10.03.2022 Кургинян: в чем высший смысл того, что происходит на Украине?
Есть масса объективных доказательств того, что Запад стремительно дооформляет царство абсолютной необходимости (она же несвобода)
Сергей Кургинян / Газета «Суть времени» №472 / 10 марта 2022
В своей проповеди, произнесенной в Прощеное воскресенье, Патриарх Московский и всея Руси Кирилл сказал о метафизическом значении специальной операции, проводимой российскими войсками на Украине. Это очень сильное утверждение, сделанное предстоятелем крупной конфессии, прекрасно понимающим, что положение обязывает. И навряд ли патриарх, человек умудренный, тонкий и очень умный, прекрасно разбирающийся в нюансах современной внутренней и внешней политики, обратился бы к такой теме без той крайней необходимости, которую принято называть экзистенциальной.
Именно в случаях наличия такой необходимости на второй план отодвигаются все соображения, связанные с политическими играми, и откуда-то из глубины появляется то, про что по сходному, но иному поводу, было написано Пастернаком «и тут кончается искусство, и дышат почва и судьба».
Именно «почва и судьба» призывают умного и весьма умудренного в политике человека вдруг обращаться даже не к метафизике как таковой, а к понятию «метафизическая война». Суть такого обращения — почти нестерпимая острота текущего момента, его подлинная судьбоносность. Да, судьбоносность, что не имеет никакого отношения к риторике и патетике.
На наипростейшем уровне, к которому всё очевидным образом не сводится, эта судьбоносность порождается крайне маловероятным негативным исходом проводимой спецоперации. Подчеркнув еще раз, что такой исход является именно крайне маловероятным, предлагаю тем не менее рассмотреть последствия, порождаемые таким, подчеркну еще раз, до крайности маловероятным исходом.
Случись что-то подобное, пошатнется существующая власть, по ней будут нанесены все возможные удары, причем нанесены они будут со всех сторон. Сочетание подобных ударов с крайне тягостным чувством, неизбежно порождаемым таким, в третий раз подчеркну, крайне маловероятным исходом, способно обрушить всю существующую систему. А поскольку альтернативной системы не существует даже в зародыше, то речь может идти и об обрушении страны, которую будут сладострастно добивать всеми способами, включая ядерный.
Но с чем может быть связана пусть и исчезающее малая, но возможность негативного исхода?
Начну с того, с чем она не может быть связана. Она никак не может быть связана с буквальным противостоянием между Россией и Украиной. Если бы такое противостояние относилось к числу «замкнутых», «самодостаточных», то шанс на хоть какой-то проигрыш Украине строго равнялся бы нулю. И тут просто нечего было бы обсуждать.
Но в том-то и дело, что никакой самодостаточности этого конфликта нет и в помине. Нет никакого конфликта двух государств «в собственном соку». Было бы нечто подобное, надо было бы признать, никак не принижая возможности Украины, что эти ее собственные возможности не позволяют ей долго противостоять проводимой Россией спецоперации.
Но ведь речь очевидным образом идет о другом. О том, что Украину успешно превращали во всё более и более милитаризированного зомби, готового напасть на Россию как минимум на двух направлениях — Донбасском и Крымском. А, возможно, в перспективе, и иным образом. Зомби уже ничего не помнил, кроме того, что ему внушали политические колдуны, занятые своеобразным глобальным вуду. И он, стремительно теряя остатки человеческого содержания, приобретал всё больший военный потенциал. В перспективе — вплоть до ядерного.
А это означало, что раньше или позже он прыгнет на Россию. И чем позже он прыгнет, тем выше будет его военный потенциал, создаваемый Западом и входящий с Западом во всё более прочную спайку.
Иначе говоря, имеет место не противостояние огромной России и относительно маленькой Украины, а противостояние огромного Запада, стоящего за спиной Украины, формирующего ее облик и целеполагание, натравливающего ее на Россию, — и России, которая в ее нынешнем виде во много раз меньше Запада.
И если бы именно размером определялись итоги того или иного конфликта, то положение было бы, мягко говоря, не из легких. Но патриарх, апеллируя к метафизике, естественным образом апеллирует в том числе и к классическим религиозным текстам. Например, к библейской истории противостояния Давида и Голиафа, описанной в семнадцатой главе Первой Книги Царств. Причем речь идет о Голиафе Запада в его противостоянии Давиду под названием Россия.
