А.И. Агеев - доктор экономических наук, профессор. Автор более 600 научных, публицистических и литературных работ, из них 28 монографий на русском, английском, немецком, китайском и других языках. Генеральный директор Института экономических стратегий.
11.06.2021 Поиск истинного азимута
Идеологии создают субъекты, способные возможное и желаемое будущее осознать, спроектировать, осуществить
17.05.2021 Ловушка малых величин
Не пора ли искать новых Макаренко? Экономические стратегии. 2021. № 2 (176). С. 5.
20.03.2021 Конвергенция систем и новая экономическая реальность
Капитализм в своих разнообразных, но устоявшихся формах подходит к концу. Что будет дальше, пытаются спрогнозировать многие. Один из вариантов поиска ответа на этот вопрос — выявить бенефициаров будущего и услышать их идеи. О мировоззрении тех, кто сегодня творит историю,— в беседе с доктором экономических наук, профессором МГИМО Александром Агеевым. Текст Екатерина Борисова
19.02.2021 Глобальная суета
Ради чего мы живём? Весь 2020 год шла глобальная ломка всего — экономик, рынков, сложившихся представлений, шаблонов поведения, самооценки, места человека в мире вообще и в мирах всевозможных популяций, включая вирусные, и в коридорах школ, транспортных компаний, виртуальных мирах госуслуг, "зумов" и прочего. Подобные стихии вызывают мощное переобучение. Без ясных ориентиров такая "переподготовка" происходит в избыточно стрессовом поле, оборачивается множеством побочных эффектов и жертвами сверх "нормального" уровня. И речь не о вакцинах. Речь о грандиозном социальном вызове, запросившем для себя жертвоприношение. На двух его аспектах следовало бы остановиться особо: смене миропорядка и демографической катастрофе.
24.07.2020 Новый конец истории?
Коронавирус как инструмент переформатирования реалий - выигрывает тот, кто заранее знает или придумывает правила игры
26.05.2020 Вызов номер один для России — это вызов субъектности
"Усталость металла", глобальное гибридное противостояние и стратегия России. Коронавирус форсировал многие опасные процессы, включая беззаконие, и породил множество дымовых завес над происходящим. Что за кулисами?
31.04.2020 Битва двух царств
Экономические стратегии. 2020. № 4 (170). С. 5. Пандемия COVID-19
09.12.2019 Презумпция несвободы?
Бросок в «рынок» превратил целые поколения в адептов коммерческой вседозволенности
18.09.2018 «Бросок в глобализацию», или «западня Запада»
Принятие решений на государственном уровне зависит от усилий множества разнонаправленных групп интересов. В системе международных отношений количество участников ещё больше, и найти компромисс ещё сложнее. В итоге результирующий вектор как внешней, так и внутренней политики часто не совпадает с чьими-то первоначальными благими намерениями. О том, к каким результатам это приводит на почве российской действительности, о ситуации в российской экономике и о научно-техническом развитии страны в интервью МР
03.03.2018 Русский рывок. Когда?
Генеральный директор Института экономических стратегий Александр Агеев о технологиях модернизации. Интервьюер - Проханов А.А.
24.03.2016 О преображении общества.
Сама постановка вопроса о возможности модельного симбиоза православия и социализма как социальных доктрин представляется заведомо плодотворной, особенно применительно к историческому опыту нашей страны. 70 лет социалистического эксперимента и 1000 лет христианства могут, конечно, показаться несопоставимыми величинами. Однако достаточно вспомнить ассоциирование Ф. Энгельсом социалистических ячеек и первых христианских общин, более глубокую, нежели 70 лет, генеалогию социалистической мысли в России и традиции общинного хозяйствования и домостроительства, чтобы отказаться от попытки отвергнуть подобные сравнительные исследования.
21.08.2015 О горизонтах развития оборонной промышленности России
Причины слабости или отсутствия компетенции по ряду позиций очевидны: распад производств в результате приватизации и, по западным оценкам, мы сильно впали в зависимость от импорта – в базовых технологиях, которых всего порядка 36 или 50, смотря из каких критериев исходить. В то же время мы всё-таки сохраняем паритет, а кое-где в пяти, может быть, в десяти направлениях даже превосходим другие развитые страны
11.06.2021 Поиск истинного азимута
Идеологии создают субъекты, способные возможное и желаемое будущее осознать, спроектировать, осуществить
Постановка
Согласно Конституции РФ, в российском государстве «признается идеологическое многообразие» и «никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной». Если развернуть смысл этих норм c учётом принятых определений идеологии, то не означают ли они, что в стране, во-первых, нет системы идей, выражающих «суть социальных интересов» классов, групп и общества в целом; во-вторых, нет общепринятых трактовок прошлого, настоящего и будущего; в-третьих, нет приемлемого для всего общества и ключевых социальных групп образа будущего; в-четвёртых, нет способа мобилизации всего общества на долгосрочные действия по достижению целей, даже если они и сформулированы? Не получается ли абсурд, если совместить правовую норму и принятое определение идеологии?
Поскольку ядро идеологии коренится в корпусе идей о природе власти, её реализации, поскольку идеология важна не только для достижения прагматических целей, но и утоления «потребности в идеале»[1], поскольку трудно заподозрить наше общество и в отсутствии институтов власти, и в отсутствии хотя бы минимального желания в «существовании со смыслом выше обыденного», то неизбежен ли вывод о тайном торжестве некоторой идеологии?
Подобная возможность была теоретически предусмотрена более 100 лет назад. Трактуя варианты соотношения между идеалом и действительностью, В.С. Соловьев обозначил три возможные ситуации противопоставления «высшего совершенства в каком-нибудь отношении» действительности как чему-то несовершенному: 1) признание противоречащего действительности идеала «за пустую фантазию»; 2) отвержение действительности как «бесплодной и призрачной» в сравнении с идеалом, как «негодной, неспособной к улучшению»; 3) примирение идеала с реальностью в виде соответствующего её преобразования. «Вся история мира и человечества есть лишь постепенное воплощение идеала и преобразование худшей действительности в лучшую, и когда полагаются произвольные пределы этому процессу — это обыкновенно означает лишь тайное предпочтение дурного хорошему в силу низших интересов и страстей»[2].
Есть ли сегодня такое «тайное предпочтение»? Есть ли сегодня нечто в нашем социальном жизнеустройстве, что тормозит позитивные преобразования действительности? Очевидно, есть, но оно вовсе не тайное. Однако ещё более существенно — есть ли сегодня идеалы, которые вдохновляли бы граждан страны на их воплощение в повседневности с достаточной жизненной энергией и со значительным для общества результатом? Речь ведь идёт и сегодня о тех идеях, которые «становятся материальной силой, овладевая массами».
Аллергия
ХХ век ознаменован пятью основными типами восторжествовавших идеологий и соответствующих им типов личностей (либерализм, коммунизм, нацизм, антиколониализм, анархизм) и множеством их гибридов и иных производных. Самоутверждение и экспансия каждой из них опирались на развитый теоретический базис предшествующих веков и фундаментальные экономические интересы. Результатами экспансии идеологий стали образование и крах мировых систем, политических режимов, их множественные конфликты вплоть до череды мировых и локальных войн, горячих, холодных, замороженных и всевозможных революций.
Все эти идеологии и связанные с ними социальные системы в настоящее время основательно скомпрометированы. В этом же и источник аллергии на конструирование идеологий. Но в судьбе идеологий важны не только их конструкторы, их талант и пламенная вера. Конструируют идеологии и «вносят их в массы» немногие, но воспринимают, усваивают их — человеческие массы, не всегда — большинство, обычно — активное меньшинство, для которого новое «мировосприятие» дает значимый смысл жизни и мотивацию поведения.
Компрометация упомянутых идеологических моделей связана не только и не столько с устареванием самих идей. Из-под идей ушёл базис в виде набора ресурсов их жизнеспособности — парторганизаций, СМИ, профессиональных кадров, в том числе тех, кто был лицом «проектов». Не случайно именно компрометации представительских фигур идеологий, независимо от их реальной лидерской роли, уделяется в идеологической борьбе особое внимание. Разрушение образа лидера — необходимое, хотя и не достаточное условие подрыва влияния идеологии.
Существеннее то, был ли лидер, основатель идеологии и вызванного ею социального движения, «голым королем», фабрикацией мифов. Ещё более существенна социальная база идеологии и питающие её социально-экономические, межэтнические, межнациональные и территориальные противоречия. Не менее существенны «большие игры» в геополитике, дающие внешнюю подпитку внутренним распрям.
Все эти обстоятельства сыграли свою роль в компрометации идеологий и социальных движений, ярко заявивших себя с середины до 1960-х годов.
«Эффект победителя» исключительно важен для популярности идеологий. Если она не приносит зримых и ощутимых квазиглобальных побед, то все идеологические построения «ветшают, как платья». Все упомянутые идеологии потерпели так или иначе сокрушительные поражения в ХХ веке. Опыт конца ХХ и особенно первых 20 лет нового века нанес либерализму серьёзный ущерб, он сегодня — не безусловный и не безупречный победитель в битве идей. Социализм с коллапсом СССР, акцентированием китайской, латиноамериканской, европейской и иных страновых специфик изрядно утратил глобальный размах. Пафос национально-освободительных движений теряется с переходом к форматам неоколониализма, с накоплением опыта всевозможных экономических чудес в рамках международного разделения труда, с уходом из жизни признанных грандов в тех или иных сегментах «Третьего мира». Нацизм принципиально разгромлен, осуждён Нюрнбергским трибуналом и другими международными судами, но как типовой инструмент авторитарной консолидации некоторых государств по-прежнему жив, пусть и без глобальных амбиций.
В результате, идеологизирование в парадигмах главных идеологий ХХ века сегодня стало довольно рутинной или маргинальной практикой, мало напоминая яростную «битву идей» начала и середины ХХ века. В массовом сознании, в том числе и российском, в настоящее время идеологическая деятельность — это скорее атрибут эпохи динозавров.
Всё это никоим образом не означает, что идеология умерла.
Более того, накачка идеологических энергий растёт буквально на глазах. То, что идеологическая напряжённость в социальной жизни вовсе не архивное достояние, показали США, Европа, Гонконг, а также каскад событий «Арабской весны» и на постсоветском пространстве. Эти события вдохновлены несомненными идеологическими мотивами. Их происхождение, даже если это явным образом не осознают адепты, восходит к одной из пяти базовых идеологических традиций ХХ века.
С 1960-х годов о себе заявили две новые идеологические конструкции, которые разрабатывают тематику глобальную и технологическую, причём обе — в дихотомической растяжке: с антиглобализмом и луддизмом в их актуальных разновидностях. Набирает силу также и комплекс идей, связанных с концептом ноосферы, но до манифестации как новой массовой идеологии ему пока далеко. Для полноты картины следовало бы рассмотреть воздействие религиозной сферы на идеологическую, но это за рамками данного сюжета.
Амальгама
Если законодательство и общественное мнение отрицают свою приверженность какой-либо идеологии, это не означает, что её в обществе нет вообще. Строго говоря, конституционная норма об идеологическом разнообразии и фиксирует сложную амальгаму ценностей в современном российском обществе. Вопрос в другом: есть в этом разнообразии всё-таки некоторая неофициальная и неафишируемая «обязательность» и нет ли в ней предпочтения «низших интересов и страстей»?
Стало общим местом признание в массовом сознании и социологическом мониторинге преобладания материальных и эгоистических мотиваций над идеализмом и солидаризмом. Большинство социальных идеалов страны в 1990-е годы были скомканы и отброшены в корзину музейных артефактов, осмеяны и ошельмованы. В последние два десятилетия произошло отчасти риторическое, отчасти практическое восстановление ряда традиционных ценностей как из досоветского, так советского прошлого. Но в целом к настоящему времени в массовом, а ещё более — элитном сознании утвердилось либеральное идейное умонастроение. Либерализм — термин ёмкий. В конкретных условиях современной России он на уровне лозунгов вобрал в себя весьма аморфное содержание из триады «разгосударствления», «прав человека», «антикоррупции» с сопутствующим шлейфом «свобод», прежде всего — «слова». На уровне политической борьбы к настоящему времени он свёлся к набору известных клише и действий. На уровне экономических реалий он составляет её догматическую основу. На бытовом и частично законодательном уровне это проявляется в мифе и установлениях о том, будто цель экономической деятельности — это прибыль. От этого заблуждения рукой подать до социальной безответственности бизнеса, коррупции, неэффективности управления, растущей социальной поляризации и многих других социальных патологий. Не всегда они увязываются в сознании даже теоретически подкованных граждан с этим мифом, кажущимся «естественным атрибутом» рыночной экономики.
Такая квазилиберальная доминанта в идеологической амальгаме отразила характер сложившегося в стране в ходе шоковых реформ и «перехода к рынку» экономического строя, а также - пока ещё плохо осмысленные уроки ХХ века, несмотря на довольно целенаправленные попытки выдать ему однозначный вердикт каждой полемизирующей стороной. Этот строй объективно благоприятствует сосуществованию либерализма, корпоративизма, антиколониализма, социализма, конфессиональному самовыражению. Многоукладности экономики соответствует конгломератность мировоззренческих основ общества — от многообразия традиционных и новообразованных религий, атеизмов до своеобразия архаических и магических практик. Но это разнообразие пронизывает одна идеологическая доминанта не самой высшей этической пробы и не самого новейшего образца.
В те времена, когда цветовая гамма идеологий была скуднее, а идейные различия очерчены яснее, возникла идея конвергенции двух систем. Это был 1944 год, когда и либеральный, и советский проекты вместе боролись против нацизма. Инициативу выдвинул Питирим Сорокин, высланный в 1922 году из СССР, друг Николая Кондратьева, ставший основателем факультета социологии Гарвардского университета. Однако более глубокие по силе, нежели теоретические гипотезы, факторы вели к новой войне не только идей. Тем не менее необходимость «мирного сосуществования» вела к снижению остроты идеологической риторики с обеих сторон вплоть до появления совершенно новой мировой повестки — глобальных проблем — в 1960-е годы, положивших начало двум новым идеологическим проектам.
Движение к «интегральной идеологии» как попытке объединить в едином многообразии всевозможное дало сильные импульсы эрозии идеологических конструкций того времени, в первую очередь, мировой социалистической подсистемы, ставшей геополитическим и геоэкономическим результатом Второй мировой войны. Концепт конвергенции оказал асимметричное влияние на свои формально равноправные составляющие.
Но подчеркнуть многообразие в эволюции идеологий следует с особым тщанием. Хотя бы потому, чтобы не складывалось упрощённых картин того времени, которое сегодня рисуется одноцветными красками в зависимости от личных и коллективных вкусов и идейных пристрастий. Как период 1917–1991 годов не был периодом безбрежного доминирования одной идеологии, так и последнее 30-летие отличается сложной эволюцией «идеологического многообразия». Важно помнить о множественных расколах в сложном обществе, каким была Россия в эту эпоху. Закамуфлировать эту сложность немногими лозунгами было бы слишком примитивным интеллектуальным решением, хотя аппарата агитации и пропаганды грешил этим. Кстати, на подобное упрощенчество власти не решались ни в 1920-е, ни даже в начале 1930-х. "Тихий Дон", "Белая гвардия" — классические примеры стремления понять и представить реальность социальных трансформаций в их полноте. Позднее жёсткие потребности мобилизации страны накануне Великой войны и внутренняя борьба за власть ужесточили и сузили приемлемую картину миру, отсекли многие ветви идейного разнообразия. Чтобы отчеканились идеологические формулы и штампы к середине 1930-х, потребовалось три десятилетия идейной борьбы нескольких социалистических доктрин, не считая доктрин, им всем враждебных.
Нечто похожее просматривается и в эволюции последнего 30-летия с одним, правда, исключением. Нынешнее разнообразие идейно-идеологического состояния общества отличается тем, что можно называть «разроссияниванием». Общество чем дальше, тем больше в своём ценностном спектре рассыпается на индивидуальные атомы, у каждого из которых своя микро- и наноидеология, своя гибкая, обычно несистематизированная ценностная ориентация, свой аккаунт в сонме социальных сетей, который тем ценнее, чем оригинальнее в смысле эпатажности «креатива».
Ситуативные виртуальные «кучки» быстро становятся вполне реальными толпами, заряжёнными поверхностными лозунгами, а толпой легко манипулировать, прививая ей вовсе не идеологию, а настроения. Ещё опаснее одиночки, идущие на убийство и разбой ради «лайков». Век назад такой «свободы выбора» для каждого человека всё-таки не было, существовали большие, всемирно значимые ценности, поляризированные «аттракторы», вокруг которых могли сплотиться большие массы людей, смирив свои разногласия по менее значимым поводам. Сегодня ситуация сложнее. Возможность управлять персональным выбором по ситуативным ценностям людей, отражаемым в их цифровых профилях, показала кампания Трампа в 2016 году. Недостаточность этого фактора выявили выборы 2020 года.
Так или иначе, на текущий момент получается западня. С одной стороны, локализация и атомизация общества, с другой стороны — только сильные средства (события) способны это «многоцветье» встряхнуть и предложить «точку сборки», пусть и ненадолго, с третьей стороны — и то, и другое требуют усиления государственного вмешательства, с четвёртой стороны — само это вмешательство вольно или невольно способно задушить ростки всякой самоорганизации и инициативы, без которой не выдержать международной жёсткой конкуренции и прессинга глобальных проблем с природой, экономикой и демографией. Цугцванг, куда ни кинь взор.
Консолидация
Консолидирующая общество или значимую его часть идеологическая платформа возможна. В неё неизбежно войдёт некая актуальная ситуативная повестка. Ресурс для введения в повестку долгосрочной тематики представляется на сегодня серьёзно растранжиренным, слишком много в памяти нынешних поколений несбывшихся планов. Но идею мало сформулировать, прежде следует обосновать. Затем, чтобы она стала идеологией, потребуется её внедрение, распространение, принятие, укоренение в массовом сознании. А «доставка» идеи в широкие массы заведомо непроста, вспоминая факт сильной атомизации общества и доминирование либерализма в элитных слоях. Кроме того, распространение идей сегодня не может не учитывать и не походить на товарный маркетинг, который своей надоедливостью и примитивом сам по себе вызывает аллергию, перекидывающуюся на «нетоварный сектор политики». Ещё важнее, возможно даже более, чем обоснованность и воспринимаемость идей, доверие к идеям, их авторам, адептам, носителям, поступкам. Доверие сегодня - ресурс столь же хрупкий, сколь и редкий.
Как ни парадоксально, но идеологическое наследие — сама по себе ценная основа для будущего. Не только в его триумфах, но и в поражениях. В конце концов, «опыт — сын ошибок трудных» в дополнение к «другу парадоксов» - гению. В этом смысле имеющееся состояние «идеологического разнообразия» исторически не только неизбежно, но и продуктивно. На практике проверяется истинность и фальшивость тех или иных моделей, их жизненная правда в современности.
Можно с почти абсолютной уверенностью предположить, что идеалы справедливости будут сиять в совсем близком будущем ярче, отражаясь на ключевых экономических пропорциях, прежде всего в генерации и распределении доходов, всевозможных рент и собственности, особенно в сфере национальных достояний. Можно предположить, что идеалы творчества будут восприниматься позитивнее, чем сегодня, хотя бы потому, что без мощного рывка в научно-технологическом развитии и не только оборонного комплекса, шансов быть безопасной для жизни своих граждан державой не мало, а просто нет. Можно предположить, что ценность личности будет возрастать не вопреки, а вместе с идеалами солидарности и развитой этики ответственности.
Что обязательно должно войти в корпус той консолидирующей идеологии, которая возникнет в обозримом будущем? Фундаментальная идея, которая уже звучит, пусть и не всегда отчетливо по смыслу и терминам, у многих и верующих всех традиционных конфессий, и атеистов, и претендентов на идеологов, — это преображение. Без понимания смысла и концепта преображения невозможно сегодня обсуждать идеологическую проблематику. Люди самых разнообразных культур и верований на началах могут сложить красивую, непротиворечивую картину мира, матрицу идеологии в условиях, когда технический прогресс и международная конкуренция поставили вопрос о значимости не только ряда сугубо экологических и социальных вызовов, но и человечности в принципе.
Особенность текущего момента — особая значимость именно картин мира, от которых не больше шага до идеологии, для информационно-коммуникационных решений и киберфизических систем. Это касается проблемы онтологий программного обеспечения, когнитивных архитектур технических и организационных систем, которые не случайно на профессиональном сленге называют «идеологиями». Технологии, включая системы искусственного интеллекта, помогут решить часть нынешних проблем, одновременно создавая и новые риски. Но чем больше развиваются технологии, тем значимее качество интеллекта естественного и качество человека, его мотиваций в жизни.
Субъектность. Вместо вывода
К разряду вопросов, которые необходимо тщательно осмыслить и отразить в идеологических моделях, относится помимо прочего проблематика государственности, суверенитета, взаимозависимости. Но главное в текущий момент — осознание проблематики субъектности. Идеологии создают субъекты, способные возможное и желаемое будущее осознать, спроектировать, осуществить. Это затруднительно сделать без ясного понимания жизненно важных интересов, военно-стратегических, экономических, социальных, гуманитарных, без чёткой приверженности идеалам, без сохранения святынь социума, без неуклонного подъёма воли к жизни. «Выявление истинного азимута» лишь этап долгого пути, который предстоит пройти.
[1] Большая Российская энциклопедия: В 36 т. Т. 10. М.: Научное издательство «БРЭ», 2008. С. 697–698.
[2] Энциклопедический словарь, т ХIIА, СПб, 1894, Типо-Литография И.А. Ефрона, С 797-798.
Илл. Алексей Беляев-Гинтовт. "Родина-дочь"
https://zavtra.ru/blogs/poisk_istinnogo_azimuta
17.05.2021 Ловушка малых величин
Не пора ли искать новых Макаренко?
«Мы летим, ковыляя во мгле…»
Харольд Адамсон*
Несовершеннолетней молодежи в стране порядка 16 миллионов.
Соответственно примерно полтора миллиона молодых людей в России каждый год выходит на рынок труда, идет служить в вооруженные силы, поступает в вузы. Часть уезжает за рубеж. Всевозможных конкурсов по поиску и поддержке талантов в стране немного. Сириусы, кванториумы, «голоса» — единичны, увы. Школы по подготовке абитуриентов есть у многих университетов. Добавим специализированные, спортивные и творческие школы, суворовские и нахимовские училища. Однако ситуация существенно не изменится. Все эти проекты охватывают не более миллиона молодых человек при самых щадящих допущениях.
Стране не нужны новые поколения граждан? Страна смирилась с процессами вымирания, которое лукаво обозначается как «депопуляция»? В стране только в немногих кабинетах принято говорить о критическом состоянии с кадрами даже в самых стратегически значимых отраслях? Или страна настолько громадна, что на все случаи жизни и в каждом регионе найдется подходящий и вполне оптимистичный один-другой «кейс»?
Разумеется, эти вопросы риторические.
Подлинный вопрос и подлинный вызов в другом.
Петр Великий начинал свою преобразовательскую работу с самообучения наукам и ремеслам в Европе и с «потешных» полков и флотилий. Не может не вызывать радость инициатива построить новую такую флотилию на Плещеевом озере. Фантастична инициатива создать космическую «потешную флотилию» из сотен небольших спутников (кубсатов), которая реализуется в наши дни. Есть и множество других ярких проектов, втягивающих в свою орбиту молодежь. Отрадно, что появился институт молодежного омбудсмена по Интернету…
Более 120 лет назад Д.И. Менделеев ставил перед императором вопрос о «Невтонах и Платонах». Речь шла о том, чтобы доля инженерно-технического выпуска была больше сугубо гуманитарного. Этого требовала не только назревшая индустриализация, но и интересы политической стабильности. Д.И. Менделееву было ясно, что расшатывание сознания молодежи всякого рода новомодными социальными доктринами и веяниями в искусстве всегда порождает энергии сильные и творческие, но не всегда конструктивные.
В наше время многое похоже на ситуацию конца XIX века. Дефицит инженеров и конструкторов. Дискредитация науки и труда как базовой ценности общества. Чрезмерный социальный статус чиновничьей работы. Из новых обстоятельств — Интернет, соцсети, цифровые технологии, киберигры. И сопутствующие эффекты, в том числе «деградации естественного интеллекта». В молодежной среде это приводит к множеству сложных и опасных проявлений вплоть до всевозможных зависимостей и даже моды на суицидальные демонстративные поступки.
Объяснять все это можно «упущениями семьи и школы», а также особенностями эпохи. Но суть, несомненно, глубже. И кроется она в смыслах жизни молодежи, понимании перспектив своего будущего в самом возвышенном и самом конкретном измерении — гарантии на достойную работу, образование, здравоохранение, семейное счастье, обнаружение и проявление своих талантов, надлежащее понимание и реализацию своих прав, свобод и долга и т.д.
До совершеннолетия человек особенно уязвим и беззащитен. Беспризорность 100 лет назад стала массовой бедой в результате революции, Гражданской войны, интервенции, эпидемии «испанки». Казалось бы, сейчас ситуация иная. Но если вглядеться, то не становится ли беспризорность снова страшной социальной бедой нашего времени? Она приходит сегодня и в прежнем виде — бездомности и бродяжничестве, и в новом — в социальной заброшенности, в безразличии общества к прямым вопросам детства и юношества. Разумеется, речь не идет о большинстве молодежи, наверное. Но малые величины, как и песчинки, имеют способность «обретать силу пули». Подобно тому, как вспомнили о школе Семашко, когда нахлынула эпидемия, так не пора ли искать новых Макаренко?
…В 2030 году во взрослую жизнь войдут те, кому сейчас 8–10 лет…
* Перевод Т. Сикорской и С. Болотина.
Экономические стратегии. 2021. № 2 (176). С. 5.
http://www.ageev.net/2021/04/ageev-a-i-lovushka-malyx-velichin-ekonomicheskie-strategii-2021-2-176-s-5-doi-https-doi-org-10-33917-es-2-176-2021-5/
20.03.2021 Конвергенция систем и новая экономическая реальность
Капитализм в своих разнообразных, но устоявшихся формах подходит к концу. Что будет дальше, пытаются спрогнозировать многие. Один из вариантов поиска ответа на этот вопрос — выявить бенефициаров будущего и услышать их идеи. О мировоззрении тех, кто сегодня творит историю,— в беседе с доктором экономических наук, профессором МГИМО Александром Агеевым.
— Александр Иванович, как можно назвать экономическую систему, к которой переходит мир? Это всё ещё капитализм, несмотря на то, что вмешательство государств в экономические процессы возрастает, как и роль регуляторных органов?
— Наше сознание склонно давать контрастные оценки. Однако жизнь эволюционирует не в чёрно-белом формате. Только при очень абстрактных допущениях можно называть большинство национальных систем термином «капитализм», как и выводить сам капитализм из одной базовой характеристики — господства рынка с минимумом государственного вмешательства в экономику. Этого давно нет. Ещё на рубеже XIX—XX веков наступила эпоха государственно-монополистического капитализма и империализма. Более уместно говорить о формах социального устройства, которые вызвала к жизни индустриализация того времени, основанная на внедрении решений четвёртого технологического уклада. А также — о сложных симбиозах рыночных и плановых регуляторов социально-экономической динамики в ХХ веке на фоне увеличения в семь раз мирового населения и всеобъемлющей, беспощадной, вплоть до мировых войн конкуренции за ограниченные ресурсы, прежде всего — продовольствия и топлива.
Считать ли «капитализмом» политику, проводимую в 1930‑е годы в Германии, Японии, Италии, США, Великобритании, основных великих державах того времени? Не всё однозначно и с СССР, где в ожесточённой политической борьбе схлестнулись группы, олицетворявшие разные концепции самого социализма. Но то, что можно назвать общим, — все эти державы проводили индустриализацию, и роль государства в этом была решающей.
Смешанные социально-экономические системы стали множиться после Второй мировой войны и особенно с началом массовой деколонизации «третьего мира», когда возникли персонализированные «социализмы» от Ганди, Тито и Кастро до Мао и Каддафи. Сегодня на поисках социального идеала будущего стоит печать стремительно проникающего в повседневность и структуру мировой экономики нового технологического уклада.
Он уже в ближайшие годы займёт существенную долю в мировом ВВП, порядка 15 %. Но дело не только в доле. Новые технологии меняют устройство, институты экономики и социума. Достаточно вспомнить, какой масштаб социального цунами пронёсся в ХХ веке в России, учесть, что не менее основательными были перемены в Китае, Индии, Турции, Мексике, Германии, США Японии или Австро-Венгрии, чтобы всерьёз отнестись к наступающей фазе эволюции.
Как назвать появляющиеся новые системы — вопрос не первой степени важности. Этикеток, в отличие от сущностей, будет много. Важно иметь в виду, что в потоке новаций будет много хайпа, забвения прошлого, мимикрии, и что сущности социальных систем могут оказаться обескураживающими.
— Основатель Всемирного экономического форума Клаус Шваб называет происходящие процессы «великой перезагрузкой» и прогнозирует переход к инклюзивному капитализму (капитализму стейкхолдеров). По сути, Шваб говорит о форме нового социализма, когда исчезают общество потребления и собственность как таковая, и появляются перераспределениеи контроль (с помощью искусственного интеллекта), а товар становится услугой (дом, машина, одежда). Вы согласны с его прогнозом?
— Сводить к этим тезисам идеи профессора Шваба, изложенные им на нескольких сотнях страниц, было бы некорректно. Тем не менее, кто такие стейкхолдеры?
Уже давно рост капитала в странах — членах Организации экономического сотрудничества и развития происходит в основном через такую юридическую форму, как корпорация (хотя при этом есть многочастных фондов, кооперативов, самозанятых). В компаниях, которые имеют капитализацию в триллионы или сотни миллиардов, контрольный пакет может составлять лишь несколько процентов за счёт значительной дисперсии акционеров.
Большие компании работают как приёмщик, преобразователь, поставщик и потребитель ресурсов (людских, материальных, финансовых, управленческих и т. д). Ресурсы трансформируются в проекты и процессы, затем в активы… И внутри, и вокруг каждой фазы жизненного цикла — свои интересанты: сотрудники, менеджмент, собственники, а также пёстрое сообщество потребителей продукции, национальных и международных регуляторов.
От последних — требования соответствия стандартам, которые есть в тех или иных странах. Прежде всего, это экологические требования, технологические регламенты, требования безопасности, покупательная способность, антимонопольное регулирование. Данные факторы определяют пространство критериев, в котором действуют компании. И эта конфигурация вовсе не ограничивается интересами акционеров в хороших котировках акций и объёмах дивидендов. Разумеется, есть и романтические мотивации — принадлежностик той или иной «корпоративной семье», бренду.
Другими словами, имеется большое количество заинтересованных групп за пределами титула и прав акционера. Это и есть стейкхолдеры. Они влияют на деятельность корпорации, а она, в свою очередь, влияет на них и не только через дивиденды или налоги. Картинка многомерна. Шваб подчёркивает именно эту особенность современного экономического устройства.
— Кто бенефициары такого мирового порядка?
— Те, кто определяют правила игры. Кто имеет видение будущего. Кто умеет управлять его трендами и балансами критических ресурсов и инфраструктур.
— Почему крупнейшие корпорации сами готовы отказаться от максимизации прибыли? И готовы ли на самом деле?
— Максимизация прибыли — миф, который до сих пор популярен в России. Важнее — расширенное воспроизводство, сохранение компании, желательно, с экспансией. А ради сохранения компании можно пойти и на убытки. Прибыль — не самоцель, в лучшем случае — цель-средство, индикатор соотношения доходов и расходов. Но когда она превращается в идола, то распускаются цветы зла.
Современный вызов для ключевых мировых игроков в том, чтобы перейти к новой системе координат, неутратив преимуществ прежней. У каждого преимущества свои. Но соотношение сил меняется и в демографии, и в экономике, и в военной силе, и в гуманитарной сфере, а главное — в технологическом базисе, включая технологии управления. Меняется осознание преимуществ и минусов глобализации, а ещё больше — возможностей цифровизации. Подобно тому, как тяжёлая индустрия провоцировала строительство тяжёлых вооружений, также и быстро растущая цифровая индустрия создаёт новые соблазны для попыток управления
социумом.
— По мнению Клауса Шваба, частные корпорации в качестве доверенных управляющих (trustees) действуют в интересах общества, и это наилучший ответ на социальные и экологические проблемы современности. Уступят ли государства место социально ответственным ТНК?
— Шваб фиксирует практику и тенденции. Ни одна частная корпорация не отвечает за базовые задачи поддержки общества, которые всегда являлись государственными.
Пенсии — чья ответственность? Изначально — пенсионных фондов. Но в случае банкротства пенсионных фондов, кто будет компенсировать пенсии? Гарантировать их существование? Или кто будет определять правила использования фондами средств вкладчиков?
Роль государства в том или ином секторе или функционале — плавающая субстанция. Есть моменты, когда его социальные функции увеличиваются по объёму, когда оно выполняет роль собственника, регулятора, законодателя, контролёра. И не во всех обществах эти функции более-менее отлажены.
Например, возникла ковидная угроза. Какая кор порация могла бы взять на себя ответственность за выделение населению и бизнесу многих процентов ВВП?
— Что станет с национальными валютами: произойдёт ли замена этих валют криптовалютами корпораций?
— Валюты — прерогатива центральных банков. Конечно, центральные банки ведущих государств формально независимы, однако они действуют в поле государств и учитывают свои международные обязательства.
Многие криптовалюты связаны с эмиссионной деятельностью самих центральных банков, но мы понимаем, что есть огромный набор финансовых инструментов, который эмитируется разными игроками. Часто анонимными. Только криптовалют насчитывается более 20 тысяч. И есть риск (его прекрасно осознают центральные банки), что неконтролируемый выпуск этих инструментов снесёт ныне существующие системы. Поэтому с большой вероятностью они будут выпускаться под контролем ЦБ и займут определённую для них нишу. Какое-то время будет существовать «совершенно свободный рынок» криптовалют, но рука регулятора дотянется и до него.
— Зачем Китаю понадобился цифровой юань?
— Национальные фиатные валюты разнообразны и по источнику эмиссии, и по принципу, на основании чего выпускается определённый объём этой валюты. Отличаются они по результатам и способам контроля их обращения, исполняемым функциям: у кого-то свободное трансграничное функционирование, где-то закрытые операции. У нас, например, выпускается чуть более 40 % денежной массы на 100 % ВВП, в Китае и Швейцарии — значительно больше.
