22.02.2019 Судьба гуманизма в XXI столетии №316
«Как безмятежна жизнь, когда совесть незапятнанна! Говорю вам, как безмятежна жизнь, когда встречаешь смерть без страха. И еще более безмятежна, когда смерть желанна и принимается с благоговением»
Судьба гуманизма в XXI столетии
Сергей Кургинян, 22 февраля 2019 г.
опубликовано в №316 22 февраля 2019 г.
Обложка книги Жана Флори «Проповедь крестовых походов» с картиной Э. Синьоля «Св. Бернард проповедует Второй крестовый поход в Везле в 1146 году»
Я бы с удовольствием написал десятитомную историю ордена тамплиеров. И даже в этом случае нельзя бы было говорить о достаточно полном описании этой очень тонкой, противоречивой и сложной организации. Но в данный момент моя задача не в том, чтобы написать такую десятитомную историю, и даже не в том, чтобы вкратце изложить имеющийся по данному поводу более или менее объективный исторический материал. Потому что даже такое изложение, сколь бы сжатым оно ни было, окажется и избыточно специализированным, то есть деформирующим данное исследование, и избыточно объемным. Но вместе с тем нельзя ни избежать обсуждения данного ордена, ни осуществить это обсуждение по принципу «галопом по Европам».
Ну и что прикажете делать, коль скоро обсуждать этот орден надо, а по его поводу сочинено столько конспирологических сказок, что одно их перечисление окажется недостаточным для любителей подобного рода тем, и чересчур громоздким, в каком-то смысле неподъемным для остальных?
Начну с обсуждения того, что обычно, как ни странно, не обсуждают. В прошлом году умер выдающийся французский историк-медиевист, директор Центра высших исследований средневековой цивилизации при университете Пуатье Жан Флори.
Флори родился 7 апреля 1936 года в Лилльбоне, маленьком городке не севере Франции. Отец его был кожевником, а мать — директором школы.
Флори хотел стать спортивным журналистом, увлекался джазом и кино, никак не мог выбрать профессию. В итоге занялся религиоведением и, занимаясь им, познакомился с Жоржем Дюби, при помощи которого, наконец, определился в вопросе о своем профессиональном будущем.
Дюби был выдающимся специалистом по Средним векам. Он согласился стать научным руководителем Флори, решившего написать диссертацию на тему средневекового европейского рыцарства. В итоге Флори стал продолжателем дела Дюби и существенно преуспел в этом, сосредоточившись на изучении идеологии средневекового рыцарства.
Одна из книг Флори называется «Идеология меча». Название очень романтическое. Но на самом деле и эта книга, и другие работы Флори достаточно скучны для тех, кто ищет тайнознания, к которому адресуют многие исследователи рыцарской проблематики. В отличие от работ всех этих исследователей, в работах Флори наличествуют два отсутствующие у других качества — дотошность и в близком соседстве с ней находящееся нежелание отрываться от того, что можно называть документальной доказательностью.
Может быть, именно поэтому я адресую читателя к данной работе Флори, а не к разного рода — как более, так и менее доказательным — откровениям историков, наследующих романтическую влюбленность в рыцарскую экзотику.
Анализируя средневековые документы и отвергая любые отклонения от документальной дотошности, Флори показывает, что на протяжении целого тысячелетия христианство и рыцарство были категорически несовместимы. Что очень долго христианство было ультрапацифистским (или ультраантимилитаристским — по сути, это одно и то же). И потому христианин вообще не мог служить в армии. А поскольку в той же Римской империи, да и не только, служба в армии была фактически обязательной, то христианин предпочитал умереть мученической смертью, лишь бы не брать в руки оружие. Такое отвержение всего, что связано с войной, христианство сохраняло в течение нескольких веков.
Потом оно разделилось на мирское и монашеское. При таком разделении христианами в высшем и настоящем смысле этого слова (который был свойствен первым векам христианской эры) стали только монахи. На них был перенесен христианский антимилитаризм. Что касается остальных христиан, то они были объявлены второсортными, сильно погрязшими в мирских пороках. К ним была проявлена относительная снисходительность. И было сказано, что раз уж они вообще порочны, то пусть в число допустимых для этих второсортных христиан пороков войдет и военная служба.
Но монахи не смели даже прикасаться к оружию. А поскольку монастыри, обитатели которых столь странно себя вели, обладали имуществом, которое было лакомо для грабителей, то эти грабители ни в чем себе не отказывали и грабили монастыри почем зря. Но монахи соглашались терпеть всё, что порождало обладание имуществом и невозможность его защитить (а порождало оно кровавые беспощадные расправы, более свирепые, чем римские казни), лишь бы не брать в руки оружие.