Вкратце напомню содержание этой истории.
Перед сражением иудеев с филистимлянами в долине Эла могучий филистимский воин Голиаф выходил утром и вечером и предлагал кому-нибудь из противостоящей армии сразиться один на один, решив этим исход битвы. Но никто из иудейских воинов не отвечал на вызов Голиафа. Случайно услышав этот вызов, пастушок Давид, который приносил еду своим братьям-воинам, решил противостоять Голиафу.
Перед сражением Давид сказал Голиафу: «Ты идешь против меня с мечом и копьем и щитом, а я иду против тебя во имя Господа Саваофа».
Христианская традиция рассматривает эту историю как символ победы Света над Тьмой, Правды над Ложью, как прообраз будущей победы Иисуса над грехом, а также будущей победы Церкви над Сатаной.
Адресуя к подобным аналогам, а также к словам из песни «Священная война», в которой задается столь же метафизический формат нашего противостояния гитлеровским ордам («Как два различных полюса / Во всем враждебны мы / За свет и мир мы боремся, / Они — за царство тьмы»), патриарх вносит свою лепту в дискуссию об окончательной, то есть метафизической природе всего происходящего. Является ли нынешний Запад тем метафизическим полюсом Тьмы, который принято называть врагом человечества? Какие есть основания для подобного утверждения? Причем необходимы основания не только религиозные, но и светские. Тем более что Запад хочет сейчас вывернуть эту схему наизнанку. И провозгласить себя этаким полюсом Света, противостоящим российской Тьме.
В связи с этим возникает вопрос о светском содержании понятия Тьмы и Света. Как это содержание соотносится с навязываемым Западом представлением о лагере демократии, то есть свободы, и лагере авторитаризма, то есть несвободы? Можно ли абстрактно противопоставлять свободу и несвободу? Или же свобода имеет в виде своего антагониста не саму же себя с приставкой «не» (то есть нечто бессодержательное), а определенное содержание, имеющее вполне конкретное имя? Есть ли такое содержание?
Да, оно есть. И имя ему всевластие необходимости.
В своей книге «Анти-Дюринг» Энгельс задавал данное противопоставление нижеследующим образом: «Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и все возрастающей мере и те следствия, которых они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы».
Если исходить из этого, то полюсом Света является царство свободы, а полюсом Тьмы — царство необходимости. Есть масса объективных доказательств того, что Запад стремительно дооформляет царство абсолютной необходимости (она же несвобода). И именно дооформление этого царства Западом позволяет утверждать, что Запад становится полюсом Тьмы, от лица которой один из героев Достоевского говорил, что «необходимо лишь необходимое».
В таком царстве господствовать должно непререкаемое и ничем не дополняемое равновесие. Оно же — гомеостаз. Сразу же оговорю, что равновесие само по себе — штука хорошая. А вот его абсолютизация — это беспредельное и пока что даже трудно представимое зло. И Запад движется в сторону реализации такого зла.
Сам ли он движется в эту сторону или его кто-то в эту сторону движет?
Имеет место нечто наподобие химической реакции, переоформляющей естественным путем западное бытие столь пагубным образом, или же есть конкретный переоформитель этого бытия?
В теоретическом плане такой вопрос относится к числу наисложнейших. Существует ли в человеческом обществе явление стихийной объективной самоорганизации и, главное — самопереорганизации?
Возможна ли вообще такая самопереорганизация?
В принципе, она не исключена. Воздействовал ли кто-то на превращение неживой материи в материю живую? Имела ли место в этом случае самопереорганизация неживой материи?
Поскольку альтернативой подобному утверждению является вмешательство прилетевшей из космоса органики или инопланетян, или Бога, то есть нечто, трудно представимое для современного светского человека, то такой человек принимает в качестве аксиомы возникновение жизни в результате самопереорганизации неживой материи.
И для дилетанта такой вариант представляется в неслыханной степени более убедительным, нежели его альтернативы, связанные с каким-то внешним воздействием. Но я знал исследователей, которые всю жизнь занимались именно описанием самопереорганизации неживой материи в ходе зарождения жизни, получали общественное признание, высокий академический статус, а в конце жизни в отчаянии говорили, что в эту самую переорганизацию верить перестали. Вот как всё не просто.
