможно, семитского происхождения, но может быть, и хеттского, так что нельзя однозначно сказать, к какому языку оно восходит. Жителей Самофракии греки называли «пеласгами», кроме того, связывали с троянцами, но, возможно лишь для того, чтобы противопоставить их грекам как «негреков» или «антигреков». <...> Посвящение происходило ночью. Особая таинственность самофракийских богов проявлялась в том, что у них или вообще не было имени, или оно держалось в строжайшей тайне. Посвятительные надписи в святилищах адресованы просто «богам», theoi. То, что эти боги были «кабиры», часто утверждали со времен Геродота, но хорошо осведомленные люди возражали. <...> Великую богиню из Самофракии можно также отождествить с Матерью. Характерные для Кибелы изображения можно видеть на самофракийских монетах. Кроме того, засвидетельствованы культы Афродиты и Гекаты».
Сообщив нам эти ценные сведения, автор далее возвращает нас к теме рода Дарданова:
«Владычицей Самофракии была дочь титана Атланта Электра. <...> Она родила Зевсу Дардана, Ээтиона и Гармонию. <...> Ээтиона отождествляли с Иасионом, который сошелся с Деметрой и был убит молнией Зевса. <...> Был и другой вариант мифа, по которому Дардан будто бы убил своего брата. Так или иначе, Дардан покинул священный остров на плоту, согласно большинству источников из-за потопа — причалил у Иды, <...> и сразу же учредил культ Идейской матери».
Всё это, читатель, всё в большей и большей степени подводит нас к тому, что можно назвать «настоящим и по-настоящему масштабным религиозным содержанием — если не всего КОВЦ, то по крайней мере такой его важной части, как род Дарданов».
(Продолжение следует.)
http://rossaprimavera.ru/article/sudba-gumanizma-v-xxi-stoletii-109
14.06.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №232
Итак, мы постоянно накапливаем доказательства (или свидетельства) в пользу того, что дарданы, а значит, и Эней, — это нечто отдельное, хотя и размещенное внутри достаточно неоднородной троянской общности
Сергей Кургинян, 14 июня 2017 г.
опубликовано в №232 от 14 июня 2017 г.
Ахилл и Аякс играют в настольную игру
На протяжении всего этого исследования проблема Энея находилась в центре нашего внимания. Интересовал нас, собственно, не сам Эней, а некая великая римская идентичность, воспетая прежде всего Вергилием — этим величайшим оформителем интересующей нас идентичности. Интересует же нас эта идентичность и потому, что есть определенная связь между нею и общезападной идентичностью, существующей тысячелетия, и потому, что, рассмотрев истоки западной идентичности, мы можем уточнить истоки нашей идентичности, определив тем самым, в чем она совпадает с западной и чем от западной отличается.
На данном этапе исследования мы дополнительно укрепились в том, что касается правомочности определения энеевской идентичности еще и как идентичности не вообще троянской, а именно дарданской. Мы убедились также в том, что внутри общетроянской метаидентичности находится место сразу нескольким идентичностям, включая эту самую дарданскую, то есть энеевскую. Особенно тщательно разрабатывает эту тему даже не великий Вергилий, а его величайший предшественник Гомер, чьи построения в дальнейшем должны были тысячелетиями разрабатывать все, кто тем или иным способом варьировал троянскую тему. Да, именно все, Вергилий — в том числе. Как бы ни был важен и авторитетен Вергилий, а он для исследуемой нами проблематики важен более чем кто-либо другой, Гомер древнее и авторитетнее Вергилия, и потому его поэтическими свидетельствами мы не имеем права пренебрегать. Это так по отношению ко всем рассматриваемым нами проблемам. И это вдвойне так, коль скоро речь идет о проблеме дарданской идентичности, особым образом размещенной, как мы уже убедились, внутри общетроянской метаидентичности. Поэтому я предлагаю не пренебрегать ни одним из сообщений Гомера, содержащихся в «Илиаде», коль скоро речь идет о сообщениях, касающихся Энея, дарданов и всего, что к этому примыкает.
Описывая поединок Ахилла и Энея и вмешательство богов в этот поединок, Гомер, сообщив о достойном противодействии, которое оказал Эней самому могучему из героев «Илиады» Ахиллу, тут же сообщает, что Ахилл (сын Пелеев) всё равно победил бы Энея, если бы не некое вмешательство. Вот что сказано об этом вмешательстве:
Сын же Пелеев мечом у Энея исторгнул бы душу,
Если б того не узрел Посидон, потрясающий землю.
Быстро к бессмертным богам устремил он крылатое слово:
«Боги! Печаль у меня о возвышенном духом Энее!
Скоро герой, Ахиллесом сраженный, сойдет к Аидесу,
Ложных советов послушав царя Аполлона, который
Сам, безрассудный, его не избавит от гибели грозной.
Но за что же теперь, неповинный, он бедствовать будет?
Казнь понесет за вины чужие? Приятные жертвы
Часто приносит богам он, на небе великом живущим.
Боги, решимся и сами его из-под смерти исторгнем.
Может, и Зевс раздражится, когда Ахиллес у Энея
Жизнь пресечет, предназначено роком — Энею спастися,
Чтобы бесчадный, пресекшийся род не погибнул Дардана,
Смертного, Зевсу любезного более всех человеков,
Коих от крови его породили смертные жены;
Род бо Приама владыки давно ненавидит Кронион.
Будет отныне Эней над троянами царствовать мощно,
Он, и сыны от сынов, имущие поздно родиться».
Тут в полемику с Посейдоном вступает богиня Гера, которая говорит о клятве, принесенной ею и Афиной Палладой, не спасать никого из троянцев ни при каких обстоятельствах. Посейдону приходится действовать на свой страх и риск. Он разливает ужасную тьму пред очами Ахилла, сына Пелеева, и перемещает Энея в точку, далекую от той, где Эней должен был бы пасть от рук Ахилла.