Есть такой класс задач, которые трудно решаются с помощью традиционных механизмов финансового оборота. Крипта — нишевая история. Любая криптовалюта так или иначе привязывается и конвертируется в фиатную. Пока. А фиатная валюта — тоже в любом случае цифровая. Происходит сближение всех типов денег, переходящих в разряд цифровых. Наличность постепенно выводится из оборота.
Криптовалюты — это всё же эксперимент в рамках эволюции финансовой системы. Раз появилась технологическая возможность для прямого общения между потребителем и производителем, почему бы ею не воспользоваться. Ведь неслучайно Герман Греф переводит Сбербанк в просто Сбер, обозначая тем самым переход от банка как посредника и агрегатора денежной массы к целостной экосистеме с экспансией во внебанковские сектора.
Экономическая квинтэссенция цифровизации — отказ от посредника, причём не только в финансовой сфере, но и в остальных. Впрочем, функция банков никогда не сводилась к простому посредничеству. Они выполняют и другие задачи. В будущем банки преобразуются и станут экосистемами. Возможно, не все.
В отношении криптовалют многое зависит от позиции центральных банков. Ведь они могут молниеносно запретить движение крипты, и репрессивный аппарат эту задачу выполнит. Так, 2—3 года назад во многих странах на её движение стали накладываться серьёзные ограничения, а в 2020‑м начались обратные процессы.
Вопрос заключается в сохранении контроля и готовности банковской системы к работе с этими инстру-ментами. Перед ЦБ стоит задача определить, какую степень разнообразия финансовых инструментов можно позволить, исходя из понимания им приоритетов макроэкономической и иной политик. Параллельно вращается множество деривативов, и их объём в ряде стран кратно превышает объём денежной массы. И они тоже возникли на основе регуляторики, определявшей не всегда ясно и определённо, сколько можно создать производных инструментов на фиатных ресурсах и залогах.
— Поделитесь, пожалуйста, впечатлениями от недавней онлайн-встречи участников Давосского форума.
— Давосский форум создан для обмена мнениями и координации намерений. То, что обсуждалось, является малой и разговорной частью айсберга. Главная часть — это аналитика рисков, проектировок, предсказание тенденций. Самый популярный сегодня инструмент Давоса — карты глобальной трансформации (помимо рейтингов рисков и конкурентоспособности). Они наполовину поменялись за прошедший год. Задан очень быстрый темп для осознания обстановки и принятия решений.
— Будет ли правильным утверждение, что Римский клуб идейно растворился в ВЭФ?
— Давос — всё-таки больше бизнес- и политически ориентированная структура, а повестка Римского клуба — скорее, интегральная, со смещением в сторону осмысления вопросов экологии, баланса критически важных ресурсов на планете, стратегического целеполагания. Но ни о каком растворении речь не идёт. Римский клуб, основанный в 1968 году, был и остаётся одной из наиболее влиятельных международных общественно-научных организаций, занимающихся осмыслением глобальных проблем современности и перспектив развития человечества.
— Является ли переезд Давосского форума в Сингапур признанием возрастающей роли азиатских рынков?
— Тихоокеанская экономическая зона превращается в эпицентр мировой экономики. Но это не переезд, а проекция форума на Сингапур. По многим позициям это государство занимает первые места в рейтингах Давоса: и по трудоспособности, и по цифровизации, и по заботе об экологии, социуме и т. д.
— Давосский форум и Римский клуб — структуры глобального управления миром. Но недавно мы наблюдали иные процессы: протекционизм Запада, сопровождавшийся отказом от Трансатлантического партнёрства; объявленный возврат производств из развивающихся стран в развитые… Отход от глобализма — долгосрочный тренд? Победа Джо Байдена на президентских выборах знаменует возврат к прежним идеям, как к более логичному процессу развития общества?
— Глобальное управление — сложноустроенная реальность. В ней есть интеллектуальная сфера, к которой относятся упомянутые и форум, и клуб, призванные осмысливать текущие процессы и формировать образы будущего. В ней есть и «приводные ремни», например. Но «глобальное управление» неверно трактовать по-фельдфебельски, как армейскую иерархию. Существует множество иных форм координации поведения и целеполагания.
Происходящее в последние годы с глобализацией — это флуктуации. Что, например, показала статистика для Соединённых Штатов в смысле взаимосвязи их экономического роста и глобализации? Оказалось, рост мировой торговли и доли США в ней не ведут к росту американской экономики. Более того, наблюдались обратные тенденции.
Линия Дональда Трампа заключалась в том, чтобы стянуть обратно на территорию Америки цепочки добавленной стоимости. Её доля, создающаяся расположенными по всему миру американскими компаниями, стала приближаться к десятой части. Довести эту долю до 50 % и намеревался Трамп за свои предполагавшиеся два срока, что означало бы «возврат капиталов на родину». Задолженность США перед внешним миром и внутри страны колоссальна.
Соединённые Штаты — основа мировой валютно-экономического гегемонии. Но её бенефициарами являются не только США, а вся система совокупного Запада, включая Японию, ЕС и т. д. Заботясь активно о своих интересах — об экономии и возврате добавленной стоимости «домой», Трамп не мог не задеть Европу, Китай, вызвав их противодействие. Те силы и интересы, которые стояли за Обамой и Клинтонами, а теперь и за Байденом, более глобально ориентированы.
— Обосновавшись в Овальном кабинете, Байден сразу же отменил множество законов, подписанных Трампом, но не заявил о возврате Соединённых Штатов в Транстихоокеанское партнёрство (ТТП)…
— Сейчас реализуется множество интеграционных проектов. Ведущие страны стали создавать новые системы геоэкономического позиционирования. Ведь интеграция, как правило, ассоциируется с позитивом. Но на самом деле формально внешнеэкономическая деятельность может быть и бывает направлена на подрыв интеграционных процессов, инициированных конкурентами. ТТП создавалась в противовес возрастающей силе Китая. Поэтому любые новые решения будут учитывать изменившуюся конфигурацию.
— Как Россия вписывается в картину нового мира?
— России настойчиво внушается роль изгоя в глобальном информационном поле. Наши два процента мировой экономики — в глобальном масштабе крошка, и в самом деле. Но если брать отдельные направления, например, углеводороды, титан, никель, продукцию сельского хозяйства, атомную энергетику, науку, производство и экспорт вооружений — здесь совсем другие удельные веса. В чёмто Россией достигнуто конкурентное превосходство. В любом случае Россия остаётся великой державой современного мира, которых немного.
Можно ли сказать, что в России есть капитализм стейкхолдеров? Однозначно нет. У нас возник патологический вид капитализма. Он характеризуется чрезмерной ролью крупной буржуазии, менеджмента и госаппарата. Чрезмерно большая доля национального дохода перераспределяется не на цели развития, а на цели безопасности тех страт общества, которые сосредоточили у себя контроль над основной частью национального богатства, активов. Результат — неравномерное распределение доходов, чрезвычайно высокий уровень нищеты и бедности. На этой почве возникают движения, стремящиеся разрушить «всё до основания» и построить «новый мир».
Ельцин приходил к власти, тоже эксплуатируя две идеи: борьбу с вопиющими и оскорбительными для достоинства общества привилегиями и обретение свободы.Кто-то хотел свободы от партии, которая слишком оторвалась от реальности, кто-то — права на собственное достоинство. Далее началась другая история. Сначала вернулись к уровню ВВП на 1990 год. Последние лет семь зависли в стагнации. Сегодня надо решать накопившиеся и новые задачи в ухудшившейся ситуации.
— Как Вы думаете, почему идеи Шваба активно критикуются и прежде всего в России?
— В России и в мире в целом началась открытая дискуссия об образе будущего, его идеологии и идеологии приближения к этому будущему. Этот образ неоднороден, разным интересантам видятся по-разному будущее и способы перехода к нему. Клаус Шваб заявил версию, которая воспринята обострённо хотя бы потому, что в ней есть определённость позиций, что само по себе не может понравиться всем. Критика всегдалегче, чем формулирование собственного кредо. Однако нигде ведь нет всеобщей определённости! Есть начинающийся новый раунд ожесточённой борьбы мнений, и явной, и ещё более — латентной. За мнениями скрываются проекты и стратегии, а главное — возможности, риски, биографии. «Цена вопроса» — колоссальна. На кону, по сути, судьба всей цивилизации.
Текст Екатерина Борисова
https://menswork.ru/
19.02.2021 Глобальная суета
Илл. Павел Кучинский
Ради чего мы живём?
Весь 2020 год шла глобальная ломка всего — экономик, рынков, сложившихся представлений, шаблонов поведения, самооценки, места человека в мире вообще и в мирах всевозможных популяций, включая вирусные, и в коридорах школ, транспортных компаний, виртуальных мирах госуслуг, "зумов" и прочего. Подобные стихии вызывают мощное переобучение. Без ясных ориентиров такая "переподготовка" происходит в избыточно стрессовом поле, оборачивается множеством побочных эффектов и жертвами сверх "нормального" уровня. И речь не о вакцинах. Речь о грандиозном социальном вызове, запросившем для себя жертвоприношение. На двух его аспектах следовало бы остановиться особо: смене миропорядка и демографической катастрофе.
Обнуление миропорядка?
Новый общественно-экономический порядок в мире и в отдельных странах возникает из одновременного действия трёх факторов: недовольства существующим; появления привлекательного и технологически достижимого образа нового миропорядка; кристаллизации социальных сил, идеологически мотивированных и ресурсно дееспособных для перевода общества в новое состояние. Разумеется, это условия первого приближения. В большой истории встречаются периоды, когда отжившая система может сохраняться далеко за пределами срока своей годности. Тем более, если правящие круги имеют изощрённость ума и жёсткую волю удерживать своё господство даже при объективно проигрышной ситуации. Вспомним, как долго продержались строй "вишневого сада" и сменивший его капитализм в России, пока их не "обнулили" революции 1917 и долгая гражданская война.
Всегда в числе предпосылок — готовность общества к переменам, а также степень его внушаемости. Это и готовность, помимо прочего, к определённым жертвам, хотя в реальности она развёртывается как каскадный процесс: вчера — немыслимо, сегодня — рутина, завтра — трагедия. Здесь же и готовность, отчасти инфантильная, к тестированию пределов возможного и разрешённого протеста. В любом случае у таких готовностей есть свои жизненные циклы с фазами до "революционной ситуации" и последующей реабилитации. Предпосылки плюс конкретные исторические условия, плюс кадры, идеология, организация, ресурсы и воля… Далее возможны варианты. По крайней мере, до момента, когда выбора не остаётся или когда он далеко за пределами комфорта. Когда формируется жажда не просто каких-нибудь перемен, а парадигмальных, то в действие вступают законы новой эпохи.
Господствовавшая до сих пор парадигма развития опирается на два принципа: безоглядную, безответственную эксплуатацию ресурсов планеты, включая человека и природу, и беспощадную конкуренцию. Разумеется, эти принципы вуалировались мифами о свободе предпринимательства, торжестве человеческой свободы, природе как "мастерской для человека", преимуществе рынка над планом и т.п.
В конце 1960-х — начале 1970-х годов мир уже претерпевал серьёзные трансформации. Они ознаменовались крахом Бреттон-Вудской валютной системы, созданной в 1944–1945 годах, нефтяным кризисом и рядом локальных войн на Ближнем Востоке и в Индокитае. В то же время были достигнуты огромные успехи в деколонизации мира, индустриализации множества стран, освоении ядерных, космических, химических, информационных технологий. Но именно на рубеже тех десятилетий обнаружилось то, что в Японии назвали разрывом между ВВП и ЧНБ — показателем "чистого национального благосостояния": экономика растёт, но растёт и загрязнение среды, преступность, ухудшается здоровье. Исследования Джея Форрестера и Денниса Медоуза о мировой динамике вызвали интеллектуальный шок, поставив под сомнение общую для тогдашнего мира "идеологию роста" и безграничного прогресса. Оказалось, что ресурсная база для него отнюдь не неисчерпаема, хотя и не настолько, как показывали первоначальные расчёты.
В то время и в СССР разворачивались работы по глобальному моделированию будущего. Это был советский интеллектуальный ответ на западные прогнозы и, разумеется, вызовы. В 1979 и 1982 годах высшему руководству СССР были представлены закрытые доклады на эту тему, вызвавшие недовольство. Но в тех докладах была "картина маслом", которую в ежедневных новостях показывают нынешние СМИ. Иными словами, 40–50 лет назад научное сообщество — как мировое, так и в СССР — отчётливо сформулировало понимание спектра глобальных вызовов и значение проблем народонаселения в них.
Мотивация последовавшей вскоре "перестройки" отчасти диктовалась выводами на основе этих прогностических выкладок. Исполнение, очевидно, не было идеальным. Случился обычный "эксцесс исполнителя". Ещё предстоит по-новому осмыслить события и действующих лиц того времени. Если кратко, то речь шла о попытке решения самой важной проблемы любой нации и человека — поиска смысла жизни. Так, распространённость алкоголизма расценивалась, пусть и в запутанных терминах, как следствие экзистенциального кризиса советского общества и его российского ядра. Неумелая атака на эту проблему, тем не менее, обосновывалась стремлением оздоровить тонус и смыслы жизни, демографический потенциал в особенности. "Сохранность населения", или более старомодным языком — "сбережение" — стали официальной национальной целью России, однако, совсем недавно.
Жажда жить
О смертности в России в 2020 году СМИ стали говорить ежедневно, многократно и официально. Но преимущественно о её ковидной ипостаси. Между тем, вклад именно COVID-19 составляет пятую часть всех респираторных заболеваний, и он отнюдь не главная причина смертных исходов. Хотя пандемия на уровне официальной риторики превратила человеческую жизнь в "основную ценность" госполитики, в реальности в 2020 году в России имел место рост общей смертности, наблюдалось снижение миграционного притока и ухудшение демографической ситуации. За всем этим явно стоят причины не конъюнктурные, но фундаментальные.
Демография — не та сфера, где уместны и эффективны лишь административно-экономические методы. В демографии отражается долговременный опыт нации, глубинные ценностные установки личностей и всех групп общества, культура — всё то, что восходит, в конце концов, к смыслу жизни. Хотя эти понятия кажутся аморфными, роль реальности, которую они выражают, колоссальна.
В начале 2000-х годов нами был предпринят масштабный проект по выявлению сценарного пространства развития России в долгосрочной перспективе до 2080 года. Были сформулированы 250 сценариев по девяти базовым подсистемам социума на фоне пяти глобальных сценариев. Важнейшей из таких подсистем в этой модели было также народонаселение. Демографические вызовы включали:
1) дальнейшее сокращение населения;
2) ухудшение структуры народонаселения;
3) поляризацию показателей доходов и имущества;
4) появление новых болезней и возрождение эпидемий уже известных человечеству инфекций;
5) усиление миграционных потоков в Россию с формированием плохо ассимилированных миграционных анклавов;
6) ухудшение показателей здоровья населения.
Тогда же был сформирован веер возможных сценариев демографического развития: активная семейно-демографическая политика, стабилизация, евразийская интеграция, ставка на иммиграцию, либеральный сценарий (спонтанная эволюция), репрессивный сценарий.
Все варианты демографической эволюции России были проанализированы на предмет реализуемости и приемлемости, исходя из жизненно важных интересов страны. Сделан, в частности, вывод о том, что в среднесрочном интервале наиболее вероятна декларативная демографическая политика полумер и, как следствие, дальнейшее снижение рождаемости и ухудшение ситуации. Чтобы поиск методов компенсации вымирающего населения был успешным, стало понятно, что должна "прижиться и стать общепризнанной идеология спасения семьи, а с ней и страны, в кратчайшие сроки". Говоря об этом сегодня, в условиях пандемии COVID-19, нельзя не вспомнить классическое — "рукописи не горят". Прогнозы тоже.
Два главных вызова в сфере народонаселения — депопуляция и социальная поляризация — столь же важны для России и сегодня. Однако в общественном мнении, экспертном сообществе и политических кругах должного осознания стратегических рисков депопуляции, как правило, нет. Речь о том, что реальные, не заявляемые ценностные ориентиры развития страны сегодня имеют ущербный характер. Хотя цели национальных проектов вполне адекватно отражают потребности развития и безопасности страны, система индикаторов этого развития, хоть как-то встроенная в процедуры госуправления, носит преимущественно финансово-бюджетный характер. Важность выбора чётких критериев и показателей развития и безопасности точно сформулировал нобелевский лауреат Джозеф Стиглиц: "Ошибки в выборе или недостижение стратегических целей ещё могут быть компенсированы за счёт реализации иных целей, но если вы ошиблись в выборе системы координат (ценностей), вам подсунули чужую метрику прогресса или она отсутствует, то достичь каких-либо целей шансов нет". Строго говоря, именно это и происходит со страной: надлежащей системы координат нашего развития нет. Это заявление не требует изощрённых доказательств. Достаточно сравнить ожидаемые сроки жизни россиян, младенческую смертность, срок здоровой жизни и т.д. с достигнутыми показателями в мире, не только развитом, но и развивающемся. Достаточно сравнить динамику роста (убывания) национального богатства или качество питания, например.
Какие цели и индикаторы прогресса страны действуют, к примеру, в Швейцарии: "потребление фруктов и овощей" (процентная доля населения, которая потребляет минимум 5 порций фруктов и овощей в день), "баланс азота", "нитраты в грунтовых водах", "потерянные годы жизни", "домашнее насилие", "распределение эквивалентных располагаемых доходов", "квартплата" и т.п. По сути, на уровень общественно и политически значимых ценностей развития в Швейцарии вынесены комплексы целей конкретных, строго измеримых индикаторов, достижение которых вносит вклад в укрепление всех аспектов здоровья граждан и рост продолжительности жизни. Взаимосвязь рождаемости с этими условиями менее очевидна — установка на детность больше зависит от личностных ценностных ориентаций, чем от уровня материального благосостояния.
Дело не в Швейцарии. Существенно другое — во всех международных метриках уровня развития Россия, обладая одним из самых крупных природных и социальных капиталов в мире, занимает недопустимо низкие позиции. И это означает, что при всей остроте демографического кризиса в России ему и всему спектру факторов и условий его преодоления не уделяется надлежащего внимания. Отражением этого небрежения "сбережением народа" являются масштабы и динамика смертности и рождаемости. Но за демографической статистикой скрывается нечто более глубинное, чем материальные причины: поведение и мировоззрение. Хотя попытки воздействовать на демографическое поведение сопровождают весь ХХ век (налоги на бездетность, послевоенный запрет абортов и др.), чаще, как только снижалась потребность в работниках и воинах, торжествовало безразличие к этой "саморегулируемой" тематике.
Существенный вклад в понимание этого вопроса дают результаты социологических исследований массового сознания в 1950-е — 1970-е годы. По известным причинам они, как и прогнозы, имели в основном закрытый характер. Только недавно их раскрыл в серии изданий известный социолог Б. А. Грушин. Выявлено, что в 1960-х годах наиболее значимыми ценностями для большинства россиян были "мир на Земле", высокая духовность и нравственность, приобщение к культуре, образование, крепкая семья, благополучие Родины. При этом "не о ней, не о собственной жизни и не о жизни своих близких пеклись в действительности россияне, без конца повторяя как заклинание: "Главное, чтобы не было войны!". Они пеклись о спасении человечества в целом". Исследования показали, что личное богатство, материальные блага, высокий достаток не значились среди приоритетных ценностей широких масс населения: "За этим скрывалась не только вековая бедность и неприхотливость народа, не только историческая неразвитость потребностей, запросов масс по части материальных благ, но и традиционное российское преклонение перед духовным началом жизни, демонстрация того, что мир вещей в сознании нации котировался ниже мира идей". Правда, не все разделяли этот взгляд на мир: "Если одни решительно утверждали "Не в деньгах счастье", то другие не менее решительно возражали им: "Деньги — это всё".
В целом эмоциональный настрой в то время был оптимистичным — "советский народ был на подъёме", "россияне начала 60-х годов демонстрировали сравнительно высокую витальную активность и силу".
Семья, образование и здоровье значились среди несомненных предпочтений россиян. В массовом представлении нормальная, счастливая семейная жизнь ассоциировалась с духовно-нравственными составляющими и "лишь в самую-самую последнюю очередь (примерно в одном случае из двадцати-тридцати) вспоминают о материальном благополучии, достатке, высоком уровне и качестве жизни…".
В 1970-е годы, когда материальное благополучие пусть и росло, но оставалось низким и по имущественному статусу, и по доходам, в обществе всё ещё сохранялось отношение к этому низкому уровню, к бедности "как к норме, как к вполне естественному, принятому состоянию дел, сопряжённому… с некоторыми неудобствами и огорчениями, но в принципе вполне терпимому и, конечно же, не побуждающему к протесту… Создание богатого, оснащённого дорогой мебелью и новейшей техникой домашнего хозяйства для значительной части (большинства?) советских людей главным смыслом их жизни в самом деле, скорее всего, не являлось". Такой "антимещанский" и "антиэгоистический" комплекс ценностей, действительно, отличал поколения советских людей 1950-х — 1960-х годов, давая им стойкость и волю к жизни. Рождаемость росла, смертность падала. Однако в 1970-е годы страну настигло "эхо войны" и что-то ещё, не менее важное: рождаемость стала падать, смертность расти… Это "что-то" в итоге привело к попытке верхов реформировать страну и к пробуждению стихий, о которых, наверное, не знал даже Ю.В. Андропов. В результате к 2010-м годам практические смыслы жизненного мира россиян изменились.
По шкалам "мещанство — антимещанство" и "эгоизм — коллективизм" массовые предпочтения сдвинулись влево. При этом удовлетворительным своё материальное положение называли чуть менее половины, столько же — неудовлетворительным. Треть населения скептически оценивала свой социальный статус. Первые места в ценностных ориентирах заняли семья и здоровье, вытеснив прежние идеалы "мира во всем мире". "Большинство — 62,4% — очень тревожит и 31,5% тревожит в средней степени падение морали, нравственности", как показали исследования под руководством Ж.Т. Тощенко. Итого — почти 94% россиян сегодня обеспокоены моральным падением нации. Большинство также убеждено в господстве установки на то, что владение капиталом, финансовыми средствами обеспечивает жизненный успех (67%), влиятельные связи гарантируют продвижение по службе (57%). СМИ ориентированы на коммерческий успех, следствием чего является опора на низкопробные вкусы. Более 93% убеждены в том, что этому способствовала ликвидация воспитательных функций во всех сферах образования — от дошкольного до высшего. Однако будущее страны россияне второго десятилетия века всё ещё связывают с мечтой о справедливом обществе (63,2%), с обеспечением стабильности (55%), возвращением Россией статуса великой державы (47,2%).
Из приведённых данных виден вектор эволюции массового сознания в России за последние 40 лет: сдвиг в пользу "материализма" и "эгоизма" существенно подорвал, даже переключил полюса системы ключевых ценностей, на которых строилось мировоззрение, жизненные ориентиры и поведение россиян. "Раньше думай о Родине, а потом о себе" (в самых разных вариациях — от "мира во всём мире" до приоритета семьи и коллективизма) — такая установка была фундаментальной ценностью для большинства граждан. Каким образом из этого следует личная уверенность в будущем, большая витальная сила, наверное, можно объяснить многим. Но именно в деградации этой ценности в 1980-е годы и ещё больше в 1990-е годы коренится резкий обвал рождаемости и выход на так называемый русский крест, когда смертность резко опередила рождаемость. Интегральным духовно-психологическим проявлением "перехода к рынку" с разгромом едва ли не всех оснований "советской эпохи" стало обессмысливание всего того, чем и ради чего жили до этого многие, если не большинство советских людей, вмиг ставших "россиянами".
В российскую жизнь ворвались две амбициозные ценности — индивидуализм с его успехом любой ценой ради власти, наживы и славы и материализм как предпочтение успеха материального успеху иному — в творчестве, семейном счастье, в поиске истин и тому подобных "идеальных материях". К чему это привело, показывает, если не вопиёт, вся известная статистика — рост преступности и числа самоубийств, вымирание населённых пунктов, пьянство, наркомания, опустынивание, разрушение предприятий, распространение заболеваний и т.п. Безусловно, они же привнесли и ряд предпринимательских достижений, но кто исчислит подлинный баланс плюсов-минусов хотя бы за 30-40 последних лет? Истины ради нужно задаться и иным вопросом — существовали ли альтернативы развития и насколько они были реалистичны и перспективны? Ответы не окажутся отрицательными.
Множество факторов влияет на оценку человеком его продолжительности жизни и на число детей, которых он хотел бы иметь. Очевидно, что заниженная оценка предполагаемых сроков жизни приведёт к снижению желания завести детей. Менее очевидно, что существуют люди, которые и не стремятся жить дольше. Ориентировочно это был каждый четвёртый в конце 1970-х годов. Маловероятно, что их стало меньше в 1990-е и в наше время. Исследованиями профессора А.И. Антонова подтверждено, что среди тех, кто не считает нужным заботиться о своём здоровье, ожидаемые сроки жизни оказались в среднем ниже примерно на 8 лет.
Эту ситуацию было бы неверно трактовать упрощённо. За ней стояли долгосрочные сдвиги в сложной эволюции и генеалогии советского общества и в международном положении, технологические сдвиги. Но интегрально они выразились в демографическом кризисе, колоссальной поляризации, подавлении воли к жизни у широких масс, в том числе тех слоёв, которые составляли основу советского общества и которые пострадали от последовавшей деиндустриализации, деинтеллектуализации, деморализации, деградации.
По-прежнему не возникает, не создаётся усилиями государства в лице всех ветвей власти и власти четвёртой — СМИ, а также самого общества среда, благоприятствующая укреплению воли к долгой и продуктивной, чадолюбивой жизни у основной массы граждан и мотивации продолжать свою жизнь в вечности через рождение детей, устроение счастливой семейной жизни, развитие талантов, служение обществу. Всего 8% россиян считают, что влияют на что-то в стране. Подавляющее большинство круг влияния ограничивает собой и близкими. Если ни здоровье, ни семья, ни социальная и экологическая ответственность, не говоря уж о моральной, не входят в число приоритетных жизненных ценностей человека, то весь его волевой потенциал направляется на иные ценности, на всё то, что обобщённо названо суетой: "Они кадят суетным, споткнулись на путях своих <…> чтобы сделать землю свою ужасом, всегдашним посмеянием, так что каждый проходящий о ней изумится и покачает головою своею" (Книга пророка Иеремии. (Иер. 18:15–16)).
На уровне обобщений такой тип общества будут называть обществом преимущественно индивидуалистических и материалистических ценностей в противоположность обществам с преимущественной ориентацией на ценности социальной и экологической ответственности. В последних при внимательном рассмотрении проступят некоторые черты далёкой эпохи, когда улыбка Гагарина значила нечто неземное и значимое для многих людей, и не только в СССР.
Подобные взаимосвязи профессор И.А. Гундаров обозначил как закон духовно-демографической связи. Оптимистичное следствие этого закона состоит в том, что у российского населения сохраняются "психосоматические резервы для наращивания адаптивного демографического потенциала. Для их раскрытия требуется соответствующая государственная политика, которая … должна включать на 80% усилия по обеспечению в обществе духовной гармонии (социальной справедливости и осознания смысла жизни) и лишь на 20% — меры по повышению материального благосостояния".
На важные аспекты этой проблематики обратил внимание академик РАН В.Л. Макаров. Анализируя социальную структуру, сложившуюся в последние десятилетия в России, он приходит к существенному выводу о фактически сословном её характере, называя это более современным термином — социальные кластеры. Доминирующим кластером в мире в целом стал кластер предпринимателей, отличающийся "повышенным уровнем агрессивности, стремлением подчинить себе другие соцкластеры". Одно из следствий этого — "вакханалия экономических… рыночных показателей" и навязывание их всему обществу. В этой ситуации демографические потребности нации, как и субъектность других, "неделовых" кластеров, приносятся в жертву показателям "рентабельности" экономики, за которыми стоят эгоистические интересы немногих социальных групп, привыкших к такому распределению общественного богатства.
Вместо заключения
Таким образом, трансформация миропорядка и демографическая проблематика — это не та область, где желаемый эффект достигается простым ростом инвестиций в "человеческий капитал", безусловно крайне необходимым. Но если для преодоления демографической катастрофы необходима комплексная политика, охватывающая базовые вопросы безопасности и смысла жизни нации, то и общественная дискуссия, предваряющая управленческие решения, должна быть столь же комплексной. Или хотя бы — быть. Искать же решения нужно не столько в хитросплетениях "нормативной базы", а сколько в понимании проблем и задач на всём протяжении жизненного цикла человека от колыбели до погоста, а главное — того, ради чего человек живёт.
https://zavtra.ru/blogs/prizhok_v_detnost_
24.07.2020 Новый конец истории?
Коронавирус как инструмент переформатирования реалий - выигрывает тот, кто заранее знает или придумывает правила игры
Известный тезис Ф. Фукуямы о «конце истории» стал едва ли не самым популярным мемом последнего 30-летия, если не паролем. Но за ним было вполне доказуемое содержание: завершение биполярного миропорядка и утверждение моноцентричного режима мирового развития. Употребление к месту и не к месту этой метафоры, однако, продолжается. За этим тоже есть содержание. И оно стало крайне злободневным благодаря эпидемии COVID‑19. Беспрецедентный масштаб обвала рынков, перекрытие коммуникаций, принудительная остановка целых секторов экономики, всплеск безработицы, фактический домашний арест большинства населения, форсированное внедрение цифровых технологий социального контроля... Всё это, случившееся внезапно и в кратчайшие сроки, подействовало ошеломляющим образом на многое и многих.
Оценки ситуации разнятся диаметрально: от заявлений о крахе мирового гегемона и глобального типа мироустройства до стоического «не случилось на самом деле ничего». И это тот случай, когда требуется ясность в понимании самих первооснов современного человейника. И вопрос формулируется ребром: похоронил ли коронавирус глобализм как ключевой принцип современного миропорядка? Вопрос тем более важен, что серьёзной угрозой глобального масштаба могут стать форсированные попытки установления «нового мирового порядка», но вовсе не того, который был нарисован в популярных визионерских концептах.
Условия смены миропорядка
Новый общественно-экономический порядок возникает при трёх минимальных «есть»: 1) недовольство существующим; 2) образ и необходимые предпосылки нового миропорядка; 3) воля, силы, ресурсы к переводу в новое состояние. Разумеется, это условия первого приближения. Жажда уточнения заставит искать ответы на многие и многие вопросы, в том числе, о чьём недовольстве речь, чьё недовольство does matter? Логика ответа приводит к известным признакам «революционной ситуации»: верхи не могут, низы не хотят, нужда и бедствия сверх обычного и т. д.
Более сложная картинка проявится, если в «верхах» помимо бессилия нет ещё и единства, а идёт зачастую борьба разных центров силы, у которых не только внутренние источники влияния, но и внешние. Ещё сложнее ситуация, когда активно действуют игроки, имеющие возможность скрывать свой потенциал влияния и потому быть необнаруженными в быстрых и сложных игровых сюжетах, развивающихся как настоящая спецоперация в стиле Mission impossible-19.
То же, собственно, и в «низах»: однородными в протесте они бывают редко. Как и всемирными такие протесты не были давно. В пределе это многообразие недовольства низов превращается в гражданскую войну, в ходе которой после ожесточений и жертвоприношений консолидируются позиции, стираются нюансы устремлений, и всё завершается или беспощадной победой одной силы, или компромиссом, или перемирием, или долгим латентным противостоянием. Понимание структуры недовольных и предметов недовольства — принципиальный вопрос текущего момента.
Как распространяется в обществе образ будущего? Опять же логика приведёт нас к вееру вопросов:
кто считается кумиром общественного мнения? Насколько кумир является настоящим?Имеют ли подлинные мыслители общества каналы коммуникации с ним? Какие интересы выражает тот или иной кумир, ставший таковым через манипуляции с рейтингами? Совсем серьёзная история начинается, когдаопыт волнений выковывает новых лидеров,выдвигающих новые картины мира и его будущего, места соратников в нём.
Исключительно важен вопрос о предпосылках нового миропорядка. Здесь нет линейных связей: если появились они, значит и порядок входит в жизнь. Как и в военной истории имеют значение не только соотношения сил, но и, к примеру, внзапность, смекалка, превосходящая математика манёвра, диверсия или качество шифрования, так и в большой истории встречаются периоды, когда отжившая модель может сохраняться далеко за пределами срока своей годности. Тем более, если правящие круги имеют изощрённость ума и жёсткую волю удерживать господство даже при объективно проигрышной ситуации. А перевод в новое состояние — задача всегда объективно труднее, чем удержание. Вспомним Николая I и Александра III. И тот, и другой прекрасно осознавали необходимость развития и реформ, но независимо от личных благих побуждений сделали ставку на «подмораживание». Нечто похожее произошло и после 1975 года в СССР. Исторически значимый прецедент в этом ключе — выбор, который пришлось делать советскому руководству в 1926 году, когда стало понятно, что ставка на мировую революцию провалилась, а теоретическая база не была рассчитана на долговременный курс на «построение социализма в одной стране». Результат этого выбора был закреплён в 1945 году, когда сложился на многие десятилетия биполярный миропорядок.
Возможно, нынешняя ситуация стратегического выбора России будет посложнее, чем в 1926 году.
Важнейший блок предпосылок нового миропорядка —технологии, производственный базис, все виды инфраструктуры. Тема хорошо изучена. Сегодня технологии позволяют выстроить то, что называется «Обществом 5.0». Но это может бытьсделано в разных форматах: как в интересах общества, в соответствии с его ожиданиями и традициями, так и вопреки всем законодательным гарантиям прав и свобод граждан, например. Есть и особенно коварный формат: принятие обществом нового порядка с готовностью на все его условия без надлежащей осведомлённости об этих условиях.
Поэтому всегда в числе предпосылок — готовность общества к переменам. Это готовность, помимо прочего, к определённым жертвам, хотя в реальности это каскадный процесс: вчера — немыслимо, сегодня — рутина, завтра — трагедия. Как вариант. Но в любом случае у готовности есть жизненный цикл с фазами до «революционной ситуации». Когда вроде бы всё кругом утомляет и раздражает, но активногожелания перемен нет. Именно с этим столкнулись, кстати, народовольцы, «ходившие в народ» и полагавшие, что этот народ жаждет их жертвы и служения. Несколько иные мотивы ранее были у декабристов, но главное — и они оказались «страшно далеки от народа». Тот же народ ответил тысячами восстаний, когда началась «коллективизация». История, правда, знает и немало примеров, как «поднимают на дыбы» страну её лидеры, не дожидаясь народного признания.
