Мы

Автор: Замятин Е.

Господство. Субъекты и методы. Властелины колец Категория: Миросозерцание Хозяев Мира. Классика.

Страница 33 из 41

Запись 32-я

Конспект: Я не верю. Тракторы. Человеческая щепочка

Верите ли вы в то, что вы умрете? Да, человек смертен, я - человек: следовательно... Нет, не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю: случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить не умом, а телом, почувствовать, что однажды пальцы, которые держат вот эту самую страницу, - будут желтые, ледяные...

Нет: конечно, не верите - и оттого до сих пор не прыгнули с десятого этажа на мостовую, оттого до сих пор едите, перевертываете страницу, бреетесь, улыбаетесь, пишете...

То же самое - да, именно то же самое - сегодня со мной. Я знаю, что эта маленькая черная стрелка на часах сползет вот сюда, вниз, к полночи, снова медленно подымется наверх, перешагнет какую-то последнюю черту - и настанет невероятное завтра. Я знаю это, но вот все же как-то не верю - или, может быть, мне кажется, что двадцать четыре часа - это двадцать четыре года. И оттого я могу еще что-то делать, куда-то торопиться, отвечать на вопросы, взбираться по трапу вверх на "Интеграл". Я чувствую еще, как он покачивается на воде, и понимаю - что надо ухватиться за поручень - и под рукою холодное стекло. Я вижу, как прозрачные живые краны, согнув журавлиные шеи, вытянув клювы, заботливо и нежно кормят "Интеграл" страшной взрывной пищей для двигателей. И внизу на реке - я вижу ясно синие, вздувшиеся от ветра водяные жилы, узлы. Но так: все это очень отдельно от меня, посторонне, плоско - как чертеж на листе бумаги. И странно, что плоское, чертежное лицо Второго Строителя - вдруг говорит:

- Так как же: сколько берем топлива для двигателей? Если считать три... ну, три с половиной часа...

Передо мною - в проекции, на чертеже - моя рука со счетчиком, логарифмический циферблат, цифра 15.

- Пятнадцать тонн. Но лучше возьмите... да: возьмите сто...

Это потому, что я все-таки ведь знаю, что завтра -

И я вижу со стороны - как чуть заметно начинает дрожать моя рука с циферблатом.

- Сто? Да зачем же такую уйму? Ведь это - на неделю. Куда - на неделю: больше!

- Мало ли что... кто знает...

- Я знаю...

Ветер свистит, весь воздух туго набит чем-то невидимым до самого верху. Мне трудно дышать, трудно идти - и трудно, медленно, не останавливаясь ни на секунду, - ползет стрелка на часах аккумуляторной башни там, в конце проспекта. Башенный шпиц - в тучах - тусклый, синий и глухо воет: сосет электричество. Воют трубы Музыкального Завода.

Как всегда - рядами, по четыре. Но ряды - какие-то непрочные и, может быть, от ветра - колеблются, гнутся. И все больше. Вот обо что-то на углу ударились, отхлынули, и уже сплошной, застывший, тесный, с частым дыханием комок, у всех сразу - длинные, гусиные шеи.

- Глядите! Нет, глядите - вон там, скорей!

- Они! Это они!

- ...А я - ни за что! Ни за что - лучше голову в Машину...

- Тише! Сумасшедший...

На углу, в аудиториуме - широко разинута дверь, и оттуда - медленная, грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, "человек" - это не то: не ноги - а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода колеса; не люди - а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них хлопает по ветру белое знамя с вышитым золотым солнцем - и в лучах надпись: "Мы первые! Мы - уже оперированы! Все за нами!"

Они медленно, неудержимо пропахали сквозь толпу - и ясно, будь вместо нас на пути у них стена, дерево, дом - они все так же, не останавливаясь, пропахали бы сквозь стену, дерево, дом. Вот - они уже на середине проспекта. Свинтившись под руку - растянулись в цепь, лицом к нам. И мы - напряженный, ощетинившийся головами комок - ждем. Шеи гусино вытянуты. Тучи. Ветер свистит.

Вдруг крылья цепи, справа и слева, быстро загнулись - и нас - все быстрее - как тяжелая машина под гору - обжали кольцом - и к разинутым дверям, в дверь, внутрь...

Чей-то пронзительный крик:

- Загоняют! Бегите!

И все ринулось. Возле самой стены - еще узенькие живые воротца, все туда, головами вперед - головы мгновенно заострились клиньями, и острые локти, ребра, плечи, бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой, разбрызну-лись веером, и кругом сыплются топающие ноги, взмахивающие руки, юнифы. Откуда-то на миг в глаза мне - дво-якоизогнутое, как буква S, тело, прозрачные крылья-уши - и уж его нет, сквозь землю - и я один - среди секундных рук, ног - бегу...

Передохнуть в какой-то подъезд - спиною крепко к дверям - и тотчас же ко мне, как ветром, прибило маленькую человеческую щепочку.

- Я все время... я за вами... Я не хочу - понимаете - не хочу. Я согласна...

Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие глаза: это она, О. И вот как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком согнулась там, внизу, на холодных ступенях, и я - над ней, глажу ее по голове, по лицу - руки мокрые. Так: будто я очень большой, а она - совсем маленькая - маленькая часть меня же самого. Это совершенно другое, чем I, и мне сейчас представляется: нечто подобное могло быть у древних по отношению к их частным детям.

Внизу - сквозь руки, закрывающие лицо, - еле слышно:

- Я каждую ночь... Я не могу - если меня вылечат... Я каждую ночь - одна, в темноте думаю о нем - какой он будет, как я его буду... Мне же нечем тогда жить - понимаете? И вы должны - вы должны...

Нелепое чувство - но я в самом деле уверен: да, должен. Нелепое - потому что этот мой долг - еще одно преступление. Нелепое - потому что белое не может быть одновременно черным, долг и преступление - не могут совпадать. Или нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит только от основной логической посылки. И если посылкой было то, что я противозаконно дал ей ребенка...

- Ну хорошо - только не надо, только не надо... - говорю я. - Вы понимаете: я должен повести вас к I - как я тогда предлагал - чтобы она...

- Да... (тихо, не отнимая рук от лица).

Я помог встать ей. И молча, каждый о своем - или, может быть, об одном и том же - по темнеющей улице, среди немых свинцовых домов, сквозь тугие, хлещущие ветки ветра...

В какой-то прозрачной, напряженной точке - я сквозь свист ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся - среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч - увидел S. Тотчас же у меня - посторонние, не в такт размахивающие руки, и я громко рассказываю О - что завтра... да, завтра - первый полет "Интеграла", это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.

О - изумленно, кругло, сине смотрит на меня, на мои громко, бессмысленно размахивающие руки. Но я не даю сказать ей слова - я говорю, говорю. А внутри, отдельно - это слышно только мне - лихорадочно жужжит и постукивает мысль: "Нельзя... надо как-то... Нельзя вести его за собою к I..."

Вместо того чтобы свернуть влево - я сворачиваю вправо. Мост подставляет свою покорно, рабски согнутую спину - нам троим: мне, О - и ему, S, сзади. Из освещенных зданий на том берегу сыплются в воду огни, разбиваются в тысячи лихорадочно прыгающих, обрызганных бешеной белой пеной, искр. Ветер гудит - как где-то невысоко натянутая канатно-басовая струна. И сквозь бас - сзади все время -

Дом, где живу я. У дверей О остановилась, начала было что-то:

- Нет! Вы же обещали...

Но я не дал ей кончить, торопливо втолкнул в дверь - и мы внутри, в вестибюле. Над контрольным столиком - знакомые, взволнованно-вздрагивающие, обвислые щеки; кругом - плотная кучка нумеров - какой-то спор, головы, перевесившиеся со второго этажа через перила, - поодиночке сбегают вниз. Но это - потом, потом... А сейчас я скорее увлек О в противоположный угол, сел спиною к стене (там, за стеною, я видел: скользила по тротуару взад и вперед темная, большеголовая тень), вытащил блокнот.

О - медленно оседала в своем кресле - будто под юнифой испарялось, таяло тело, и только одно пустое платье и пустые - засасывающие синей пустотой - глаза. Устало:

- Зачем вы меня сюда? Вы меня обманули?

- Нет... Тише! Смотрите туда: видите - за стеной?

- Да. Тень.

- Он - все время за мной... Я не могу. Понимаете - мне нельзя. Я сейчас напишу два слова - вы возьмете и пойдете одна. Я знаю: он останется здесь.

Под юнифой - снова зашевелилось налитое тело, чуть-чуть закруглел живот, на щеках - чуть заметный рассвет, заря.

Я сунул ей в холодные пальцы записку, крепко сжал руку, последний раз зачерпнул глазами из ее синих глаз.

- Прощайте! Может быть, еще когда-нибудь...

Она вынула руку. Согнувшись, медленно пошла - два шага - быстро повернулась - и вот опять рядом со мной. Губы шевелятся - глазами, губами - вся - одно и то же, одно и то же мне какое-то слово - и какая невыносимая улыбка, какая боль...

А потом согнутая человеческая щепочка в дверях, крошечная тень за стеной - не оглядываясь, быстро - все быстрее...

Я подошел к столику Ю. Взволнованно, негодующе раздувая жабры, она сказала мне:

- Вы понимаете - все как с ума сошли! Вот он уверяет, будто сам видел около Древнего Дома какого-то человека - голый и весь покрыт шерстью...

Из пустой, ощетинившейся головами кучки - голос:

- Да! И еще раз повторяю: видел, да.

- Ну, как вам это нравится, а? Что за бред!

И это "бред" - у нее такое убежденное, негнущееся, что я спросил себя: "Не бред ли и в самом деле все это, что творится со мною и вокруг меня за последнее время?"

Но взглянул на свои волосатые руки - вспомнилось: "В тебе, наверно, есть капля лесной крови... Может быть, я тебя оттого и..."

Нет: к счастью - не бред. Нет: к несчастью - не бред.