Посейдон является Энею, упрекает его в том, что Эней, возгордившись, считал для себя возможным сражаться с Ахиллом, запрещает Энею вновь сражаться с Ахиллом и пророчит Энею великое будущее после того, как Ахилл достигнет рокового предела, то есть умрет. Эней получает очень важное напутствие, а Ахилл, обнаружив исчезновение Энея, сокрытого от него могущественным богом Посейдоном, смиряется перед божественной волей и тем самым подтверждает некую исключительность энеевского, дарданского рода, выделенного кем-то и чем-то из общетроянской системы самых разных родов:
«Верно и сей Анхизид божествам олимпийским любезен!
Он, полагал я, любовию их напрасно гордится.
Пусть он скитается! Мужества в нем, чтоб со мною сразиться,
Больше не будет; и ныне он рад, убежавши от смерти».
Кстати, чуть ранее Ахилл, издеваясь над Энеем, спрашивает своего противника, не хочет ли он отнять у приамидов власть, возвеличив тем самым дарданцев и умалив иные, ныне более влиятельные недарданские общетроянские элитные группы (роды).
Уже знакомый нам Гладстон так комментирует приведенные только что цитаты из Гомера:
«Пророчество Посейдона со всей очевидностью было основано на том, что фактически происходило непосредственно после Троянской войны; и именно поэтому менее всего вероятно, что эта традиция была придумана. Роль, которую сыграл в войне Эней, была не самой выдающейся; и характер его, холодный и робкий, был далек от того, чтобы вызвать симпатию самого Гомера и его соотечественников; он показан, как представитель дарданской ветви династии, который искоса, завистливым взором смотрит на господствующий Илионский дом Приама. Такая позиция ни в коей мере не соответствует общему духу поэмы, которая после Ахилла прославляет ахейцев, а после ахейцев — дом Приама. Однако, с другой стороны, ничего не могло быть более возможно или более естественно, чем то, что после ухода греков в Троаде воцарился какой-то общественный или политический порядок и что после крушения дома Приама это установление должно было осуществляться под руководством оставшегося в живых представителя семьи, который, видимо, представлял старшую ветвь и который, наверное, стоял непосредственно после Приама по власти и влиянию. Нам нигде не говорят, что Дардания была, подобно столь многим городам, разрушена войной. Дружба Посейдона, возможно, говорит о том, что Дардания была связана с какими-то иноземцами союзом или дружбой, коими не пользовались сами троянцы, которых ненавидел Посейдон; и если мне ответят, что такое царство, скорее всего, должно было находиться в Дардании, чем в перестроенном Илионе, то я скажу, что это именно то, что, судя по всему, предполагается в тексте, ибо там говорится, что мощь Энея будет господствовать не в Трое, но над троянцами (Troessin anaxei), а троянцы — это жители Троады».
Итак, мы постоянно накапливаем доказательства (или свидетельства) в пользу того, что дарданы, а значит, и Эней, — это нечто отдельное, хотя и размещенное внутри достаточно неоднородной троянской общности. Тем самым знаменитое обращение Антенора в гомеровской «Илиаде» по отношению к этой многоликой общности («Трои сыны, и дарданцы, и вы, о союзники наши!») никак не является экзотическим вкраплением, за которое мы цепляемся с тем, чтобы вывести из этой, так сказать, мелочи (которая сама по себе, согласитесь, отнюдь не мелочь) некую далеко идущую теорию дарданской исключительности. Не мы создаем эту теорию. Она создана задолго до нас самыми выдающимися умами. И не на пару строк из «Илиады» эта теория опирается, а на огромный внутригомеровский доказательный материал.
Гомер всё время возвращается к дарданской исключительности. К примеру, великий ахейский герой Диомед, названный Гомером «знаменитый воитель», сетует на то, что советы мудреца Нестора по поводу необходимости отступить перед войском троянцев («Друг Диомед, оборачивай к бегству коней быстроногих»), конечно, надо было бы выполнить, но страшит то, что Гектор после этого скажет, что Диомед «к короблям убежал устрашенный». Нестор, успокаивая Диомеда, говорит ему, что
Если бы Гектор тебя и робким назвал, и бессильным,
Веры ему не дадут ни дардане, ни граждане Трои.
Можно ли точнее сказать, читатель? Есть дардане, а есть граждане Трои. Это ли не свидетельство специфичности обсуждаемых нами дарданцев?
А Гектор, об оценках которого только что было сказано, обращаясь к троянскому войску, говорит:
«Трои сыны, и ликийцы, и вы, рукопашцы дарданцы!
Будьте мужами, о други, помните бурную доблесть!»
Прочитав всё, что мною приведено, читатель может упрекнуть меня в излишней дотошности и сказать, что одной десятой приведенных доказательств достаточно, чтобы говорить и о дарданской исключительности у Гомера, и о дарданской исключительности как источнике исключительности Энея, а значит, и исключительности Древнего Рима. В чем-то соглашусь с читателем, но обращу его внимание на то, что мы живем в особую эпоху, основные черты которой таковы:
№ 1 — бесконечная тяга к произвольным постмодернистским умозаключениям, которым свойственна абсолютная небрежность в том, что касается доказательной базы, и волюнтаристская безжалостность при интерпретации клочков, выдираемых из этой базы.
№ 2 — бесконечная далекость от античных первоисточников, которые веками и тысячелетиями лежали в фундаменте культуры вообще и особенно в фундаменте той субкультуры, на которую опиралось правящее сословие (античное, феодально-рыцарское, дворянское и даже формировавшееся буржуазное).
№ 3 — вопиющий кризис нашей собственной идентичности, порожденный распадом СССР и всем, что за этим последовало.
№ 4 — атеистическое воинствующее нежелание идеологов советизма заниматься связью советской идентичности с идентичностями предшествующими.
№ 5 — скрываемое от общества движение от того, что именовалось гуманизмом и демократией, к чему-то совсем другому.