Так мы сразу связываем предпосылки и «третий блок» условий смены миропорядка — волю, силы и ресурсы. И только когда эти условия есть, тогдавозникает возможность слома и смены утверившегося миропорядка. Совсем как в «Интернационале»: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья...». У каждой смены миропорядка свои интернационалы: от «Марсельезы» до «Еat the reach».
Питательная среда смены — мощнейший стресс глобального размаха. Такую роль раньше выполняли мировые войны. Сегодня возникли ущерб и страх, сравнимые, но не тождественные пока с последствиями именно мировых войн. Угроза здоровью и тем более жизни — сильнейший фактор страха. В случае, когда такая угроза не личностна, а обращена против государств-цивилизаций, война становится «священной», и возникают могучие энергии борьбы за «свободу и независимость Родины». Не случайно всё, что для России и ряда других стран и народов ассоциируется с Победой, в наше время стало предметом попыток сделать «reset», создать новыесмысловые пространства. Так, удар по здоровью связывается с задачами поражения противника в пространствах жизненно важных смыслов.
Ассиметрия и длительность информационной реакции на ковидную проблему, но вовсе не столь эпохальную в рейтинге известных инфекций, указывает не на испуг СМИ и каких-либо стейкхолдеров ужаса. Вопрос в том, кто является бенефициаром раздутого страха, и какие цели он преследует.
«Очень Большая игра»
Ещё несколько лет назад, когда вдруг разверзлась «арабская весна» со всеми её яркими и жестокими сценами, а попутно и инфильтрацией беженцев в Европу, разные авторы из разных политических лагерей приходили к диагнозу, что «у «заваренной каши» есть шеф-повар, даже возможно один, но «расхлёбывать приходится всем вместе». Имя и дислокация этого «шеф-повара» в оценках варьировались (от «международного терроризма» до «большого шайтана») в зависимости от приверженности глобалистскому или любому иному проектному тренду. Сложился консенсус, что началась «переломная эпоха», длительность которой оценивалась по-разному. Китайские учёные, например, полагали, что она достигнет 10—0 лет. Многие другие говорили: «год-полтора» — до наступления глобальных бунтов из-за недоступности продовольствия или других событий глобальной значимости. Так или иначе говоря о новой эпохе, стоит вспомнить слова покойного Д. Рокфеллера, сказанные им в 1994 году: «Мы стоим на пороге глобальных перемен. Всё, в чём мы нуждаемся, это в масштабном кризисе, и тогда народы примут новый мировой порядок».
Следовательно, вопрос сводится к тому, чем являются те ли иные глобально значимые катастрофы, сегодня — COVID-19 — поводом, причиной, следствием или эпизодом «разогрева». В любом случае с начала XXI века мы видим множественные импульсы дестабилизации миропорядка: 9/11, арабская весна», финансовые кризисы 1998 и 2008 годов, санкции, торговые войны, Брексит, сепаратизм в Европе, миллионы беженцев, Викиликс, Ватиликс... За фасадом событий — резко увеличившееся количество антитеррористических операций, военных учений, глобальная передислокация войск, непрекращающаяся демонстрация военных мускулов, демонтаж договоров о контроле над вооружениями и военной активностью... Накал напряжённости «с оружием в руках» вырос заметно. Военная мощь вновь стала важнее, чем какой-либо иной фактор государственной мощи. Попутно свои негативные эффекты показывает через климат и природные катастрофы ноосфера, данная нам теперь в ощущениях вовсе не в той версии,которую предсказывал В. И. Вернадский.
Давно также миру продемонстрирована высокая синхронность управляемых реакций в обширной географической дуге, а сегодня, как показал COVID‑19, и глобально. Ясно также, что изощрённость целенаправленных чьих-то спецопераций, помноженная на уже запущенные аттракторы (идеалы, мотиваторы массовых акций), фактический отказ от ранее неформально принятого джентльменского» кодекса поведения закулисных игроков — всё это повысило степень азарта и издержек в «Большой игре», которая давно стала «Очень Большой игрой». Та известная «Большая игра» не охватывала столь глобальные аспекты, до которых поднялось человечество в своём технологическом и умственном прогрессе. Если у Вернадского было понимание деятельности людей как «геологической силы», то сегодня требуются сравнения сильнее. Они и делаются, но часто походя, в суете, без осознания, насколько всё это грандиозно.
Множественность провоцирующих импульсов, зачастую проводимых анонимно с гарантией отсутствия доказательств чьей-либо вины, порождает множественность и ошибочную адресность ответных мер в будущем, подобно тому, как сложилась судьба «морских котиков» после поимки ими «бен Ладена». Несколько лет огульных обвинений России, но не её одной, за те или иные сугубо предположительные грехи создала глубоко укоренившийся стереотип фиксации виновников и их какого-то наказания вне зависимости от наличия и доказательств состава преступления.
Таким образом, если виновник инкогнито или очевидно мнимый, то и бенефициар — это инкогнито или очевидно мнимый. На роль «злодея» может быть назначен любой. Это крайне опасная ситуация.
Она несколько раз в последние годы едва не создала риски серьёзного военного обострения в отношениях крупных военных держав. Стоит подчеркнуть, что если на военные угрозы должны реагировать именно государства, то множество иных типов угроз может исходить вовсе не от государств и направлено может быть не против государств как таковых. Неслучайно была легитимизирована концепция «глубинного государства» применительно к тому или иному случаю. Но также очевидно, что это общее понятие отнюдь не даёт ответы на необходимые вопросы.
Сложившаяся ситуация эпидемии и чрезмерного реагирования на неё и последствий того и другого, атмосфера страха свидетельствуют, что эти глубинные игроки множественны (это не обязательно или не только представители госструктур), и между ними имеется определённая координация действий (не обязательно в стиле шпионских детективов). Уместнее аналогия игры, правда, отнюдь не в шахматы. Эта аналогия потребует далее найти целевую зону выигрыша для игроков и предположить, что кто-то из них выиграет, кто-то проиграет, кто-то «останется при своих». Будут и те, кто пропустит ход или вообще умудрится не ввязаться не в своё дело. Ставки в этой «Очень Большой игре» высоки. Сравнимы с выигрышами и проигрышами в мировой войне. Это, в свою очередь, заставит нас предположить, что сверхреакция на COVID‑19 — не только следствие «лунатизма властей», но сознательный инструмент информационно-психологической войны, заменяющей более брутальный и привычный её вид с бомбардировками, десантами и танковыми клиньями.
Новый тип войны
Если это новый тип войны, то она разворачивается не по периметрам границ государств, а в совершенно иных пространствах. В частности, глобальную проекцию могут иметь сугубо внутриполитические конфликты в стране, если она великая держава, тем более — сверхдержава.
Волнения в США отражают три долгосрочных и фундаментальных тренда эволюции страны:
а) длительное снижение капиталоотдачи. Её динамика после 2008 года выглядит хуже, чем в период «Великой депрессии» до Перл Харбора. Отсюда, между прочим, курс Д. Трампа на стягивание цепочек добавленной стоимости на территорию США;
б) «американский крест»: длительное снижение уровня благосостояния на фоне роста недовольства, включая «перепроизводство элит». Сегодняшний разрыв этих двух графиков сопоставим с периодами американской гражданской войны. Отсюда, между прочим, и вектор волнений на сброс памятников её героев. Эти факты маркируют не просто волнения, а нечто более глубокое — процессы эпигенеза! А это более чем серьёзно;
в) эрозия американской мировой валютно-финансовой гегемонии, окончательно сложившейся в 1944— 1945 годах и дважды продлённой за пределами срока её «первоначальной годности». Отсюда курс на отталкивание лишнего — геополитического балласта в разных видах и игра на повышение с Китаем и ЕС, в частности. А также — амбициозные программы в освоении космоса и цифровой трансформации.
О необходимости политических реформ в США заявил ещё до избрания Д. Трампа ряд признанных авторитетов, включая нобелевских лауреатов. Их диагностика проблем сродни классике марксизма — «страна обслуживает интересы крохотной элиты, а демократия всё чаще не отражает интересы большинства». Такие тезисы были совсем недавно весьма нетривиальны при всей свободе слова в США.
Речь не только о дисбалансе власти и о радикализации политического протеста. Корень вопроса в кропотливом, требующем сил и средств уклонении богатого слоя от надлежащего вклада в справедливое распределение доходов и ответственности за развитие. Дж. Стиглиц, следуя Ф. Рузвельту, даже назвал эти конкретные группы: монополисты, увеличивающие свой доход путём сдерживания производства и занимающиесяподрывом свободной конкуренции; директора компаний, пользующиеся пробелами в законах о корпоративном управлении и урывающие бóльшую долю доходов компании в ущерб работникам; банкиры, занимающиеся хищническим кредитованием и недобросовестной практикой в отношении кредитных карт (часто выбирающие жертвами бедные семьи и семьи среднего достатка). Рентоориентированное поведение и неравенство усилились после снижения ставок налогов для богатых, ослабления государственного регулирования и существующих правил.
Тема не нова. Но её сегодня подпитывает и растущая доля мигрантов в США, и общее ожесточение нравов, в том числе в элитных кругах. О «бульдожьей манере» США давно говорил рахбар Ирана; в последние годы — очень жёстко — говорят китайские представители, да и наш МИД тоже говорит запоминающимся сленгом. Но эта же манера стала нормой и во внутриэлитных «разборках» в США. Трудно исключить подозрение, что в столь напряжённой ситуации кто-то удержится от соблазна воспользоваться «внешним аргументом» во внутренних спорах, спровоцировав победоносную «войнушку » где-то. Хотя ещё при Обаме начался крах иллюзий управления хаосом. Уже тогда стало ясно, что приходит время бесчисленных угроз, их столько, что приходится «одновременно идти и жевать», причём в условиях бюджетных ограничений. «Тут весь ад разверзнется...», — заметил тогда министр обороны..., а сирийский кризис ещё только начинался...
Акция против расизма в Великобритании. 2020 г.
Большой ноль?
Гипотеза, которая напрашивается при анализе событий войны популяции людей с популяцией COVID-19, — происходит форсаж процессов «обнуления». Это означает не переход к новому мировому порядку. Для этого, возможно, ещё нет всех условий, и требуется определённый исторический период. По аналогии с предшествующей сменой гегемона это может занять до 30 лет, не считая фазы созревания предпосылок. Смена гегемонии всегда сопровождается большой войной.
В 1913 году были необходимые предпосылки для выдвижения США на роль этого гегемона, но не было достаточных условий. Они сложились только к концу Второй мировой войны.То же и сегодня. Период трансформации мировой гегемонии может занять до 30 лет. Правда, есть тонкость — с какого момента вести отсчёт.
«Большой ноль» — так назвал «многополярный мир без лидерства» Дж. Стиглиц. Верна ли такая метафора? Действительно ли мир и многополярен, и лишён лидерства?
И США, и Европа глубоко увязли в своих внутренних экономических проблемах. Но характер этих забот неординарен. В США, например, одна единица огнестрельного оружия приобретается каждые 1,5 секунды. А недавно проводимые для повышения внутренней безопасности учения включали сценарии битвы с массами мёртвых зомби, как в одном из глуповатых фильмов Голливуда, но, как оказывается, вполне пророческих. В Европе — затяжной кризис еврозоны в сочетании с провалом курса на мультикультурность, ростом эмигрантских масс, сгущённостью техноструктуры, провоцирующей аварийность, Брекситом, сепаратизмом, обидами на поведение партнёров во время пандемии... Интеграционные моделипретерпят серьёзную трансформацию в условиях нарастания протекционизма, когда «своя рубашка будет ближе к телу».
При всех напряжённостях во всех ведущих странах разворачивается военно-технологическая революция. Она приведёт в текущем десятилетии к переменам, сравнимым с появлением в своё время танков, самолётов и ядерной бомбы. При этом помимо США как минимум ещё 80 государств ведут работы в области военной робототехники и более 100 способны участвовать в кибероперациях. Платформа будущего военно-технологического превосходства поразит все самые продвинутые футурологические гипотезы.
Эти факторы формируют новое представление о конкурентоспособности и вообще — жизнеспособности в современном мире. Те самые образы будущего, за которыми потом следуют скомплексированные стратегии и тактики. Процесс этотне молниеносный. Но любой кризис всегда можно истолковать как конец света или — истории.
Эксперимент?
Подходы к решению подлинных фундаментальных проблем мировой экономики давно отрабатываются в экспериментальном режиме, тестирующем устойчивость систем — мишеней к стрессам. Если не успевать противопоставить этим экспериментам своевременный заслон, то будет с каждым этапом напряжённости фиксироваться всё более ухудшенное состояние. В этой связи «запаздывание» в принятии решений — очень серьёзный упрёк к действиям. Но лучше не принимать решений, если есть сомнения в их обоснованности или если есть подозрения в осуществлении кем-то какой-либо стратагемы.
Таким образом, в настоящий момент нет достаточных оснований утверждать, что коронакризис сформирует новый миропорядок в самое ближайшее время. Он расшатает одни устои нынешнего миропорядка, укрепит некоторые новые, особенно цифровые, их экспансию в жизненно важные сферы — здравоохранение, образование, системы управления и социального контроля. Но этого мало. Весь комплекс фундаментальных процессов создаёт сильную инерцию в эволюции социальных систем и самого миропорядка со всеми его институтами. Пока непредвзятый анализ позволяет говорить о попытке использовать коронавирус как новый инструмент переформатирования реалий, при которой выигрывает тот, кто заранее знает или придумывает правила игры. И означает это, что в наши дни разворачивается исключительно сложный и интересный период мировой и отечественной истории.
http://menswork.ru/
https://zavtra.ru/blogs/novij_konetc_istorii
26.05.2020 Вызов номер один для России — это вызов субъектности
"усталость металла", глобальное гибридное противостояние и стратегия России
«В 2020 году «усталость металла» достигла критичных значений, базовые несущие конструкции миропорядка ощутимо посыпались. COVID-19 выступил только триггером», — считает гендиректор Института экономических стратегий РАН Александр Агеев. В интервью «БИЗНЕС Online» он рассказал, что мир уже скоро будет другим, объяснил, в чем слабости России, и, самое важное, выдвинул тезис — тот, кто в мире опередит других по жизнеспособности своей «картины мира», будет лидером и в экономике.
Александр Агеев: «Мы стоим на грани перехода в технологически новый — во многом дивный — мир» Фото предоставлено Александром Агеевым
«ТЕПЕРЬ у персонажа с косой появился новый инструмент — COVID-19 »
— Александр Иванович, в одной из своих последних статей вы назвали ряд событий, произошедших в начале 2020 года, триггерами — убийство генерала Сулеймани, срыв сделки ОПЕК+, теперь — коронавирус. Станет ли произошедшее прологом к фундаментальным изменениям в жизни мира, и какими, на ваш взгляд, будут эти изменения?
— Не уверен, что слово «пролог» здесь самое точное для характеристики того, что будет. Триггеры — это поводы, стимулы, импульсы, которые запускают лавину перемен, причина которых — долго накапливавшиеся дисбалансы. Прежние попытки как-то разрешить все эти противоречия, смягчить их, оттянуть неприятный момент их обострения предпринимаются уже довольно долго. Вспомним 2001 или 2007–2008 годы: всемирно срезонировавшие события маркировали срабатывание то одной мины, то другой, запуская каскады разного рода кризисов. Выходы из них были найдены большей частью путем «заметания под ковер», со сдвигом «на потом», паллиативно. В 2020 году «усталость металла» достигла критичных значений, базовые несущие конструкции миропорядка ощутимо посыпались. Без слова «кризис» не обсуждается теперь ни одно явление. Но уловима фальшь: упомянутый термин слишком мягок, на него подвешен второй смысл китайского иероглифа «кризис» — новая возможность, а это сегодня воспринимается как необоснованное клише. Так или иначе происходит нечто большее, чем прежде. И есть все основания полагать, что происходящие перемены, стремительные и для большинства внезапные, фундаментальны. Почему? Как минимум три обстоятельства показывают и доказывают эту фундаментальность: образ жизни, технологии, экономика.
Во-первых, фундаментальны перемены в образе жизни, мыслях, поведении людей и социальной организации всех без исключения современных обществ. Факторы, давшие этот результат, не сводятся собственно к пандемии. Они «накачивались» на планете давно. Корректно отсчитывать начало этих перемен со второй половины 1960-х годов.
Во-вторых, фундаментальны накопившиеся за последние десятилетия технологические возможности. Мы стоим на грани перехода в технологически новый — во многом дивный — мир.
И, в-третьих, фундаментальны трансформации в пространстве экономики и ее «всеобщего эквивалента» — финансов. В буквальном смысле доминирующая финансовая модель лопается, трещит по швам.
Конечно, стремительность всех этих перемен нужно оценивать по меркам исторического времени. Речь не о днях. Но накопился такой объем дисфункций, мутаций, «количественных изменений», артефактов беспрецедентности, что заставляет всех готовиться к появлению новой модели, а немногих — к ее внедрению. 2020-й будет манифестировать многие перемены, но их зрелый вид проявится позже. Скорее всего, раньше, чем нам кажется или хотелось бы.
«Эпидемия COVID-19 форсировала применение дистанционных цифровых технологий, но и без этого триггера уже оглашены далеко идущие замыслы изменений в сфере образования» Фото: «БИЗНЕС Online»
— Давайте рассмотрим каждый из них подробнее. Когда вы говорите о пересмотре приоритетов социальных и экономических, и вообще кардинальных изменениях образа жизни, что вы имеете в виду?
— Образ жизни — это то, как люди рождаются, живут и умирают. Каждый из этих аспектов социально организован. И, возможно, типы обществ и культур разнятся более всего именно по этим критериям — отношением к жизни и смерти. Изменения в образе жизни коснутся прежде всего причин преждевременной смертности людей начиная с младенческой смертности и вплоть до отношения к абортам. Теперь у персонажа с косой появился новый инструмент — COVID-19. Не первый и не последний, очевидно. Сюда же можно добавить то, как будет общество решать проблемы с эвтаназией, установлением пенсионного возраста, размера пенсий, социальным статусом старших поколений…
Если мы говорим о рождении детей, то нетрудно увидеть и здесь множественные перемены. Они не только в увеличении доли рожденных по технологии ЭКО или суррогатных детей. Это вообще очень болезненная тема репродуктивного здоровья — статистика в этой сфере удручающая. Добавим сюда и сдвиги в массовых социальных установках — перенос на поздние возраста времени появления первых детей, движение «чайлд-фри» и т. д. Особый вопрос — всевозможный криминал в связи с детьми.
Что же касается того самого «мига между прошлым и будущим», то налицо серьезные перемены в том, как происходит семейное, дошкольное воспитание, начальное и среднее образование, а далее высшее, дополнительное, непрерывное. Эпидемия COVID-19 форсировала применение дистанционных цифровых технологий, но и без этого триггера уже оглашены далеко идущие замыслы изменений в сфере образования. Вспомним образовательные реформы, вхождение в Болонскую конвенцию, ЕГЭ, стандарты, ювенальную юстицию, коммерциализацию и так далее. И это не частные эпизоды, это все серьезный тренд, отнюдь не бесспорный, но опирающийся на мощные силы.
Дальше мы придем к тому, какова структура занятости, как строятся отношения работников, работодателей, включая государство. Как люди зарабатывают на жизнь? Как распределяется богатство в обществе? Насколько демократично? Насколько справедливо или несправедливо? Каковы перспективы безработицы и нищеты, в том числе из-за упорства ревнителей технологических новаций, не всегда полезных и уместных, и из-за некомпетентности и безответственности тех или иных регуляторов?
Далее мы неизбежно поднимем вопрос о том, каковы отношения общества, бизнеса и власти, а также государств между собой, каково доверие между ними? Сколько недель уже эвакуируют россиян, застрявших где-то за рубежами родины? Все это аспекты нашей жизни. Многие из них существовали совсем недавно в формате «само собой». Оказалось, даже выгул собак — весьма регулируемый параметр, а массовые страхи и фобии — вовсе не архивная данность. Словом, по всем этим аспектам видно: сотрясается практически все вокруг нас.
«Образ жизни — это то, как люди рождаются, живут и умирают. И, возможно, типы обществ и культур разнятся более всего именно по этим критериям: отношением к жизни и смерти» Фото: JAVIER BELVER / Фотохроника ТАСС
«МЫ ЖИВЕМ В МИРЕ, ГДЕ ОЧЕНЬ МНОГО СОБЫТИЙ ПРОИСХОДИТ ПО ПРИНЦИПУ ЧЕРНОГО ЯЩИКА»
— Эти перемены идут в силу каких-то естественных процессов или же, по вашему мнению, они все-таки они имеют, скажем так, каких-то инициаторов, тех, кто их поддерживает и продвигает? Часто звучит точка зрения, что все то, о чем вы говорите, характерно для западных обществ, а дальше уже распространяется на весь мир. Или это объективные процессы, которые уже не остановить в силу социального и технического прогресса?
— Это давний вопрос о роли личности в истории и, соответственно, субъектности и объектности. Посмотрите на нынешнюю эпидемию. Сейчас много дискуссий о происхождении вируса. Что изменит определенный и принятый всеми ответ на этот вопрос? Пусть даже найдут фамилию, имя и отчество «изобретателя» этого вируса. Но это сейчас и не столь важно. Ведь понимание, что имеет место битва популяций — вируса и человечества, — не страшнее ли? Приписать кому-то злой умысел проще и удобнее.
Когда-то историки и другие специалисты достигнут консенсуса о том, был ли тут фактор человеческой ошибки или злого умысла. Но в любом случае мы живем в мире, где очень много событий происходит по принципу черного ящика. Мы не знаем в подавляющем большинстве случаев, что там, внутри систем и процессов, влияющих на наши мысли, чувства, поведение, начиная от устройства автомобиля или телефона и вплоть до гипотез о происхождении Земли и вообще Вселенной. Мы пребываем в колоссальном незнании и неведении, вплоть до незнания о собственной природе и судьбе. Чтобы заполнить эти пустоты, люди склонны впадать в большое количество зависимостей, нередко приобретающих психиатрический характер.
Стремление априорно отметать злые умыслы в тех или иных историях, настаивать на «объективности» и, как следствие, полной неподвластности человеку исторических процессов наивно. Личность может сыграть огромную роль, особенно если эта личность обладает высокими полномочиями, возможностями, властью. Эта власть не безусловна, конечно. Так, мы недавно провели стратегическую игру «Мюнхен-38». С участием военных историков и специалистов по ключевым фигурам этой истории мы попытались смоделировать альтернативные сценарии, ответить на главный вопрос: можно ли было избежать последующей войны в Европе? Можете представить, сколь драматично развертывалась эта игра: в ее топку были вброшены все мыслимые и немыслимые аргументы, чтобы, словами поэта, «было бы всегда 21 июня, чтобы следующий день никогда бы не настал». Не получилось. История, состоявшаяся, неумолимо и безжалостно перемолола попытки создать ей альтернативу. Напомню, что незадолго до нападения Германии на СССР была проведена штабная игра, где на стороне нападавших играл Георгий Константинович Жуков. Его игровые удары в реальности лета 1941 года практически реализовал агрессор.
Если еще углубиться в вопрос о «естественном» и «инициаторах», то наш «человейник» стал необычайно сложным. Только за вторую половину ХХ века население мира выросло в три раза. Дополним это невероятно выросшими объемами деятельности и взаимодействий, номенклатурой товаров и услуг, сотнями тысяч новых химических соединений, вовлеченными в оборот природными ресурсами десятками тысяч построенных сложных технических систем — ГЭС, АЭС, химических гигантов, аэропортов, супертанкеров и т. д. Увы, это не та ноосфера, которую пророчил Владимир Иванович Вернадский. Добавим в этот коктейль колоссальный объем инфосферы.
Простая иллюстрация проблемы — иерархии и сети. До какого предела сеть или иерархия работает эффективно? Например, в момент создания организации объединенных наций учредителей было менее 50, но самых сильных отцов-основателей было меньше пяти. Другая ситуация, когда членов ООН стало 89. И совсем иная история, когда их около 200, когда даже в рамках G7 или G20 трудновато находить решения, когда только специализированных международных организаций сотни. Это совершенно разные системные ситуации.
В каком поле эффективнее действовать какому-то игроку — когда много других игроков или когда, наоборот, их ограниченное количество? Бывает по-разному…
Но все-таки, когда мы видим какое-то беснующееся собрание, внешне — толпу, то, если внимательно приглядеться, можно рассмотреть какие-то управляющие импульсы в хаотическом ее поведении. Но все-таки, осмысливая происходящее, мы должны исходить из реальной сложности бытия современного общества. Известную поговорку «Это хуже, чем преступление, это ошибка» имеет смысл продолжить: «Это хуже, чем ошибка, это невежество». В текущем прикладном ракурсе это, в частности, решение дилеммы о централизации и децентрализации управления и определение базовых параметров управления. И, возможно, самый неуютный для многих риск — управлять по мнимым показателям.
— Вы говорите, что одним из фундаментальных изменений, которые ожидают человечество, будут представления о том, как люди должны жить и работать. Означает ли это трансформацию капитализма? И если такая трансформация хозяйственных связей в обществе и экономике идет, то как на нее повлияет коронавирус? Ускорит или, наоборот, что-то притормозит?
— Мне кажется, у нас весь разговор будет проходить рефреном категория «сложность». Хотелось бы избежать простых ответов на сложные вопросы, но при этом не затушевывать сложными формулировками довольно простые вещи. «Капитализм» сегодня стал термином «блестяще неопределенным», как и его антитеза последних 200 лет — «социализм». Оба термина сегодня в дискуссиях сегодня применяются как клише, вульгаты когда-то исключительно значимых принципов, «идей, ставших материальной силой». Тем не менее социализм как система принципов, идеалов, норм и практик сегодня действует едва ли не для половины человечества, начиная с Китая и вплоть до многих стран Европы. Что понимать под «трансформацией капитализма»? Макс Вебер, Фернан Бродель, Иммануил Валлерстайн, Тома Пикетти представили весьма объемную динамику социального порядка Европы и других континентов в конкретных обстоятельствах истории ХХ века, как и Карл Каутский, Рудольф Гильфердинг и Владимир Ленин, Николай Кондратьев, Джон Мейнард Кейнс, Людвиг фон Мизес, например. Библиография даст нам огромное множество ученых, не говоря уже о политиках первого эшелона, которые на практике разбирались с этими понятиями. Стоит вспомнить хотя бы дискуссию о возможности построения социализма в одной стране (нашей, между прочим) и дать простор фантазии, чтобы представить, каково это, оказаться в положении глобального геополитического одиночества в 1926 году, когда рухнули надежды на революцию в Германии. А еще раньше — Кронштадтское и Тамбовское восстания, которые ускорили переход к НЭПу. Пришлось трансформировать догматы и ритуалы, идеологию и политику «всерьез и надолго». Как в 1960-е годы написал об этом весьма либеральный поэт: «Ленинец лишь тот, кто, когда хлеба нет, коровы дохнут, идет на все, ломает к черту догмы, чтоб накормить, спасти народ». Ни тогда, ни сегодня столь обобщенные ярлыки наподобие «капитализма» не давали ясной диагностики ситуации и перспектив. Требуются более совершенные оптики и метрики. Но в том, что касается коронавируса, он, безусловно, выполняет роль катализатора процессов, начавшихся задолго до его появления как «всадника апокалипсиса». Расставлять плюсы-минусы от этих воздействий бессмысленно: что-то он заморозит, что-то разворошит, для одних первое — удача, для других второе — трагедия.
«Очевидны три потока событий. Первый — это цифровизация. Она маркирует происходящий технологический переворот и внедрение множества сквозных технологий» Фото: © Максим Богодвид, РИА «Новости»
«КОРОНАВИРУС ВНЕЗАПНО ОБНАРОДОВАЛ НЕКОТОРЫЕ ЦИФРОВЫЕ ТЕХНОЛОГИИ, КОТОРЫЕ БЫЛИ МАЛОИЗВЕСТНЫ»
— Но общее направление, куда все сегодня движется, уже понятно?
— Область (аттрактор), куда нас все это ведет, просматривается. Очевидны три потока событий.
Первый — это цифровизация. Она маркирует происходящий технологический переворот и внедрение множества сквозных технологий, включая искусственный интеллект, структурированные данные, блокчейн, квантовые технологии, промышленный интернет и т. д. Технологическое развитие идет циклическим образом, своими кондратьевскими шагами, вложенными в еще целую звонкую матрешку циклов. Однако сейчас его темпы ускорились невероятно: раньше проходили десятилетия от момента производства первого нового изделия до первых миллионов потребителей, теперь и года много по большинству новинок. Хотя крупные технические комплексы требуют по-прежнему многих лет для разработки и выхода в свет, а главное, наличия всего кокона институтов для них. Так или иначе, цифровизацию мы видим в быту и во всех структурах экономики и управления. Коронавирус внезапно обнародовал некоторые возможности цифровых технологий, которые еще несколько месяцев назад были малоизвестны. У многих это вызвало ментальный и психологический шок. Помощник и гость вдруг обрел статус едва ли не хозяина, даже имея в своих алгоритмах и интерфейсах с программерами массу «косяков».
Второе, что существенно, — глобализация. Сейчас налицо весь спектр мнений, от панических или эйфоричных возгласов, что все, глобализации пришел конец, до противоположного тезиса о торжестве именно глобализации. Более корректна и более точна, на мой взгляд, точка зрения ближе ко второму полюсу. Хотя развивается множество процессов, по видимости, увеличивающих полицентризм мироустройства, все-таки глобализация благодаря пандемии перешла в новую фазу. В конце концов, никогда человечество так солидарно и быстро не впадало ни в медицинскую, ни в информационную эпидемии. Закрытые границы и основательно прерванные авиасообщения не должны нас вводить в заблуждение о сути ситуации.
А суть, как мне представляется, в том, что современные технологические цифровые платформы позволяют самым сильным игрокам достигать конкурентных преимуществ, влияния и контроля не через интеграционные структуры, а фактически на началах «индпошива». Зачем сплачивать конкурентов в той или иной коалиции, если можно работать на индивидуальном уровне — как с потребителем, так и с любым партнером, клиентом, соперником? Раньше это было трудновато из-за сравнительно медленных линий связи, малых объемов электронной памяти, относительной закрытости обществ и тем более приватности бытия граждан большинства стран. Сегодня нужные данные почти о каждом дают телефонные биллинги, соцсети, навигаторы, платежные карты. Этот факт во многом объясняет, почему с такой легкостью Трамп пошел на сворачивание много лет выращиваемых проектов трансатлантической и транстихоокеанской интеграции. Это объясняет также и то, как он легко идет на дискриминацию своих традиционных союзников, как жестко ведет себя с партнерами по «большой семерке» и НАТО. Сильный и старший всегда себя вел уверенно и с Германией, и с Японией, например, при всей их экономической мощи, хотя бы факту дислоцирования своих военных баз и ограниченности суверенитета этих стран после 1945 года. Но главные козыри включают в себя технологическое и институциональное превосходство, обладание действующей в планетарном и ближнем космическом пространстве инфраструктурой влияния.
Как частный случай работы всей этой системы — избирательная кампания, когда, как оказалось, можно с помощью цифровых технологий дойти до каждого избирателя.
— То есть современная глобализация позволяет взаимодействовать напрямую?
— Да. Сравним с коммуникационными технологиями демократической партии: не осознав этой перемены, они работали «по площадям» и с прицелом на резонанс по общим идеологическим установкам человека. Но за общей, довольно абстрактной симпатией республиканцам или демократам скрывается множество деталей, нюансированных установок. Так, человек может быть в общем плане, по формальной принадлежности демократом, но ему может не нравиться конкретно миграционная политика. И с ним можно вступать в общение не по поводу его общих принципов, а на уровне ситуационных ценностных установок. Все вот это было очень эффектно продемонстрировано в 2016 году! Технологическая подоплека стратегии Трампа практически осталась для массового сознания в тени, под шум упреков о чьем-то внешнем вмешательстве.
Этот опыт придал Трампу убежденности в том, что так персонализированно можно отвечать на вызовы в области мировой экономики, технологического соперничества, ситуаций на конкретных рынках. Язык реализации этой убежденности — санкции, давление, штрафы, медийный прессинг, фиксация сфер влияния вплоть до Луны, но за всем этим карнавалом стоят новейшие информационно-технологические потенциалы управления.
«Технологическая подоплека стратегии Трампа практически осталась для массового сознания в тени, под шум упреков о чьем-то внешнем вмешательстве» Фото: © Стрингер, РИА «Новости»
— То есть, как и с избирателями, работать напрямую с нужными странами и рынками?
— Даже не со странами и рынками вообще, речь идет о конкретных контрагентах и продуктах. Цифровые технологии сегодня дают эту возможность мониторинга и воздействия. Это, без преувеличения, фантастические возможности. Конечно, надо относиться к этому критично, много и хайпа, и не все получается, никуда не исчез и «человеческий фактор».
Но есть и еще один важный момент. 7–8 лет назад стало ясно, что глобализация, понимаемая как рост мировой торговли, не дает ожидаемого прироста ВВП США. Процессы стали разнонаправленными. Мировая торговля растет, а удельный вес США снижается.
— Глобализация оказалась выгодна другим странам?
— Да, именно распределение выгод от разных секторов мировой торговли и от глобальных конфигурации цепочек добавленной стоимости оказалась невыгодным для США. Отсюда и лозунг Трампа «Сделаем Америку снова великой». За ним стоит осознание большей выгодности стягивания производственных цепочек и улавливания добавленной стоимости в пределах юрисдикции США. К примеру, если в 2015 году внутри США ведущие корпорации создавали порядка 12–15 процентов добавленной стоимости, то Трамп нацелен на доведение этого показателя до половины. И этот процесс идет полным ходом. Попутно благодаря цифровизации зачищаются избыточные посреднические звенья, спрямляются деловые связи, появляются более плоские фирменные структуры. Термин «глокализация» довольно точно указывает на эти процессы. Чтобы стимулировать этот процесс, «приходится», почти как тому самому королю, который «тиран-деспот, коварен, капризен, злопамятен» из «Обыкновенного чуда», которому «то ли музыки и цветов хочется, то ли зарезать кого-то», применять весь спектр методов гиперконкуренции, подрыва рынков как ключевого инструмента достижения собственных преимуществ: «Приготовьте посуду и тарелки, я буду все это бить».