Конечно, при этом монахи пытались оградить себя от грабителей, которыми в эти века изобиловала Европа, и нанимали для своей защиты те или иные воинские отряды. Но поскольку эти отряды мало чем отличались от грабителей, то монахи очень часто оказывались жертвой этих наемников. Подобный монашеский ультрапацифизм длился в течение целого тысячелетия — тысячелетия, понимаете! Поэтому создание рыцарских монашеских орденов было фантастическим новаторством, противоречившим очень устойчивой и долговременной религиозной традиции.
Рыцарский монашеский орден — тамплиерский или любой другой — это нечто глубочайшим образом неестественное, парадоксальным образом вынырнувшее из религиозной традиции, прямо противоречащей такому рыцарскому монашескому началу.
На этот парадокс очень редко обращают внимание. Между тем он, во-первых, несомненен (Флори приводит очень веские документальные доказательства), и, во-вторых, чреват многими нежелательными последствиями. Как чревато ими всё, что резко рвет с предшествующей традицией, оставаясь одновременно как бы в лоне этой традиции.
Рыцарство само по себе — штука далеко не простая. Родилось оно, как считает большинство специалистов, вовсе не на Западе, а на Востоке (истоком рыцарства чаще всего считают Иран).
Тяжеловооруженный рыцарь, сопровождаемый оруженосцем или оруженосцами (этого требовала, в том числе, и специфика тяжелого рыцарского вооружения — поди-ка еще облачись в него сам, проследи за его целостью и сохранностью и так далее) был не просто воином. Вполне корректна параллель между таким рыцарем и тяжелым танком эпохи Великой Отечественной войны. Сотня рыцарей, чьи кони были также закованы в доспехи, как и сами рыцари, могла разгромить тысячи обычных всадников и уж тем более пехотинцев. Ужас перед рыцарским военным могуществом начал ослабевать после того, как английские лучники сумели научиться пробивать броню, в которую были закованы французские рыцари и их кони. Окончательный крах рыцарства связан, конечно, с появлением огнестрельного оружия, которое гарантированно пробивало рыцарские латы с достаточно большого расстояния. Тут-то и обнаружились многие изъяны, свойственные тяжелой рыцарской коннице: ее неуклюжесть, например, порождаемая ею низкая маневренность, неспособность преодолевать разного рода препятствия, такие как болотистая почва, и многое другое.
Но лет этак двести рыцарство было не просто частью той или иной европейской армии, каковой, например, были в более поздние времена кирасиры, в каком-то смысле наследовавшие традицию рыцарства. В разгар рыцарской эпохи рыцарство было ядром любой европейской армии, ее стержнем и ее основной боевой силой. Рыцарское военное мастерство покупалось ценой сверхнапряженного, очень длительного обучения. Оно требовало от обучавшегося особых способностей. Всё это не могло не порождать соответствующей этики, эстетики, субкультуры, религиозной специфики и многого другого.
Решение превратить монаха в рыцаря, сохраняя при этом у такого рыцаря всё, что связано с монашеским укладом жизни, было не просто экзотично. Оно было суперэкзотично. Да, такую суперэкзотичность порождала вдруг возгоревшаяся в Европе страсть к завоеванию гроба Господнего. Здесь я не хочу обсуждать природу этой страсти, ее связь с отдельными материальными и духовными факторами. Но то, что никаких рыцарских монашеских орденов не было бы в отсутствие крестовых походов, достаточно очевидно. Это касается всех монашеских рыцарских орденов. Но в особой степени это касается именно ордена тамплиеров, который более, чем другие монашеские ордена, был погружен в ближневосточную мистику, в которой причудливо сплетались христианские, ветхозаветные и иные мотивы.
Тамплиеры именовались бедными рыцарями Христа, бедными рыцарями Иерусалимского храма, а также бедными рыцарями Христа и храма Соломона (для нас особое значение имеет последнее название этого ордена).
Орден тамплиеров был основан в 1119 году. Основателем ордена является некий Гуго де Пейн. Первым, кто сообщил какие-то сведения об этом основателе ордена тамплиеров, был историк крестовых походов французского происхождения Гийом (Вильгельм) Тирский, родившийся в Иерусалиме в 1130 году, то есть через одиннадцать лет после основания ордена тамплиеров. Гийом Тирский первым дал какие-то сведения о Гуго де Пейне и ордене тамплиеров. Более ранних достоверных исторических сведений нет.
Гийом Тирский был очень образованным для своего времени человеком. Он владел многими языками (латинским, французским, греческим, арабским, сирийским и немецким). Какое-то время он был архидьяконом при Тирском митрополите. Потом послом в Константинополе. Потом архиепископом Тирским. Он был одним из идеологов крестовых походов. Одним словом, в той степени, в какой вообще можно доверять тем или иным историческим сочинениям, сочинения Тирского, безусловно, заслуживают доверия. Вот что Тирский в своей «Истории деяний в заморских землях» пишет об учреждении ордена тамплиеров и о его основателе Гуго де Пейне:
»
В том самом году [1118], некие дворяне из рыцарского сословия, религиозные люди, посвятившие себя Богу и боящиеся его, обязали себя служением Христовым, по воле владыки-патриарха. Они обещали навечно жить как обыкновенные каноники, без имущества, согласно обетам целомудрия и послушания. Их первыми предводителями были почтенные Гуго де Пейн и Годфруа де Сент Омер.