№ 6 — формирование этого сокрытого «совсем другого» вокруг ценностей, не имеющих ничего общего не только со светским гуманизмом в его буржуазном или советском варианте, но и с христианством, классическими мировыми религиями, со всем тем, что является фундаментом этих мировых религий. Внутри формирующегося сейчас явно присутствует зловещая и далеко не светская новизна.
№ 7 — связь этой новизны с предельной архаикой в ее предельных антигуманистических модификациях.
№ 8 — категорическая неприемлемость гаданий на кофейной гуще о том, что день грядущий нам готовит. В вопросе об этой зловещей новизне мы должны быть тем более строги, чем в большей степени эта новизна навязывает нам презрение к подобной строгости, противопоставляя ей очень гибкую произвольность.
№ 9 — насущная необходимость передавать определенные знания общественным группам, которые и раньше не были обременены классической гуманитарностью, а теперь далеки от нее как никогда ранее.
Может быть, подумав над названными мною особыми обстоятельствами №№ 1–9, читатель иначе отнесется к моей дотошности. Я же, оформив некий комплекс представлений по поводу дарданской/энеевской/древнеримской идентичности и ее обособлений даже внутри очень специфической троянскости, двинусь дальше по достаточно коварному, нечеткому, но все-таки нащупанному дарданскому следу.
У Гомера Эней в своем препирательстве с Ахиллом говорит нижеследующие слова:
«Нашего предка Дардана Зевс породил громовержец:
Он основатель Дардании; сей Илион знаменитый
В поле еще не стоял, ясноречных народов обитель;
Жили еще на погориях Иды, водами обильной».
Поскольку в определенные тексты Гомера и других античных авторитетов приходится иногда всматриваться по несколько раз, используя разную исследовательскую оптику, то сразу оговорю, что в данном случае это высказывание Энея рассматривается мной всего лишь с позиций «Что? Где? Когда?». Эней говорит о том, что нынешняя прекрасная Троя, которую он называет «сей Илион знаменитый», в момент основания Дардании и пришествия дарданцев еще не существовала. Эней говорит, что этот нынешний знаменитый Илион в момент, когда дарданцы пришли на ту территорию, где он сейчас доминирует, не существовал (буквально — «в поле еще не стоял»), и что тогда, когда он не существовал, пришедшие дарданцы нечто построили на погориях горы Иды. Тем самым основание Дардании предками Энея (они же — дарданцы) относится ко времени до основания Илиона.
Как я уже неоднократно подчеркивал, ни один из мифов не может обойтись без глубоких разночтений. Это касается и мифа о Дардане.
Мы уже установили, что Дардан:
· сын Зевса и плеяды Электры;
· брат Иасиона, возлюбленного богини Деметры, имеющего, как и сама эта богиня, прямое отношение к Элевсинским мистериям;
· родоначальник племени дарданов, которое теперь нас стало интересовать в связи с Энеем и прочими, с ним связанными, сюжетами;
· герой одной из историй о потопе.
О каком именно потопе идет речь? Мы уже обсуждали разные истории о потопах — библейские, шумеро-аккадские и греческие. Греческих потопов было как минимум три: Огигов, Девкалионов и Дарданов. Два из них мы уже обсуждали, вкратце напомню.
Огигов потоп произошел при царе Огиге. Огиг — мифический фиванский царь, основатель Элевсина. В его царствование, примерно совпадающее по времени с исходом евреев из Египта, большие территории Аттики (она же — юго-восточная часть Греции) были затоплены, Аттика оказалась опустошена, ее города разрушены, безвластие длилось 200 лет и кончилось лишь с воцарением Кекропа — мифического змееногого царя, царя-змея, рожденного из земли, строителя афинского Акрополя и так далее.
Девкалионов потоп, который мы обсуждали наиболее подробно, был порожден нечестием Ликаона и его сыновей, предложивших Зевсу человеческое мясо. Зевс разгневался и решил погубить греховное человечество. По указанию Прометея, его сын Девкалион построил ковчег и спасся вместе со своей женой Пиррой. Девкалион и Пирра основали новое послепотопное человечество. Однако спаслась и часть допотопного человечества, которая была спасена волками, успела убежать от потопа на гору Парнас и переселилась потом в Аркадию, где продолжила заниматься Ликаоновыми мерзостями.
Дарданов потоп, несмотря на его мистичность, наиболее понятен и с чем-то может быть исторически соотнесен. По крайней мере, по его поводу есть серьезный геологический и геофизический материал. Если говорить об этих соотнесениях с историей, то, скорее всего, под Дардановым потопом надо понимать событие, случившееся в районе 5600 года до н. э. Потоп был вызван мощным землетрясением, расколовшим единый горный массив, соединявший Европу и Азию. В этом массиве возникли глубокие трещины. По ним вода из средиземноморского бассейна с огромной скоростью устремилась на север. В ту изолированную впадину, которой до этого было нынешнее Черное море. Заодно с расширением Черного моря образовалось очень мелкое Азовское море. Дарданово потопное буйство длилось целый год. И в течение этого года невероятно могучий поток переносил колоссальные массы воды из Средиземного моря в Черное. Уровень воды в Черном море за короткий срок поднялся на 100 метров. Воды затопили огромную площадь черноморского побережья. На восточном краю Черного моря береговая линия отодвинулась на 200 км. В Мраморном море уровень воды поднялся на 50 метров.
Данный потоп достаточно подробно исследован учеными — геологами, геофизиками, гидробиологами. Было показано, что до глубины 100 метров не имело место осадконакопление в период, предшествующий потопу. А значит, морские территории, которые ныне находятся на этой глубине, в период до потопа действительно были сушей. И потому осадконакопление не шло. Ряд ученых считает, что уровень воды сначала катастрофически поднялся, а потом понизился. Но вряд ли стоит здесь вникать во все эти детали.
По поводу данного потопа, как и по поводу всех потопов, — существует много выдумок (ложных датировок, домысливаемых деталей, фантазий, добавляемых к реально произошедшему). Но какое-то количество реальной научной информации по этому поводу, повторяю, есть.