Даже в этом вопросе, а также в вопросе возникновения разума, а также в вопросе усложнения форм существования неживой материи.
Начав обсуждать этот очень непростой вопрос, тесно связанный с вопросом о свободе и необходимости, я сразу вспомнил Маяковского: «Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно?»
А следом за этим на память пришли другие стихотворные строки совсем иного качества, весьма далекого от гениальных строк Маяковского. «Чуть-чуть беспомощно вагоны качаются, и всё получается само собой».
А следом за этим память воскресила далеко не высокохудожественные строки из фильма «Вокзал для двоих». «Быстренько, быстренько, сама, сама, сама».
Ну так вот, все эти самозарождения по принципу «быстренько» (то есть на протяжении сотен миллионов лет) за последние пятьдесят лет приобретают характер суждений, обязательных для обретения статуса так называемого приличного человека. То есть человека, агрессивно отрицающего любую метафизику, являющуюся вопрошанием об истоках и природе любого так называемого самодвижения.
Ох уж мне эта категоричность приличного человека, преисполненного слепой веры в «быстренько, быстренько, сама, сама, сама», в то, что всё получается само собой в результате самопреобразующей потенции бытия. Ох уж мне эта вера в самопреобразующую силу рынка и всего остального. Как говорил по другому поводу герой Чехова: «Какая это подавляющая сила!»
Современный приличный человек с упоением принимает свою дилетантскую веру во всесилие самопреобразующих потенциалов бытия за приобщенность к новому жреческому сословию, готовому расправляться с неприобщенными еще более свирепо, чем в архаическую эпоху.
В своем неожреческом самовлюбленном бытии этот приличный человек (он же обычный заурядный дилетант) не останавливается на абсолютизации своих представлений об онтологии, антропологии и так далее. Он так же относится и к культуре, и к истории, и ко многому другому. И если вы думаете, что, находясь в этом качестве, такой приличный человек оставит других в покое, то вы глубоко заблуждаетесь.
Жил-был такой не худший русский писатель Иван Алексеевич Бунин, называвший «Двенадцать» Блока частушками и стремившийся переписать «Войну и мир» так, чтобы всё стало более эстетичным. Закавыка тут состоит в том, что Бунин — это просто хороший русский писатель. А Толстой и Блок — гении. Просто хорошие писатели стремятся, образно говоря, получить Гонкуровскую премию за стилевые качества своего произведения. А гении стремятся изменить человечество. Тут главное в слове «изменить». Потому что меняет дух, о наличии которого гений знает не понаслышке. А приличный человек или хороший писатель про дух читал в различных философских замшелых текстах. Он этому духу не сопричастен. А если он, такой замечательный, ему не сопричастен, то духа просто нет и всё. А если его нет, то нет никаких рывков, включая рывки из царства необходимости в царство свободы.
Приличному человеку в царстве необходимости хорошо. А о свободе он любит болтать, совершенно не врубаясь при этом в то, какова ее суть. Осуществляет же такой человек на практике нечто обратное свободе. Это обратное, будучи очень близким к необходимости, именуется диктатурой хорошего вкуса.
Мне скажут, что диктатура безвкусия еще страшнее.
Ну знаете ли, это открытый вопрос. По мне, так «обе хуже». И если бы не одно обстоятельство, то я бы принял диктатуру хорошего вкуса. Да вот беда — очень часто то, чем этот хороший вкус любуется, при внимательном рассмотрении оказывается, прошу прощения, мертвым. Звуки мертвые, формы мертвые, главное — слова мертвые.
По поводу мертвых слов Маяковским были написаны гениальные строки в его поэме «Облако в штанах»:
Улица му́ку молча перла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые taxi и костлявые пролетки.
Грудь испешеходили.
Чахотки площе.
Город дорогу мраком запер.
И когда —
все-таки! —
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступающую на горло паперть,
думалось:
в хо́рах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!
А улица присела и заорала:
«Идемте жрать!»
Гримируют городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,, а во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и еще какое-то,
кажется — «борщ».
Ту же проблему умерших слов на другом, конечно, уровне, но страстно, художественно, тонко обсуждал Николай Гумилев в своем стихотворении «Слово»:
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово это — Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Коли это и вправду так, то самое чудовищное безвкусие лучше вкуса, способного породить и воспеть только мертвое.