Поскольку они не имели ни церкви, ни постоянного прибежища, король (имеется в виду король христианского Иерусалимского королевства — С. К.) дал им на время местожительство в южном крыле дворца, близ Храма Господня. Служители Храма Господня дали им, на определенных условиях, место около дворца, которым они [служители] владели. Его [это место] рыцари использовали как площадку для упражнений. Господин король и его вельможи, а также владыка-патриарх и прелаты церкви, дали им доходы от своих имений, кто на срок, а кто — навечно. Так было сделано, дабы обеспечить рыцарей пропитанием и одеждой. Их главным служением, тем самым, которое было возложено на них владыкой-патриархом и другими епископами, во отпущение грехов, была защита дорог и путей от нападений разбойников и бандитов. Делали они это исключительно для того, чтобы обеспечить безопасность пилигримов.
Первые девять лет после [своего] основания, рыцари носили мирскую одежду. Они использовали ту одежду, которую люди жертвовали им во имя спасения [своей] души. В их девятый год во Франции, в Труа (Troyes), состоялся собор, на котором присутствовали владыки-архиепископы Реймса (Reims) и Сенса (Sens) со своими прихожанами так же, как и епископ Альбанский (Albano), бывший легатом апостольского престола, и аббаты Сито (Citeaux), Клерво (Clairvaux), Понтиньи (Pontigny), со многими другими. Этот Собор, по повелению господина Папы Гонория (Honorius) и господина Стефана (Stephen), патриарха Иерусалимского, установил правила для рыцарей и предписал им белое одеяние.
Хотя рыцари были учреждены девять лет назад, их было всё еще девять [человек]. С этого времени их число стало расти, и их имущество начало преумножаться. Позднее, во времена папы Евгения (Eugene), как говорят, и рыцари, и их смиренные слуги, называемые сержантами, стали прикреплять кресты, сделанные из красной материи, к своим мантиям, дабы отличить себя от остальных. Они теперь умножились настолько, что в этом ордене сегодня [насчитывается] около 300 рыцарей, носящих белые мантии, в добавление к братиям, которые почти неисчислимы. Они, говорят, имеют огромные владения как здесь [в Палестине], так и за морем, так что сейчас нет в христианском мире провинции, которая бы не подарила вышеназванным братиям часть [своего] имущества. Сегодня, говорят, их богатства равны сокровищам королей. По причине того, что они имеют штаб-квартиру в королевском дворце, за Храмом Господним, как мы говорили ранее, они называются «Братство рыцарей Храма». Хотя они поддерживали свои установления честно длительное время и исполняли свое призвание достаточно рассудительно, позднее, из-за пренебрежения смирением (которое известно как страж всех добродетелей и, поскольку находится на нижайшем месте, не может пасть), они отложились от патриарха Иерусалима, учредившего этот Орден, от которого они получили свои первые бенефиции, и отказали ему в повиновении, которое их предшественники ему оказывали. Они также забирали десятину и начатки плодов из церквей Господних, посягнув на их владения, и сами сделались чрезвычайными смутьянами. »
Анри Леман. Гуго де Пейн. 1841
Позволю себе три необходимых добавления к этому тексту.
Добавление № 1 — официальное название ордена тамплиеров на латыни, данное ему римским папой при учреждении ордена, звучит так: Pauperurum Commilitonum Christi Templiqne Solamoniaci, что означает «Бедные рыцари Христа и Храма Соломона».
Таким образом, не чья-то богатая конспирологичская фантазия, а документально подтвержденная воля римского папы Гонория II, занимавшего папский престол с 1124 по 1130 год, и столь же несомненная воля патриарха Иерусалима Стефана, занимавшего патриарший престол с 1128 по 1130 год, породили название, в котором орден тамплиеров назван не только орденом Бедных рыцарей Христа, но и орденом Храма Соломона. Не было бы этого несомненного факта — не возникло бы и той аналитики, которую я предлагаю читателю.
Добавление № 2 — историки сообщают такие фамилии основателей ордена тамплиеров:
1. Гуго де Пейн;
2. Андре де Монбар;
3. Годфруа де Сент Омер;
4. Пэйн де Мондидье;
5. Аршамбо де Сент-Эмэнд;
6. Годфруа Бизл,
7. Гондэмар;
8. Росал;
9. Годфруа.
Как минимум некоторые из них являются историческими фигурами. С высокой степенью вероятности этот список не является выдумкой. А значит, за достаточно небольшой промежуток времени эта девятка превратилась в одну из самых мощных и богатых религиозных организаций. В чем, конечно же, есть и загадочность, и очевидное свидетельство незаурядности основателей данного начинания и продолжателей орденского дела.