Если же возвращаться от реалий к мифу, то миф гласит, что Дардан во время потопа, названного его именем, переправился в Малую Азию с острова Самофракия. Ну а всё, что происходило позже, уже было нами обсуждено. Встреча с царем Тевкром, женитьба на его дочери Батии... Да, кстати, и основание города Дардании, античного города, входящего в состав территории, именуемой Троада. По преданию, этот город основан Дарданом у подножия горы Иды. И уже гораздо позже, при внуке Дардана Тросе, народ стал называть эту территорию не Дарданией, а Троадой. Как мы знаем, возможно, до Дардана эта территория называлась Тевкрией.
А теперь о разночтениях внутри обсуждаемого мифа. По его аккадской версии, Дардан сначала жил в Аркадии, потом переселился из нее в Самофракию, а потом уже добрался до Малой Азии и там развернул свою деятельность.
Дионисий Галикарнасский пишет по этому поводу следующее: «О том, что троянский народ по большей части принадлежал к эллинскому и некогда выселился из Пелопоннеса, отмечено у некоторых старинных писателей и будет поведано вкратце мной. Суть легенды такова. Первым царем в нынешней Аркадии был Атлант, обретавшийся близ Таумасийской горы».
Стоп. По поводу Таумасийской горы необходимо дать короткое пояснение. Оно и само по себе необходимо. Но, возможно, оно в дальнейшем нам пригодится в связи с движением по обнаруженному дарданскому следу. Таумасийская гора находилась в Аркадии. «Таумасийская» — означает «чудесная». Почему чудесная? Потому что якобы в пещере этой горы (по другим версиям это были другие пещеры — в том числе на Крите) жена бога Кроноса богиня Рея, находясь под защитой гигантов, прятала Зевса, которого Кронос должен был съесть. Почему это важно? Потому что с Реей и ее различными священными производными связаны далекоидущие сюжеты, которые вскоре нам предстоит рассмотреть. Оговорив это, вернемся к Атланту. Как сообщает всё тот же Дионисий Галикарнасский, у этого Атланта «родилось семь дочерей, которые ныне, как говорят, находятся на небе под именем Плеяд. Одну из них, Электру, взял в жены Зевс и произвел от нее детей — Ясона и Дардана. 2. Так вот, Ясон остался холостым, Дардан же женился на Хрисе, дочери Палланта, от которой у него родились дети — Идей и Деймант. В то время когда они, восприняв власть Атланта, правили Аркадией, во всей стране произошло страшное наводнение, равнины оказались залиты водой и на долгое время непригодны для земледелия. Людям пришлось жить на горах, с трудом добывая себе пропитание. Тогда по зрелому размышлению они пришли к заключению, что оставшейся в их распоряжении земли не хватит всем для прокормления, и разделились на две части. Одни из них остались в Аркадии, выбрав царем Дейманта, сына Дардана, а прочие, собрав пожитки, отправились в дальнее странствие из Пелопоннеса. 3. Плывя вдоль европейского побережья, они достигают Меланского залива и случайно пристают к какому-то острову близ Фракии — не могу сказать, был ли он ранее заселен или необитаем. И они наделяют его прозвищем, составленным из имен человека и места — Самофракия. Ведь островок относился к Фракии, а основателем колонии был Самой, сын Гермеса и нимфы Киллениды, которая звалась Репой. 4. Недолго странники оставались на острове из-за тяжкой доли, ибо им приходилось бороться со скудной землей и бурным морем. Поэтому они, оставив на острове немногих поселенцев, в большинстве своем возобновили путешествие в Азию, где сделали основателем колонии Дардана (поскольку Ясон, как гласит молва, скончался на острове от удара молнии, ибо возжелал взойти на ложе Деметры)».
Вопрос о том, что именно произошло между Иасионом и Деметрой, мы будем обсуждать отдельно (в определенных вариантах этого мифа говорится о том, что Деметра успела зачать от Иасиона и родить — даже так!). Но то, что брат Дардана Иасион связан браком аж с самой Деметрой, то, что он наказан за это так же, как Анхиз наказан за брак с Афродитой (мягкость наказания Анхиза не имеет тут решающего значения), — это важно.
Потому что это означает, что мы имеем дело с семьей, наследующей жреческие традиции. Причем жреческие традиции очень непростые и для нас важные. Но продолжим чтение Дионисия Галикарнасского: «Сойдя с кораблей в Геллеспонте, они осели в краю, позднее названном Фригией».
Фригия — это очень непростое место или точнее это место, имеющее глубочайшие жреческие традиции. Кстати, каким-то таинственным образом эти традиции дотянулись до Великой французской революции, в символике и ритуалах которой особое место придавалось знаменитому древнему фригийскому колпаку. Оговорив, что и это требует отдельного обсуждения, я продолжу цитирование всё того же автора: «Идэй, сын Дардана, с частью воинства обосновался в горах, которые теперь в честь него зовутся Идэйскими».
Идейские горы — это отдельная тема. На Крите существует гора Ида, с которой связаны определенные предания и сущности. Но и во Фригии есть гора Ида. С ней связаны эти же сущности. А троянская гора Ида, которую сейчас называют Каз-Даг и с которой тоже связаны многочисленные предания...
Итак, Идейские горы — это отдельный сюжет, связанный со специальными сущностями, именуемыми то дактилями, то кабирами. И вот вам, пожалуйста — род Дардана имеет отношение к Самофракии. А что такое Самофракия? Это опять же кабирские мистерии. Так может, этот род надо назвать кабирским? Не будем торопиться, но в любом случае, речь идет о служении богине Рее и тому древнейшему, по отношению к чему Рея, как и Деметра, — это древние, но всё же более современные маски, скрывающие совсем уж архаический лик.