Лоренцо Лотто. Великий Хаос. Интарсия. 1524
Впрочем, современный Запад поразительным образом сочетает в себе вопиющее безвкусие и амбиции, порожденные самолюбованием по поводу того, какой же у тебя хороший вкус. И это, знаете ли, пострашнее любого обычного безвкусия, способного случайно явить что-то незатейливое, но живое.
Ну так почему хорошее (оно же наличие вкуса) так легко порождает плохое (оно же смерть)? Потому что вкус очень легко возводит в абсолют именно форму, оторванную от содержания. Вкус следит за формой, ценит ее, а от такого слежения до превращения вкуса в абсолют — один крохотный шажочек. А дальше — то, что описано и Гегелем, и Марксом, и другими. Дальше — не просто отрыв формы от содержания, а убиение содержания с помощью формы.
Формы, которые убивают содержание, называются превращенными. А мир, в котором превращенные формы доминируют, можно называть по-разному. Маркс так вообще считал, что это зрелый капитализм.
Мне же много лет назад почему-то захотелось отделить такое доминирование форм, воюющих с содержанием, от экономического уклада. И я назвал мир хищных превращенных форм, уничтожающих содержание, «Зазеркальем».
Ну так вот, Запад сейчас лихорадочно формирует именно Зазеркалье как царство необходимости, то есть смерти. Да, именно смерти. Я не одинок в этой оценке. Ее много лет назад дал римский папа Иоанн Павел II, назвавший становящуюся западную цивилизацию цивилизацией смерти.
Ведь и в самом деле, форма, уничтожившая содержание, должна далее как-то существовать. А поскольку при уничтожении содержания она автономно существовать не может, то, уничтожив содержание, она через какое-то время начнет уничтожать сама себя. И мы это лицезрим воочию, наблюдая за тем, что вытворяет нынешний Запад.
Ибо если только содержание, оно же дух как источник всей и всяческой новизны, способны к порождению непревращенных форм, то, оторвавшись от содержания и начав истреблять его, формы просто обречены на то, чтобы в итоге начать пожирать самих себя.
Поволочась в 1990-е годы вслед за Западом именно в этом направлении, мы соорудили свое, очень конкретное Зазеркалье.
В весьма преклонном возрасте мой отец передал кафедру своему ученику и продолжил преподавание вплоть до смерти, наблюдая за процессами в качестве рядового профессора.
Я спросил отца, как работает кафедра после того, как он перестал ею руководить.
Отец ответил, что кафедра работает замечательно. Но потом добавил: «Иногда мне кажется, что если бы студентов не было, она бы работала еще лучше».
В данном случае студенты — это содержание, а кафедра — это форма.
Много лет назад одна моя хорошая знакомая рассказала о встрече с очень крупным политическим администратором. Этот администратор сказал ей, что они сейчас заняты подавлением заговора против тогдашнего министра обороны Сердюкова.
Моя знакомая из чистого любопытства спросила, чей заговор подавляют высокие политические администраторы.
Человек, которому она задала вопрос, с изумлением ответил: «Как чей? Армии!»
Заговор армии против своего министра…
Заговор врачей против своего министра…
И так далее. Что это такое? Это было наше царство необходимости, царство смерти, то бишь Зазеркалье. Создавая его, мы копировали Запад, который в этом сильно преуспел.
Мне приходилось однажды лететь в одном самолете с представителями брюссельской бюрократии — и натовской, и другой. Эти представители бюрократии были поразительно непохожи на других людей, сидевших в том же самолете. Они являли собой нечто, еще более близкое к понятию нелюдь, чем ужастики из фильмов типа «Матрица». С тех пор прошло много лет, и всё продолжает развиваться в том же метафизическом направлении.
Мир мертвых слов, мертвых лиц, мертвых форм, хищно пожирающих всё живое.
Что это за мир? Откуда он к нам пожаловал? И сам ли он к нам пожаловал, или его кто-то приволок в наше небезупречное, но не лишенное допрежь какого-то жизненного тепла существование, памятное мне лично по шестидесятым годам XX века.