Дополнение № 3 — устав тамплиеров разрабатывался при активном участии Бернарда Клервоского (1091–1153). Это выдающийся французский средневековый богослов, мистик и общественный деятель, основавший монастырь в Клерво, сыгравший огромную роль в укреплении Цистерцианского ордена, в который он входил. Бернард Клервоский был сторонником папской теократии, он был инициатором осуждения Пьера Абеляра, активно боролся с катарской ересью.
Именно под влиянием Бернарда Клервоского в городе Труа на девятом году существования скромного тамплиерского начинания состоялся собор, возглавляемый папским легатом Матвеем Альбанским, одним из крупнейших средневековых церковных авторитетов.
Именно Матвей Альбанский и Бернард Клервоский, убедив римского папу и иерусалимского патриарха, превратили скромное начинание Гуго де Пейна и его соратников в огромную и постоянно растущую специфическую монашеско-рыцарскую организацию. Вот что пишет Бернард Клервоский в своей «Похвале новому рыцарству» об особо им опекаемых тамплиерах: «Гуго, рыцарю Христа и Магистру Христова Ополчения: Бернар, известный в миру как аббат Клервоский, желает ему вести справедливую битву.
Если я не ошибаюсь, мой дорогой Гуго, не один, не два, а три раза вы просили, чтобы я написал краткое наставление Вам и Вашим товарищам. Вы говорите, что уж если мне не дозволено держать в руках копье, то, по крайней мере, я мог бы направить против врага-тирана свое перо, и что эта скорее моральная, чем материальная поддержка, окажет Вам немалую помощь. Я довольно долго откладывал Вашу просьбу не потому, что пренебрег ею, а лишь для того чтобы меня не обвинили в слишком поверхностном и поспешном к ней отношении. Я боялся плохо сделать то, что более умелая рука сделала бы лучше, и таким образом, работа могла бы остаться из-за меня не выполненной, и выполнение ее стало бы еще более затруднено.
Итак, затратив много времени на раздумья такого рода, я, наконец, решил сделать то, что мог, потому что не хотел, чтобы моя неспособность была принята за нежелание. Пусть читатели сами судят о результате.
Если кому-либо моя работа покажется никуда не годной или не отвечающей ожиданиям, я всё же буду удовлетворен тем, что сделал всё, что было в моих силах».
Объяснившись подобным образом с Гуго и его соратниками, Бернард Клервоский начинает излагать свое представление о монашеском рыцарском ордене как таковом, то есть о некой совершенно новой затее, входящей в вопиющее несоответствие с тем, что ранее говорилось по поводу монашества и его отношения к любому воинскому деянию, и уж особенно столь специфическому, как рыцарское.
«По всей видимости, — пишет Бернард Клервоский в первой главе своего наставления, адресованного тамплиерам и монашескому рыцарству в целом, — на земле появилось новое рыцарство и появилось именно в той ее части, которую посетил во плоти Восток свыше (имеется в виду Христос вообще и его приход в Иерусалим в частности — С. К.). И как тогда потревожил он принцев тьмы силой своей могучей десницы, так теперь стирает он с лица земли их последователей, детей неверия, рассеивая их руками своих могучих воинов. И теперь несет он избавление народу своему, вновь воздвигнув рог спасения нашего в доме Давида, слуги своего».
Бернарду Клервоскому очень нужно подчеркнуть, что речь идет о совсем другом, неведомом ранее и при этом совместимом с христианством, необходимом ему типе рыцарства. Он неоднократно указывает на это: «Это, говорю вам, новый тип рыцарства, неизвестный прошедшим векам. Он непрерывно ведет войну на два фронта, против зла во плоти и против духовного его воинства на небесах.
Если кто-либо сильно противостоит врагу во плоти, уповая лишь на крепость плоти, едва ли я отмечу это, ибо примеров тому множество. Также и когда кто-либо борется с демонами и пороками одной лишь духовной силою; нет в этом ничего удивительного, хотя и заслуживает похвалы, ибо мир полон монахов.
Но когда видишь человека, мужественно опоясывающего себя обоими этими мечами, кто не сочтет это достойным всяческого удивления, тем более что ранее такого не случалось!»