Какой лик? Что говорит об этом Дионисий Галикарнасский, обсуждая связь этого лика с Идеем, сыном Дардана, ушедшим в горы, именуемые Идейскими? Что, по свидетельству Дионисия Галикарнасского, сделал Идей в этих горах? А вот что: «Там он воздвигнул святилище Матери богов и учредил таинства и празднества, кои справляются во Фригии и по сию пору повсеместно».
Ну вот мы и добрались до того, что скрывается под масками Деметры, Реи, Аты и так далее. А возможно, и более классических богинь. Жреческий род Дардана — это род, связанный с мистериями этой древней сущности, она же — Матерь Богов (не чуете перекличку с Матерями в «Фаусте» Гёте?).
(Продолжение следует.)
http://rossaprimavera.ru/article/sudba-gumanizma-v-xxi-stoletii-108
07.06.2017 Судьба гуманизма в XXI столетии №231
Гладстон стал настаивать на достоверности гомеровских сведений задолго до того, как Шлиман своими раскопками доказал на практике, что гомеровские сочинения действительно отражают реальность описываемой Гомером эпохи
Сергей Кургинян, 07 июня 2017 г.
опубликовано в №231 от 07 июня 2017 г.
Уильям Юарт (Эварт) Гладстон (1809–1898) не только знаменитый английский политик. Он еще и большой знаток разного рода древностей. Гладстон был непоколебимым консерватором. Он защищал рабовладельцев американского Юга. Гладстон довольно быстро продвигался наверх в связи со своим очень яростным и определенным консерватизмом. Сначала — в 1832 году, то есть в возрасте 23 лет, — он выбрался в Палату общин. Выбравшись, он начал произносить очень яркие речи. Его заметили и в 1834 году ввели в правительство консерваторов.
В 1835 году правительство ушло в отставку в связи с очередным парламентским кризисом. Не оставляя политическое поприще, Гладстон после этой отставки занялся глубоким изучением Гомера, Данте и блаженного Августина.
В 1841 году консерваторы снова пришли к власти. Гладстон вошел в их правительство. Но в 1845 году ушел в отставку в связи с несогласием по поводу определенных действий правительства.
Перечислять все политические маневры Гладстона, превратившегося со временем из консерватора в либерала, я не буду. Скажу только, что становясь время от времени членом того или иного правительства, Гладстон или уходил один из правительства по причинам несогласия с его деятельностью, или уходил вместе с правительством в условиях того или иного парламентского кризиса.
Каждый раз, оказавшись временно не у дел, Гладстон, не оставляя политическую деятельность, начинал яростно и сосредоточенно заниматься исследованием той или иной отдаленной от него эпохи.
Одно из таких исследований Гладстона — его трехтомное сочинение, которое называется «Исследования о Гомере и гомеровской эпохе». Это не единственное исследование данной эпохи, написанное Гладстоном. В своих исследованиях эпохи Гомера Гладстон настаивал на исторической достоверности Троянской войны и на наличии единого авторства «Илиады» и «Одиссеи». Тогда эта позиция была немодной, но время показало правоту Гладстона.
Не буду обсуждать четыре кабинета, в которых Гладстон был премьером. Обращу лишь внимание читателя на то, что Гладстона никак нельзя назвать дилетантом в том, что касается обсуждаемого нами круга вопросов.
И еще обращу внимание на то, что Гладстон стал настаивать на достоверности гомеровских сведений задолго до того, как Шлиман своими раскопками доказал на практике, что гомеровские сочинения действительно отражают реальность описываемой Гомером эпохи. Поэтому, конечно же, для Шлимана Гладстон особо авторитетен. Но и вообще авторитетен. Так что ссылка Шлимана на Гладстона понятна и в силу веры Шлимана в правоту Гладстона, и отнюдь не отсылает нас к чему-то второсортному. Повторяю, Гладстон — блестящий и очень авторитетный исследователь. А его способность сочетать выдающиеся исследования с блистательной политической деятельностью свидетельствуют о широте и глубине Гладстона, что для нас очень важно.
Приведу лишь один пример того, почему я считаю правомочным дословное воспроизведение шлимановских отсылок к Гладстону. Этот пример не имеет никакого непосредственного отношения к теме нашего исследования, но он очень показателен.
Гладстон в перерывах между периодами, когда он руководил колоссальной Британской империей, написал книгу, в которой исследовался набор слов, используемых Гомером для описания цвета (яркий пример — «винноцветное» море. Почему винноцветное?), Гладстон настаивал на том, что набор слов, используемых великим древним поэтом для описания цвета тех или иных предметов, определялся особенностями зрения древних греков. Весь XIX век специалисты подтверждали или опровергали Гладстона. В XX веке об этом забыли, а в XXI — вспомнили, назвав Гладстона великим первооткрывателем в сфере этнолингвистики, исследующей цветовое восприятие тех или иных народов в те или иные эпохи. Я не хочу заниматься апологетикой данных взглядов Гладстона, с которым одни высокопрофессиональные специалисты соглашаются, а другие не соглашаются. Я просто хочу хоть как-то очертить масштаб и нетривиальность фигуры Гладстона.
И наконец, если Гладстон оказался прав в двух ключевых вопросах — документальной достоверности поэм Гомера и наличии у поэм одного гениального автора, — то почему бы не пойти по следу Гладстона–Шлимана в интересующем нас вопросе?
Но идти по такому следу надо медленно. Отсюда и обильное цитирование шлимановских отсылок к Гладстону. Вот одна из таких отсылок: «Как справедливо отмечает мистер Гладстон, имя дарданов в «Илиаде» древнейшее из всех тех имен, которые мы находим в поэмах Гомера и которые связаны определенной генеалогией с эпохой Троянской войны».
Далее Шлиман подробно излагает сведения Гладстона об этом самом имени дарданов. Часть этих сведений мы уже обсуждали без ссылок на Гладстона, но если уж идти по следу Шлимана, то без оглядок на такого рода повторы.
Итак, сведения таковы.
Дардан — сын Зевса и Электры, дочери Атмоса.