Но в конечном счете это ведет к росту и концентрации активов распределенного субъекта этой политики, в данном случае — Трампа и связанной с ним коалиции интересантов. Мы сейчас не вдаемся в тонкости различения между большими силами внутри самих США, не рассматриваем и рисунок протекания современного кризиса и антикризисных мер, хотя в них много захватывающего и отработанного до совершенства. Принципиально то, что происходящее сейчас, в том числе борьба с «коронакризисом», отвечает интересам как значительного числа крупных игроков американской экономики, так и довольно широких трудящихся слоев. Судя по итогам выборов 2016 года и настроениям в текущем выборном году, это резонирует с интересами большинства (пусть и не подавляющего), американских избирателей.
«Валютно-финансовая гегемония появляется при строго определенном наборе условий, включая доли в мировом ВВП, торговле, технологическом развитии, экспорте капитала и др.» Фото: «БИЗНЕС Online»
«МЫ НЕ МОЖЕМ НЕ ОТДАТЬ ДОЛЖНОЕ СПОСОБНОСТЯМ АМЕРИКАНСКИХ ПРАВЯЩИХ КРУГОВ ПРОДЛИТЬ СРОК ГОДНОСТИ ВАЛЮТНО-ФИНАНСОВОЙ ГЕГЕМОНИИ»
— Нынешняя модель капитализма построена на пирамидах, «пузырях», о чем неоднократно заявляли и что критиковали вы и многие ваши коллеги. Что ждет эту гипертрофированную модель спекулятивных капиталов сейчас?
— Здесь важны два аспекта, без них все остальные формулы строить бессмысленно. Первое — это вопрос мировой валютно-финансовой гегемонии. Это тот самый третий поток событий, о котором зашла речь раньше. Гегемония — это существенный структурный параметр мировой экономики последних трех веков, если ограничиться индустриальной эпохой. В ХIХ веке, около 200 с лишним лет назад, таким гегемоном стала Великобритания с ее фунтом стерлингов, опиравшимся на золотой стандарт. Валютно-финансовая гегемония появляется при строго определенном наборе условий, включая доли в мировом ВВП, торговле, технологическом развитии, экспорте капитала и др. Она позволяет получать «сеньораж» — особый тип дохода страны, эмитирующий мировую валюту. Борьба за мировую валютно-финансовую гегемонию и контроль над институтами ее обеспечения была критически важной экономический и властной мотивацией крупнейших фигурантов и Первой, и Второй мировой войн, помимо фундаментальной схватки за рынки продовольствия, топлива, сырья и за контроль над транспортными коммуникациями. США уже в 1913 году могли формально претендовать на статус такого гегемона, замещающего Великобританию. Претендовали и другие силы, Германия прежде всего. Но потребовалось примерно 30 лет, чтобы это утверждение американской гегемонии стало свершившимся фактом. Помимо упомянутых условий, статус гегемона предполагает умение управлять большими территориями и большими массами людей. До поры до времени США этим потенциалом не обладали, одной лишь федеральной резервной системы для этого было недостаточно.
— Но это удалось по итогам двух мировых войн?
— Я скороговоркой сейчас прохожусь по исключительно серьезным вещам. Но в нашем контексте достаточно напоминания о канве событий.
Из Первой мировой войны мир вышел с нерешенными противоречиями как в сфере мировой торговли и финансов, так и геополитики, разрываемой множеством локальных конфликтов того времени и продолжением колониальных завоеваний. Во многом эти проблемы диктовались подавлением, несправедливым и неэффективным, объективно больших зон экономической активности, связанных с Германией, Россией и Китаем. Образовались зияющие, депрессивные зоны бартерных обменов на руинах бывших Австро-Венгерской, Османской, Российской империй, германских территориях, включая колонии, хотя их было у Германии меньше, чем у других метрополий. Крайне тяжелая ситуация была на Дальнем Востоке, где Япония предприняла попытку создать свою «зону процветания», неизбежно сталкиваясь здесь с интересами британской империи, Франции и США. Мировая экономика в условиях неустойчивости всех валют того времени не справилась с созданием единого инструмента, который был бы всеми признаваем, учитываем и который бы опирался на чью-то безусловную военно-техническую, экономическую и логистическую мощь. У Лондона в силу нарастающего ослабления мощи уже не было сил удерживать свое господство, а у США еще не было ни опыта осуществления гегемонии, ни некоторых критически важных ее компонент, ни сформировавшейся внутренней коалиции в пользу глобальной стратегии, ни готовности других тогдашних столпов мироустройства, великих держав, это признать. Черчилль, кстати, формально уступил Рузвельту пальму первенства в 1940 году.
В 1945 году, когда состоялись уже Бреттон-Вудские соглашения и были учреждены мировые экономические регуляторы, как главный экономический итог войны утвердились две «автономные» части мирового рынка, в одной из них которых, преобладающей по размеру, доллар стал мировой валютой. В США, СССР и Великобритании планы послевоенного мироустройства тогда разрабатывались на 25 лет. Это естественный, поколенческий горизонт стратегического планирования.
Вспомним кризисы конца 1960-х – начала 1970-х годов, когда, помимо прочего, США отказались от золотого обеспечения доллара. Тем не менее он сохранил свой статус. В то время под нее была подведена нефтедолларовая база, затем ресурсы распавшейся «второй части мирового рынка». Этих допингов для дальнейшей экспансии хватило до начала нынешнего века и фактически до наших дней. Great job — мы не можем не отдать должное способностям американских правящих кругов продлить срок годности валютно-финансовой гегемонии. Как сто лет назад говорил Ленин: «Там есть умные руководители капитализма».
«Сегодня бо́льшую часть мировой «психологической доходности» опять же достаётся доллару. Это не пустая валюта, как иногда ее пытаются изобразит» Фото: Алеев Егор / Фотохроника ТАСС
— А что теперь? После того, как мировую нефть проглотили и советское наследство тоже?
— Организационный капитал. У нас иногда некоторые эксперты, как вы и сказали, говорят, что доллар — это раздутая финансовая пирамида. Это не совсем точно, потому что в обеспечении доллара как мировой валюты выступает и организационный капитал США, включающий в себя в том числе и силовой фактор, вся военно-технологическая мощь и инфраструктура.
Напомню, что и сегодня бо́льшую часть мировой «психологической доходности» опять же достается доллару. Это не пустая валюта, как иногда ее пытаются изобразить. Отсюда и желание мировых игроков, от компаний до целых стран и их населения, формировать резервы в долларах. Более того, привлекательность доллара была до последнего времени не только финансовой, технологической и организационной, но и мировоззренческой. Он символизировал определенный образ жизни, если мы говорим о модели капитализма, «американскую мечту». А сейчас эта модель меняется, потому что определенные силы полагают, что сегодня, в общем-то, можно не особенно заботиться о сохранении этого образа жизни и даже о его локализации именно в США. Бизнес-модели всегда связаны с определенным образом жизни и мировоззрением. Но это тема для другого разговора.
И вернемся к вашему вопросу о пирамидах. Еще один фактор, существенный для оценки перемен, связан с криптовалютами. Пока их доля в мировом обороте невелика, а волатильность слишком высока. Но показательно последнее решение Китая по созданию общегосударственной криптовалюты. Это серьезно, потому что технологические цифровые платформы позволяют практически переходить к новому поколению денег и здесь у нас появляется сюжет о конфликте или симбиозе традиционных и цифровых валют и активов.
«СССР, социалистический порыв к высотам духа и справедливости, крайне драматический, но в любом случае это был шквал попыток создать новый тип человека, которого не было до этого времени» Фото: «БИЗНЕС Online»
«К 1941 ГОДУ И НА НОВОЙ ВОЛНЕ, ПОСЛЕ ПОБЕДЫ, К 1960-М, НОВЫЙ ТИП ЛИЧНОСТИ В СССР БЫЛ СФОРМИРОВАН»
— Вы упомянули среди факторов привлекательности экономической модели образ жизни, связанный с долларом. Ведь экономическая модель связана с тем, как человек себе представляет себя, каковы его жизненные идеалы и цели, какое общество он строит и зачем оно существует. В этом смысле социализм отражал одно, классический капитализм XIX века — другое, капитализм последних десятилетий с его обществом потребления, уже часто символическим, — третье. А что происходит сейчас с этим представлением о том, какой человек будет в этой новой экономике и что он там делает?
— Тут мы попадаем сразу в эпицентр проблемы. Давайте отмотаем историю на 100 лет назад. Примерно тогда произошло несколько эпохальных, действующих и поныне взрывов эволюции социума. Не говорим даже о том, что когда людей становится 8 миллиардов, это принципиально иная ситуация, чем когда их миллиард. Века назад возникло четыре типа человеческой эволюции, если хотите, антропологического строительства, то есть сознательного формирования типа личности, который нужен обществу и/или правящим элитам.
Первый — это СССР, социалистический порыв к высотам духа и справедливости, крайне драматический, но в любом случае это был шквал попыток создать новый тип человека, которого не было до этого времени. О нем мечтали только отдельные утопические общины, исходя из идей Фурье, Томаса Мора, многие общинные эксперименты в Латинской Америке. Штучные примеры. Энгельс находил много общего у первых христианских общин и социалистических коммун и общежительства вообще. Его российские товарищи, особенно из анархистов и эсеров, усматривали аналогии с крестьянскими общинами. После 1917 года, гражданской войны, «испанки» и голода, Кронштадта и вопреки НЭПу, возникли политические условия для формирования «нового человека». Положа руку на сердце, мы должны честно сказать, что к 1941 году и на новой волне, после Победы, к 1960-м, новый тип личности в СССР был сформирован. Его первая черта — это настроенность на творчество, неважно, в комсомольской работе или научно-инженерной сфере, в социальной взаимовыручке или героизме на поле боя. «Первым делом самолеты, ну а девушки — потом», — это важно. «Забота наша простая — жила бы страна родная, и нету других забот», — это очень четкий приоритет социальных ценностей, солидарности трудящихся, патриотизма. Благодаря родившимся в окрестности 1924 года, когда снова стали не бояться рожать детей, завоевана Победа 1945 года. Из 100 мальчиков 1924 года рождения в живых в 1945 году остались трое. Иная жизнь была б в России, останься с нами все они…
Вторая черта этой модели определялась пониманием судьбы государства. Все верили в то, что государство отомрет. Но на конкретный период «живем в недружелюбном окружении»: неизбежна автаркическая система, сильное государство. И хотя упал на границы «железный занавес», это была все-таки система с мировым авторитетом и влиянием, в апогее, в 1960-е годы и начале 1970-х годов вернувшая себе статус не просто державы великой, но сверхдержавы. Эти тезисы — не вкусовые утверждения, а математически рассчитанные характеристики. Мы с коллегами в начале нулевых годов провели очень тщательную и трудоемкую работу по анализу динамики страны в ретроспективе и сценарной перспективе.
И третья черта модели — «немещанство» как базис мировоззренческих ориентаций. Это ярко показано в сцене у Ильфа и Петрова, когда Остап Бендер хвастается в купе поезда перед комсомольцами своим миллионом и все они шарахаются от него как от прокаженного. Сравните с нынешними ориентациями…
— Второй проект человека — это был фашизм?
— Да, второй проект был национал-фашистский, он строится на постулатах ницшеанского «сверхчеловека», расового превосходства, евгеники, агрессии, мировой экспансии.
«Даже главные бенефициары от разгрома Германии, Великобритания и Франция, получавшие львиную долю репараций и контрибуций, отнюдь не были царствами благополучия» Фото: © Джастин Гриффитс-Уилльямс, РИА «Новости»
— Был и проект западной, американской мечты?
— Американский проект возник в то же время, когда практически повсюду в мире было неблагополучно. Даже главные бенефициары от разгрома Германии, Великобритания и Франция, получавшие львиную долю репараций и контрибуций, отнюдь не были царствами благополучия. Серьезное социальное напряжение испытывали США. И в этой обстановке была сформулирована стратегия «нормальсии» (normalcy). Смысл ее был в том, чтобы направить социальную энергию людей, их недовольство текущим положением, на три социальных идеала. Во-первых, это направление творческих сил на игру на фондовых рынках. И очень многие американцы бросились играть на фондовой бирже и до краха 1929 года играли азартно. Во-вторых, «одноэтажная Америка», ипотека дала широким слоям американцев возможность обустройства своей повседневной жизни. В-третьих, автомобиль, и, следовательно, дороги. Подобно золотой лихорадке, все это пришпорило экономический рост, но, как и положено при «свободном капитализме» даже в его государственно-монополистической форме, в итоге привело к беспрецедентному кризису. Новый курс Франклина Рузвельта решил частично задачи восстановления, огромную роль, кстати, сыграл экспорт в СССР, но окончательно выйти из дисбалансов Великой депрессии помогло участие США в войне и выход на статус мирового валютно-финансового гегемона.
— А каким был четвертый проект человека?
— Четвертый проект можно назвать антиколониальным — это тот тип человека, который с национальными особенностями возникал в ходе различных освободительных движений середины ХХ века. Он впитал в себя идеалы антиимпериализма, национализма и социализма. Лидерами, задавшими долгоиграющие образцы для подражания, были здесь Хо Ши Мин, Махатма Ганди, Иосип Броз Тито, Че Гевара, Фидель Кастро, Гамаль Абдель Насер и другие.
Деколонизация была вызвана как разгромом держав оси — Германии, Италии, Японии, — так и утратой Великобританией своего статуса. Лондон уходил из колониальных владений в интересах либерализации мирового рынка. На открывающиеся рынки приходили самые сильные корпорации того времени, они были, конечно же, в первую американские. Поэтому в этом четвертом типе так силен «чегеваризм».
Эти четыре типа личностей (каждый из которых по-своему является версией героического энтузиазма, но замкнутого на разные цели и средства), формировались весь исторический период с середины XIX и практически весь XX век.
«В одном из кластеров окажутся коллективистские общества типа, например Северной Кореи, Ирана, Китая. В другом кластере — некоторые североевропейские общества» Фото предоставлено Александром Агеевым
«НИ В ОДНОЙ СТРАНЕ МИРА, КРОМЕ РОССИИ, НА МОЙ ВОПРОС «КАКАЯ ГЛАВНАЯ ЦЕЛЬ БИЗНЕСА?» НИКТО НЕ ОТВЕЧАЕТ, ЧТО ГЛАВНАЯ ЦЕЛЬ — ЭТО ПРИБЫЛЬ»
— Но в к XXI веку они все исчерпались?
— К чему пришли сегодня? К тому, что как первая, так и вторая, а на самом деле и третья, и четвертая «антропологические стратегии» оказались скомпрометированы. Можно отдельно обсудить, почему и как так получилось. Однако сегодня вопрос о том, каким будет тип личности в новой экономической модели и более широко — в новом миропорядке, начинает всплывать снова. Его, правда, стараются не теребить, потому что, если о нем говорят экономисты, это неприлично, это же гуманитарная тема. Если гуманитарии — слишком абстрактно, философские рассуждения. Если технари — зачем они вообще лезут не в свои дела. Тема того, какого человека мы вообще формируем, оказалась бесхозной. Но она непосредственно связана с технологической, информационной и финансовой трансформацией, с конструкцией мировой экономики, и вообще — судьбой человечества и человечности.
— Есть ли уже идеи, какого же человека мы увидим в ближайшем будущем?
— В одном из докладов всемирного экономического форума лет пять лет назад была представлена схема из четырех квадрантов по двум осям: «доминирующие ценности» с полюсами «эгоизм, материальные мотивации — „ответственность, социальные и экологические мотивации“ и ось „контроль персональных данных“ с полюсами „централизованный контроль данных“ и децентрализованный контроль». В принципе, вполне практичная схема. На нее вполне отчетливо раскладываются и упомянутые наши четыре типа.
В этих терминах по оси «ценности» обнаружатся общества с более ответственным (социально, экологически) доминирующим типом личности и общества с преимущественно эгоистическим типом личности, ориентированным на материалистические ценности и индивидуальный успех. В одном из кластеров окажутся коллективистские общества типа, например Северной Кореи, Ирана, Китая с сильными системами централизованного социального контроля. В другом кластере — некоторые североевропейские общества.
— Где распространены ценности социальной справедливости?
— Да. А с другой стороны, есть эгоистические общества, где ценности индивидуального успеха важнее всего, например США. Хотя там есть свое разделение: республиканцы больше за личную инициативу, а демократы — за социальные моменты, хотя там есть и другие разломы социальной эволюции. Россия по этой шкале оказалась резко сдвинута в сторону эгоистических, материалистических мотиваций и соответствующего типа личности. Реформы 1990-х были, между прочим, мотивированы именно таким переломом в пользу «частнопредпринимательской инициативы», рынка, приватизации, удаления государства и т. д. Бестселлерами эпохи стали «Атлант расправил плечи», для более продвинутых — Наполеон Хилл. Я в разных аудиториях для понимания долгосрочной динамики ценностей иногда прошу поднять руки тех, кто считает себя эгоистом. Раньше были единицы, а сейчас большинство. Реформы, кстати, не только экономические, в этом смысле достигли заявленного результата.
При этом нет осознания, какое ценностное ядро, какая философская генеалогия у эгоизма, на какой полке онтологий, картин мира, он находится. Ведь если в основе бизнесе слабая, низкая картина мира, то и бизнес будет низким. Он может быть даже крупным, но все равно останется мелким.
Это очень серьезная тема. Мы в массе своей очень сильно деградировали в ценностном смысле, скатились вниз по лестнице ценностей к тому моменту, когда в мире началась непосредственная битва смыслов. Это не что иное, как конкуренции онтологий. Тот, кто опередит других по жизнеспособности своей картины мира, будет лидером и в экономике, а не наоборот. Любая бизнес-модель — это не банальное зарабатывание денег любой ценой, это мировоззрение, стратегические цели, предвидение рисков и понимание возможностей, производительность, расширенное воспроизводство всех видов капитала, отнюдь не только финансового. Как мы оказались страной, едва ли не большинство бизнесменов, госуправляющих, преподавателей и студентов которой убеждены, что главная цель бизнеса — прибыль?!
«Ни в одной аудитории, ни в одной стране мира, кроме России, на мой вопрос «Какая главная цель бизнеса?» никто не отвечает, что главная цель — это прибыль» Фото: «БИЗНЕС Online»
— Вы считаете, что это примитивный взгляд?
— Ни в одной аудитории, ни в одной стране мира, кроме России, на мой вопрос «Какая главная цель бизнеса?» никто не отвечает, что главная цель — это прибыль. Так не отвечают ни Узбекистане, ни в Китае, ни в Европе, ни в США, и в Японии. С такой убежденностью, с таким упорством эту мифологему отстаивают только у нас, не понимая, насколько примитивные, низшие формы онтологии за всем этим стоят. А ведь есть те, кто их учил, а у тех — свои учителя. А ведь между этим убеждением и тем, что случилось с «Зимней вишней» или с размахом коррупции, невежества и некомпетентности прямая связь. Все это показывает, как мы отстали в самом глубоком, мировоззренческом ресурсе, попали в тупиковую и низкоэнергетическую зону.
— А что показывает вторая ось этой схемы?
— Вторая ось — это степень централизации контроля над нашими персональными данными. Какую степень свободы может позволить себе современное общество? На одном краю — абсолютный и централизованный контроль, единый реестр всех данных обо всех и каждом, начиная с нарушений ПДД и заканчивая биометрией, медицинскими картами и тем, что сейчас, в наши дни, демонстрирует, например, «социальный мониторинг». А на другом полюсе — сознательная, поддержанная обществом и законом, децентрализация владения такими данными. По сути, это диаметрально разное понимания прав человека, его достоинства, его настоящего и будущего. Вы спрашивали о влиянии коронавируса: ускорение внедрения чрезмерно централизованных систем цифрового контроля происходит практически как в реалити-шоу.
«Коронавирус форсировал многие опасные процессы, включая беззаконие, и породил множество дымовых завес над происходящим» Фото: «БИЗНЕС Online»
«ЧТО СТРАШНЕЕ — РИСК СМЕРТИ ОТ ИНФЕКЦИИ, ХРОНИЧЕСКОЙ БОЛЕЗНИ, ПСИХОСОМАТИЧЕСКОГО ШОКА ИЛИ ОТ ГОЛОДА?»
— В своих работах вы давно затрагиваете вопрос о свободе и ответственности. В одной из своих статей пишете: «Технологическая революция, при всем хайпе по ее поводу, делает принципиально достижимыми такие уровни социального контроля над любой личностью, которые ранее или были недостижимы в принципе, или требовали серьезных трудов и сил вплоть до тотального насилия». Есть ли решение у этой проблемы или наступление эры такого тотального контроля неизбежно?
— Это зависит от зрелости и государств, и обществ. И есть категории необходимости и возможности, причин, условий и факторов. Всегда полезно перечитать классиков, хотя бы Платона или Аристотеля. Пусть они не были знакомы с iPad, но эволюцию демократий, плутократий, тираний они понимали с запасом на тысячелетия вперед. Есть и исторически более близкие примеры: мало кто в Германии 1936 года предвидел май 1945-го. Чутье Людвига фон Мизеса о грядущем крахе 1929 года до сих пор малоизвестный факт, что позволяет кому-то утверждать, что кризис был «громом среди ясного неба». Да и вообразить Беловежскую пущу кто мог 12 апреля 1961 года? Хотя такие люди были. Существенные черты эры нового тоталитаризма с его кастами, эйфориями и прочими усовершенствованиями черным по белому обрисованы Оруэллом и Хаксли.
Наступление этой эры не безальтернативно, хотя коронавирус форсировал многие опасные процессы, включая беззаконие, и породил множество дымовых завес над происходящим.
Но есть реальные вызовы. Так, если появляется угроза, имеющая несомненно глобальный и безусловно реальный характер, не обязательно коронавирус, то каковы пределы государственного и личностного суверенитета? Каких прав можно лишить граждан ради противостояния этой угрозе и кто имеет полномочия это сделать? Какими методами дисциплинировать граждан в обстоятельствах непреодолимой силы? Как должны вести себя граждане, если тает доверие к целесообразности и разумности ограничений их свобод во имя их же личного здоровья? А где грань между личным здоровьем и коллективным? Каков критерий установления приоритета той или иной болезни? Что страшнее — риск смерти от инфекции, хронической болезни, психосоматического шока или от голода? Вопросов — тьма. Мы понимаем, что сейчас на них отвечают наши любимые доктора, рискуя жизнями и своим здоровьем и многие другие люди «первой необходимости». Мы понимаем, что два месяца можно потерпеть любые трудности. Но если мы также понимаем, что возможны другие волны этого же или других форс-мажоров, то мы неизбежно придем к выводу, что эгоистический тип личности и способность выжить при любом повороте событий — вещи несовместные. Мы понимаем, что борьба с вирусом показала нам примеры самоотверженности и ответственности многих граждан. Но трудно совместить это понимание с тем контентом, который продолжают выплескивать на свои экраны даже федеральные телеканалы. Если в оборот введен термин «война», пусть и с вирусом, то, как показывает опыт, неизбежна смена парадигмы — то, что вчера было ценно, сегодня не столь ценно. Короче, ситуация очень серьезная. А общество наше — не компания профессора Воланда, «небольшая, пестрая и бесхитростная»
— Да и на Западе мы не видим того либерализма, о котором нам все время рассказывают. Там давно свои системы контроля и за поведением, и за мнениями.
— Либерализм — это одна из ценностных систем, которая всегда есть в любом обществе. Вопрос в том, как осуществляется сосуществование разных систем, за счет каких методов и ресурсов может утвердиться одна из них. Для простоты можно их классифицировать по упомянутым четырем типам личности. Первенство того или иного типа ценностей в случае здоровой социальной динамики опирается на успех этой динамики. Но если общество эволюционирует к патологическим состояниям, тупиковым, бесперспективным, если оно, в конце концов, не хочет жить (как крайний случай), то должны быть институты смены обанкротившейся модели. Ее можно удержать ценой привирания и приписок, но на коротком интервале. Все очень серьезно. От понимания перспектив мировой валютно-финансовой гегемонии мы придем к пониманию неизбежности столкновения адептов старого, нам известного миропорядка и как минимум двух-четырех версий миропорядка нового.
На Западе сегодня разворачивается процесс замещения кадров, приверженных старой модели, в ключевых властных институтах. Я бы не называл их либералами. Это этикетка для Серого волка, очаровывающего Красную Шапочку.
Учтем в описании нынешнего ландшафта внедренные системы социального рейтинга в Китае, другие системы социального контроля во многих странах Европы, в США. Сегодня не просто открываются возможности полного цифрового контроля над поведением, сознанием, волей людей, но многое уже реализовано.
— О таком даже в тоталитарных режимах 30-х годов XX века никто не мог мечтать.
— Да, мы действительно оказываемся в поле рисков, которые сейчас вдруг стали очевидны многим, хотя немногие о них говорили довольно давно. В сценариях будущего важны такие понятия, как «урбанизм», «универсализм», «радикализм», «национализм».
Еще в начале XX века Уэллс написал свой футуристический роман «Спящий просыпается», где через 200 лет герой романа просыпается в другом мире, который полностью урбанизирован и где все поселения стянуты в города. В 90-е и далее в России в области пространственного развития была сделана ставка на концентрации населения в больших городах и опустынивании остальной части страны. За это время исчезло более 30 тысяч населенных пунктов. Любопытно, что в 20-е годы Александр Васильевич Чаянов написал книгу «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», где спорил с футуристической доктриной Уэллса: у него в будущем, напротив, народ переселился в сеть общин из Москвы и других мегаполисов.
Мы сейчас реально оказались в самом эпицентре обострения противоречий, которые уже давно осмыслены. Евгений Замятин, Олдос Хаксли, Джордж Оруэлл, братья Стругацкие... И в том же романе «1984» теперь видно, что он не столько об СССР, сколько о современных обществах и перспективе их эволюции.
«Если появляется угроза, имеющая несомненно глобальный и безусловно реальный характер, то каковы пределы государственного и личностного суверенитета?» Фото: «БИЗНЕС Online»
«ХОТИМ ЛИ МЫ ВСЕ-ТАКИ БЫТЬ СУБЪЕКТОМ ИСТОРИИ? ВЫБОР-ТО ПРОСТ: МЫ ИЛИ СУБЪЕКТ, ИЛИ ОБЪЕКТ»
— Вернемся к России. Складывается иногда впечатление, что у наших властей отсутствует представление о том масштабе перемен, с которыми сегодня имеет дело вообще все человечество. Не видно работы над этим фундаментальным онтологическим измерением, о котором вы говорите — какое будущее и какого человека мы создаем? Все заняты повседневной тактикой. А строятся ли серьезные стратегии с учетом всего этого? Например, где же будет Россия по пресловутой шкале тотального цифрового контроля? Совместим ли с нашим менталитетом этот дикий экономический социал-дарвинизм, когда нужна только прибыль, а остальное гори все огнем? Есть ли у нас шанс на свою, как вы говорите, онтологическую модель?
— Это очень многомерный вопрос. Назову несколько понятных, по крайней мере для меня, параметров. Я не считаю, что находящиеся сейчас у власти и входящие в нашу элиту лица не знакомы с данной проблематикой. Даже если взять нынешнего первого вице-премьера Андрея Рэмовича Белоусова, то опубликованные им с коллегами более 10 назад труды показывают очень ясное понимание узлов и противоречий страны. Понимание есть. Поток входящей в инстанции информации исключает предположение, будто там кто-то этих вещей может не знать. Другое дело — фильтры сознания и интересов. Есть еще различие между данными, информацией, знанием, мудростью, и есть также «красные линии», которые ограничивают даже безграничные возможности очень высокопоставленных лиц. Кроме того, есть и более глубокие структуры личности, даже если пренебречь ее групповыми привязанностями и обязательствами. Какая мировоззренческая основа у волевых усилий? Во имя чего проявлять личностную пассионарность? Разве нет у какой-то части российской элиты глубоко укоренившейся установки не идти «своим путем», не искать его, а стать или оставаться частью определенного глобального проекта, точнее, одного из них, потому что их несколько? Тем более что за этой идеологической позицией стоит и наше нынешнее место в мировой экономике, куда мы по уши вошли с легкой руки реформаторов конца 80-х – начала 90-х. То есть за этой позицией скрыт свой, пусть и своеобразный, патриотизм, известный с давних времен. Россия сложна изначально.
Вопрос в другом. Вызов номер один для России — это вызов субъектности. Он вовсе на абстрактный, не дискурс тех, кто «страшно далек от народа» или одержим желанием «землю в Гренаде крестьянам отдать». От ответа на него и способности сделать ответ исторической реальностью зависит судьба России в целом и практически каждого из нас. Хотим ли мы все-таки быть субъектом истории? Либо нам проще лавировать «между струйками» этого мирового дождя. Это очень серьезная тема, у которой есть своя энергозатратность — имеется в виду не нефть, а социальная энергия каждого решения. Часть проблем, за разрешение аналогов которых наши предки когда-то брались, лет 50 или 60 назад, — все это создание нового типа человека и общества — может быть, пусть за нас сегодня решают другие? Пусть они возятся с этими фундаментальными вопросами? А мы тут со своими прагматическими сиюминутными бедами как-нибудь давайте разберемся... Хватит, дескать, нахлебались «исторического оптимизма»? Есть популярная аргументация у этой точки зрения, настойчивая и чаще всего недобросовестная, манипулятивная, однако в этом полной коррелят с воцарением эгоизма как передовой ценности.
Но выбор-то прост: мы или субъект, или объект.
— Мы станем просто объектом поглощения
— Да, в мире все очень жестко. И для поглощения сейчас не надо, чтобы в стране висели чужие флаги. Этого недружелюбия хватает по периметру наших границ. Важна сама наша способность эту субъектность гарантировать — пониманием, волей и ресурсами. Воля рождается от наличия, в гумилевском значении, пассионарности. Но в своем изначальном проявлении она может быть и ницшеанской, как дикая воля «сверхчеловека», и тестирующей волей Раскольникова, и подвигами в трудах и ратных делах. Хотя наше общество глобально устало за весь ХХ век, эта усталость накладывает свой отпечаток на все. Но пассионарность чудесным образом как неприкосновенный запас все же дремлет внутри общества.
«Хотя наше общество глобально устало за весь ХХ век, эта усталость накладывает свой отпечаток на все» Фото: «БИЗНЕС Online»
— Мне кажется, мы это видели в 2014 году во время Крымской весны.
— Да, и неправы те, кто думает, что эта пассионарность исчезла, что ее нет и не будет никогда больше, что в лучшем случае нас ждет гумилевская «золотая осень», с преобладанием обывателей, кому не нужны «великие стройки». Хотя мы еще понимаем, наверное, о чем боль в повестях Валентина Распутина, Виктора Астафьева, Василия Шукшина, Юрия Тынянова или Сергея Довлатова. Социология довольно беспощадно фиксирует процесс рассыпания нас по множеству малых оснований. «Крымская весна» дала всплеск большой, надличностной консолидации, но импульс гаснет, если не подпитывается новыми основаниями. Коронавирус — не из них, кстати.
И тем не менее есть ли у нас исчислимые ресурсы для субъектности? Да, у нас есть практически самодостаточный ресурсный потенциал. Треть мировых природных ресурсов. Опыт и история. Но требуется, помимо воли и ресурсов, еще важная предпосылка и особый ресурс субъектности — понимание как основа мощности мировоззрения. Речь не только о точности и глубине восприятия того, что происходит, но и о ясном понимании того, что же нужно нам, на каких ценностных началах. Здесь мы попадаем в ловушку примитивизма и упрощений. Начать с хронической нашей дилеммы между индивидуальной инициативой и коллективизмом. Сама накопленная веками основа нашей жизнедеятельности и жизнеспособности сложна. Не получается свести все к простой схеме-пятичленке с ее феодализмом, капитализмом, социализмом и потом опять капитализмом — диковатым. Эта схема примитивна и ложна, даже в констатации природы реального строя в советский период.
Смысл истории в том, что в ее ходе накапливается репертуар различных практик, стандартов воспоминаний, стереотипов, становящийся социальной памятью, передаваемой через механизмы наследования и трансляции. Подобных комплексов Владимир Григорьевич Буданов выявил не менее 9, то есть в нашем общественном фонде живет в дремлющем, вспомогательном или доминирующем виде 9 разных моделей развития, реагирования на внутренние и внешние вызовы, не говоря об их комбинациях. От жестко централизованных моделей до анархических моделей, осмысленных Михаилом Бакуниным, Петром Кропоткиным и даже Нестором Махно вплоть до апологетов современного криптоанархизма. Это все есть в нашем социальном генетическом коде. Поэтому нельзя ставить перед выбором «рынок или государство», «советское прошлое» или дореволюционное будущее, бесполезно раздваивать нераздвоимое, сложное. В конце концов «цветущая многосложность» ближе к тем архетипам российского бытия, которые подарили нам в наследство «наше все» Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Толстой, Тютчев, ну и Герцен тоже. Выстраивать ряды композиторов, художников, ученых или великих управленцев не будем, предоставим читателю самому запустить этот реактор памяти. Крот истории начитаннее и мудрее КИМов ЕГЭ и современной наукометрии.
«Как говорят в Англии, джентльмен вырастает в третьем поколении» Фото: © Александр Вильф, РИА «Новости»
«МЫ ТАК ОШПАРЕНЫ ДОМИНИРОВАНИЕМ ОДНОЙ ИДЕОЛОГИИ, ЧТО БОИМСЯ ЭТО СЛОВО, «ИДЕОЛОГИЯ», ПРОИЗНЕСТИ»
— Да, нас часто ставят перед простым и ложным выбором. А вы считаете, надо создавать модели, учитывающие всю сложность культуры и истории?
— Отстаивание сегодня с пеной у рта «советизма» или «антисоветизма» — бесперспективный разговор, разве что для затравки дискуссии. Когда я занимался в последние годы в архивах изучением экономической подоплеки Первой и Второй мировой войн, поразился факту преемственности поколений и проблематики в самых секретных документах. Вроде бы уже настала в конце 1920-х годов советская эпоха, но в документах видны компетенции, возникшие минус 30 лет назад. Читаем Менделеева или Бунге, Витте, Столыпина, Коковцева или Маниковского. Сравниваем с текстами Дзержинского, Орджоникидзе, Кржижановского или Вознесенского и находим, что на трибунах доля сиюминутного и конъюнктурного растет, но в практических документах управления — реализм и сохраняющаяся и растущая вопреки всем катаклизмам и репрессиям культура управления. Если хотите: класс проблем диктует класс решений и людей. Между прочим, до сих пор вне нашего внимания многие все еще не опубликованные документы Ставки Верховного главнокомандования, а это более 10 тысяч распорядительных документов.