Вот-вот! Именно в том-то и дело, что ранее ничего подобного не случалось и не могло случиться — потому что противоречило основам христианского монастырского бытия. Не указывая прямо на это противоречие и не говоря прямо о причинах необходимости его отмены, Бернард Клервоский тем не менее предлагает восхититься данной новизне, ибо она несет миру двойную благодать — благодать духа и благодать одухотворенной воинской силы. И эти две благодати — о чудо! — сливаются воедино. И потому не надо наводить тень на плетень и говорить о том, что в этом есть какая-то странная новизна. Ну есть она, и что? Вы же не можете оспорить ее особо мощной в силу этой новизны благодатности. Отстаивая эту благодатность, Бернард Клервоский так воспевает новое монашеское рыцарство, явленное, в том числе, в виде им особо опекаемого ордена тамплиеров: «Вот это поистине рыцарь без страха, защищенный со всех сторон потому что душа его защищена броней веры, тогда как тело защищено броней из стали. Так он вооружен вдвойне, и не страшен ему ни дьявол, ни человек. Не потому, что он просто не боится смерти — нет, он даже жаждет ее. Зачем ему бояться жизни или смерти, если жизнь для него — Христос, а смерть — благо? Радостно и с верою стоит он за Христа. Но с еще большей радостью предпочел бы он раствориться во Христе и пребывать с ним.
Идите уверенно вперед, рыцари, и отразите врагов креста Господня своими отважными сердцами. Знайте, что ни жизнь, ни смерть не в силах лишить вас любви Господа нашего Иисуса Христа, и повторяйте при любой опасности следующие слова: «Живые ли, мертвые ли, мы принадлежим Господу нашему». Вот это слава — вернуться победителями с такой битвы! Благословен тот, кто умрет в этой битве как мученик!
Радуйся, храбрый атлет, если живешь и побеждаешь в Господе, но радуйся и торжествуй еще больше, если умирая, воссоединяешься со своим Господом. Жизнь воистину плодотворна и победа славна, но важнее этого святая смерть. Если благословенны умирающие в Господе, то кольми паче (тем более — С. К.) умирающие за него!»
Далее Бернард пишет нечто совсем необычное: «Воистину драгоценна в глазах Господа смерть его святых, погибают ли они в битве, или умирают в постели, но смерть на поле брани более дорога ему потому, что она славнее».
Надо же, оказывается, что она славнее… Славнее чего? Мученической смерти апостолов, не бравших в руки оружие?
Продавливая фактически новую версию христианства, согласно которой смерть на поле брани славнее всего, Бернард восклицает:
»
Как безмятежна жизнь, когда совесть незапятнанна! Говорю вам, как безмятежна жизнь, когда встречаешь смерть без страха. И еще более безмятежна, когда смерть желанна и принимается с благоговением.
Как свято, как надежно защищено это рыцарство, и как оно абсолютно свободно от двойного риска, коему подвергают себя те, кто сражается не во имя Господа.
Когда бы ты ни шел вперед, о земной (мирской) воин, ты боишься, как бы телесная смерть твоего врага не означала твоей собственной духовной смерти или как бы и тело, и душа твоя не были им убиты.
Воистину, опасность или победа для христианина зависят от настроя сердца его, а не от военной удачи. Если сражается он за правое дело, любой исход битвы никогда не будет победой зла; равно как и результат битвы никогда не будет благим, если бился он не за правое дело, и если намерения его не были чистые. Если вдруг тебя убьют в тот момент, когда ты лишь пытался убить другого, ты умрешь убийцей. Если же тебе улыбнется удача, и получится, что в своем желании преодолеть и победить ты убьешь человека, ты будешь жить убийцей. Вам же не к лицу быть убийцами, живыми или мертвыми, победителями или побежденными.
Какая несчастливая победа: одолев человека, сдаться перед пороком, и упиваться пустой славой, повергнув врага наземь, позволяя гневу и гордости победить тебя!
А как же те, кто убивает не в пылу мести и не из-за переполняющей их гордыни, а лишь ради спасения своей жизни? Даже такую победу я не могу назвать справедливой, ибо смерть тела поистине меньшее зло, чем духовная смерть.
Душе не надо умирать вместе с телом. Нет, умереть должна душа, которая грешна. »
Противопоставив таким образом обычное мирское рыцарство — рыцарству монашескому, Бернард Клервоский далее в главе, посвященной мирскому рыцарству, начинает с особой силой атаковать мирское рыцарство для того, чтобы, принизив его, возвысить монашеское рыцарство и этим возвышением обосновать его необходимость и возможность.
«К чему же, — спрашивает Бернард, — стремится мирское рыцарство, точнее, эта шайка мошенников и негодяев? (Все мирские рыцари для него мошенники и негодяи — резкая оценка, не так ли? — С. К.) К чему, как не к смертному греху победителя и вечной смерти побежденного? Что ж, тогда позвольте мне привести слова Апостола и призвать того, кто пашет, пахать с надеждою, а того, кто молотит, молотить с надеждою получить ожидаемое.
Что же это за чудовищная ошибка, о рыцари, и что за неуемное стремление, заставляющее вас сражаться с таким упорством и размахом, и всё это лишь ради смерти и греха!»
Далее Бернард с особой яростью обрушивается на свойственное мирскому рыцарству украшательство, то есть упоение бессмысленной роскошью воинской амуниции.