Дардан пришел, по-видимому, из Самофракии, хотя возможно, из Аркадии или даже из Италии. А возможно, он блуждал по сложной траектории (адресую читателя к изложенной в этом исследовании концепции КОВЦ). О таких блужданиях сообщают разные авторы, давая разные сведения о пути Дардана на территорию, где суждено развернуться Троянской войне.
Придя на данную территорию, Дардан (привожу дословно сведения Гладстона, сообщаемые Шлиманом) «основал Дарданию на возвышенном месте, на склоне горы Ида, поскольку он не был еще достаточно могущественен, чтобы основать поселение на долине».
Уже после этого Дардан женился на дочери Тевкра, идейской нимфе Батии.
От этого брака произошли Ил и Эрихтоний.
Эрихтоний был одним из богатейших смертных людей, поскольку обладал стадом коней в три тысячи кобылиц и 12 жеребятами сверхъестественной быстроты, рожденными от змееногого бога северного ветра Борея, похитившего дочь афинского царя Эрехтея Орифию, родившую сыновей бореадов (Зета и Калаида, Хиону и Клеопатру). Мы помним этих бореадов по мифу о Финее и аргонавтах.
В свою очередь, Эрихтоний женился на Астиохе, дочери бога реки Симоента. И у него родился сын по имени Трой. Этот Трой и дал имя Трое.
Трой сочетался браком с Каллироей, дочерью бога реки Скамандра. И родились три сына — Ил, Ассарак и Ганимед и дочь Клеопатра. Ганимед был самым прекрасным человеком на свете и Зевс забрал его на Олимп и сделал виночерпием. За это Трою была дана вечная молодость и упряжка бессмертных коней.
Дальше считаю нужным привести прямую цитату из Шлимана, ссылающегося на Гладстона:
«От Ила и Ассарака троянская и дарданская линия расходятся; первая идет через Ила к Лаомедонту до Приама и Гектора; вторая — от Ассарака к Капию, Анхизу и Энею».
До сих пор я воспроизвожу в варианте Шлимана–Гладстона те сведения, которые уже сообщал читателю. Но считаю при этом, что фраза «троянская и дарданская линия расходятся», принадлежащая не мне, а выдающимся и глубоким исследователям, что называется, дорогого стоит.
Читатель уже не раз убеждался, что я по каждому важному вопросу ссылаюсь на авторитетные источники, ибо сам себя специалистом по невероятно запутанной троянской истории не считаю. А ссылаться на разного рода современные полуфантастические сочинения считаю абсолютно недопустимым. Предлагаю зафиксировать как чужие авторитетные сведения то, что (внимание!) троянская линия — это линия от Ила к Лаомедонту до Приама и Гектора, а дарданская линия — это линия от Ассарака к Капию, Анхизу и Энею.
Наличие двух этих линий мы уже обнаружили, но то, что одна из них называется троянской, а другая — дарданской... и то, что не мы даем такие названия, а Гладстон и Шлиман, мне представляется очень важным. Потому что только с этого момента мы до конца получаем право а) говорить о нескольких конкретных подгруппах внутри гомеровской протроянской группы и б) констатировать, что особо интересующая нас группа Энея — это именно дарданская группа. В сущности, кроме оценки Шлимана–Гладстона, у нас нет пока никаких особых оснований именовать группу Энея — именно дарданской. Дардан — общий предок и Анхиза, и Приама, и Энея, и Гектора. Но я не зря уделил столь много времени оценке Гладстона, а перед этим — оценке Шлимана, и заверяю читателей в своем твердом намерении более серьезно раскапывать тему «дарданская линия — это именно Эней». Предлагаю пока удовлетвориться мнением Шлимана–Гладстона.
Почему эта констатация так важна для нашего исследования — обсужу чуть позже. А пока предлагаю идти дальше по следу Шлимана–Гладстона, обнаруживая новые для нас сведения.
Вновь привожу данные Шлимана–Гладстона буквально: «Ил отправился в Фригию, куда он прибыл во время игр, учрежденных царем, в которых он принял участие и, победив в кулачной борьбе, получил от царя в качестве награды за свою победу 50 юношей и 50 дев. Царь также дал ему в соответствии с пророчеством многоцветную корову, приказав ему построить город там, где ляжет животное. ...Ил последовал за коровой, которая легла на холме фригийской Аты, где он и построил Илион. Помолившись Зевсу с просьбой о благоприятном знамении, он на следующий день увидел, что перед его палаткой лежит Палладий, который упал с неба».
В общем-то, это тоже известные сведения. Новизна (не знаю, как для узких специалистов, но для меня — уж точно) начинается вскоре после того, как сообщены эти общие сведения. И она касается того, что такое эта самая фригийская Ата, у которой легла многоцветная корова, указав, где именно должен быть построен Илион.
Вот что по этому поводу сообщает нам всё тот же источник: «У Гомера Ата (Обида) изображена как олицетворение одержимости и обольщения, как зловредная старшая дочь Зевса».
В момент, когда Ахилл отказывается от распрей с Агамемноном, Агамемнон обращается к антитроянскому воинству со следующими словами:
–«Что ж бы я сделал? Свои божество ведь преследует цели, —
Ата, чтимая Зевсова дочь, которая в силах
Всех ослепить. У проклятой нежнейшие ноги. Не ходит
Ими она по земле, — по людским головам выступает,
Ум затемняя людей. Уж один-то из нас ей попался!
Сам даже Зевс поддался ослепленью, хотя и сильнейший
Некогда, в день тот, когда предстояло Алкмене
Силу Геракла родить в стенами увенчанных Фивах.
Зевс говорил, уж заране хвалясь перед всеми богами:
«Слушайте слово мое, о боги, и вы, о богини!
Слушайте то, что в груди меня дух мой сказать побуждает:
Выведет на свет сегодня Илифия, помощь родильниц,
Мужа, который над всеми соседями властвовать будет, —
Родом из славных мужей, от крови моей происшедших!»