Поэтому, возвращаясь к рекомендациям для нашей стратегии, — первое, это субъектность, второе — это использовать разные типы ресурсов, и третье — понимание нашей сложности, ведь это ни что иное, как наше богатство. Все, что нас примитивизирует, упрощает, вгоняет в ловушки ложных выборов — это вредно, деструктивно и неинтересно.
Мы так ошпарены предыдущим доминированием одной идеологии, что сейчас даже боимся это слово, «идеология», произнести, попадая в рабство все равно существующей идеологии — максимизации прибыли и эгоизма. А наша сила — в многоцветье и умении сочетать эти архетипы с другими. Но не в смысле нейтральности, толерантности ко всему. Нет равнопорядковости идеологем. Их эффективность, уместность зависит от контекста, от ситуации, от логики общественного выбора и ожиданий. Если они укоренились в опыте нации, который передается бабушками, дедушками, родителями, то они являются силой. Можно от них отказываться, можно переломать сознание, можно дать волю тому или иному революционаризму, как это произошло в 1990-е. Тогда вырастет пустоцвет. Как говорят в Англии, джентльмен вырастает в третьем поколении. А мы себе все время ветки рубим, иногда под корень, до основанья, потому что проще работать с такими «новороссами». Между прочим, именно такой архетип — «рубать шашкой», а потом думать, — можно увидеть в действиях ряда губернаторов времен коронавируса. Разумеется, есть и позитивные примеры.
— Может ли кризис привести к тому, что экономические модели воспримут этические и религиозные принципы традиционных религий России, например православия и ислама?
— Религиозные системы, безусловно, важны, они концентрируют в себе накопленный опыт. И когда «плывут» утвердившиеся известные светские модели, люди обращаются либо к моделям националистическим, либо метанационалистическим. Национализм как стратегия даже среди постсоветских государств показал, что может работать, но он с неизбежностью ведет к негативным последствиям — оттоку нетитульных кадров, капитала, опыта, чрезмерной зависимости от иностранных инвесторов, коррупции, авторитаризму. А мета-, наднациональные системы ценностей, безусловно, обладают большим потенциалом для развития и плюс ко всему сохранения человечности.
Атомистические мировоззренческие модели, ошибочно узурпировавшие название либеральных, не дают главного ресурса в современной экономике — доверия. Мы понимаем, что блокчейн и вообще цифровые платформы — это доверие, гарантированное технологически. Но мы также понимаем, что если нет человеческой гарантии доверия, то на самом деле никакая доверенная среда не выстроится.
В случае, когда мы говорим о доверии к мировой валюте, на конце этой формулы увидим прирост добавленной стоимости во вполне определенных узлах системы. Если нет доверия к рублю, он лишь ограниченно выполнит функции «всеобщего эквивалента» и на конце процесса мы увидим сжатие энергий экономического роста. Степень доверия друг другу со стороны потребителей, поставщиков, производителей и регуляторов выведет нас на вопросы обеспечения качества продукции и уровень импортозамещения и распределения добавленной стоимости.
Отсюда мы выйдем на то, как работает судебная система, арбитраж, прежде всего на причины административного и прочего давления на бизнес. Почему с таким пренебрежением и даже куражом администраторы готовы в одночасье уничтожить с трудом выросшие зачатки бизнеса, когда в одночасье можно бульдозером снести пусть и не мировые шедевры рtтейла, но все-таки результаты трудов и инвестиций наших же соотечественников? Недоверие и эгоизм.
«Когда у нас такое недоверие накапливается, понятно, кончается это плохо. Если не доверяют люди системе, то придумают массу методов, чтобы все-таки перехитрить цифровые машины, обмануть QR-коды» Фото: «БИЗНЕС Online»
— Потому что и государство тоже не доверяет бизнесу ни на секунду.
— Когда у нас такое недоверие накапливается, понятно, кончается это плохо. Если не доверяют люди системе, то придумают массу методов, чтобы все-таки перехитрить цифровые машины, обмануть QR-коды. Мы же видим огромное количество ошибок этой системы. Мы даже способны понять, что кто-то решил воспользоваться ситуацией, дабы проверить новые технологии. Но мы ведь замечаем и странноватую мародерскую радость от того, что в первый день ограничений собрали много миллионов рублей штрафов. Прошло две недели, прежде чем было объявлено, что эти штрафные деньги пойдут на улучшение медицины. Но кто-то ведь две недели думал, куда их направить. Нужно ли доказывать, что подобные действия в конце концов исходят из ложно понятой управленческой эффективности и следования не самым высоким мировоззренческим онтологиям?
Я хочу сказать, не скатываясь в критиканство, что сегодня есть эта взаимная бестактность во взаимодействии властей и общества. А нужно бережное отношение. Иначе мы вдруг видим, как у нас джентльмены превращаются в фанатичных Макаров Нагульновых. И это еще теплый, по-шолоховски ироничный и бессеребренническй сценарий. Но с большей вероятностью мы получим торжество Свидригайловых и Верховенских.
Поэтому, возвращаясь к вашему вопросу, следует однозначно сказать, что возвышение этики бизнеса и управления, перевод ценности прибыли из категории абсолюта в инструментальный показатель снижает риски опасного для общества поведения.
— К сожалению, в ситуации кризиса обостряются качества людей, в том числе чиновников, как лучшие, так и худшие.
— Это очень важный вопрос: как работают накопленные стереотипы и шаблоны поведения в обществе в ситуации спокойного развития, ситуации позитивной, скажем, Олимпиады и футбольных чемпионатов, и в ситуации кризиса.
Поколение, которому сейчас нет 20, отличается тем, что именно в ситуации кризиса вдруг у его представителей начинают срабатывать крайне негативные «закладки» — повышенная склонность к суицидам, конфликтность, ощущение одиночества, покинутости, неспособность справиться с проблемами в реальном мире. Дело не в том, что с гаджетами, играми и соцсетями может развиться «цифровое слабоумие», а в том, что многие функционалы социальности это поколение незаметно уже делегировало своему сетевому «рою», где и находит утоление своих социальных потребностей.
— То есть утрачивает самостоятельность?
— Их навыки социальности другие. Мы сейчас это говорим не в смысле старческого брюзжания, в духе «были люди в наше время», а как о реальной медико-биологической и социально-психологической проблеме. Этот злосчастный коронавирус бьет по психосоматике, по базовым институтам социальности и идентичности. Когда затихнет распространение эпидемии, придет время психиатров и психологов. Лечение последствий болезни и ее лечения — само по себе не менее серьезная задача.
«Военные вирусологи сделали гораздо больше для авторитета России, чем мы можем представить. Это одно из зримых геополитических последствий пандемии и борьбы России с нею» Фото: © Павел Кононов, РИА «Новости»
«У БОЛЬШИХ СТРАН БОЛЕЕ СЛОЖНЫЕ И ИНЫЕ МИССИИ, ЧЕМ У РЕГИОНАЛЬНЫХ И МАЛЫХ, КАК БЫ НИ ХОТЕЛОСЬ КОМУ-ТО «ЕВРОПЕЙСКОЙ УЮТНОЙ ЖИЗНИ»
— Но как минимум эти вопросы выходят на поверхность, о них начинают сейчас задумываться, и, может быть, в этом есть шанс, что в ходе этих размышлений общество и власть смогут выйти на какой-то вектор развития, который идет не в тупик. А как кризис скажется на международном положении России?
— Современное экономическое противостояние является противостоянием гибридным, а значит и вполне военным. Еще 100 лет назад тем, кто мало-мальски занимался геополитикой и военным делом, было ясно, что курсы валют, состояние рынков, наличие запасов продовольствия, пути сообщений, связь и логистика — это не менее важная параметры, чем сводки о перемещении сил и средств, динамика линий фронта. Войны давно стали сначала экономическими, а затем военными операциями. Среди главных жизненных интересов государств — снабжение продовольствием и топливом, защита здоровья населения, гарантирование территориальной целостности, суверенитета, безопасности. По этим критериям сегодня судят об авторитете государств. А коронавирус вскрыл такой ранее не замечаемый фактор, как наличие военно-медицинских сил. Россия выступила в этом глобальном катаклизме как великая военно-медицинская держава, имеющая развитую санитарно-эпидемиологическую инфраструктуру при всех упреках к известным «оптимизациям» здравоохранения. Военные вирусологи сделали гораздо больше для авторитета России, чем мы можем представить. Это одно из зримых геополитических последствий пандемии и борьбы России с нею.
— Мы видим, как обострилась борьба между двумя претендентами на мировую гегемонию — США и Китаем, какие начались взаимные обвинения. С вашей точки зрения, как будет разворачиваться это противостояние и как в нем себя будет вести Россия?
— Да, это соперничество будет расти хотя бы в силу масштабности обеих экономик и проявленных амбиций и Китая, и США. Однако высокий уровень взаимозависимости будет настраивать обе стороны на поиск приемлемых решений и избегание необратимого обострения отношений. Обе страны будут наращивать все потенциалы своей мощи, а там, где получится, — за счет друг друга и, с большой вероятностью, за счет третьих стран
Россия — страна большая, раскинувшаяся на севере Евразии. Нам противопоказано и любое настроение шапкозакидательства, и любые иллюзии выгод вхождения в чужие глобальные проекты. Надо осознавать себя как одно из не заместимых никем и ничем цивилизационных пространств, лучше понимать логику своей же истории и ареала своего развития. Он не сводится к постсоветскому пространству. Есть еще космос, Арктика, Антарктика, например. Есть много глобальных вызовов, от соучастия в решении которых не уклониться: противодействие терроризму, экстремизму, всевозможному геополитическому авантюризму, экология, биоразнообразие, сохранение многообразия языков и культур.
У больших стран объективно более сложные и иные миссии, чем у стран региональных и малых, как бы ни хотелось кому-то тихой, «европейской уютной жизни». Но все же главное — это развитие внутренней мощи, сбережение и умножение народа. Такие установки в любом случае требуют совершенно новых, сложных и сильных картин мира и его будущего. Нам предстоит, помимо прочего, найти решение пока не разрешенной задачи по симбиозу индивидуалистических и коллективистских начал и создать интеграционный контур нового поколения. Очень непростая задачка.
— Как раз хотелось бы обсудить положение нашей страны в контексте международных союзов, вы ведь занимаетесь проблемами евразийской интеграции. Могут ли у нас в Евразии сложиться еще какие-то альянсы именно в связи с тем, что весь мир получил достаточно жесткую встряску?
— Для выстраивания гармоничных эффективных логистик нам было бы выгодно больше торговать с более близкими соседями. С точки зрения весовой категории — с большими странами-партнерами. С точки зрения развития технологий, успех не в партнерстве со странами, а с фирмами и в привлечении талантов. С позиции медико-биологической безопасности тоже выстраиваются интересные приоритеты. Если пройтись аудитом только по этим аспектам, то сразу обнаружим по периметру границ зияющие пустоты и вполне определенные угрозы. Какова ситуация с Украиной? С Грузией? С прибалтийскими соседями? Когда в Беларусь начинают ввозить нефть из Норвегии или Саудовской Аравии, то не стоит ли за этим провал более близкого соседа? Я сейчас не говорю, кто прав, кто виноват, а просто указываю на эти несуразности. Тщательнее надо работать, очевидно.
«Очевидно, что темп роста мировой экономики будет придавлен. Уйдет ли он от недавних прогнозов в 3 процента в ноль или в минус, сейчас неважно» Фото: «БИЗНЕС Online»
«БЫЛО БЫ КОЩУНСТВЕННОЙ НАТЯЖКОЙ ДУМАТЬ, ЧТО СЕЙЧАС ТРУДНЕЕ, ЧЕМ В КОНЦЕ ИЮНЯ ИЛИ ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА»
— Чего все-таки ждать нашему населению и бизнесу от этого кризиса, вызванного карантинным отключением экономики? Вообще, какими выберутся из него экономики, какие вы видите сценарии для нас и для мира?
— Очевидно, что темп роста мировой экономики будет придавлен. Уйдет ли он от недавних прогнозов в 3 процента в ноль или в минус, сейчас неважно. Китай во втором и первом квартале начал падать, и даже если восстановится в этом году, то роста 7 процентов не даст, а 3–4, например. Россия получит довольно сильное снижение ВВП, а по отдельным позициям снижение в десятки процентов, что равноценно уходу с рынка многих сотен тысяч компаний и самозанятых. Соответственно, всплеск безработицы, банкротства, просроченные кредиты, падение реальных доходов в целом процентов на 10, что трагично. Словом, негативных последствий много. Внятной и комплексной программы антикризисных действий государства пока не представлено. Хуже того, эпизод с доплатами медикам выявил серьезные проблемы с трансмиссией в институтах управления: команда есть, а на выходе — оксюморон. Аналогичные проблемы сейчас с «помощью» МСП. Хотя в целом применены практически все меры из антикризисного меню, вопрос их эффективности и адекватности остается открытым.
Есть и другая сторона: в разы растут новые производства — масок, аппаратов ИВЛ, строительство новых больниц, онлайн-торговля, цифровые сервисы и так далее.
Общий стресс-тест, очень неравномерная шоковая нагрузка по отраслям и по регионам приведет к вымыванию множества игроков. С другой стороны, поддержка создаст множество неоднородных ситуаций: вспомним хотя бы дискуссию о системообразующих стратегических предприятиях. Во многих отраслях придется заново отстраивать кооперационные цепочки. Все это реально существенные по скорости, по масштабу, по неоднородности и по последствиям, по эффекту мультипликации процессы. Их не все видит система управления — потому что - либо нет ресурсов, либо они вне приоритетов, либо нет приемлемого способа влияния, либо это просто вне поле зрения. Потому рассчитывать на удивительную точность и тем более непредсказуемую щедрость антикризисных действий не приходится в принципе. Сработает в конце концов какая-то таинственная сила самоорганизации нашего общества. Она всегда выручала в трудные времена. Называли ее народным ополчением. В нынешней ситуации это нечто похожее, например, на кооперацию и создание очагов доверия, тем более что технологии дают для этого новые возможности.
Как бы ни было трудно, нельзя поддаваться панике, озлоблению, надо осваиваться в новой ситуации, сберечь проверенные кадры, искать нетривиальные стратегические решения. Было бы кощунственной натяжкой думать, что сейчас труднее, чем в конце июня или октября 1941 года.
— И как вы думаете, страна и мы все с этим справимся?
— Справимся.
Александр Иванович Агеев — генеральный директор Международного научно-исследовательского института проблем управления (МНИИПУ) и Института экономических стратегий РАН (ИНЭС).
Доктор экономических наук, профессор, академик Российской и Европейской академий естественных наук, Академии военных наук РФ и ряда других научных сообществ.
В научной деятельности Агеев специализируется на проблематике экономического роста, мировой экономики, интеграционных процессов, цифровой трансформации, управления различными отраслями высокотехнологичного комплекса и энергетики, предпринимательства и конкуренции, создания информационных систем, международных стандартов в сфере искусственного интеллекта, интегрированной отчетности и др.
Автор более 700 научных работ, в том числе 30 монографий. Более 30 научных работ опубликовано в США, Германии, Португалии, Финляндии, Италии, Китае и ряде других зарубежных стран на английском, немецком, китайском и других языках.
В 1984-2001 годах работал в АН СССР, МИД и МВЭС России, авиационной и атомной промышленности.
Заведующий кафедрой и профессор Национального исследовательского ядерного университета «МИФИ», профессор МГИМО(У) и МГУ им. Ломоносова, глобальный наставник Школы Шелкового пути Китайского народного университета (Renmin University of China) и программы DBA (Doctor of Business Administration) Сингапурской академии корпоративного менеджмента.
Главный редактор академического бизнес-журнала «Экономические стратегии» и международного журнала «Партнерство цивилизаций», член редакционных советов ряда других научных журналов («Цифровая экономика», «Вопросы новой экономики», «Микроэкономика» и др.).
Член экспертных советов и рабочих групп РАН, Государственной Думы ФС РФ, министерства по чрезвычайным ситуациям РФ, министерства промышленности и торговли РФ, евразийской экономической комиссии, Союзного государства, коллегии военно-промышленной комиссии РФ, председатель экспертного совета ассамблеи народов Евразии, ряда научно-экспертных сообществ России, Германии, Италии, Китая и Швейцарии.
Беседовала Маринэ Восканян
Публикация: Бизнес Online
https://zavtra.ru/blogs/rossiya_spravitsya_s_posledstviyami_koronavirusa
31.04.2020 Битва двух царств
Пандемия COVID-19 на несколько месяцев стала хитом мировых новостей и повлияла на жизнь миллиардов людей. Ее информационный образ, превратившись в инфодемию, намного превысил реальную угрозу этой эпидемии второй группы патогенности. Последствия для экономики всего мира и практически для всех стран от мер, почти синхронно принятых их властями, уже превосходят ущерб от самых разрушительных природных и техногенных катаклизмов. Последствия для социально-политической сферы только начинают формироваться как в ряде стран, так и в интеграционных образованиях. Травма для массового сознания и самочувствия проявляется все отчетливее. В сложившемся контексте триггером для волнений и протестов в той или иной стране может стать любой повод.
Мишенями протестов будут выступать не только и не столько поводы, но по законам социально-психологического заражения причины и следствия неустроенности жизни многих групп населения: угроза здоровью и жизни (помимо COVID-19 и иных инфекций это преступность, голод, нищета); резкое ухудшение экономического положения (потеря работы, падение доходов, долги, крушение социального статуса); социальная дискриминация как следствие борьбы властей с вирусом на фоне сомнений общества в разумности и добросовестности их действий.
При этом как болотный пожар продолжает действовать и COVID-19, поражая новые и новые тысячи людей и попутно мутируя и адаптируясь к человеческому организму. Должно пройти время, прежде чем царство вирусов, пополнившееся новым высоковирулентным и контагиозным подданным, снова придет к относительно мирному сосуществованию с царством людей. Ожидая новую волну COVID-19, важно извлечь некое неоспоримое знание о вдруг вспыхнувшей и пока лишь частично обузданной стихии.
Неоспорим факт появления и распространения COVID-19, хотя даже сейчас не все в это верят. Неоспоримы и еще несколько важных обстоятельств. 1) О вирусе COVID-19 известно как минимум с 2015 года. 2) Его манифестирование и быстрое распространение началось в конце 2019 года. Требуется лишь уточнить — в октябре или в декабре. Возможно, что «нулевой пациент» найден не будет. 3) В ведущих странах мира угроза была оценена как существенная, даже беспрецедентная, в декабре — марте. Раньше — в Китае, позже — в США. Некоторые страны, правда, к этой оценке не присоединились. 4) Практически повсеместно принимаются меры противодействия, их набор примерно одинаков, а интенсивность и эффективность различны. Но почти все страны мира впервые в обозримой истории реагируют на угрозу политикой массового «социального разобщения», более или менее сурового. В мерах противодействия также существенны финансовая антикризисная накачка населения и бизнеса и форсированное использование цифровых технологий для социального контроля. Исключений немного. 5) Практически во всех странах попутно решаются какие-то иные задачи: выборы, голосование, политическая стабилизация, принятие новых законодательных актов, технологические эксперименты и т.п. 6) Ущерб для мировой экономики от пандемии и борьбы с ней существенный; он неравномерно распределен по отраслям, усилен дестабилизацией рынка энергоносителей и закрытием границ, частично компенсирован взлетом спроса на медицинские товары и услуги. На фоне разрыва производственно-сбытовых цепочек и шоков в сфере спроса и предложения беспрецедентные спад и волатильность показали фондовые рынки. 7) Военные вирусологи РФ продемонстрировали высокую эффективность работы в Италии, Сербии и других странах, аналогичные службы задействованы и в ряде других стран. 8) Об угрозе пандемий как об одном из ключевых рисков ближайшего будущего ведущие мировые экспертные центры предупреждали еще в 2012–2013 годах, а профессионалы более 15 лет назад писали об очень высокой угрозе мировой биологической войны в 2015–2025 годах. С 2015 года тема допинга, химического оружия, ядов не исчезает из мировых СМИ. Этот ряд можно продолжить, но и сказанного достаточно, чтобы заострить внимание на двух особо значимых сюжетах.
Во-первых, опасения относительно возможности биологического катаклизма появились не вчера. После испытания иприта во время Первой мировой войны, а затем применения иных типов отравляющих веществ в ряде локальных конфликтов мировое сообщество многое сделало для предотвращения применения химического и биологического оружия и его уничтожения. Разработки милитаристской Японии и фашистской Германии в сфере биологического оружия до сих пор малоизвестны. Не секрет, что и США, и Великобритания, и СССР, и Китай разрабатывали биологическое оружие и средства противодействия ему. Однако в экспертное и в массовое сознание эти опасения стали проникать с началом «новой более холодной войны». Появился ряд голливудских фильмов, опубликованы футуристические романы на профильную тему. «Мертвый сезон» зафиксировал эту тему и того раньше. Появляющиеся материалы об инфраструктуре военно-биологических институтов показывают давно известные специалистам факты. Имеющиеся факты свидетельствуют о серьезности гипотезы, допускающей если не целенаправленное применение вирусов, то вероятность их утечки из лабораторий даже высшего класса защищенности. Предположение о неизбежности использования ситуации вне зависимости от источника заражения «нулевого пациента» COVID-19, очевидно, не подлежит вообще сомнению. Знаменитые инциденты, ставшие casus belli мировых войн и локальных конфликтов и оказавшиеся впоследствии провокациями, не оставляют простора для наивности.
И второе: угроза здоровью и жизни — сильнейший фактор страха. Асимметрия, согласованность и длительность информационной реакции мировых СМИ на COVID-19 заставляют задать вопрос о том, кто является бенефициаром раздутого страха и нарастающей дестабилизации. Ответ на него в любом случае предполагает вывод о необходимости серьезного укрепления иммунитета на индивидуальном, региональном, страновом и общечеловеческом уровне.
Экономические стратегии. 2020. № 4 (170). С. 5.
http://www.inesnet.ru/magazine/es2020/es2020-04/
09.12.2019 Презумпция несвободы?
Бросок в «рынок» превратил целые поколения в адептов коммерческой вседозволенности
Свобода как идеал и политическая цель вдохновляла широкие массы на протяжении всей человеческой истории на действия, выходящие за пределы рутины повседневности. Бунты, революции, войны, протесты, всевозможные движения и тому подобные феномены составляют коллекцию человеческого опыта острых конфликтных форм борьбы за свободу и свободы. Есть в этой коллекции и мягкие формы борьбы — от непротивления злу, ненасильственного протеста вплоть до голосования. В этот диапазон, пожалуй, вместимо все разнообразие действий во имя свободы.
Раздумье на эту тему не праздно, тем более для России и тем более в условиях цифровых метаморфоз и вихрей. Во-первых, эта тема исключительно значима в российской истории и в актуальных усилиях, позволяющих ее осмыслить и проинтерпретировать. Декабристы, Пугачев и Екатерина, 1861, 1917, 1991… Что ни тема — то пласт, над которым нам, как археологам, еще работать и работать, будучи уверенными в новых находках и открытиях смыслов.
Во-вторых, технологическая революция, при всем хайпе по ее поводу, делает принципиально достижимыми такие уровни социального контроля над любой личностью, которые ранее или были недостижимы в принципе, или требовали серьезных трудов и сил вплоть до тотального насилия. Понимания новых технологических возможностей контроля в обществе мало, многое затушевывается необходимостью решения вполне насущных задач, таких как борьба с терроризмом, преступностью и коррупцией, обеспечение налоговой дисциплины, сервисных удобств для граждан и т.д. Многие даже и не подозревают о своих «больших данных» и о возможностях манипулирования ими со стороны совсем не авторизованных и не уполномоченных персонажей.
В-третьих, российская экономическая политика реально столкнулась именно с проблемой экономической свободы как условием роста. И если проанализировать коллективные мнения участников ряда экспертно-деловых форумов, которые прошли в октябре-ноябре 2019 года с участием руководителей ФОИВов, бизнес-объединений, а иногда даже высших должностных лиц, ознакомиться с выступлениями официальных лиц, ответственных за экономический прогресс, то легко увидеть, что сложился консенсус относительно того, что мешает развитию. В прикладном смысле — относительно того, что мешает инвестициям, которые сами есть условие роста. Более половины влияния приходится на барьеры, связанные с «плохим госрегулированием». Это включает и высокие налоги, и давление силовых структур, и плохую работу регуляторов и т.п. С позитивной стороны, с точки зрения того, что способно «разогнать экономический рост в российских реалиях», ответы подтверждают диагноз: малый и средний бизнес, повышение качества институтов, удешевление кредитов, снижение налогов — вот силы прорыва. Крупные инфраструктурные проекты и нацпроекты заняли нижние строчки рейтинга. Так или иначе, подобные позиции легко обнаружить во всех дискуссиях осени 2019 года, которых много. На одной из них А.Н. Шохин так и интерпретировал результат опроса — дефицит экономической свободы.
Вне всякого сомнения, нет такого субъекта, который бы желал несвободы когортам граждан. Хотя насильственные преступления вызывают справедливое негодование целых городов, все-таки это частные случаи, и для борьбы с уголовщиной есть и закон, и правоохранители.
С экономикой сложнее. Она, как айсберг, не вся прозрачна и видна. Бросок в «рынок» превратил целые поколения в адептов коммерческой вседозволенности, далекой от социальной ответственности. А определить, где должна начинаться экономическая свобода, а где должны заканчиваться попытки спасти от нее общество, на самом деле непросто. В истории можно многое почерпнуть на эту тему. Но страна в последнее время действительно столкнулась с ситуацией, когда успехи в контроле и надзоре оборачиваются парализацией творческой энергии нации. Это касается и бизнеса, и госуправления, и науки, и творчества, и, пожалуй, градостроительства.
Грань тонкая между свободой, её триумфом, её разгулом и внезапным её исчезновением.
https://zavtra.ru/blogs/prezumptciya_nesvobodi
18.09.2018 «Бросок в глобализацию», или «западня Запада»
Принятие решений на государственном уровне зависит от усилий множества разнонаправленных групп интересов. В системе международных отношений количество участников ещё больше, и найти компромисс ещё сложнее. В итоге результирующий вектор как внешней, так и внутренней политики часто не совпадает с чьими-то первоначальными благими намерениями. О том, к каким результатам это приводит на почве российской действительности, о ситуации в российской экономике и о научно-техническом развитии страны в интервью МР рассказывает генеральный директор Института экономических стратегий ООН РАН (ИНЭС), доктор экономических наук, профессор Александр Иванович Агеев.
Встреча В. Путина и Д. Трампа в Хельсинки. 2018 г.
— За несколько дней до саммита Путина и Трампа Вы провели стратегическую игру «Карибский кризис 2.0», в которой, в частности, прорабатывались сценарии российско-американских отношений 2018 года и международной обстановки накануне встречи президентов США и РФ. К каким результатам Вы пришли в результате игры, и насколько прогнозы соотнеслись с реальностью?
— Стратегическая игра, действительно, охватила весь спектр проблем российско-американских отношений. Она увенчалась игровой имитацией переговоров двух лидеров, которые были избраны путём самовыдвижения и голосования всех участников игры. Надо сказать, что оба лидера великолепно передали характеры и стиль поведения своих прототипов. Но прежде основные группы игроков, представлявшие Россию, США, Китай, Европу, страны Третьего мира, а также Х-фактор, как воплощение непредсказуемых и внезапных рисков, в несколько раундов сформировали рейтинг мировых проблем в своём восприятии. Затем прошли переговоры сторон в попытках согласовать картины мира. В том числе была крайне симптоматичная фаза игры, в которой другие игроки предлагали США и России идеи и решения, с которыми те могли согласиться или отвергнуть. Словом, прежде чем состоялся игровой саммит, он был тщательно проработан и смоделирован. Однако в ходе переговоров важна не только предварительная подготовка, но и таланты самих высоких сторон.
Результат игрового моделирования показал вполне реалистичную ситуацию. Во-первых, на одной встрече лидеров в принципе нет возможности тщательно обсудить всю имеющуюся повестку дня. Поэтому две трети значимых тем просто остаются за бортом дискуссии. Разве не то же мы видим в реальности? Более того, малозначимое часто становится хайпом, затмевающим реальные угрозы и подрывающим сотрудничество. Неслучайно Трамп один из первых указов посвятил фейковым новостям. Во-вторых, стороны по-своему расставляют приоритетность проблем. Что жизненно важно для одного, может быть не столь существенно для другого. Отсюда — необходимость компромиссов, которые далеко не всегда возможны. В-третьих, оба лидера в игре продемонстрировали изощрённое искусство диалога — они были подвергнуты жёстким стресс-тестам в ходе переговоров. Вышли из них с честью. По трём вопросам позиции сблизились.
А. Агеев, доктор экономических наук
Когда через несколько дней начали приходить новости из Хельсинки, все наши игроки, не сомневаюсь, испытали главную радость футуролога — оказалось, что даже отдельные нюансы реального саммита были смоделированы успешно. Это касается и круга проблем, и понимания невозможности их решить идеальным образом, и потребности в непрерывном диалоге между двумя странами.
Участники игры, а это молодёжь из ведущих американских университетов и группа российских магистрантов и аспирантов НИЯУ МИФИ, заранее изучили историю Карибского кризиса. Он был принят за пик напряжённости в истории отношений наших стран. Напомню, в мае 1962 года советское руководство решило осуществить стратегическую операцию «Анадырь». В ходе неё были тайно переброшены на Кубу и размещены 42 тысячи войск, системы ПВО и более 40 ракетных установок, способных нести ядерное оружие с мощностью, которая в 20 раз превышала суммарный объём бомб, сброшенных на Германию во Второй мировой войне. В боевой поход вышли подводные лодки, оснащённые ядерными торпедами. Операция обосновывалась как ответ на разработку американским руководством плана «Мангуст» — военного вторжения на Кубу. Всё это разворачивалось в геополитическом контексте, включающем острое противостояние СССР и США с союзниками в Берлине, другие локальные кризисы, разрыв отношений СССР с Китаем, форсированную гонку вооружений и ядерных испытаний. Собственно, фактура Карибского кризиса в октябре 1962 года со сбитым нашими ПВО американским самолётом-разведчиком 11-2, с готовностью многих высших военных чинов США на очень жёсткие меры, с отсутствующим и в Москве, и в Вашингтоне отработанным порядком принятия такого класса решений свидетельствовала о немыслимой близости мира к ядерной катастрофе и войне двух сверхдержав. Кеннеди и Хрущёв, к счастью, оказались способны проявить глобальную ответственность, пошли на компромиссы.
С осознания истоков и реальной картины Карибского кризиса и начиналась наша игра. Скажу, что при всех нынешних сложностях мы пока не достигли пика напряжённости 1962 года. Но один из ключевых уроков той истории — восприятие сторонами намерений и шагов друг друга — и тогда, и сегодня зависит не только от реальных, явных и скрытых интересов, но и от качества и своевременности поступающей информации, наличия формальных и неформальных каналов коммуникации, от эмоциональности и мудрости лидеров и от никому не подвластных случайностей, что требует от нас постоянной сосредоточенности вопросах колоссальной значимости.
Н. Хрущёв и Д. Кеннеди
Н. Хрущёв и Д. Кеннеди
— Внешнюю политику во многом определяет экономика. Вы внимательно следите за экономическими процессами, происходящими в России. Как оцениваете имеющийся вектор развития?
— Экономика предопределяет многие внешнеполитические сюжеты, хотя и не все. Даже за фасадом двух мировых войн XX века при внимательном взгляде находятся фундаментальные валютно-финансовые причины и борьба за ресурсы, продовольствие и топливо.
Что касается России в данном контексте, то интегрально вектор развития сегодня сводится к достижению эпохальной стратегической цели — выходу на качественно новое состояние. Оно имеет три значимых атрибута: научно-технологическое лидерство в ряде критически важных направлений; экономический суверенитет; социальную ориентацию развития. В настоящее время российская экономика чрезмерно полагается на импорт ряда товаров, технологий, софта, оборудования, а также объектов интеллектуальной собственности, избыточно теряет национальный капитал, мало ориентирована на рост качества жизни населения. По каждому аспекту идёт политическая борьба. Но мы с Вами беседуем на обобщённом уровне. Каждый пункт требует отдельного разговора.
— Талантливый экономист Андрей Белоусов, многие годы работающий в экономическом блоке правительства, в 2005 году представил доклад, в котором предложил четыре сценария экономического развития страны: от оптимистичного («Сверхиндустриальная модернизация»), когда происходит и капитализация сравнительных преимуществ, и модернизация массовых перерабатывающих производств, до крайне негативного — «Энергетический аутизм». Два промежуточных, когда мы отказываемся либо от модернизации, либо от капитализации сравнительных преимуществ, назывались «Экономический неоизоляционизм» и «Бросок в глобализацию». По сути, перспективным для нас был первый сценарий, остальные заканчивались потрясениями. Но он не был выбран. Как получается, что очевидный вариант, просчитанный и озвученный людьми с властными полномочиями в конкретной сфере, не востребован?
— У Андрея Белоусова и его коллег немало и других работ. В них представлена реалистичная, обоснованная и вдохновляющая диагностика и прогностика российской экономики. «Российское экономическое чудо — делаем сами» — название одного из самых серьёзных публичных трудов экспертной группы А. Белоусова ещё 2007 года. Есть и более ранние работы, в которых проницательно поставлен диагноз и показаны развилки развития и узлы противоречий.
В. Путин и А. Белоусов
Но сценарии, представляемые в любом экспертном тексте, не являются законом, указом, постановлением или распоряжением. Сценарий, как жанр, находится в ограниченных рамках этапа обоснования возможного управленческого решения, которое проходит ещё и через сито множества интересантов. Одним это решение выгодно, другим — безразлично, третьим — во вред. В этом противоречивом столкновении возникает результирующая, реальный сценарий развития с набором событий, фигурантов и результатов их взаимодействия. Ведь сам по себе сценарий не может реализоваться. А прерогативы помощника президента РФ, при всей их основательности, не включают в себя те, которые имеет, например, правительство или Федеральное собрание. У нас даже по конституции весьма сложный порядок согласования и принятия решений стратегического масштаба. Никакой административной власти, например, помощник президента не имеет над объединениями промышленников предпринимателей.
Вы упомянули «сверхиндустриальную модернизацию». Она предполагает, помимо прочего, увеличение доли инвестиций раза в полтора-два по сравнению с нынешним положением. Чьи интересы затрагивает этот сугубо научный тезис?