Проявляя осведомленность в вопросе о несочетаемости этой роскоши с удобством амуниции, Бернард далее переходит от осуждения рыцарской мирской амуниции к осуждению рыцарского мирского безбожия. Он пишет:
«Но прежде всего, не смотря на всю вашу броню, незащищенной остается ваша совесть, ибо вы решились пойти на такое опасное дело по столь несерьезному и пустому поводу.
Что же служит причиной войн и раздоров между вами, помимо необоснованных вспышек гнева, жажды пустой славы или страстного стремления обладать земными благами?
Поистине не защищен тот, кто убивает или погибает из-за подобных причин».
Предав земное рыцарство такому беспрецедентному поруганию, Бернард создает некий темный (Ницше сказал бы дионисийский) фон, на котором особо благодатно должно смотреться монашеское рыцарство, во всем, по мнению Бернарда, диаметрально противоположное рыцарству обычному, состоящему, между прочим, тоже из христиан, порой, защищающих, например, своих королей, свои государства. Но это всё для Бернарда — темный фон, нужный для восславления (а на самом деле — для оправдания) рыцарства беспрецедентно нового, почти кощунственного — монашеского. О нем Бернард пишет следующее: «Но рыцари Христа могут уверенно сражаться в битвах Господа своего, не боясь совершить грех, поражая врага, или опасности самому быть убитым. Ибо убить или самому быть убитым во имя Христа — не грех, а скорее дорога к славе.
В первом случае рыцарь побеждает во имя Христа, а во втором — воссоединяется с ним. Господь принимает смерть врага, оскорбившего его, и еще более охотно отдает себя утешению своего павшего рыцаря.
Говорю вам, рыцарь Христа может разить с уверенностью и с еще большей уверенностью может он умирать, ибо он служит Христу, когда сражается, и служит себе, когда погибает. И не напрасно носит он меч, ибо послан Господом, чтобы наказать злодеев и славить праведных. Если он убивает делающего зло, то он не человекоубийца, но, если можно так сказать, убийца зла.
Он воистину Христов мститель для злодеев, и по праву считается защитником христиан. И если ему самому суждено быть убитым, мы знаем, что он не сгинет, а будет пребывать в мире и спокойствии. Когда он убивает, то во благо христово, а когда погибает — для собственного блага».
Жан Морен после Филиппа де Шампаня. Бернард Клервоский. XVII в.
Читатель, наверное, уже обратил внимание на скрытую, но яростную полемичность, с которой Бернард защищает монашеское рыцарство. Но я продолжу знакомство читателя с текстом Бернарда, потому что чуть позже он будет об этом говорить еще несравненно более полемично.
«Смерть язычника, — утверждает Бернард, — прославляет христианина, ибо прославляет Христа; в то время как смерть христианина дает Царю возможность показать свою щедрость, вознаграждая своего рыцаря. В первом случае справедливые возрадуются, увидев свершенную справедливость, а во втором скажут: Воистину справедливость вознаграждается, воистину Господь Бог на земле судья».
Понимая, что речь идет о новой версии христианства, согласно которой смерть язычника столь же желанна, как и его обращение в истинную веру, Бернард вынужден временно дать задний ход. Но именно временно.
Сначала он оговаривает в рамках этого самого заднего хода: «Я не хочу сказать, что язычников следует убивать при наличии другого способа помешать им преследовать верующих, но теперь лучше уничтожить их, чем позволить силе грешников возобладать над праведниками, а праведникам погрязнуть в пороке».
А далее он переходит в наступление. Причем, именно в яростно-полемическое. Вот, что говорится в пылу полемики:
»
Если христианину не дозволено разить мечом, почему же тогда предтеча Спасителя призвал солдат довольствоваться жалованием, а не запретил им следовать этому призванию? Но если это дозволено всем, кому это суждено Богом, как оно и есть в данном случае, при условии, что они сами не были призваны служить Господу, то кому, хочу я спросить, может быть это дозволено с большим правом, как не тем, чьи руки и сердца удерживают для нас Сион, город нашей силы?
Итак, когда нарушители божественного закона были изгнаны, праведный народ, хранящий истину, может получить защиту. Народы, любящие воевать, следует рассеять. Те, кто доставляют нам неприятности должны быть отсечены. И все, творящие беззаконие, должны быть изгнаны из града Господня.
Они заняты тем, что пытаются вынести неисчислимые сокровища, помещенные в Иерусалим христианскими народами, осквернить святыни. Они хотят владеть святилищем Бога как своим наследством.