В сердце коварство тая, отвечала владычица Гера:
«Зевс! Обманешь и к речи своей не приложишь свершенья!
Ну-ка, решись, — поклянись, Олимпиец, великою клятвой,
Что над соседями всеми и вправду владыкою будет
Тот из смертных мужей, от крови твоей происшедших,
Милого сына во чреве седьмой лишь носившая месяц.
Вывела на свет младенца, хотя и незрелого, Гера,
Роды Алкмены замедлив и к ней не пустивши Илифий.
С вестью об этом сама к Громовержцу пришла и сказала:
«Зевс, отец яркомолненный! Слово вложу тебе в сердце:
Муж родился благородный, аргосцами будет он править.
То Еврисфей, Сфенелом рожденный, Персеевым сыном. —
Племя твое; не будет он Аргосу царь недостойный».
Острое горе глубоко проникло Крониону в сердце.
Ату немедля схватил он за голову в косах блестящих,
Злобою в сердце пылая, и крепкою клятвой поклялся,
Что никогда с этих пор на Олимп и на звездное небо
К ним не воротится Ата, которая всех ослепляет,
Так он сказал и, рукой размахнувшись, со звездного неба
Бросил ее. И упала она на работы людские.
Из-за нее-то всегда он вздыхал, наблюдая, как делом
Неподобающим был отягчен его сын Еврисфеем.
Так же и я вот: когда шлемоблещущий Гектор великий
Перед кормами судов истреблял беспощадно ахейцев,
Я забыть ослепленья не мог, овладевшего мною.
Раз же я был ослеплен, и Кронион мой разум похитил,
Дело хочу я исправить, бесчисленный дав тебе выкуп».
В данном случае я привожу читателю перевод Вересаева, поскольку в других переводах, например, в переводе Гнедича, та же богиня названа просто Обидой (Ата, по-древнегречески, — это и есть обида по-русски).
Итак, согласно Гомеру, Зевс скинул Ату с Олимпа. Но Гомер не говорит, куда именно он ее скинул. Шлиман подтверждает это, ссылаясь на уже приведенные нами строки.
Гесиод сообщает нам о том, что Ата — дочь богини раздора Эриды. Сообщив читателю эти необходимые сведения, содержащиеся в основных древнегреческих источниках (Гомер и Гесиод), я вновь обращаюсь к шлимановской информации, почерпнутой исследователем и у этих основных авторитетов, и, как мы сейчас убедимся, в иных, в общем-то, не менее авторитетных источниках.
Сославшись вначале на уже знакомого нам Аполлодора Сицилийского, приводящего фактически те же сведения, которые мы уже получили, Шлиман далее говорит: «Процитированную выше традицию Аполлодора подтверждает Ликофрон, а также Евстафий, Гесихий и Стефан Византийский. Из всех этих источников мой друг профессор Отто Келлер с уверенностью делает вывод о «существовании фригийской богини Аты, почитании ее на холме Гиссарлык, а также на втором холме на реке Риндак, а также о почитании ее идола, который упал с неба (имеется в виду уже неоднократно обсужденный нами Палладий — С.К.)».
Отто Келлер (1838–1927) — немецкий профессор классической филологии. Для Шлимана он авторитетен, а Шлиман не увлекался дутыми авторитетами. Сославшись на Келлера, Шлиман от себя утверждает, что «Илионская Афина, которая произошла от этой Аты, фигурирует на медали как специфически фригийская богиня, одетая во фригийский колпак. Она отличается от обычной греческой Аты или Обиды, которая является чистой абстракцией. <...> Возможно, она была связана с фригийским богом Атисом (Аттисом или Атием). Из-за сходства в звучании их имен после завоевания страны греками Ата и Афина слились в одно божество, и так появилась необычная Афина Илионская со своим фригийским колпаком, с копьем, факелом и совой. Неэллинский факел был заменен прялкой и веретеном».
Далее Шлиман обсуждает других богов, которых греки ничтоже сумняшеся переделали на свой лад...
«Надо полагать, что мы не ошибемся, понимая многоцветную корову, которая указала место для основания Трои, как священный символ Афины или Аты, богини ночи или луны».
Далее Шлиман вкратце обсуждает тему коров и других животных, указывающих людям священные места. На самом деле эта как бы не слишком древняя индоевропейская традиция — так ее оценивает Шлиман — является одной из древнейших традиций, уходящих корнями в глубокую первобытность, это понятно каждому, кто читал древнерусские сказки или знакомился с первобытными мифами.
Обсудив эту тему, Шлиман переходит к теме Аты как богини ночи и луны. Шлиман утверждает, что «Пятьдесят юношей и пятьдесят дев, которые следуют за коровой-луной, — это не что иное, как пятьдесят недель года».
И что «по монетам Илиона, где изображено жертвоприношение перед статуей Афины Илионской, можно сделать вывод, что корова была жертвенным животным этой богини».
Шлиман ссылается на поручение, которое дает сыну Приама Гектору другой сын Приама, птицегадатель Гелен. Вот что говорит этот «сын Приамов Гелен, превосходнейший птицегадатель»:
«Ты же, о Гектор, меж тем в Илион отправляйся и там ты
Матери скажешь твоей и моей: благородных троянок
Пусть созывает в акрополь пред храм светлоокой Афины.
Двери священного дома ключом пусть откроет и пышный
Пеплос, который, по мненью ее, средь хранимых в чертоге
Всех превосходней и больше, всего и самой ей дороже, —
Пусть на колени возложит прекрасноволосой Афине,
Пусть ей двенадцать телят годовалых, работы не знавших,
Даст обещание в жертву принесть, если жалость проявит
К городу нашему, к женам троянским и малым младенцам».