Тех, кто даёт жизнь категории «потребление». В обыденности это называется зарплатой, пенсией, дивидендами, процентами, доходами от недвижимости, прибылью и т. п. Кто готов поступиться своим текущим потреблением в пользу будущего? В глобальной постановке — любой рывок («модернизация») в развитии всегда предполагает жертву, приносимую данным поколением в пользу поколений будущих. Между прочим, мы до сих пор пользуемся результатами жертв, принесённых предшествующими поколениями, нашими дедушками и бабушками, а для многих — родителями. И уровень потребления при этом скромный по мировым меркам и в сравнении с имеющимся национальным богатством. Замечу также, что мы сейчас не говорим о диспропорции в структуре потребления — у нас объём «предпринимательского дохода» превышает объём зарплат. Это крайне неправильная ситуация.
Чьи ещё интересы затрагивает необходимость увеличения нормы накопления? Инвесторов. А именно — государства, включая госкорпорации и банки. Банки пока не стали азартными инвесторами в «сверхиндустриальную модернизацию», как, впрочем, и в социальную сферу. Не создана надлежащая инфраструктура и для инвестиций населения.
Выступления против пенсионной реформы
Особенно обострилась ситуация сейчас, когда прозвучали предложения А. Белоусова бизнесу («делиться надо»). Они были встречены и бизнесом, и некоторыми чиновниками в штыки. А речь шла всего лишь о прибыли, полученной в результате неравномерности налогообложения разных прибыльных секторов и не связанной никак с эффективностью работы самих корпораций.
Надо бы всем затронутым сторонам для начала осмыслить услышанное, посмотреть реальные балансы упомянутых фирм, структуру распределения полученных доходов. Но дискуссия пошла по пути шельмования выдвинутой идеи, фактических угроз в адрес властей. Она сразу обнажила границы некоего табу. В круг тем, которые нежелательно для кого-то обсуждать внятно и компетентно, попали темы, поднятые помощником президента, — источники прибыли корпораций и допустимые методы её использования и пенсионная реформа. Внимание общества сдвинули на соотношение пенсионеров и работающих, хотя есть вопросы поважнее. Например, судьба фактически конфискованных в 1991 году пенсионных накоплений.
Сегодня нужно искать общие для страны решения. Имеется серьёзный риск конфискации размещённых нашими соотечественниками на Западе активов и денег, которые в любой момент могут отобрать или заморозить. А речь идёт о величине, превышающей триллион долларов. Если дискуссии вести в стиле уловок и фейков, если уводить в сторону от существенных вопросов, подменяя их болтовнёй о второстепенном, то вместо «броска в глобализацию» будет «западня Запада» в духе «дела Скрипалей», а вместо «энергетического аутизма» — отключение от глобальных рынков под предлогом «недееспособности» страны и её компаний.
Ход рассуждения легко можно продолжить, но сказанного, мне кажется, достаточно, чтобы исключить иллюзии о простых путях реализации самых замечательных идей, предложенных даже самыми замечательными людьми.
— Можете ли предложить варианты выхода из нынешней экономической стагнации, переходящей в кризис?
— Практически мы с Вами это только что обсудили. Уместны лишь две ремарки. Мы и в самом деле переживаем стагнацию, топчемся на месте. Она длится уже более 5 лет. Хотя существуют отдельные сектора, которые растут, но речь — об общеэкономической картине. Распутье, на котором мы оказались, предлагает три дороги: кризис, катастрофа, коллапс. Градация зависит от глубины падения экономики со всеми её рынками. И туман густой на этой точке распутья. Возможно, и не туман вовсе, а дымовая завеса. Поэтому кому-то видятся более радужные перспективы. Кто-то истово, кто с остервенением допиливает сук, в котором ещё есть соки. Образ момента, одним словом, сложился. Конечно, есть и сценарий «как-нибудь», его ласково называют «инерционный».
Цифровизация нефтегазовой отрасли
Цифровизация в банковском секторе
Дело не в вариантах выхода. Они есть и хорошо известны. И подразделяются они не на либеральные или нелиберальные, а по другим критериям: умные — неумные, ответственные — эгоистичные, сиюминутные — дальновидные, запоздавшие — своевременные или упреждающие. В конечном счёте все решения историками будут разнесены по строчкам классификатора и получат оценку.
Важнее всего, как мне представляется, реалистичная диагностика сложившейся обстановки и её неизбежной эволюции и достижение понимания руководящими структурами государства, основных слоёв бизнеса и институтов общества того набора действий, которые мы должны будем предпринять в случае любого варианта развития событий. Среди них, конечно же, и неожиданные.
На практическом языке это означает, как минимум, снятие спазмов в господствующем у нас менталитете. До сих пор идёт, по сути, массовая грызня мелких страстей, псевдоидеологий, невежества, самомнений, самоупоений и корыстей. А между тем сейчас время очень чётких и недвусмысленных определений. Если, как сказано в докладе для ограниченного распространения «Российская бизнес-элита на мосту вздохов», решение «вытащить вилку из розетки» уже принято, то боржоми пить будет поздно уже скоро. Счёт идёт не на десятилетия.
— Сегодня делается ставка на цифровизацию экономики: создано Министерство цифрового развития в дополнение к АНО «Цифровая экономика»; в восьми министерствах введена должность замминистра по «цифре»; у президента новый спецпредставитель по цифровому и технологическому развитию. При этом переданная крупному «цифровому» бизнесу инициатива возвращается государству. Что касается самого бизнеса, то лишь «передовые» компании могут рассчитывать на поддержку за счёт налоговых льгот. Какие результаты предполагает цифровизация «сверху» при отсутствии стимулирующих мер движения «снизу»?
— Эти результаты прописаны в бесподобно детальных «дорожных картах» по основным направлениям госпрограммы. И, наверное, они будут достигнуты. Вопрос в другом. Что такое цифровизация на самом деле? Мы недавно провели исследование адаптивности высокотехнологичного комплекса России к цифровым реалиям. Оно охватило более 300 ведущих предприятий страны, это весьма представительная выборка. Три вывода из него вселяют тревогу. Во-первых, далеко не все критически важные силы и элементы цифровой трансформации получили должную поддержку. Если грубо, то самый передовой драйвер цифровизации, по оценке наиболее продвинутой части российских промышленников, практически оказался вне цифровой программы. А речь о квантовом компьютере и «редактировании человека» и т. п.
Во-вторых, наиболее серьёзный риск развёртывания цифровизации связан с кибербезопасностью и эволюцией искусственного интеллекта. Но здесь и наибольшая готовность парировать вызовы. В-третьих, и это сенсационно, хотя и очевидно на повседневном уровне, вторая по значимости проблема цифровизации — деградация естественного интеллекта. Иными словами, цифровые преобразования, давая известные возможности для труда, бизнеса, образования, досуга и т. п., сопровождаются размыванием традиционного типа грамотности, социализации, коммуникаций и массового поведения. И уровень готовности парировать эти тренды деградации низок. Нет даже понимания этой проблемы, как общественно значимой.
ДВФУ, Министерство цифрового развития, связи и массовых коммуникаций, Министерство по развитию Дальнего Востока, АСИ и Университет НТИ 20.35 заключили соглашение по обучению госслужащих ДальнегоВостока цифровой экономике. 2018 г.
— Почему у нас не получается идти по пути создания крупных исследовательских центров (это, в частности, хорошо видно на примере частных космических программ и ситуации со Сколково)?
— Обществом нашим овладели совсем другие страсти и желания, нежели научно-техническое и, пожалуй, социальное развитие. Под эту массовую стихию выросли и окрепли поддерживающие её структуры. Наиболее яркие из них назвали «индустриями порока». Повседневная жизнь, весьма тяжёлая для большинства российского населения, во многом управляется мотивами выживания, а теперь и «дожития». Заявив о своей отсталости, мы решили импортировать товары, технологии, продовольствие, фармацевтику и прочее из-за границы, полагая, что быть энергосырьевым и мозговым придатком — вполне респектабельный выбор. А этот выбор не предполагает системного, целеустремлённого создания ни центров, ни технологических или индустриальных платформ. Эта миссия выброшена на «рынок». Не сразу, иначе бы не нашлось силы для подавления возмущения, а постепенно. Была практически разрушена сложнейшая система крупных научно-производственных объединений, позволивших стране решить важнейшие стратегические задачи в обороне, космосе, энергетике, транспорте.
Недавно началась реабилитация этой парадигмы развития. Она выглядит пока коряво, представляется «проектным подходом», который стремятся обязательно не противопоставить «рынку». Она отчасти реализовалась в политике создания госкорпораций, но тоже, строго говоря, коряво, породив массу монопольных эффектов и других патологий.
Однако у нас и сегодня работают мощные исследовательские центры.
Нарастающее напряжение мировой обстановки, санкции и прочие угрозы потребуют по-иному взглянуть на многие вопросы развития.
— Как опыт экономических исследований, заложенный ещё Ю. В. Андроповым, был востребован в период перестройки и после (речь о различных интеллектуальных кружках, из которых выросла современная экономическая элита)?
— У государства всегда есть экспертный контур в экономической политике. В СССР его роль выполняли Академия наук, отраслевые институты и информационно-аналитические структуры спецслужб. В начале 1970-х годов по инициативе А. Н. Косыгина, тогда председателя Совета министров СССР, была развёрнута программа по оценке и прогнозированию мирового экономического и технологического будущего. В ней советники Андропова из его известной экспертной группы практически участия не принимали. Но как глава КГБ, а затем партии и государства, Ю. В. Андропов имел доступ к самым сокровенным данным и оценкам советской экономики. Ведущие академические институты напряжённо готовили «аналитические записки» по вопросам, представляющим интерес для инстанций. Кстати, они малоизвестны даже научной общественности. А ведь именно «записки» попадали на рабочий стол тогдашней элиты.
Основной груз работы по проектированию будущего лёг на ведущие институты АН СССР. Постепенно это привело к разработке Комплексной программы научно-технического развития СССР. Это была, несомненно, вершина исследовательской работы советской науки в экономической области.
Группа участников, принявших декларацию о радикальных экономических реформах: А. Шохин, П. Авен, К. Кагаловский, А. Улюкаев, А. Чубайс, В. Мащиц, С. Глазьев.1991 г.
Интеллектуальные кружки, о которых Вы говорите, включали в основном научную молодёжь с сильным желанием незамшелой общественной работы. Но в них участвовали и крупные учёные. Без покровительства или снисходительности административного начальства никакой кружок на площадках академического института был бы невозможен. Действия Горбачёва по «ускорению», а позже и «перестройке» требовали поддержки со стороны научной общественности. И такая поддержка оказывалась. Главным образом, по линии официальных «записок», научных экспертиз и рекомендаций — запрос на них со стороны инстанций был сильный, особенно когда заместителем предсовмина СССР стал академик Л. И. Абалкин. Институты экономического блока тогда интенсивно, зачастую без выходных, с большим энтузиазмом работали на анализ и обоснование экономических преобразований. Но в недрах вполне официальной, хотя и закрытой работы, появилось осознание, что нет «хозяйственного механизма», он всегда — хозяйственно-политический». Именно об этом мы с вами говорили чуть раньше.
В кружках, их было на самом деле несколько, в Москве, Ленинграде и других городах, эта же проблематика обсуждалась с большей горячностью и довольно быстро выплеснулась в митинговое поле и политические интриги. Жаркие дебаты проходили и в официальных кабинетах. Г. Явлинский поначалу работал в «Комиссии Абалкина», а разработчики программы «400 (500) дней» и правительственной программы выхода из кризиса трудились над этим на служебных дачах с похожими названиями — Сосны и Сосенки.
Позже, в 1991—1993 годах и чуть далее, история навяжет многим экспертам вовсе не научно-интеллектуальный, а политический выбор, закамуфлирует политико-имущественные мотивы идейно-теоретическими разногласиями.
Таким образом, созданный огромным коллективом учёных проект развития (как его вершина — комплексная программа научно- технического развития) оказался не востребован политическим руководством страны. Оно так и не решилось или не смогло всерьёз учесть довольно жёсткие выводы этой работы. Выявленные в ней сценарные перспективы требовали ответственных и сильных решений, чтобы не допустить худшего варианта развития событий. Как заметил поэт, «мою страну, как тот дырявый кузов, возил шофёр, которому плевать». Эту мысль, по привычке, ассоциируют почему-то с одним лицом, на которое возлагают и списывают всё. Но «страну возят» все её граждане.
Текст: Екатерина Борисова
https://menswork.ru/
03.03.2018 Русский рывок. Когда?
Генеральный директор Института экономических стратегий Александр Агеев о технологиях модернизации
Александр Иванович, меня заботит и интересует, почему Россия не может обновляться эволюционно, постепенно, как многие другие страны? Почему она для своего обновления использует рывки, надрывы? Почему русская модернизация происходит не постоянно, а раз в 200 лет? И такого рода модернизация требует от России чудовищного напряжения сил. Сначала мы проигрываем в историческом времени, а потом наверстываем его. Это требует от народов, от экономики и от самого исторического времени огромных жертв. Почему так происходит?
Александр АГЕЕВ. Ответ на этот вопрос, Александр Андреевич, коренится, пожалуй, в самой нашей огромности как государства, как цивилизации. Огромность эта еще и северная. Это означает, что управляющий сигнал, импульс от указа, высшей директивы, идеи, образца в этом пространстве вязнет, мерзнет. Потому страна развивалась очаговым путем: очаг Москва, очаг Владимир, Киев, Петербург, Хабаровск, Урал, Дальний Север и так далее. Иначе говоря, Россия по ключевому принципу своего устройства — пространственный архипелаг. Связность его «островов» имеет свои уникальные особенности. Это первое.
За особенностью ландшафта следуют особенности народонаселения и его расселения и в истории, и по нынешнему факту. Расселение учитывает климатические факторы, но необходимость, в том числе экономическая и военная, выталкивает нас на подвиги освоения Севера, Арктики, Сибири, Дальнего Востока, Америки, Мирового океана, космоса.
Поэтому упомянутая Вами ритмика российской эволюции — это не столько вопрос элегантности математики циклических гипотез, сколько факт онтологический, физический, энергетический. В нем срабатывает и размерность занимаемой площади, и величина населения, и производимый им валовой продукт, и изотерма. Как результат действия этих сил в российской истории наблюдаются 400-летние и внутри них 80-летние циклы. Последний ритм связывает три поколения: дедов, отцов и детей-внуков. Дети не очень ценят опыт родителей, они больше обращаются к опыту дедов. «Спасибо деду за Победу!» — это не случайный девиз.
Другие великие страны — меньших размеров и, соответственно, большей связности. Причем в абсолютно практическом смысле, а именно связности магистралей — водных, гужевых, шоссейных, железнодорожных, трубопроводных. И плотность расселения, замков, городов, поселений большая. Циклика развития этих стран до XXI века была примерно 60 лет. И Китая, кстати говоря, тоже. И отсюда получается достаточно очевидная арифметика: за 240 лет мы проходим три цикла, а другие великие державы — четыре. И возникает зазор. Он имеет сложную природу — технологический, экономический, ожидания общества, состояние системы управления, распределение власти. Эти зазоры в итоге преодолеваются массированным напряжением сил народа, для ободрения которого, говоря словами Ломоносова, даруются волевые государи — Иван Грозный, Петр Великий, Сталин, например. Такие лидеры — маркеры наступившей неизбежности огромных народных усилий по сокращению зазора отставания от других великих. Эта неизбежность диктуется и обосновывается тем, что иначе «нас сомнут».
Никакое сверхнормальное усилие не проходит бесследно, потому что оно предполагает объективно физические жертвы, а за этими жертвами следуют разного рода социальные обиды. Потому что это вопрос распределения издержек такого рывка и оценки справедливости этих жертв и издержек.
Напомню, например, тяготы дворянства. До Екатерины II фактически и крепостные крестьяне, и дворяне были уравнены в глобальном смысле по справедливости. С одной стороны, в этой иерархии крестьяне служили и были закрепощены, но при этом, по сути, были закрепощены как служивое сословие и дворяне. И лишь после декретов Екатерины, которые даровали дворянству определенные льготы, фактически этот социальный договор был разрушен, возникла фундаментальная социальная несправедливость. Ее осознание потребовало времени, Радищева, декабристов, Белинского, Некрасова, Чернышевского, Добролюбова...
Александр ПРОХАНОВ. Ленина?..
Александр АГЕЕВ. В конечном счете и Ленина, в рамках того цикла. С осознанием ситуации, точнее говоря — даже онтологии, сути картины мира, формируется определенная, как бы сказал Гумилев, консорция, группа людей, обладающих повышенной жизненной волей. Накапливаются изменения в умонастроениях, идеалах, вкусах, допусках того, что можно и нельзя, и накапливаются обиды на фундаментальную несправедливость социального устройства, растет зазор между реальностью и идеалами. Потому что в стране есть определенный цивилизационный код, он работает как камертон, по нему сравнивают должное и сущее, далеко не всегда рационально, чаще через чувства, эмоции и даже инстинкты. Постепенно образуются своего рода энергоинформационные фантомы, фикции, отливающиеся в конце концов в простые лозунги, делящие мир на то, что «долой» и что «даешь». Сложность противоречий порождает простоту массовых ожиданий и намерений. И если не находятся, как бы сказал Ленин, «умные руководители капитализма», умные руководители державы, да еще умеющие свою умственность реализовать в нужных государственных решениях, в государственных программах, которые излечили или хотя бы смягчили патологии, накапливающиеся в любом живом организме, то большой социальный организм тяжело заболевает. Условно говоря, вместо простуды и насморка назревшие и перезревшие проблемы разрешаются в жесточайших лихорадках и прочих социальных заболеваниях, которые кончаются летальным исходом для части, а иногда и для всего организма.
А к территориальной огромности можно добавить еще и нашу фронтирность. Мы фактически дислоцируемся не просто на огромном, двуконтинентальном пространстве. Оно сталкивается либо с Арктикой, со всеми ее вызовами, с жутким холодом и несметными сокровищами, либо с другими цивилизациями на Востоке, Юге, Юго-Западе, Западе, Северо-Западе. Иначе говоря, какой ни взять азимут, мы везде обнаружим фронтирность.
Александр ПРОХАНОВ. Вы полагаете, что пространство — это бремя? Может быть, действительно были правы те либералы, которые предлагали расчленить Россию на 80 фрагментов, и каждый из этих небольших кусков вводить в цивилизацию? Тогда в этих небольших фрагментах меняется ритмика опозданий и ритмика наверстываний и развитие всей территории происходит гораздо гармоничнее?
Александр АГЕЕВ. Если абстрагироваться от особенностей России и глубинных причин ее жизнестойкости, то можно предположить, будто если это пространство расчленить на небольшие ареалы, соразмерные европейским странам, то они примут и европейскую ритмику эволюции и, как явно и неявно подразумевается, выйдут на европейский уровень благополучия. Но что не учитывается в этой логике и поэтому она порочна? Смысл существования жизни в целостном государственном формате на этом большом пространстве не сводится к каким-то локальным, ограниченно национальным задачам, даже к задачам благоустроения жизни именно этого народа и этого суперэтноса. Задача жизни этой части мирового человейника, может быть, и странная по меркам прав и свобод индивидуальности, но объективная. Это вполне определенная, ничем не заместимая нота, тема в человеческой симфонии, или цвет в спектре цивилизационной эволюции, гарантия многообразия как системного условия эволюции человечества в принципе.
В начале XXI века существовало двенадцать мировых цивилизаций. В том числе была среди них и Восточно-Европейская, своеобразная, многоцветная, многострадальная цивилизация. Но сегодня она примеряет судьбу поглощаемой культуры. Соответственно, если допустить фрагментацию России ниже какого-то уровня, а этот уровень физически исчислим, то эти куски расчлененной России будут захвачены разнообразными соседями просто в силу их жизненно важных интересов, включая такой интерес, как недопущение чрезмерного усиления соперников. Эти соседи при всем гегемонизме миропорядка не могут и не будут объединены. Каждый будет стараться в меру своей мощи на тот момент времени прихватить под контроль доступный фрагмент. Эти модели поведения отчетливо показала внешняя интервенция против России в 1918–1920 годах. Хищники из бывших союзников и противников, нейтралов и просто соседей ринулись на заболевшую Россию. Десятки тысяч войск, которые здесь оказались, занимались ничем иным, как грабежом, какие бы предлоги и оправдания для этого ни выдвигались. Американские, англо-французские, немецкие войска, чехословацкий корпус и множество других ингредиентов...
Такова реальная геополитика. Но она реализуется в силовом поле противоборства внутренних классов, партий, коалиций, людей, вплоть до разрыва семей. Из столкновения всех этих внутренних и внешних сил складывается катастрофа. Она теоретически способна уничтожить прежнюю системность социума. Но причина провала планов расчленения России была не только в том, что сама распавшаяся империя, ее многонациональный народ смогли найти в себе силы, чтобы снова регенерировать, пусть и в новом качестве. Планы провалились и потому, что само достижение согласия между алчными игроками оказалось практически невозможным. Не смогли договориться эти игроки, как поделить столь колоссальный трофей в дополнение к проигравшим войну Германии и Австро-Венгрии.
Напомню о противоречиях во время переговоров по заключению Версальского мира даже между Великобританией, Францией и Соединенными Штатами. Для Ллойд Джорджа и Клемансо, возглавлявших Великобританию и Францию, президент Вильсон был чудаком, которого в кулуарах именовали «святым». Его программа из 14 пунктов совершенно не согласовывалась с их понимаем того, каким должно быть мироустройство после такой войны, кто должен быть бенефициаром этого устройства и поражения Германии. Стоит вспомнить и о противоречиях между Рузвельтом и Черчиллем, которые диктовались объективно разными векторами интересов. Словом, принципиальная невозможность согласовать интересы разных цивилизаций и их самых активных, самых агрессивных игроков тоже служит определенным гарантом существования этого большого пространства в Евразии.
Александр ПРОХАНОВ. Когда говорим о модернизации и развитии, мы вкладываем в это сложный комплекс преобразований, хотя все это является одним общим преобразованием, но оно распадается на чисто технократическую сферу, на информационную, на социальную. И, как правило, любая модернизация предполагает очень крупную перетряску социума. Меняется социум, устраняются одни элиты, появляются другие… Мне кажется, что переход с одного модернизационного или цивилизационного уровня на другой связан с переходом от одного типа общества к другому. Причем этот тип должен совершенствоваться, все больше приближаться к идеальному обществу, то есть к обществу абсолютной, божественной справедливости. Хотя это кажется весьма сомнительным, потому что сама по себе модернизация — это огромная несправедливость, огромное насилие, жертва, но все-таки, наверное, движение человечества, в том числе и движение России по пути своего становления и развития, — это путь ко все более совершенному, благому, справедливому обществу. А пространство разве влияет на все это? Разве нельзя, например, задаться созданием идеального бытия или, например, поставить идеалом Царствие небесное, используя огромную территорию, не включая сюда такие понятия, как историческое опоздание или медленное прохождение цивилизационного сигнала?
Александр АГЕЕВ. Вы говорите фактически о том, что утопия возможна и утопия может быть построена.
Александр ПРОХАНОВ. Я говорю о том, что утопия как путеводная звезда светит любому процессу.
Александр АГЕЕВ. Должен быть некий идеал, свет. Вливаясь в жизнь своего социума, каждый человек имеет свой ограниченный срок земной жизни. И в этот срок он может повести себя либо эгоистически, либо с неким социальным или социально-духовным функционалом. Иначе говоря, можно посвятить свою жизнь науке, искусству, религиозному служению. И тем самым свою земную жизнь продлить в этом варианте до масштабов вечности.
Для кого нужны такого рода идеалы, утопии, может быть, даже фикции? Очевидно, они нужны даже не для какого-то отдельного человека. Они нужны для социума в целом и для той когорты, которую так или иначе называют солью земли. Это не обязательно формальная элита, это может быть и неформальная элита. Элита — это не что иное, как совокупность лучшего в рамках некой популяции.
Что модернизация совершает с социумом? Модернизация — это осовременивание. Фактически модернизация подразумевает преодоление отставания от какого-то образца, который уже эмпирически случился.
Александр ПРОХАНОВ. По какому-то параметру…
Александр АГЕЕВ. Да, по какому-то параметру. Этот параметр тоже очевиден, он связан либо с технологиями (а технологии — это вооруженные силы), либо с экономикой, либо с образом жизни — вот, наверное, и все эти параметры для сравнения.
Для чего нужны все эти догоняющие стратегии? Опять же, за этим стоят вполне живые интересы. Наверное, для такой большой страны — это интересы выживания в конечном счете, безопасности, неприкосновенности, целостности, свободы и независимости.
Но для каждой исторической эпохи, очевидно, есть свои маркеры. Если имеем в виду начало XX века, конец XIX века, то весь мир тогда только-только был поделен на колонии, став по сути проекцией немногих, менее десятка, метрополий. Колонии служили ресурсным резервуаром для того, чтобы делать жизнь жителей этих метрополий более благоприятной за счет колониальной эксплуатации. Россия в этом контексте была особым случаем, потому что у нее были другие принципы и стилистика экспансии. Вслед за территориальным переделом мира, когда не осталось непокоренных земель, последовал и экономический передел.
Чтобы быть способными этот передел совершить, нужно было иметь две вещи. Во-первых, технологическую мощь; во-вторых, некую доктринальную заряженность. Не только высшие слои общества, но и весь социум — германский, французский, японский — должен были иметь энергетику, чтобы с какой-то силой, выходящей за пределы нормального бытия, стремиться победить Великобританию или захватить Францию, напасть на Россию или расчленить Китай, например. Иначе говоря, здесь нужна была определенная сила, пассионарность, некая энергетика, выходящая за пределы повседневности. Объяснить это просто жаждой обогащения невозможно, хотя она и играла свою важную роль в этом плане и была подоплекой передела.
Огромность России на рубеже ХIХ–ХХ веков не требовала дальнейшей экспансии вовне, хотя сложившаяся геоэкономика ее стесняла, достаточно вспомнить проблему Проливов или клубок дальневосточных и центрально-азиатских ограничений. Россия была объективно заинтересована во внутреннем развитии. Но импорт капитала привел к сильной зависимости от Германии и других европейских стран, создав ситуацию «данничества».
Модернизация для России всегда в первую очередь выглядела как понимание неизбежности превращения в жертву, если она ее не осуществит. Речь тогда шла не только о модернизации в интересах безопасности, но и о восстановлении экономического суверенитета. Но модернизация диктовалась и потребностями социальной эволюции.
Что такое была модернизация, которую, например, разрабатывал Дмитрий Иванович Менделеев? Он был не только химик, но и великий экономист. Модернизация означала две довольно опасные ситуации, которые нужно было разрешить. Ситуация первая — страна наполнялась огромным аграрным перенаселением, земли не хватало, тем более для роста производительности, и нужно было совершить перераспределение населения в пользу городов, где появлялись бы мануфактуры, промышленность. Это можно было сделать только одним путем — либо административно, как позже сделали большевики, либо «мягким» экономическим способом. Экономически во времена Александра III и Николая II можно было стимулировать урбанизацию только через диспаритет цен с занижением цен на сельхозпродукцию и завышением на продукцию промышленную. Это было сделано.
У Менделеева было еще одно важное условие модернизации. Помимо переселения огромных масс людей в города для работы в промышленности нужно было людей еще и образовывать, чтобы были инженеры и техники, способные работать на новых средствах производства, которые во многом импортировались. Еще раз повторю — отсюда острая потребность в иностранных инвестициях, что потом станет определенной ловушкой и одной из причин, почему возникла необходимость в уже другой модернизации.
Менделеев подчеркивал: «нам нужно больше Невтонов, чем Платонов». Невтонов — это больше инженеров, чем гуманитариев — юристов, экономистов.
Собственно говоря, эти два момента, два предупреждения Дмитрия Ивановича Менделеева были нарушены. Россия, быстро увеличивая свое население, по сути перегревалась — за счет роста напряжения между городом и деревней и между гуманитарно и инженерно-технически образованными сословиями. Потом и офицерский корпус станет разночинским и крестьянским. И все вместе это сыграет важную роль в сносе политического режима.
А параллельно приходило понимание сокращающихся сроков этой модернизации. Не только Фридрих Энгельс, но и другие аналитики понимали, что война неизбежна. Война, которая придет вслед за территориальным переделом мира, потому что рвались к мировой гегемонии и быстро развивающаяся модернизирующаяся Германия, и Соединенные Штаты. И тогдашний гегемон (а им была Великобритания) видел это сокращающееся отставание, и конфликт не мог не быть вооруженным. Тем более тогда не было ядерного оружия и люди не так боялись войны, как это стало после 1945 года.
У нас любят вспоминать столыпинское «дайте нам 20 лет покоя…» Никто уже в тот момент никому 20 лет покоя не мог дать в принципе, потому что срок затишья перед большой войной измерялся считанными годами. А вот когда начиналась программа индустриализации в 1890-е годы, то впереди еще были 20 лет. Долгосрочные планы индустриализации, электрификации, строительства транспортных путей разрабатывались из расчета до середины 1920-х годов.
То, что нам пришлось импортировать зарубежные средства производства, технологии, привело к очень сильной зависимости от французского, немецкого и британского капиталов. Это прекрасно сознавалось в верхах Российской империи накануне Первой мировой войны. Более того, преодоление засилья германского капитала было одной из жизненно важных задач Российской империи. Собственно, эта проблема и привела Россию именно в Антанту.
Затем планы модернизации также возникали в ответ на понимание, что через 20 лет после окончания Первой мировой войны будет война следующая. Интересно, что недавно проведенное нашими коллегами моделирование событий после 1917 года с проверкой альтернативных вариантов (например, если бы остался во главе государства Керенский или пришли к власти кадеты или левые, или правые эсеры) показало, что во всех этих вариантах, при любом небольшевистском политическом режиме, вступление России в войну происходило не позднее 1933 года. Это существенный вывод.
Сегодня, зная о масштабе революционного и послереволюционного жертвоприношения, о размахе бедствий и страданий, о том социальном цунами, мы не можем не понимать, что через все эти жертвы страна шла к тому, чтобы получить лишние восемь лет для создания новой промышленной базы на Урале, в Сибири, которая бы позволила выиграть надвигающуюся войну. Вот таким оказывается постфактум смысл в этом катаклизме и жесткости послереволюционной эпохи.
Таким образом, получается, что модернизацию вызывают глубинные силы социальной эволюции страны и мир-системы, промышленности, науки, технологий, знаний, нравов.
И второй, накладывающийся на это мотивационный слой, — осознание всех этих больших вызовов теми, кого судьба и обстоятельства вынесли на руководящие посты. Осознание сути вызовов миллионами людей с опытом участия в войне и наведения социальной справедливости в жестко конфликтной обстановке располагало к выбору довольно суженной палитры решений по методам и по этике. Вспомним, как ВЧК стала не только силовой структурой диктатуры, но и органом экономической и социальной политики. Разруха, транспорт, беспризорность... Чрезвычайные проблемы решались чрезвычайными методами. На чрезвычайные меры сложившейся обстановкой вынуждались любые власти с осени 1917 года, и тем более с весны 1918-го. Не каждая политическая сила была к ним готова, это другой вопрос. Но факт, что многие действия большевиков опирались на подходы, разработанные еще в недрах госаппарата империи. Это касается и плана ГОЭЛРО, и программы освоения недр, и оборонно-промышленной стратегии, и финансовой политики. Более того, довольно быстро возникла потребность в новом модернизационном рывке вслед за восстановлением хозяйства после Гражданской войны и интервенции. Поначалу — для «защиты завоеваний революции», но по сути — чтобы отстоять независимость страны и само ее существование…
А после 1945 года меняются угрозы и силы, которые стоят за этими угрозами. Но осознание правящими кругами сути этих угроз происходит все-таки вне зависимости от политических и вкусовых ярлыков, которые обычно приклеиваются. Риторика различается, конечно. Хотя, работая с архивными документами 1920–1930-х годов, нельзя не заметить, что этот риторический идеологический флер очень тонок. Когда его снимаешь, остаются фундаментальные, реальные, жизненно важные проблемы этого социума. И этот социум в лице своих элит понимает, что есть такие уступки, и ум, и душа нации, и суть государства.
Суть государства сводится в конечном счете к двум глубоким посылам, интенциям. Первое касается того, каков смысл и предназначение государства для того большого социума, который сложился на данной территории и с данным составом народа. Второе — каково место этого социума в ряду других живущих народов: является ли он самостоятельным игроком мировой истории, суверенным субъектом или предпочитает проявить историческую леность? Историческая леность предполагает, что можно отдать часть суверенитета, уступить право и обязанность решать важные проблемы внешние и внутренние кому-то другому — мировому сообществу, соседним государствам...
И до 1980-х годов прекрасно понимали и в обществе, и в государстве, что суверенность исключительно важна, что означает она довольно прагматические вещи — кто определяет структуру рынка, структуру спроса и предложения, размещение производства, направления и идеалы развития, структуру потребностей и структуру их удовлетворения… Это делают либо в Москве, либо в Париже или Лондоне, в Вашингтоне. И для того поколения руководителей, и для их преемников в первом поколении сама мысль о том, что мы уступим эти права кому-то третьему, была идеологически невозможна, политически неприлична и, очевидно, эстетически омерзительна.
Но мир развивался, менялось распределение и разделение мировых производительных сил по разным секторам, появлялись новые сектора, новые технологии. И было давно понятно, что для решения задач особой, высокой значимости необходимо международное сотрудничество. Оно всегда и было. Даже в 1920–1930-е годы. С Германией, США. При всех санкциях Россия, как бы она ни называлась, была в глубоком взаимодействии с другими странами — это был и торговый обмен, и инвестиционный, и человеческий, и военное сотрудничество. Это всегда было. При этом технологии похожи, мосты, железные дороги, автомобили похожи. Недавно Президент РФ сказал, что получается, что по технологии мы не везде сильны, по народонаселению тоже не самые крупные, по управлению не самые лучшие. Но есть нечто, что позволяет именно на этих пространствах создаваться особому социуму, жизнеспособной государственности. В том, в чем мы не лучшие, мы идем на заимствование лучшего. Иногда доходя до идолопоклонства.