Есть такой философ Фукуяма, ужасно превозносимый в каком-нибудь 1992 году. Мода на Фукуяму продолжалась недолго. Потом она сменилась модой на Хантингтона как оппонента Фукуямы. А потом все сторонники Хантингтона, боровшиеся со сторонниками Фукуямы, враз устали и превратились в живые тени, вообще не пытающиеся понять природу мира, в котором они живут, но что-то устало говорящие, потому что положение обязывает.
Так вот, этот Фукуяма ничего особенно глубокого не родил. Он сказал о конце Истории людям, которым хотелось почему-то, чтобы История окончилась. И люди, услышав это от Фукуямы, обрадовались: «Вот ведь сам Фукуяма говорит о том, что нам так хотелось услышать».
Почему же приличным людям начала 1990-х так хотелось вкусить причастия от Фукуямы?
Потому что они очень устали от жизни и от Истории. То есть от всего того, что к ним прикалывалось, напоминая о замшелых и бессмысленных вещах типа долга, чести, служения, ответственности, любви. Хотелось освободиться от всего этого, понимаете? И это называлось свободой. Да, это была свобода на западный манер. То есть «свобода от» — долга, чести, служения, ответственности, любви. Тем, кто от этого освобождался, казалось, что при подобном освобождении останется нечто, позволяющее жить так, как хочется. То есть не заморачиваясь по поводу целей, духа и так далее. Притом что «морок» всех этих «нелепостей» навязывала История.
Хотевшие так пожить люди не задавались вопросом о том, что останется в их жизни, если из нее уйдет История вместе со своей нормативной и даже метафизической свитой. Им казалось, что что-нибудь да останется. Потом они обнаружили, что не остается ничего. Или, точнее, остается ничто. И что в этом самом «ничто», оно же «пустота», жить еще труднее, чем в мире, где есть разного рода должествования и нормативности.
Лихорадочно производя «свободу от» (сам ли или при чьей-то помощи), Запад одновременно лихорадочно производит не только смерть, застылость, безжизненность, но и пустоту.
Западные поклонники подобного производства восхваляли в те далекие годы книгу Пелевина «Чапаев и Пустота». Но в том-то и дело, что в Чапаеве было всё, включая столь ненавидимый нашими приличными людьми моветон. Но пустоты в нем не было. А в приличных людях со временем обнаруживается всё большее отсутствие чего-нибудь, кроме пустоты. И ее главного детища, имя которому — безлюбие.
Апостол Павел в своем Первом послании к Коринфянам: «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
А Запад очень хочет опровергнуть данное утверждение и показать, что любовь может перестать.
Апостол Павел утверждает в том же послании: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам всё имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».
Западу хочется построить мир этой самой звенящей меди. И он очень преуспел в этом.
«Бог есть любовь», — говорится в «Первом соборном послании апостола Иоанна Богослова».
В Евангелии от Иоанна сказано нечто большее: «И Слово стало плотью и обитало с нами, полное благодати и истины».
Свобода от любви и Слова, ставшего плотью — вот что в метафизическом плане сотворяется Западом. Причем с неслыханной успешностью, с невероятной скоростью.
Есть ли другая свобода?
Конечно, есть!
Она называется «свободой для» и является чем-то прямо противоположным рассмотренной мною выше «свободе от».
Размышляя об этой свободе и спрашивая себя, может ли быть свободен парусник без ветра, Антуан де Сент-Экзюпери говорил о пробуждении жажды и указании пути к утоляющему эту жажду колодцу.
Но такое пробуждение духовной жажды, она же жажда высшего смысла, без любви невозможно. И достаточно очевидно, что свобода в ее позитивном смысле, она же «свобода для», наипрочнейшим образом связана и с любовью, и со Словом, ставшим плотью.
Ясно также, что в плоть слово превращает любовь, а если Любовь есть Бог, как, впрочем, и слово в его абсолютном значении, оно же Логос, то превращенное в плоть Слово — высшая смысловая инстанция — она же Бог, и Любовь в ее высшем понимании, тесно связаны между собою. И будучи так связаны, именно они приобщают человека к свободе в ее высшем позитивном смысле.
Не в этом ли во всем метафизическое содержание суперконфликта между очень несовершенной, от многого отказавшейся, но всё еще живой Россией и начиненным мертвечиной высокомерным Западом?
До встречи в СССР.
https://rossaprimavera.ru/article/1a69c327