Шлиману здесь представляется важным то, что Гектор говорит о телятах, принесенных в жертву. Убежден, что это так и есть, но для нас ничуть не менее важно то, кому приносят жертвы представители «троянской линии», сыновья Приама Гелен и Гектор. Важно также и то, что на представителей другой, «дарданской линии», конкретно на Энея, возлагаются собственно боевые функции в отсутствие Гектора. Я не хочу сказать, что тем самым брат Гектора Гелен как бы выводит своего любимого брата из роковой игры (пусть и на короткое время). Я хочу сказать другое: что жреческие функции в том, что касается Афины, которая, если верить Шлиману и авторитетным для него экспертам, является еще и Атой, а также неким синкретическим, не вполне внятным фригийским божеством, возложены, видимо, все-таки на собственно троянскую линию, а не на линию дарданскую. Но тогда на дарданскую линию должны быть возложены другие, ничуть не менее жреческие, функции. Кто-нибудь скажет: «Тут всё просто: Эней — сын Афродиты и всё тут». Но на самом деле всё не так просто. Потому что Эней будет выносить и прятать Палладий, в каком-то смысле перехватывая у троянской линии то ли связь с Афиной, то ли связь с каким-то совсем другим божеством. Так что давайте продолжим чтение Шлимана.
Приведя всё то, с чем я ознакомил читателя где-то чуть более сжато, чем у Шлимана, а где-то — чуть более развернуто, Шлиман делает очень серьезное заявление.
«Таким образом, — приводит он высказывание своего немецкого коллеги Отто Келлера, — любому, кто не хочет намеренно закрывать на это глаза, мы дали доказательство, что легенда об основании Илиона ни в коей мере не является легкомысленным или детским изобретением Аполлодора, но древней легендой, появившейся в незапамятные времена, наполненной прекрасным символизмом и связанной с почитанием Афины Илионской. Кроме того, эта легенда содержит весьма любопытное топографическое указание, касающееся холма Аты, замечание, которое не было понято ни самими рассказчиками, ни — до сего дня — комментаторами. Сотни параллелей этому мы находим в средневековых житиях святых, которые немецкая наука лишь недавно начала понимать в том смысле, в котором, как я уже показал, следует понимать легенду о холме Аты».
Далее Шлиман возвращается к уже обсужденным нами частным сюжетам, кое-где предлагая дополнительную информацию. Поскольку это так, я опять перехожу на прерванный мной сжатый тип изложения, снабжаемый нумерацией. И поскольку мы говорим, в сущности, всё о том же, то нумерация должна быть не начата заново, а продолжена.
Илион был построен Илом, представителем собственно троянской линии. Вновь обращаю внимание на то, что собственно троянская линия — не мое изобретение, а достаточно строгое определение, даваемое Шлиманом.
Ил женился на Эвридике, дочери Адраста. Адраст — сладкоречивый царь Аргоса, вначале выгнанный оттуда, а потом возвращенный. Сражался с Фивами — вначале неудачно, а потом в каком-то смысле удачно (в каком-то — потому что при взятии Фив он потерял сына).
От брака Ила и Эвридики родился Лаомедонт. Лаомедонт женился, по одной версии, на Стримо, дочери Скамандра, по другой — на некоей Плакии. От этого брака родились сыновья Тифон, Ламп, Клитий, Гикетаон и Подарк, а также дочери Гесиона, Килла и Астиоха.
При Лаомедонте двум богам: Посейдону и Аполлону (по другой версии — одному Посейдону) — было поручено строить стены Трои.
Посейдон и Аполлон были отданы Зевсом в рабство Лаомедонту. Причины такого наказания разнятся. Но чаще всего говорится, что Посейдон и Аполлон участвовали в бунте Геры против Зевса и были за это так вот странно наказаны.
Посейдон и Аполлон должны были быть вознаграждены Лаомедоном, но Лаомедонт их обманул.
За это Посейдон наслал на Трою морское чудище, которое можно было умилостивить только человеческими жертвами. В жертву должны были приноситься самые родовитые девушки, прежде всего дочери Лаомедонта.
Лаомедонт упросил Геракла сразиться с морским чудовищем, избавив Трою от необходимости совершать ужасные жертвоприношения. В ответ Геракл должен был получить некий дар (чаще всего говорится о дочери Лаомедонта Гесионе).
Геракл выполнил просьбу Лаомедонта и убил морское чудище. Но Лаомедонт обманул и Геракла.
Тогда Геракл напал на Трою и истребил весь род Лаомедонта, кроме Подарка, который был выбран его сестрой Гесионой (дело в том, что Геракл пообещал Гесионе, что сохранит жизнь одному из ее братьев). Гесиона выбрала Подарка. Геракл обставил это как выкуп Гесионой Подарка из рабства. Выкупленного юношу начали называть Приамом, поскольку Гесиона выкупила его, отдав свое особое покрывало, а Приам означает «приобретенный».
Так род Лаомедонта сохранился. Приам женился на Гекабе, по-латыни — Гекубе, дочери фригийского (так утверждает Шлиман) или фракийского (как утверждают другие) царя Киссея. Другую свою дочь, жрицу Феано, Киссей выдал за особо интересующего нас Антенора.
Гекуба родила много детей. Самым славным из них был Гектор. А самым гибельным для Трои — Парис. Гекубе было дано знамение о том, что Парис погубит Трою. Но, несмотря на знамение, Парис был спасен — сначала отправлен в идейские горные леса, где вырос как пастух, а потом возвращен в лоно рода Приама.
Освежив в памяти эти отчасти хрестоматийные сведения, мы вооружились всем необходимым для того, чтобы начать обсуждать не троянскую, а дарданскую линию.
(Продолжение следует.)
Он, говорят, средь мужей и богов; но и Зевса-Кронида
Гера, хоть слабая, всё же коварством своим обманула
Кто, сегодня родившись, из женских выпадет бедер».
Так говорила. Кронион коварства ее не почуял.
Клятвой поклялся великой, и часто в том каялся после.
Гера же ринулась тотчас с высокой вершины Олимпа.
В Аргос ахейский примчалась; как было ей раньше известно,
Мощная там находилась жена Персеида Сфенела...
http://rossaprimavera.ru/article/sudba-gumanizma-v-xxi-stoletii-107