Пусть же оба меча правоверных падут на выи врагов, чтобы уничтожить каждого, кто отвергает слово Господне, то есть христианскую веру, чтобы не сказали потом язычники: «Где же их Бог?» »
Излив гнев на неверных и призвав карать их беспощадно, а также изгонять и так далее, Бернард далее описывает счастливый финал такого изгнания: «Когда они будут изгнаны, он вернется к своему народу и в дом свой, вызвавшие гнев его, как сказано в Евангелии: «Се, оставляется вам дом ваш пуст». Он жаловался устами пророка: «Я оставил дом свой, я отрекся от народа своего» и исполнит другое пророчество: «Господь сотворил избавление народу своему». И придут они на гору, чтобы ликовать и радоваться добрым деяниям Господа. Радуйся, Иерусалим, и узнай время посещения твоего! Торжествуйте, пойте вместе, развалины Иерусалима, ибо утешил Господь народ свой, искупил Иерусалим. Обнажил Господь святую мышцу свою пред глазами всех народов. О дева израильская, ты пала, и не нашлось никого, кто поднял бы тебя. Восстань же теперь и отряси с себя прах, о пленная дочь Сиона! Не будут уже называть тебя «оставленной» и землю твою не будут более называть «пустынею», ибо Господь благоволит к тебе, и земля твоя будет населена. Возведи очи твои и посмотри вокруг: все они собираются и идут к тебе. Се помощь, посланная тебе Господом! Через них исполнено уже древнее обетование: «Я соделаю тебя величием навеки, радостью в роды родов. Ты будешь насыщаться молоком народов, груди царские сосать будешь». И вновь: «Как мать утешает детей своих, так и я утешу тебя. В Иерусалиме найдешь ты утешение».
Теперь Бернарду (я знакомлю читателя не только с исторически важным текстом, но и с несравненным образцом собственно политической пропаганды) важно соединить тему счастливого будущего с темой нового рыцарства, которое, повторяю, надо оправдать, что сделать очень и очень трудно. Вот как это делает Бернард: «Разве вы не видите, — пишет он, переходя от темы счастливого будущего к новому рыцарству, — сколь часто эти древние свидетельства предвещали появление нового рыцарства? Истинно, как мы ранее слышали, так теперь узрели в граде Господа всего воинства. Разумеется, мы не должны допустить, чтобы эти буквальные исполнения пророчеств заслонили от нас духовный смысл писаний, ибо мы должны жить в вечной надежде, несмотря на временные исполнения пророческих высказываний. В противном случае осязаемое может вытеснить неосязаемое, материальная бедность будет угрожать духовному благополучию, а нынешние блага опередят будущее исполнение. Более того, временная слава земного города не затмевает славы его небесного двойника, а скорее готовит к нему, по крайней мере, до тех пор, пока мы помним о том, что один есть отражение другого и что именно небесный город — наша родина».
Далее Бернард вновь переходит к осуждению нехорошего мирского рыцарства, но на этот раз, сплетая воедино (очень мастерский пропагандистский прием) такое осуждение рыцарства мирского с восхвалением рыцарства монашеского. Вот как это делается:
»
А теперь, в качестве примера, или, по крайней мере для того, чтобы устыдить тех наших рыцарей, которые сражаются скорее во имя дьявола, чем во имя Бога, мы вкратце опишем жизнь и добродетели рыцарей Христа. Давайте посмотрим, как они ведут себя и дома, и на поле брани, как они появляются на людях и чем рыцарь божий отличается от земного рыцаря.
Прежде всего, они всегда дисциплинированны и умеют повиноваться. Как свидетельствует Священное Писание; непослушный сын погибнет, а неповиновение — грех, равный колдовству. Отказаться повиноваться — такое же преступление, как идолопоклонство. Таким образом, они приходят и уходят по приказу своего начальника.
Носят они то, что он им дает, и не осмеливаются думать о том, чтобы надеть что-либо или питаться чем-либо из какого-либо другого источника. Так избегают они всякого излишества в одежде и в пище и довольствуются лишь самым необходимым. Они живут как братья в веселом и воздержанном содружестве, без жен и детей. Так что их евангельское совершенство ни в чем не ощущает недостатка.
Живут они одной семьей без какой-либо личной собственности, стараясь хранить единство духа, живя в мире и согласии. Можно сказать, что у множества одно сердце и одна душа, чтобы подчеркнуть, что никто не поступает по своей собственной воле, а каждый предпочитает следовать приказу командира.
Они никогда не проводят время в безделии и праздности и не бродят без цели. Но в тех редких случаях, когда они не на службе, стараются отработать свой хлеб починкой своих изношенных доспехов и порванной одежды, либо просто наводя порядок. В остальном они руководствуются общими интересами и приказами своего командира.
Среди них нет различия между личностями, а разница скорее определяется достоинствами рыцаря нежели благородством крови. Они соперничают друг с другом во взаимной предупредительности и берут на себя бремя товарищей своих, выполняя заветы Христа.