Борьба между этими двумя подходами — суверенностью и встраиванием в более «передовые» сюжеты — сопровождает нашу историю. Здесь тоже можно увидеть цикличность. Но более короткую, чем упомянутые длинные стратегические циклы. Готовность уступить часть суверенитета усиливается на фоне усталости от излишних забот. Разве не брал СССР на себя миссии в Африке, в Латинской Америке, в Азии? За антиимпериалистические революции, за социалистическую ориентацию? Был круг идей, за которыми скрывались военно-политические и технологические интересы, но на уровне идеологии и массового сознания они превращались в «…я землю покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…»
Но, например, за нашим сотрудничеством с рядом стран стояла не только и часто не столько идейно-политическая близость, сколько необходимость иметь структуры, контролирующие поставки важных стратегических минералов, обеспечить контроль земного пространства для сопровождения космических полетов. Но никто этого в открытую обычно не говорил. И за другими историями, событиями холодной войны также стояли практические, реальные военно-экономические или стратегические задачи, а вовсе не примитивно подаваемые как глупости в угоду личным симпатиям или амбициям вождей.
Предпоследняя развилка в недавней истории — 1980-годы. Упрощение — сводить тогдашние стратегические решения к произволу и ошибкам высшего руководства. Вспомним длинные очереди за «Огоньком», за «Московскими новостями»… Складывался вполне определенный вектор общественных настроений. Вновь, как и в начале ХХ века, общество устало от формы, которая свой век уже отжила, а руководители не сумели или не захотели предложить то, что отвечает интересам нации. Скорее первое, поскольку «не знали общества, в котором жили». Но две вещи я бы подчеркнул особо. Первое — мы до сих пор не отдаем отчет, что в недрах советского государства в 1980-е годы разрабатывались проекты переустройства страны. С абсолютно ясным пониманием, что в ней накопились разного рода токсины и шлаки, что надо произвести детоксикацию, чтобы она отвечала ожиданиям народа, который заметно изменился к 80-м годам — весь народ изменился, и все народы всех республик. И во-вторых, шло интенсивное осмысление будущих вызовов и угроз. Далеко не все еще опубликовано, даже, например, подходы к тому, как обеспечить достойную жизнь наших граждан на протяжении всего жизненного цикла — это все было очень хорошо разработано. О целом ряде экспертных групп и их разработках до сих пор хранится странное молчание.
Характерный пример разрешения подобных кризисов развития — начало 1920-х годов в Соединенных Штатах. Катаклизм, который настиг Европу, Россию, Азию, Мексику, не мог не затронуть и Соединенные Штаты. Тогда в североамериканских Соединенных Штатах сложилась напряженная социально-политическая ситуация. Количество бунтов, протестов, демонстраций, разного рода возмущений было рекордным. Сейчас, кстати, оно приближается к тем временам. И перед правящим классом Соединенных Штатов возник вопрос: что делать? Альтернативы сводились либо к фашизации, либо к социализации. И была придумана доктрина «нормальсии», которая позволила энергию масс направить на простые, бытовые вещи, такие как «форд» — автомобилизация страны, коттедж среднему классу, который должен был вырасти, а для авантюрных людей — фондовый рынок. Это все развернулось в 1920-е годы, и почти на 10 лет позволило снизить накал социально-политических страстей. Позже из Великой депрессии выход был найден в серьезных социальных реформах и милитаризации с выходом на роль мирового гегемона.
Так что мы не одиноки в своей особенности реагировать на нарастающие десинхронозы исторического развития достаточно резкими проявлениями. Мы не одиноки в том, что эти проявления могут иметь различные внешние импульсы. Мы ведь не живем в безвоздушном пространстве, мы не где-то в космосе. Мы представляем интерес для соседей, для всего мира как пост-страна во всех смыслах — для кого-то как жертва, для кого-то как объект, как рынок, как партнер, друг, для кого-то как образец. Спектр интересов к нам очень широк. И наши интересы к внешнему миру тоже разнообразны. У нас есть разные силы, которые заинтересованы в разных аспектах этого мира.
Напомню — перед Первой мировой войной, 100 лет назад, у нас было три серьезных вектора, за каждым из которых стояли влиятельные бизнес-круги, общественность и даже эстетика, культура, живопись. Один круг коалиций и стоящих за ними интересов толкал нас на активное участие в балканских делах. Но это был один лишь круг, имеющий преломление в элите и в разных корпорациях. Другие силы, «короли хлопкового бизнеса» и торговли, толкали, например, на экспансию в Центральной Азии, где Россия неизбежно сталкивалась с британцами. Была и весьма сильная группа, которая видела будущее свое и страны на Дальнем Востоке. В частности, Русско-японская война была связана с авантюрными действиями этой клики. Были и те, которые считали, что наше развитие должно быть на Севере. Из этой идеологии вытекали довольно практичные решения о том, где строить базовый северный порт, куда тянуть ветки дорог. Страну эти несогласованные векторы интересов разрывали на части. Эти группы интересов были и в деловых ассоциациях, и в Генштабе, и в других ведомствах госаппарата, и в Думе, и в СМИ, и в литературе и публицистике. Высшая аристократия и крупная буржуазия отнюдь не были однородным субъектом. Не говоря об интересах пробуждающихся к политической жизни слоев городского пролетариата, крестьянства, элит национальных окраин.
В конечном счете, когда все это напряженное бурление общества доходило до высших структур управления, в конце концов до императора, то возникало крайне разобранное положение.
Строго говоря, на всех этапах жизни страны это имело место быть как следствие множественности, неуравновешенной сложности. Мы большие, значит, мы сложные, следовательно, множественные по интересам. А управлять сложным и большим в обычных обстоятельствах можно даже неэффективно, по инерции. Но когда возникает критическая ситуация по тем или иным причинам, а правила взаимодействия (общественный договор) между поколениями людей, между стратами, между сословиями, профессиональными гильдиями не отлажены даже для мирного времени, то риск дестабилизации срабатывает неизбежно. Дестабилизация может быть отложена на время после кризиса, после войны. Потом поколение победителей фиксирует свои социальные преимущества, замораживая прежние противоречия. Это изнутри. А добавим еще давление внешних сил.
Александр ПРОХАНОВ. То, что Вы говорите — это норма. Причем для одних стран эта норма не мешает развитию, происходит аккумуляция и вырабатывается какое-то синтетическое решение. Для других стран, таких как мы, это приводит к разбалансировке. Например, почему не состоялась модернизация в 70-х — начале 80-х годов? Ведь страна была беременна этой модернизацией, все тосковали по ней. Я не видел в стране групп, которые не были бы заинтересованы в модернизации, не было групп сознательного торможения. Но она не состоялась. Причем был грандиозный технологический запас, технократический вектор не остановился и продолжал развиваться до последнего, до 1991 года — «Буран» и «Энергия», например. Было блестяще организованное образованное население. Такая категория, как «общее дело», не покинула нас в 70-е годы, напротив, сама готова была объединиться ради общего положительного модернизационного дела. Почему она не состоялась? Что помешало? Было же ощущение, что вот-вот она должна произойти. И было понимание того, что если она не произойдет, то это приведет к гигантским осложнениям.
Александр АГЕЕВ. Мне кажется, модернизация произошла, но произошла в достаточно извращенной и худшей форме. Если мы сравним две четверти века — до 1990 года и после, то окажется, что последний период был худшим. Мы за последние 25 лет выросли на четыре процента. Не за каждый год, а за все 25 лет. При этом за предыдущий аналог мы выросли в 2,5 раза. Его почему-то стали называть застоем, а сменивший его интервал — реформами.
Но в любом случае мы опять воспроизвели очаговость развития. Потому что у нас возникли целые слои, это не сводится к одному проценту населения, это под 30 процентов населения, которые живут в модернизированной среде и по уровню жизни, и по привычкам поведения, по всем аспектам, которые характеризуют образ жизни. Но это очень шаткая социально-демографическая конструкция. Потому что для 70 процентов эта модернизация не просто не состоялась, она состоялась в формате архаизации, примитивизации, деколлективизации, деградации, деиндустриализации, декоммунизации…
В итоге мы получили слишком расслоенное общество, хотя оно и так было ячеистым по принципу строения. Это сейчас называют блочно-иерархическим устройством социума. Оно означает, что есть несколько категорий, экологических ниш, внутри каждой из которых действуют свои правила, институты. Условно говоря, для «бета» — одни нормы, правила, критерии жизни, своя прокуратура, милиция, свои производственные цепочки, своя «кормовая база» и массовая культура. А у нас таких обособленных субобществ и субэкономик несколько. Все эти слои сосуществуют, иногда соприкасаются в конфликте, но по большей части живут параллельно.
И, очевидно, на уровне интуиции — такая система не очень сильная, потому что это ослабленное, разодранное на слои и (вновь) на сословия общество. Это иная степень консолидации, чем та, которая нужна с учетом вызовов, с которыми мы и весь мир сталкиваемся.
Мы, условно говоря, вышли на ринг с этими мировыми проблемами. Не с каким-то конкретным партнером, а именно с проблемами мировыми… и при этом мы вышли разобранными, несобранными, немобилизованными на серьезную работу. Одна часть тела на одном конце ринга, другая — на другом, мысли вообще за пределами, эмоции сами по себе. Синдром растопыренного кулака. Фактически мы оказались такими…
В этом смысле модернизация состоялась для части социума. Но часть малая, и характер модернизации устаревший и бесперспективный, по колониальному принципу. И поэтому так ожесточенны и так бесплодны дискуссии. Потому что тот, кто рассматривает все с позиции находящегося, условно говоря, в нише «бета», не понимает того, кто в нише «лямбда», они совершенно разные в социальном смысле возможностей и проблем. В предельном случае — одинокий нищий пенсионер и изнывающий от изобилия наследник олигарха. В итоге реально получилась расчлененная по своим социоценностным ориентациям страна.
Александр ПРОХАНОВ. Но такая же модернизация состоялась в 90-х годах XIX столетия, там тоже были классы, которые вполне по-европейски жили…
Александр АГЕЕВ. Была сословная страна, и 1917 год одним из своих главных мотивов имел ликвидацию сословий. Декрет об этом стоит в одном ряду с декретами о мире и земле. А сегодня у нас снова возникло сословное общество, воспроизводящее даже буквально характеристики социума столетней давности.
Александр ПРОХАНОВ. А в чем дефектность нашего общества, та дефектность, которую надо преодолеть через модернизацию? У всех есть ощущение, что модернизация необходима, все ее ждут, выкликают, все ее стараются увидеть там, где ее нет, и не видят там, где она происходит. Но в ней есть огромный запрос, запрос людей на развитие. Так что нужно модернизировать? Какие каверны, какие дефекты? Какие асимметрии возникли в социуме, что их нужно исправлять и модернизировать?
Александр АГЕЕВ. Мне кажется дискомфортным слово «дефекты», потому что это зависит от точки зрения наблюдателя. То, что одному кажется дефектом, другому кажется достоинством. То, что один оценит как слабость, другой оценит как преимущество. Здесь нужно сопоставить с позицией наблюдателя.
Александр ПРОХАНОВ. Скажем, низкая скорость поездов на железных дорогах или низкое качество колеи…
Александр АГЕЕВ. Есть, наверное, не дефекты, а слабости, потенциальные уязвимости нашего социума в нынешней и прогнозируемой мировой обстановке, даже в большом космическом контексте. Вопрос не о мелочах, а о том, что за жизнь сейчас, какая жизнь будет дальше, способен ли социум сохранить те качества, которые воспроизводят в нем человечность. По крайней мере, сохранение базового цивилизационного кода — тех сказок, которые воспитывают, тех мифов, на осознании которых люди живут, понимания счастья, благоустроения, благоукрашения жизни, которые и составляют нашу особенность. В принципе можно всех перевести на один язык, тогда у всех будут примерно одинаковые сказки, но, очевидно, это разнообразие было зачем-то нужно природе, эволюции, раз у нас такое разнообразие языков, этносов, племен, разнообразие фауны и флоры. В этом разнообразии есть глубокая эволюционная значимость.
И с этой точки зрения можно оценить системные уязвимости. Я бы назвал четыре такие уязвимости нашего социума.
Первая уязвимость — это, конечно, лживость. Это плохое свойство — оно сразу нарушает обратные связи в системе управления. Если вы опираетесь на ложную информацию, на фейки, то вы не можете управлять, потому что это то ли болото, то ли полноводная река, то ли это очень плотная твердая поверхность. Это принципиально. Не случайно одним из первых указов Трампа был указ о фейковых новостях. Потому что та среда, которая сейчас генерирует информационные потоки, в том числе новостные, ощутила, что может этим манипулировать. Это было и раньше, это называли пропагандой, но сейчас это достигло беспрецедентного размаха. Если мы посмотрим по этому критерию, то увидим много неправды. И это определяет сразу все наши уязвимости сверху донизу. Все лжецы, если утрировать.
Вторая уязвимость — несправедливость. Несправедливость в системном смысле означает разбалансировку, нарушенный «сход-развал» между различными социальными силами. Несправедливость — это несоответствие реального положения имеющимся ожиданиям о том, как должно быть. Иначе говоря, сущее не отвечает долженствующему. В понятиях социально-экономических это совершенно очевидные вещи, но в более тонких моментах, скажем, таких, как перспективы жизни, — тоже несправедливо все устроено. И сейчас эта дискуссия становится в нашем обществе очень острой. Это связано с упомянутой сословностью. В ячеистом, блочно-иерархическом обществе в предыдущие десятилетия родители создали себе устойчивые на века экономические позиции родителей, соответственно с передачей их детям. Отсюда возникает каскад последствий. 100 лет назад жестоко лечилась именно эта проблема. Способ лечения, как известно, может приводить к ухудшению заболевания.
Третья существенная проблема, третья уязвимость, связана со свободой. Мы по каким-то параметрам являемся суперсвободным социумом: свобода печати у нас есть, существует принцип нейтралитета Интернета, который сейчас подвергается изменениям даже в США. Принцип нейтралитета означает, что любая информация, появляющаяся в Сети, независимо от источника и контента, имеет равные права на присутствие там.
Но если посмотреть по глубинным вещам, то да, человек свободен, но в какие экономические условия он поставлен? Он экономический раб. Если посмотреть его трудовой потенциал, он тоже окажется рабом — работодателя, хозяина, барина... Мы просто-напросто вошли в рабство. Рабство фактически всех перед немногими, но на самом деле перед всеми по разным основаниям. И это не вопрос взаимозависимости, это вопрос именно рабства в худших вариантах. Даже есть худшие феодальные рабовладельческие варианты на современных предприятиях пореформенной России.
И четвертая уязвимость — это способность к изменениям без потери ориентира. Это можно назвать преображением. Потому что преображение — это качественное изменение, улучшающее состояние того, кто изменяется. Улучшение состояния проверяется легко — через увеличение свободы выбора. Если свобода выбора уменьшается, то это было плохое изменение. Если мы посмотрим на изменения 1991 года: они вели к повышению свободы выбора или к ограничению? Ответ будет, к сожалению, однозначный.
Вот четыре критерия — правда, справедливость, свобода, преображение. Они отражают очень глубокие свойства, цивилизационный код нашего социума, нашей цивилизации, независимо от союзных республик, которые входят в это пространство. И в Казахстане найдем, и на Украине, и в Литве, и в Беларуси свой национальный эпос, который все эти идеи утверждает через разного рода героев. И в русских народных сказках, и в других базовых этносах Российской Федерации мы найдем все эти моменты.
Александр ПРОХАНОВ. Иначе говоря, все эти принципы нарушены, они деформированы и они побуждают наш социум к исправлению, к реформе, к восполнению этих утрат?
Александр АГЕЕВ. Да. А дальше возникает вопрос способа этих реформ. Ведь мы понимаем, что эти четыре названных свойства составляют уязвимость, но они же составляют и характеристики идеала. Он, конечно же, имеет еще десятки характеристик, но эти мы найдем всегда, они являются фундаментальными.
Александр ПРОХАНОВ. Здесь отсутствует такая характеристика, как уровень материального бытия, технологии, уровень технологического прогресса. Это вторично?
Александр АГЕЕВ. Я назвал фундаментальные аргументы. А функции, такие как технологическое превосходство, капитализация, благосостояние, являются производными. Из каждого свойства можно вывести последствия. Скажем, технологическое развитие, совершенство, конкурентоспособность — это следствие свободы прежде всего. Иначе говоря, чтобы быть свободными, мы должны быть свободны в примитивном военном смысле, то есть свобода и независимость Родины. Это Конституция обозначила, об этом говорит вся наша история. Если у нас не будет способности парировать любые угрозы, то у нас не будет свободы. А если у нас не будет базовой свободы, то будут концлагеря в том или ином виде, об остальном можно и не мечтать. Ни о преображении, ни о справедливости, ни о правде.
Александр ПРОХАНОВ. Как Вам кажется, существует где-то в недрах нашего общества проект такого рода модернизации? Существуют человеческие группы, институты, существует теория этого эволюционного проекта XXI века или это все пока только на уровне чаяний?
Александр АГЕЕВ. Мне кажется, в нашем современном социуме есть значительное число разных групп, которые занимаются подобной проблематикой, разрабатывают тексты, вокруг которых формируются так или иначе сообщества, консорции. Они, безусловно, плохо скоординированы, но они присутствуют внутри различных государственных институтов — и научных, и образовательных, и в силовых и несиловых структурах. Эта работа идет везде. Если характеризовать это поле, то обнаружим, что оно очень негомогенное, дисперсное: пятен много, оно не представляет собой некое единое поле. На разного рода выборах происходит консолидация под определенную цель, но потом снова все рассеивается в пространстве. Эта работа идет.
Александр ПРОХАНОВ. Но она не выходит на поверхность? Или она появляется в виде каких-то докладов, возникают всевозможные форумы, такие как Гайдаровский, Петербургский экономический? Где она проявляется?
Александр АГЕЕВ. Она проявляется во всех этих событиях. Особенно если смотреть не только через окно новостных лент. Новостные ленты проходят через фильтр журналистов и редакторов. Более существенно даже не то, что это делают журналисты, а то, что это делает регламент, то есть амбразура, которая выдается для информационного потока о событиях, которая сужена временем, рейтингами телевизионных каналов, директивами собственников и начальников. Интернет в этом плане более свободен, но присутствие внутри этих событий дает ощущение очень серьезной работы, ведущейся многими.
Александр ПРОХАНОВ. Значит, модернизация в России неизбежна?
Александр АГЕЕВ. Она происходит. Просто нам хочется, чтобы она была помасштабнее, побыстрее, понадежнее, с меньшими ошибками.
Александр ПРОХАНОВ. Но это не будет модернизация рывка? Это будет модернизация эволюции?
Александр АГЕЕВ. Опять же зависит от уровня, с которого мы смотрим. Мы можем забраться на геостационарный спутник — это будет одна картина. И мы увидим с высоты спутника, что российские города освещаются лучше, чем это было 10 лет назад. Что потоки автомобилей в город и из города, в мегаполис и из мегаполиса гуще: раньше карта России была буквально с двумя-тремя светлыми пятнами ночью, сейчас этих пятен больше. Можем спуститься чуть ниже и увидеть, что и дорог стало больше, и они стали лучше. Если сядем за руль, то увидим, что некоторые дороги совсем хороши. Иначе говоря, окажется, что какой-то важный этап все же пройден.
Если мы посмотрим из души людей (здесь нужно выбрать, в какую душу заглянуть), то увидим, что картина очень сильно искажается многими социально-психологическими патологиями, которые у нас возникли в результате опыта последней четверти века.
Любую успешную модернизацию можно характеризовать как экономический успех. А неуспешная модернизация может быть политическим или экономическим провалом. Но когда мы вводим категорию успеха, это нас связывает с категорией восприятия и оценки. Мы разучились воспринимать жизнь позитивно — мы все стараемся видеть в мрачном свете. И это означает, что сам фактор социопсихологического состояния социума является тем, что забыто, или тем, что используется в скрытых целях.
Некоторое время назад было проведено сравнение контента сериалов в Японии и сериалов в России, оказалось, что в наших сериалах основной контент насилие, преступность, разного рода отклонения, скандалы, в Японии — больше показа позитивных образцов поведения. А это влияет на эмоциональное самочувствие в обществе. У нас же самовосприятие скорее занижено. Хотя, как показывают опросы, большая часть населения считает, что живет вполне неплохо. Кров есть, хлеб есть в конце концов…
Александр ПРОХАНОВ. Но ведь мы сказали, что есть такое понятие, как дефицит исторического времени. Дефицит исторического времени перед началом войны, например, перед началом крупных переделов или перед началом какой-нибудь крупной технократической революции. Этот дефицит времени опять нас настигает. И перед лицом этого дефицита, по-видимому, нам не избежать рывка. А рывку сопутствует усечение ряда тех нравственно-моральных категорий, о которых мы говорили. Например, рывок — это, конечно, мобилизация. Мобилизация — это, конечно, отсутствие свободы, принуждение. Такой фактор, как нехватка исторического времени перед началом новых мировых бед, разве он не формирует сегодняшний социум и характер будущей неизбежной модернизации?
Александр АГЕЕВ. Вы, конечно, снайперски сейчас ставите проблему, в самую точку. Представим себя на месте руководителя, которому нужно принять важное решение. Или даже родителя, который знает, что утром случится пожар, а может и не случиться. А сейчас дети спят, видят сны. Если пожар случится, то они окажутся без крова, без хлеба. А не случится — они спокойно проснутся утром.
Никто не может сказать, когда этот момент относительно мирного времени закончится. И отсюда выбор: если вы преждевременно включите ресурсы и технологии мобилизации, то сердце может не выдержать — сколько можно нацию терзать разного рода рывками? Изнашивается сердце. Плюс есть тот самый эффект мальчика, который, шутя, кричал: «Пожар, пожар!», а на третий раз, когда случился реальный пожар, никто не пришел... К мобилизации следует отнестись и, мне кажется, к этому так и относятся те, кто должен этим непосредственно заниматься, с мягким теплом.
Мы по многим фактам можем видеть, что тренировки на некий час Х происходят. Он может случиться из-за природной катастрофы, причем не вообще, абстрактно от астероида или какого-нибудь космического катаклизма, это может случиться рядом с нами, когда взорвется гидростанция, например. У нас в стране 3 тысячи потенциально опасных объектов, в мире их десятки тысяч. Поэтому мы живем с предощущением возможного катаклизма. Теракт может случиться рядом с нами в любой момент… И мы, в принципе, научены опытом последних двадцати лет быть наготове. В России готовность массового населения к возможным чрезвычайным событиям выше, чем, скажем, в Европе.
Атмосфера в обществе меняется молниеносно, если происходит что-то запредельное. Ситуация в обществе до полудня 22 июня 1941 года была одна, после речи Молотова — другая. И тогда разом переключаются все очень важные рубильники, все ценности, то, что было значимо несколько минут назад, становится незначимо. Хотя люди продолжают жить, им нужно экзамены сдавать, на свидания ходить — это все продолжается, но возникает принципиально другая включенность в исторические события.
Поэтому, чтобы не оказаться в момент наступления того самого возможного форс-мажора, есть контуры в государстве, которые несут постоянную боевую службу. Их достаточно много. И есть основания полагать, что они работают хорошо. Причем работают и с населением. Ведь многие факты, которые с нами происходят, не интерпретируются как мобилизационная тренировка. А на деле это и есть мобилизационная тренировка. Мы это даже не воспринимаем как тренировку, а она происходит. Но делается это мягко.
Александр ПРОХАНОВ. Кто является сегодня субъектом модернизации? Ведь в России всегда модернизация была персонифицирована. Иногда носителями модернизационных идей являлись группы. Как правило, эти группы образовывались вокруг лидера, который нес в себе идею модернизации. Скажем, Александр I не был модернизатором, но вокруг него была мощная группа интеллектуалов, которые побуждали его модернизировать Россию, он просто на нее не пошел в свое время. У Петра I не было такой исходной группы, он сам ее создавал с юности в виде семеновско-преображенских полков. То же самое и у Ивана Грозного было. У Сталина — ясно совершенно. У большевиков была модернизационная грандиозная идея, они искусственно создавали орден меченосцев, например. А сегодня есть субъект, который несет в себе модернизационную идею? Я не считаю, что наш президент несет в себе эту модернизационную идею. Он очень осторожно к ней относится. Его побуждают к модернизации как слева, так и справа. Его побуждает к динамике Кудрин, побуждает наш друг Сергей Юрьевич Глазьев. А он очень осторожен, он как бы остановился. Он выбирает между путями, но еще не выбрал. Может быть, он вообще не видит из этих двух вариантов тот, на котором может остановиться? Кто сегодня у нас субъект?
Александр АГЕЕВ. Сегодня субъектом модернизации во многих случаях является каждый гражданин Российской Федерации. Даже пользуясь мобильным телефоном и всякого рода предложениями, включая банковские, он с какой-то стороны является клиентом банка, а с другой — носителем некоторой новой культуры. Мы проделали за последние полвека значительную эволюцию. Еще в 1940-е годы, может быть и в 1950-е, легко было свести субъекта модернизации, скажем, к Гамалю Абдель Насеру. Да, субъект модернизации, хотя отнюдь не одиночка. Наверное, Эйзенхауэр, Аденауэр, де Голль — лидеры преобразующего масштаба. И обычно мы не наводим оптику, чтобы посмотреть, а что на самом деле происходило с де Голлем, кто ему противостоял, кто поддерживал. Реально это были фигуры, воплощающие в себе некий концепт и команду модернизации.
Впоследствии на роль субъектов перемен явно выдвинулись корпорации. Отсюда появилась идея, что для модернизации стала более важна корпоратократия. Множество фигур — от Уэлча, Мориты до Маска и Гейтса — это все разного рода субъекты модернизации. Но в корпорациях есть сотрудники, акционеры, другие бенефициары, заинтересованные лица. Так или иначе, ключевые корпорации по экономическому масштабу превышают иные государства, в том числе Российскую Федерацию. Это тоже очевидная вещь. Столь же очевидно, что и сто лет назад корпоративные лидеры в банках и промышленности были не менее влиятельны.
Но идем чуть дальше. Возьмем Сноудена. Мы видим, что не очень высокопоставленный офицер важной спецслужбы оказался способным совершить глобально значимое деяние. Журналист, который осмелился выпустить фильм о чем-то. Политик, который осмелился что-то значимое совершить. И представить за полгода до этого, даже за день до этого, что вдруг возникнет такой субъект исторического процесса, модернизации, изменений, было невозможно. И это мы говорим только о тех, кто стал героем больших медийных экранов. А есть разные региональные, местные, муниципальные, различные организационные и прочие лидеры изменений. Их реально много.
Вот конкурс на лидера — сотни тысяч людей захотели войти в этот процесс. Это меньше одного процента населения, но это активные жизненные кадры. Если в стране найдется миллион активных людей, готовых менять жизнь к лучшему, принять на себя ответственность, будь то в роли государственного деятеля, бизнес-деятеля или общественного деятеля, то это уже большая энергия. Это те масштабы, которые делают историю.
Сейчас организованная группа в 30–50 тысяч человек может создать опасные проблемы на Ближнем Востоке. Меньшая по численности сила может ее нейтрализовать. Академия наук — тоже всего-навсего несколько тысяч человек. Посмотрим другие контингенты, например отраслевые: сколько у нас работает в Росатоме, сколько в Роскосмосе? Две-три сотни тысяч человек, и всего тысяча является носителем особо важных знаний. Таким образом, судьба модернизации сводится в конечном счете к личностям.
Могу еще привести аргументы, обосновать идею, что каждый сейчас может быть субъектом модернизации. В конце концов каждый, делающий селфи и размещающий в Instagram или на YouTube свой месседж, может привлечь к себе внимание миллионов людей. Не важно — будет это иметь длительный эффект или нет, позитивный или деструктивный, важно, что для этого уже имеется технологическая платформа.
Если вспомнить те четыре критерия наших уязвимостей и наших идеалов, то что из того вытекает? Первое — по критерию, например, свободы — для свободы технологическая возможность возникла, проявляй себя, как хочешь и чем можешь. Но в этой свободе ты к правде стремишься? Или ты занимаешься тем, что устраиваешь разного рода лохотроны? Вот сразу и выбор. Он же виден сразу, и каждый его может оценить.
Способствует ли это справедливости? В чем она, справедливость? Справедливость в мире, где идет конкуренция талантов, чуть другая. Где справедливость в мире пенсионного обеспечения? Это разные справедливости. И все понимают, кто прав, кто не прав в этих моментах…
Как показывают последние опросы, две ценности опережают все остальные десятки ценностей в нашем социуме — сила и справедливость.
Александр ПРОХАНОВ. Сила?
Александр АГЕЕВ. Сила и справедливость. Это очень интересно. Если посмотрим актуальный контент избирательной кампании — так или иначе они говорят об этом. Сила — больше применительно к внешней политике, справедливость — больше к внутренней. А все остальное где-то процентов по 10–15. А эти — за 40–50 процентов зашкаливают.
Александр ПРОХАНОВ. А Изборский клуб является субъектом модернизации?
Александр АГЕЕВ. Исходя из сказанного Изборский клуб является возмутителем спокойствия прежде всего. А нарушение спокойствия — это предпосылка модернизации и перемен. Своей деятельностью Клуб стимулирует общественную дискуссию, чтобы задумались и те, кто с ним спорит, и те, кто его критикует, все, кто разделяет с восторгом или без восторга методологии членов Клуба. Любой человек может увидеть, что, во-первых, Изборский клуб не равнодушен к тому, что творится с нашим Отечеством, с миром, с душой и с каждым человеком. И во-вторых, Изборский клуб демонстрирует своим составом необычайное разнообразие. Клубов с таким разнообразным составом участников нет. Это палитра. Тем самым воплощается принцип разнообразия. А это предпосылка свободы. Изборский клуб свободен в выборе своих тем, повесток, действий. В чем-то, очевидно, он ограничен. Если бы не было ограничений, Изборский клуб давно бы уже стал всероссийским и всемирным.
Призывает ли Изборский клуб к тому, чтобы мы менялись? Безусловно. Будит и ум, и совесть, заставляет думать и учиться, переживать и сопереживать. Возможно, особая изюминка Клуба — предвосхищение вызовов, упреждающая постановка вопросов, генерация гипотез и ответов. Клуб верен принципу «Пессимизм ума, но оптимизм воли».
Александр ПРОХАНОВ. Изборский клуб постепенно превращается в Изборский мир.
Александр АГЕЕВ. Древний Изборск дал неугасающий импульс российской истории. Сравнительно небольшая крепость.
http://zavtra.ru/blogs/russkij_rivok_kogda
24.03.2016 О преображении общества.
Сама постановка вопроса о возможности модельного симбиоза православия и социализма как социальных доктрин представляется заведомо плодотворной, особенно применительно к историческому опыту нашей страны. 70 лет социалистического эксперимента и 1000 лет христианства могут, конечно, показаться несопоставимыми величинами. Однако достаточно вспомнить ассоциирование Ф. Энгельсом социалистических ячеек и первых христианских общин, более глубокую, нежели 70 лет, генеалогию социалистической мысли в России и традиции общинного хозяйствования и домостроительства, чтобы отказаться от попытки отвергнуть подобные сравнительные исследования.
Тем более, что в современном поисково-идеологическом дискурсе заметен сильный порыв к тому, чтобы провести своего рода аудит архетипов, выявить некий корпус актуальных мемов, которые будут иметь серьёзное значение и в будущем как платформа для конструирования желаемой идеологической конструкции. Но любые архетипы, из которых формулируются эти актуальные мемы, по своей природе двойственны и двусмысленны. Поэтому и вся дискуссия о симбиозе социализма и православия даже на понятийном уровне имеет изначально противоречивый характер и таит риск концептуальной провокации. Даже без эмпирической верификации, без погружения понятий в контекст их воплощения и взаимодействия эта противоречивость очевидна и подсознательно тревожна. А с погружением, особенно в опыт ХХ века и его ранних репетиций, осмысленных, например, Ф.М. Достоевским, появится, как минимум, эскиз системы из нескольких уравнений о взаимосвязи православия и социализма: (1) несовместимы в принципе; (2) частично совместимы; (3) полностью совместимы. И каждое уравнение при этом истинно. Без диалектической логики решения нет.
Можно "социализм" очистить как идеальный тип и удерживать его образ на уровне фантазий Мора, Оуэна или Кампанеллы. Но как предотвратить фон почти автоматической увязки в современном сознании понятия "социализм" с СССР, ГУЛАГом, Спутником, Госпланом, "оттепелью", Перестройкой? Разумеется, в этом семантическом ряду на первом месте окажется Победа, по крайней мере, в отечественном ассоциативном пантеоне.
Следующий шаг в определении значения и смысла понятия — "национальная специфика". У социализма много возникло образцов воплощения: Китай, Кампучия, Ангола, Куба, Югославия, ГДР, Швеция, Австрия, еврокоммунизм… А что делать со смысловым шлейфом от имён, которые навечно сцементировали персональный портрет руководящих флагоносных деятелей и восприятие социализма: Ленин, Сталин, Мао, Троцкий, Хо Ши Мин, Грамши, Че Гевара, Чаушеску, Тито, Пол Пот? Кстати, Ф. Энгельс подобный фьючерс предвидел, заметив в одном малоизвестном письме, что обстоятельства преждевременно вынудят коммунистов взять власть, что они в итоге натворят такое, за что потом их назовут чудовищами, но это полбеды, и дураками — что гораздо серьёзнее и что подорвёт репутацию социализма на десятилетия. Предвосхищение пророческое. Правда, глобальный реванш капитализма и тенденции конвергенции социальных моделей сделали семантику социализма и весьма размытой, и вовсе неоднозначной в её приписке к советскому эксперименту.
Можно и православие прокомментировать как "идеальный тип" и как практику. Эта тематика осмысливалась, в частности, в рамках категории "теодицея", пытавшейся обосновать и согласовать идею божественной всеблагости и существования зла и несчастий. Мало того, за постановкой вопроса о связи православия и социализма неизбежно нужно ставить вопрос и об исламе, буддизме, иудаизме в контексте сложнейшего воплощения социальной доктрины социализма в рамках революционного, насильственного захвата политической власти. Иными словами, искомый сюжет нас определённо выводит в поле густой заминированности. Шаг вправо-влево — рванёт.
Но дело обстоит ещё серьёзнее. В данной дискуссии пока упущено нечто новое, что произошло в последние годы в мире. Нам посчастливилось жить в крайне важный исторический переход, причём не только в России, а в масштабах всего человечества. Его многие предвидели и века назад, и совсем недавно, но случился этот переход при нашей жизни, и связан он с двумя понятиями. Одно понятие — равновесие, которое тесно увязано с балансом. Ведь пытаясь соединить православие и социализм, мы, по сути, хотим найти некий баланс, конечно же, идеализированный. Но равновесия в мире, в котором мы живём и в котором будем жить, нет и не будет, а реальность описывается в терминах динамического неравновесия, турбулентности, точек бифуркации и т.п. Параметры реальности пляшут, даже сам циферблат, сама система координат танцует матиссовский красный вихрь. Параметры порядка перепутаны со второстепенными и третьестепенными, восприятие испытывает колоссальные перегрузки и подвергается манипуляциям со стороны самых разнообразных и зачастую анонимных сил. В результате велик риск сместить наши дискуссионные усилия на негодный или притворный объект.
И второе понятие, связанное, но не исчерпывающееся неравновесной динамикой, — кризис сложности. Человечество за последние три года произвело 90% объёма всей информации за всю свою историю, причем большую часть этой информации оно вообще не обрабатывает, она остается одноразовой, радуя любителей селфи и бесконечных чатов. Даже старинные фотографии сейчас не просматривают, как прежде. Сегодня ценнее фотографию успеть сделать.
Можно добавить и другие характеристики современной реальности, которые свидетельствуют о глубине вызовов. Это будет и демографический переход, и миграционный кризис, и смена глобального миропорядка, дефицит воды и продовольствия… Картина пёстрая и угрожающая, иными словами.
В такой ситуации совершать операцию концептуального редукционизма, то есть создавать какую-то высокую, сияющую, привлекательную модель, к которой большинство людей будет стремиться, ею мотивироваться в своих жизненных стратегиях, — задача неподъёмная, возможно. Но с другой стороны, столетний опыт показывает, что именно в моменты особой сложности, неразрешимых противоречий возникает склонность общества к простоте, ясности. В такой ситуации возрастает риск триумфа упрощённых идеологических схем и диктатур. Между прочим, Геббельс считал "блестящую неопределённость" одним из принципов успеха массовой идеологии. Вводятся в оборот простые ясные лозунги и ответы: что хорошо и что плохо, кто друг и кто враг, как воспринимать прошлое, как жить в настоящем и к каким идеалам стремиться в будущем. Это можно было в 30-е годы сделать даже в цивилизованной Европе. Нечто вполне простое было осуществлено и в США в рамках реализации масштабного проекта "нормальсии", сфокусировавшего массовую социальную энергию на экономических мотивах ("форд", домик, фондовый рынок). Но торжеству простых и энергичных идеологий первой половины ХХ века благоприятствовал и индустриальный уклад, и постверсальский мир, и беспрецедентная ситуация в СССР, и все обстоятельства смены мирового гегемона.
Сейчас иная ситуация. Мир объективно усложнился, он не описывается детерминистской парадигмой, что было научно обосновано ещё в 60-е годы. На уровне идейной атмосферы эта тенденция пробивается не без вывихов, как мультикультурализм, множественность, квантовая реальность, как мир бесконечных переходов, относительных истин. Жизнеспособна ли в этих обстоятельствах идея симбиоза двух моделей?
Фундаментально православие как мировоззренческая система предполагает три важных социальных свойства. Во-первых, творчество. Православие изначально восходит к сотворению мира, и оно происходит непрерывно. Каждый, кто рождается, встаёт перед проблемой выбора, каждый свободу выбора реализует в жизни, впадая в грехи или пытаясь сохранить и достичь добродетельности, но в любом случае это всегда творческий процесс. Не каждый акт творчества богоугоден, люди впадают в умственную прелесть или во вредоносное поведение. Но это следующий шаг, в первичной, мирозиждительной онтологии ценность творчества является базовой в православном миропонимании.
Второе свойство можно обозначить как благотворность. Если всё множество явлений мира свести к восприятию нами их по критерию спасения, если свобода выбора принципиально допускает выбор неверный, если оценить последствия нашего личностного выбора по его соответствию евангельским заповедям, то будут различимы три множества: благоносных, вредоносных, а также смешанных в той или иной пропорции. Есть, например, вредоносные продукты, технологии, вредоносные виды деятельности. Отчасти признаки, степень и распространённость вредоносности регулируются законом и правоприменительными практиками. Отчасти моральный порядок поддерживается государственными и общественными институтами. Отчасти некоторый фоновый уровень вредоносных явлений является условием социального иммунитета. Но в нашем контексте важен тот акцент, что из множества жизненных проявлений православие в принципе санкционирует своими нормами, институтами и практиками именно благотворное поведение. Это даёт человеку важную определённость в хаосе повседневности, моральном релятивизме, общем неравновесии и турбулентности. Стоит напомнить также, что способ корректирования отклонений от канонической модели исключительно щадящий. Анафематствование встречается относительно редко, хотя ереси, расколы нередки в христианской истории.
Третье свойство социальной модели православия можно свести к преображению. Речь не просто о творчестве, в котором бывает и впадение в прелесть, а о творчестве, которое выводит человека на более высокие духовные уровни, вплоть до фаворского, условно говоря, состояния.
Таковы три свойства православия как фундаментальной социальной модели. Если их окунать в реальность, то легко найти массу отклонений, но тем не менее в самой базовой модели эти свойства существенны.
Что существенно для социализма как модели? При всех доктринальных особенностях первый существенный атрибут социалистической модели — это установка на сознательное переустройство общества с последующим социальным проектированием согласно заданному идеалу. Второй — прогрессизм с упором на социальное доминирование "передового класса". Обосновывал это положение формационный подход к эволюции человечества и локальных обществ. "Азиатский способ производства" не вписывался в эту теорию, но формационная парадигма продержалась в социальных науках долго, и её современные мутации обосновывают, в частности, глобальное доминирование западной цивилизации. И в-третьих, социализм и в теории, и на практике утверждался как доктрина развитого индустриализма. "Электрификация плюс советская власть" — квинтэссенция этого атрибута. Далее — химизация, плюс информатизация, плюс и т.д. Выбор нового технологического уклада с целенаправленным проектированием экономики, институтов власти и общественной самоорганизации в пользу социальных групп, олицетворяющих этот новый уклад.
Из этих базовых атрибутов прослеживается веер явных и неявных доктринальных и практических последствий, возможностей и рисков. Явное последствие — создание институтов планирования развития, что вовсе не предопределяет именно директивный его формат. Явное последствие — национализация крупной промышленности и банков, что не предполагает абсолютную монополию государства на все средства производства и, например, ликвидацию мелкой частной собственности или коллективизацию. Явное последствие — всемерная поддержка научно-технического прогресса, что, однако, не исключает репрессий против отдельных его носителей, не доказавших свой "прогрессизм". Очевидная возможность социалистической модели — концентрация ресурсов на выбранных направлениях развития, но отсюда же и сравнительно повышенная цена ошибочного выбора. Особый риск — вынужденное обстоятельствами развёртывание "социалистического строительства" в масштабе одной страны в режиме противоборства с другими странами, технически превосходящими социального лидера и потому социально более созревшими для социализма, но имеющими "умных руководителей капитализма". Перечень можно продолжить, но он достаточен, чтобы зафиксировать как возможности, так и риски модели, подтверждающие один из законов Паркинсона: "Если что-то плохое может произойти, оно обязательно произойдёт".
Революции 1917 года разрушили общественное устройство, в котором православие и самодержавие имели статус системообразующей ценностной системы. Восстановление институтов государственности происходило ценой разгрома прежнего правящего класса и утверждения богоборческой идеологии в условиях гражданской войны и иностранной интервенции. Эта родовая травма в начале воплощения социалистической модели на десятилетия предопределила её эволюцию и восприятие ею религиозности вообще. Однако реальные процессы отнюдь не сводимы к дихотомии: православие или социализм. Более уместно интерпретировать их взаимодействие как сложное сосуществование с процессами посильного замещения одного другим, явного и неявного заимствования, взаимного приспособления с фазами острого противоборства и репрессиями со стороны властей. Достаточно напомнить избрание патриарха в 1917 году и восстановление патриаршества в 1943-м и известные указания Ленина о репрессиях против церкви в 1922 году. При оценке последних обычно обращают внимание на чудовищность этих указаний, что справедливо, разумеется. Однако в них есть и бесспорный факт понимания Лениным невозможности в принципе уничтожить в России православие. Он говорит о политической задаче "отбить охоту" у церкви на серьёзную роль в обществе, желательно, на три поколения вперед. Задача оказалась нереалистичной. После демонтажа социалистической модели в 90-е годы церковь частично восстановила свой статус, но он далёк от когда-то существовавшего влияния, также, кстати, неодинакового на протяжении дореволюционной эпохи.
Можно ли трактовать социализм в СССР как квазиправославную систему? Это было бы натяжкой. Во-первых, различны антропологические цели социальной и мировоззренческой моделей. У одной — Спасение, у другой — "новый человек". Можно попытаться доказать тождество этих целеполаганий, но только ценой логических уловок. Главное отличие в том, что даже коммунистический идеал человека достигает полноты самореализации своих способностей лишь в посюсторонней жизни. Большевистско-социалистический идеал вообще был сориентирован на две ключевые и во многом взаимоисключающие цели: социальный триумф "передового класса" и победа в научно-техническом и экономическом соревновании. При этом критерии принадлежности к этому классу могут формулироваться манипулятивно, им может оказаться и пролетариат, и бюрократия, и военно-партизанская элита, и научно-техническая интеллигенция. Мотив соревновательности с капиталистической системой, вплоть до претензии одного из спарринг-партнеров на то, чтобы "похоронить" другого, до определённой степени срабатывал как стимул развития. Идеал свободной и творческой личности и свободной ассоциации индивидов, преодолевших все виды отчуждения и угнетения, не антагонистичен человеку, стремящемуся "стяжать Дух Святой", а практическая повседневность невоцерковлённого советского человека нередко соответствовала образцу, названному "несвятыми святыми". Тем не менее неистовость в утверждении нового строя его даже искренних сторонников, не считая поднявшегося из свидригайловских и нечаевских духовных полей "человеческого материала", никак не докажет тождество православной личности и строителя коммунизма.
Во-вторых, различия моделей по допустимым и применяемым средствам достижения своих целей. Выбор инструментария для "первого в мире социалистического эксперимента" был задан не только четырьмя годами мировой войны, не только накопленными социальными обидами за предшествующие десятилетия, но и умонастроениями элит, молодёжи, открытой и подпольной оппозиции. Атеизм, богоборчество, антихристианские гонения стали возможны в атмосфере кризиса и труднопредставимой в наши дни необходимости усмирения тотального бунта и возможности "новой жизни", ощущение и понимание которой были крайне пёстрыми. При этом сработали глубинные, давно вызревавшие факторы и силы переустройства всей российской жизни. Среди них вопросы о земле и мире, социальной справедливости, суверенитете и межнациональных взаимоотношениях. Одного из них было бы достаточно, чтобы поколебать основы Империи, а тогда ведь сработали все вместе, да ещё в резонансе с всемирными переменами, реакцией на которые стала беспрецедентная мировая война и предварявшие её социальные революции.
Цена перемен оказалась колоссальной!
Эту цену можно рассматривать как жертвоприношение, совершённое стихийно нашей частью человейника, в виде человеческих жизней, в виде рек крови, в виде бесчисленных преступлений и столь же бесчисленных подвигов. А всякое жертвоприношение является условием для образования религиозного сознания. Победившие в Гражданской войне, изгнавшие иностранных интервентов и утвердившие себя на "командных высотах" и в пропаганде, исходя из этого жертвоприношения и из этой социальной победы, составили не только костяк новой социальной системы, но и приверженцев победившей идеологии. Поскольку эта идеология свергла прежнюю господствующую идеологию, чрезмерно паразитировавшую на православных институтах, она получила своего рода религиозное освящение самим фактом победы в беспрецедентной трагедии. И Победа 1945 года тоже была колоссальным жертвоприношением. Оно, в отличие от жертвоприношения Гражданской, связало воедино православие и социализм. Великая эта война стала также Отечественной и священной. 1991 год в этой последовательности был уже изменой социализму в процессе возрождающегося православия.
Сегодня страна снова оказалась примерно в той же ситуации, что и 100 лет назад, при этом наибольшую мощность сейчас даёт энергия Победы 1945 года. И снова возникает востребованность этих двух моделей. Но нам важно совершить своего рода когнитивный, ментальный прорыв, базируясь на парадигме сложности. Если мы принимаем сложность мира и понимаем, что какая-то ценность, какая-то система, какой-то институт, архетип может в какое-то время сдеградировать или быть скомпрометирован, то нельзя не прийти к выводу, что само это богатство архетипов, сама репертуарная палитра, накопленная в нашей истории, есть величайший наш ресурс для развития.
Прежде чем давать оценку, что хорошо, а что плохо, важно признать онтологическую сложность реальности. Следовательно, в чём главный выбор сейчас? Почему социализм как доктрина будет всё более актуален, а значение социалистической идеи будет расти? Это предопределяется тем, что снова предстоит совершить рывок к большему уровню независимости и суверенитета в условиях, когда всем странам нужно развиваться взаимозависимо и интегрированно, — это раз. Во-вторых, снова нужно совершить технологический рывок в условиях взаимозависимого и глобального научно-технологического пространства.
Здесь есть тонкий нюанс. Если бы мы не несли этому глобальному миру какую-то свою ценность, которая важна для жизнеспособности планеты, нас бы давно стёрли с карты мира. Ведь даже санкции — это некоторая игра, удары весьма избирательны. И объясняется это одним: вселенной важно сохранить именно нашу своеобычность. Мы имеем свою, никем не заместимую партию в большом планетарном оркестре.
В этой ситуации важно избежать риска реверса. Ведь если мы сделаем идеологический акцент на возвращении в суровый СССР или в православную империю, или на ещё более древние идеалы, то мы сразу лишаемся современного потенциала для творческого порыва, устремлённости в будущее. Модель, которую мы ищем, и которая может быть пока предварительно обозначена как социализм, должна иметь, как минимум, пять атрибутов. Первый — она должна учесть главную, возможно, конфликтность ближайшего будущего: человечность. Либо киборги, протезирование человечества, создание одинаковых Джонов Смитов, Матрицы по сути, — или мы сможем сохранить человечность. И в этих условиях традиционные религии и конфессии её берегут, они своего рода иммунитет для сохранения человечности.
Второе — солидарность. В условиях нынешних технологий это абсолютно реальная ценность. Есть автономные источники электроэнергии, водоснабжения, тепла и так далее и плюс Интернет. Сейчас 29% горожан хотят уехать подальше, но так, чтобы сохранить доступ к благам цивилизации, при этом находясь вне "этого Вавилона". Общинность сейчас получила новый технологический базис …
Третье, что должно быть в этой системе, — это, конечно же, космизм. Если мы сейчас ограничим себя региональностью или интересами только Украины, или интересами только Сирии, анти-НАТО, антилиберализмом, антиевропеизмом и прочими анти-, то мы впадём во вторичность. Это ведь принципиальное паразитирование на более сильных идеологемах. Нам нужно максимально совершить выход в космос. Причём в буквальном смысле в космос, и в буквальном смысле будет подниматься весь космизм, ноосферность как парадигма мировоззрения.
Четвёртое в этом контексте — это всеобъемлемость. Если отсекать множества, то это легко делать через жёсткие фиксации — православие, социализм и т.п. Как только мы указываем православие — сразу отсекаем кого-то, социализм — тоже отсекаем кого-то. Требуются метаконструкции. Нужно выработать новый язык под новую эпоху. В данной дискуссии важно не позволить превратить в фейк и идею "православного социализма", и идею иного конфессионального взгляда на социальные учения. Мы должны совершить несомненный семантический, лингвистический прорыв.
Наконец, требуемая идеологическая конструкция должна следовать принципу сакральности. Быть не просто идеей группы лиц, а исходить из высших бытийственных основ, быть живородящей, в том числе и в сугубо демографическом смысле — благоприятствующей дальнейшей эволюции человечества. Эта система должна быть позитивна.
Как показывают современные технологии цветных революций, интерпретация — это тоже инструмент, понимание — ресурс управления. В чём возможность ошибки в доктрине прогрессизма? Социализм — это проектируемая система, поэтому есть риск заражения вирусом недоразумения. Камбоджа — это вирусный проект, мутация. В этом смысле православие является, если угодно, "хеджированием", подстраховкой социализма как модели от сваливания в бесчеловечность. Православие подстраховывает благотворность социалистического проектирования.
Агеев А.И.
https://zavtra.ru/blogs/o-preobrazhenii-obschestva
http://www.ageev.net/2016/03/opublikovana-statya-ageeva-a-i-o-preobrazhenii-obshhestva-v-gazete-zavtra/
21.08.2015 О горизонтах развития оборонной промышленности России
Причины слабости или отсутствия компетенции по ряду позиций очевидны: распад производств в результате приватизации и, по западным оценкам, мы сильно впали в зависимость от импорта – в базовых технологиях, которых всего порядка 36 или 50, смотря из каких критериев исходить. В то же время мы всё-таки сохраняем паритет, а кое-где в пяти, может быть, в десяти направлениях даже превосходим другие развитые страны
Что нужно сделать для повышения эффективности отечественного оборонно-промышленного комплекса? Реалистично ли надеяться на импортозамещение в сфере ОПК? Сколько времени и денег понадобится России для этого? Чем чреват переход человечества к шестому технологическому укладу? Когда солдат на поле боя заменят киборги? На эти и другие темы корреспондент «Красной звезды» беседовал с генеральным директором Института экономических стратегий РАН, одним из создателей ассоциации «Аналитика» Александром Агеевым. Сегодня мы представляем первую часть очень откровенного разговора.
– Александр Иванович, ныне существуют различные оценки, порой диаметрально противоположные, состояния дел в отечественном ОПК. Ваше мнение?
Александ АГЕЕВ. Есть три категории компетенций: во-первых, полностью самостоятельное, на самом современном уровне производство любых видов продукции ОПК; во-вторых, производство при существенном импортном дополнении; в-третьих, технологии и продукция, которые мы практически не способны самостоятельно производить на надлежащем уровне. В конце 1990-х годов было одно состояние этой пропорции, к 2014 году оно стало отчасти хуже, отчасти изменилось к лучшему.
– Давайте менее академично. Что порождает слабину нашего ОПК?
Александ АГЕЕВ. Причины слабости или отсутствия компетенции по ряду позиций очевидны: распад производств в результате приватизации и реорганизаций. Это раз. Отсутствие инвестиций – это два. Провалы в сбытовой политике – это три. Далее коррупция, действия конкурентов, в том числе и внутренних хищников, кадровые проблемы.
По западным оценкам, мы сильно впали в зависимость от импорта – в базовых технологиях, которых всего порядка 36 или 50, смотря из каких критериев исходить. В то же время мы всё-таки сохраняем паритет, а кое-где в пяти, может быть, в десяти направлениях даже превосходим другие развитые страны.
При этом я не стал бы оценивать нашу существенную зависимость в сфере комплектующих как непреодолимую проблему. Никто в мире не обходится без импорта тех или иных комплектующих, использующихся в производстве продукции оборонного назначения.
– Но это когда нет санкций, а Запад-то нас душит…
Александ АГЕЕВ. Санкции со стороны Запада направлены на то, чтобы лишить нас возможности получать продукцию, которую мы не можем делать сами на должном уровне, от прежних поставщиков. Нам приходится искать новые пути её получения, соответственно терять время и, что существеннее, терять вектор развития.
Мы должны прекрасно понимать, что военно-технологическая революция происходит в наши дни. Она связана с тем, что ведущие страны мира, скажем так, весь западный мир, успешно освоив 5-й технологический уклад, переходит к тому, что мы условно называем 6-м технологическим укладом. В ближайшие 15-30 лет произойдут существенные прорывы в нескольких областях даже не столько вооружений, сколько технологий. Почти все из них имеют двойное назначение.
– А можно поконкретнее?
Александ АГЕЕВ. Прорывы ожидаемы в сфере биогенетики, благодаря чему может быть создано новое, не химическое и не бактериологическое оружие, которое позволит воздействовать на геном и на иные структуры жизнедеятельности человека.
Вторая область, где возможен значительный прорыв, – это средства связи. Третья – генерация энергии.
Есть ряд межгосударственных конвенций, которые запрещают технологический прогресс, например в области управления климатом. Но, видя, как стремительно разрушается современный правовой порядок на международной арене, приходится допускать возможность пересмотров и в этой сфере. Если это произойдёт, мы обнаружим стремительный прогресс в этих очень опасных областях.
Отдельная сфера – космос, его освоение или, другими словами, колонизация…
Мы в обозримой перспективе увидим массу нового и неожиданного. Отчасти это проявляет себя уже сегодня: например, американская доктрина молниеносного внезапного удара. Но это только маленькая верхушка очень большого и опасного айсберга. Уже сейчас ясно, что потенциал киберагрессии произрастает из стремительного развития технологий, информационной техники и социальных сетей, где образуются принципиально новые субъекты.
И когда о современных военных конфликтах говорят как о гибридных, подразумевается, что наше сознание с трудом определяет не только характер этих войн, но даже момент начала и окончания войны.
– Каковы временные рамки вашего прогноза относительно развития высоких технологий и их применения в военных целях?
Александ АГЕЕВ. С участием экспертов и представителей промышленности мы моделировали ситуацию на 2030 год. Вопрос ставился чётко: какие вооружения из тех, которые представляют стратегическую угрозу, могут появиться внезапно.
– Внезапно, наверное, не появятся никакие. Если, конечно, разведслужбы не оплошают. Ведь новые технологии, как я понимаю, это результат серьёзной планомерной работы…
Александ АГЕЕВ. Внезапно не для специалистов-разработчиков, а для мировой общественности, а главное, для государственного руководства. Мы выявили с десяток таких направлений, затем провели анализ, какие страны в них лидируют. Таких стран, естественно, немного. Почти везде США, Китай, где-то Израиль, Великобритания, Франция.
Россия присутствует практически в каждой сфере, имея технологические наработки, однако не в каждом из направлений мы сможем быть лидерами. То есть первыми это оружие сделаем не мы. Но и на обочине прогресса мы не останемся: имеющегося потенциала достаточно, чтобы продвинуться по этим экстравагантным направлениям настолько, чтобы обеспечить стратегическую безопасность и готовность к быстрому прогрессу в случае сюрпризов со стороны соперников.
– О каких именно направлениях вы говорите?
Александ АГЕЕВ. Вряд ли это может быть темой интервью даже в «Красной звезде»… Например, молекулярный генератор, который может моделировать поведение человека и масс людей.
Космическое, лучевое оружие, климатическое, фармакологическое, сетевое информационное (воздействие на человека и на интерфейсы человека и машин). Отдельная тема – собственная жизнь киборгов. Когда нам показывают нынешних роботов, их вид и манипулятивный репертуар зачастую вызывают улыбку.
Но это до тех пор, пока они не способны к самовоспроизводству. А ведь сравнительно скоро на Земле появятся люди с разными протезами типа гаджетов и чипов, люди с преобладающими техногенными компонентами в основных сферах своего жизнеобеспечения. Наконец, будут созданы человекоподобные техногенные существа, которые смогут себя воспроизводить.
– То есть если папа Карло выстругал Буратино из полена, киборги смогут, образно говоря, вытачивать своё потомство на токарном станке?
Александ АГЕЕВ. Пока это кажется фантастикой, но недавно даже Папа Римский собирал семинар в Ватикане, где рассматривался вопрос о влиянии искусственного интеллекта и искусственных существ на религию, мировоззрение и поведение людей. Что касается папы Карло, то взгляните даже на сегодняшние 3D принтеры и изделия, которые «вытачивают» на них современные мастера
– Давайте поговорим о нашем времени, когда до сражений киборгов дело ещё не дошло и войны ведутся в общем-то традиционным способом. Что требуется для эффективной работы нашего ОПК?
Александ АГЕЕВ. А что вообще гарантирует эффективную работу отрасли или фирмы? Люди, технологии, продукция и рынки. Поэтому и для нашего ОПК нужны лучшие люди, самые передовые технологии, позволяющие производить самые передовые изделия, и заказчик. При этом предприятия ОПК, за редким исключением, не должны ограничиваться только упованием на ГОЗ. Их ориентир – весь внутренний гражданский рынок, а также экспортный рынок. Устойчивость в этой триаде позволяет преодолевать спады конъюнктуры в любом из сегментов. В отношении технологий важно освоить в железе те ниши, которые раньше были за пределами внимания собственно предприятий, поскольку ими занимались министерства «девятки».
– «Девятки»?
Александ АГЕЕВ. Я не о девятом управлении КГБ СССР, а об «оборонке». Основу советского ВПК последних двадцати пяти лет существования СССР составляла легендарная «девятка» – девять министерств, на предприятиях которых сосредотачивалась львиная доля гособоронзаказа…
Сегодня речь о способности к широкой и нетривиальной межотраслевой кооперации, о владении инструментами создания технологических платформ и капитализации технологического потенциала, о способности противостоять «киллерам» финансового рынка. Но основное всё-таки люди. А для людей ведь главное – смысл жизни и работы и атмосфера, позволяющая творить.
– Удалось ли за последние 25 лет сохранить в ОПК интеллектуальное ядро, научно-технические, производственные кадры?
Александ АГЕЕВ. Удивительным образом, конечно же, очаги остались (иначе у нас сейчас не было бы многого, что мы всё-таки имеем). Остались они не благодаря, а вопреки происходившим в последние десятилетия процессам. И о подвигах сохранивших «оборонку» героев когда-то напишут детективы.
От 10 миллионов человек рабочего класса на 1991 год сейчас у нас осталось менее 5 миллионов. На конец 1990-х мы утратили порядка 35 процентов технологий. Утрата – это ликвидация предприятия, продажа и кража патентов и ноу-хау, внешняя и внутренняя миграция персонала…
У нас утечка мозгов измеряется цифрой около 200 тысяч учёных высшей квалификации, уехало порядка 1 млн высококвалифицированных специалистов. Плюс потери времени, когда вместо развития оставшийся персонал занимался только сбережением имеющегося до лучших времён.
К счастью, была военно-техническая программа, и экспортные заказы в отдельные годы достигали процентов 80 от всего выпуска оборонной продукции. Где-то нашлись герои, и чудесным образом что-то сохранилось. Сравнивать это с потенциалом СССР не приходится – мы, конечно, стали менее крупными, профиль возможностей тоже не тот, но… Да, есть дефицит кадров, особенно молодых, есть специальности, которых не хватает. Но так же чудесным образом все скрипят-ругаются, но работают. И появляются удивительные результаты.
Стоит подчеркнуть, что и происходившие в 1990-е годы процессы были не только негативными. Они сняли также многие неадекватные ограничения и правила развития, подарили опыт выживания, а это дорогого стоит.
– Александр Иванович, а каковы перспективы «оборонки»? Ведь Госпрограмма вооружений завершится в 2020 году.
Александ АГЕЕВ. Сейчас на предприятиях ОПК мы должны делать продукцию и военного, и гражданского назначения. И мне кажется, что у наших руководителей ОПК есть очень чёткое понимание этого. Они понимают, что сейчас выделено 20 трлн рублей Госпрограммы вооружений. Но наступит 2020 год, и лет на пятнадцать производство вооружений может снова сократиться. Значит, нужна высокотехнологичная продукция гражданского назначения, и предприятия ОПК должны развивать свои компетенции и для военных целей, и для невоенных.
– Насколько оптимален или даже, может быть, совершенен сейчас алгоритм включения изделий в ГОЗ?
Александ АГЕЕВ. Он совершенствуется. Во-первых, развивается взаимодействие Академии наук и ОПК на уровне Военно-промышленной комиссии, структур РАН, холдингов и предприятий. Несовершенство здесь состоит в том, что вертикальная и горизонтальная интеграция на самом деле оказалась чересчур формальной.
Между реальными предприятиями, КБ и заказчиком появились бюрократические надстройки, создавшие чрезмерный информационный шум и резко поднявшие транзакционные издержки. Решив задачу стягивания фрагментированных отраслей, холдинги стали работать по Паркинсону, где решение проблемы становится ещё большей проблемой. Здесь требуются корректировки.
Вторая проблема – деятельность Фонда передовых разработок. Работа ведётся, но её масштабы крайне скромны. Должно быть не несколько проектов, а несколько десятков серьёзных проектов.
Третье – ситуация с нашей общей инновационной политикой. Нам необходимо создавать на новой основе с новыми технологическими возможностями Госкомитет по науке и технике, Росплан, а также систему регулирования цен на критически важные товары. Ценами на ключевые потоковые ресурсы последние годы занималась Федеральная служба по тарифам (электричество, тепло, сборы и т.д.). Но здесь должно быть гораздо больше точек приложения сил по критическим точкам производственных сетей.
– Хотите сказать, необходимо создавать нечто вроде Ставки Верховного Главнокомандования?
Александ АГЕЕВ. Да. Конечно, у нас есть система военного управления. Но если посмотреть устройство системы госуправления, то в нынешнем виде она, боюсь, к войне не готова. Хорошо, что в ней есть такие контуры, которые нас страхуют на случай неожиданностей: МЧС, Росрезерв.
Но что касается всего остального, в том числе алгоритма мобилизации в час «Ч»… Это касается не только войны. Этот час настал с точки зрения необходимости принуждения наших корпораций к инновациям. А кто и кого может принудить к инновациям, когда у потенциальных новаторов попросту нет денег?
Они есть только у наших сырьевых корпораций («Газпром», «Роснефть»…), но как вы заставите их вкладывать деньги в подлинный инновационный продукт? Должен быть механизм принуждения. Но тогда должны быть немного другие идеология и философия развития. Иначе если не на первом, то уже на втором шаге в этом направлении любого инициатора перемен обвинят в сталинизме и реинкарнации Берии…
Интервью Александра Агеева газете «Красная звезда» о горизонтах развития оборонной промышленности России
https://zavtra.ru/blogs/o-gorizontah-razvitiya-oboronnoj-promyishlennosti-rossii
http://www.ageev.net/2015/08/intervyu-aleksandra-ageeva-gazete-krasnaya-zvezda-o-gorizontax-razvitiya-oboronnoj-promyshlennosti-rossii/
01.12.2009 Возможность рывка в нас встроена
Сражение за Чертов мост 25 сентября 1799 года. Картина середины XIX века.
Любой ансамбль интересен только тогда, когда партии всех инструментов звучат, гармонично дополняя друг друга. Гармонии могут быть разными, но вообще без них нельзя.
Есть одна история суворовских времен. Когда наши войска подошли к известному Чертову мосту в Швейцарии, то обнаружилось, что штурмовать его нельзя: нет ни сил, ни средств, ни боевого духа. И когда Александр Васильевич пришел к своим генералам и офицерам, и сказал, что штурм состоится, те решили, что Суворов не в себе. То же самое было и когда он пошел к солдатам. Тогда Суворов предложил им сдаться французам, но только через его труп. Дальше история известна — штурм состоялся и французы, прекрасно вооруженные и обладавшие численным превосходством, были разбиты.
Я говорю это к тому, что мы постоянно попадаем в одну и ту же психологическую западню: постоянное тиражирование негативных оценок при всей их правоте создает определенный депрессивный фон.
Поэтому первый тезис в любой идеологической работе: «Пока не потеряно всё, не потеряно ничего». Наша слабость — это наша сила. Тот самый эффект низкой стартовой базы, когда страна упала очень сильно, дает возможность достаточно быстро подняться даже на порядки выше.
Демография — наше слабое место, безусловно. Но здесь же лежит возможность очень быстрых и сильных изменений.
Слабость ли — наша система управления? Да. Но все мы прекрасно понимаем, что есть технологии весьма стремительного её улучшения, и для этого нужно принять достаточно простые и понятные решения.
Кадровая база. Сегодня её не хватает даже для тех трех тысяч предприятий, которые производят опасную продукцию и аварии на которых могут привести к колоссальным катастрофам. Не хватает машинистов метро, не хватает летчиков и так далее. Но здесь же находятся и колоссальные возможности для исправления ситуации.
Моральное состояние. Опять же, возможности перемен мы ощутили с 2000 года. То есть если мы воспринимаем себя как нацию больных, слабых и ни на что не способных людей, проигравших всё что можно и нельзя, готовых лишиться последнего, что имеем, — это одна совершенно четкая идеология. Но если мы ощущаем себя нацией здоровых и выздоравливающих после тяжелой болезни — это совершенно другая идеология.
Идеологический диагноз нельзя свести к тому, что у нас разгул либерализма и разгул центров, его насаждающих, — это гораздо более древний паттерн. Есть четыре уровня идеологической организации. Теократия, идеократия, меркантилизм и хаос. Мы с уровня идеократии свалились в хаос, где реализуются многие ветхозаветные сюжеты. Это не просто «золотой телец» меркантилизма — это жизнь без идеологии, без цели, на инстинктах, которые превращаются в пороки.
На что можно надеяться в такой ситуации?
Прежде всего, на сам тип нашей цивилизации, нашей культуры, в который встроена возможность и необходимость рывка. Россия — страна затягиваний и внезапных перемен, так называют её те же китайцы. Мы обречены на то, чтобы каждые два-три поколения совершать рывок и снова ожидать, куда пойдут равномерно работающие на мировой арене страны и народы. Опыт такого рода у нас колоссален, его нужно поднимать и позиционировать.
Я приведу недавнюю цитату из Бжезинского, гуру американской политики: «Мы оказались в ситуации, которую мы не понимаем». Тут есть и сходство, и важные различия с известными словами Андропова, не буду в это вдаваться, но факт, что Соединенные Штаты стоят на грани собственной «перестройки», которая будет не менее тяжелой для них, чем крах СССР для нас. Это открывает перед всем миром и перед нами дополнительные возможности и дает дополнительные шансы на успех.
И последнее. Переход к новому технологическому укладу нуждается в новом типе человека. И здесь мы часто недооцениваем потенциал нашей молодежи, и не только молодежи. Новые способы восприятия и обработки информации — не то, чтобы «дети индиго», но это реальность, и это наша реальность в том числе.
Поэтому мой заключительный тезис прозвучит оптимистически. Достаточно небольшого количества людей, готовых и способных взять на себя ответственность за дальнейшее развитие страны. Это предполагает иные смыслы, иные цели, иной стиль жизни, чем то тотальное мародерство, которое продолжает господствовать в современной России. И я уверен, что эти люди придут.
Памятник фельдмаршалу Александру Суворову на перевале Сен-Готард в Швейцарии, рядом с ним изображен местный проводник Антонио Гамма.
Впервые напечатано в газете «Завтра» 03.10.2012.
https://izborsk-club.ru/850