Ни одно неуместное слово, ни одно праздное действо, ни один несдержанный смех или самый тихий шепот или же роптание, будучи раз замечены, не остаются неисправленными. »
Далее Бернард развернуто восхищается тем, как монашеское рыцарство далеко от соблазнов рыцарства обычного. Тут и отвращение к охоте, и отрицание празднеств, и короткая стрижка, и аскетический отказ от слишком частого омовения, и отвержение роскоши в амуниции, и воинская рациональность, проявляющаяся во всем, включая выбор лошадей, и отвержение алчности, горделивости. Но, утверждает Бернард, всё это необходимо вплоть до момента столкновения с противником, который является не твоим личным врагом, а врагом «Господа нашего». Как только такое столкновение происходит, воин, вошедший в ряды нового рыцарства, по утверждению Бернарда, спрашивает себя: «Разве я не ненавижу тех, кто ненавидит тебя, о Господи, разве мне не отвратительны враги твои?» Эти рыцари сразу стремительно атакуют врага, видя в нем стадо баранов. Не смотря ни на какое численное превосходство врагов, никогда они не считают их свирепыми варварами или внушающими страх ордами. Также не преувеличивают они и собственной силы, но верят в то, что Господь всего воинства дарует им победу. Они помнят слова макабеев: «Горстка воинов легко может победить многочисленного врага». Господь небесный не видит разницы даровать ли освобождение руками множества или малого числа воинов, ибо победа в войне не зависит от многочисленности армии, а храбрость — дар небес. Много раз они были свидетелями того, как один человек преследовал тысячу, и как двое обращали в бегство 10000 врагов».
Восхваление Бернардом Клервоским тамплиеров в качестве представителей совершенно нового для христианства монашеского рыцарства носит буквально исступленный характер. Бернард утверждает, что новые рыцари-монахи «выглядят более кроткими, чем овечки, будучи более свирепыми, чем львы. Не знаю, как лучше называть их: монахами или солдатами. Возможно, правильнее будет признать их и теми и другими. Воистину обладают они и монашеским смирением и воинской мощью. Что можно сказать еще, кроме того, что всё это деяния Господа и чудеса, творимые перед нашими глазами. Это избранное воинство Господа, набранное им со всех концов земли. Это доблестные мужи Израиля, избранные, чтобы хорошо и преданно охранять гробницу, которая есть колыбель самого Соломона. Каждый из них держит в руке меч и прекрасно обучен военному делу».
И, наконец, Бернард переходит к тому, что для нас важно не в смысле постижения духа эпохи, а в смысле собственно аналитическом. Он переходит к описанию места расположения воспеваемых тамплиеров:
»
Их лагерь поистине находится в самом храме Иерусалимском, который хоть и не так просторен, как древний шедевр Соломона, но не менее славен. Воистину всё великолепие первого храма было в тленном золоте и серебре, полированном камне и драгоценных породах дерева, в то время как вся красота, благодатное и чарующее убранство последнего храма в религиозном энтузиазме его обитателей и в их дисциплинированном поведении. В первом храме можно было созерцать все оттенки восхитительных красок, тогда как в последнем можно преклоняться пред всеми видами добродетели и благих деяний. Воистину святость — подходящее украшение для дома Господня. В нем можно восхищаться прекрасными достоинствами, а не сияющим мрамором, и быть очарованным чистотою сердец, а не позолотою отделки.
Разумеется, фасад храма украшен, но украшен он оружием, а не драгоценностями. Вместо древних золотых корон стены его увешаны щитами. Вместо курильниц и королевской посуды дом сей уставлен седлами, сбруей и копьями. Всем этим наши рыцари ясно показывают, что их вдохновляет то же чувство к дому Господа («та же ревность по доме твоем»), что в прежние времена страстно воодушевляло самого их вождя, когда взял он в свои святые руки оружие, но не меч, а бич, смастерив его из веревок. Вошел он в храм и выгнал из него торговцев, и деньги у меновщиков рассыпал и скамьи продающих голубей опрокинул, посчитав неприемлемым осквернять дом молитвы торговлей. Так, движимые примером Царя своего, его преданные солдаты считают еще более постыдным и гораздо более нетерпимым для святого места быть оскверненным язычниками, чем переполненным торговцами. С тех пор, как поселились они в этом святом доме со своими лошадьми и оружием, с тех пор, как очистили дом сей как и другие святые места от нехристианской скверны и изгнали орду тираническую, проводят они день и ночь в благочестивых обрядах и заняты выполнением практической работы. Особенно стараются они почтить храм Господень ревностным и искренним уважением, предлагая своею преданною службой не мясо животных, как это принято согласно древним ритуалам, а поистине мирное приношение братской любви, преданного послушания и добровольной бедности. »
Описав местоположение тамплиеров и подтвердив тем самым, что они не зря именуются рыцарями Храма Соломона (что же касается их аскетизма, то в дальнейшем он был превращен в такое упоение роскошью, которое носит вполне Соломонов характер), Бернард Клервоский придает созданию ордена тамплиеров характер наивеличайшего духовного и исторического деяния.
«Эти события в Иерусалиме (имеется в виду создание ордена тамплиеров — С. К.), — по утверждению Бернарда, — потрясли весь мир. Слушают острова и внимают народы дальние. Устремляются сюда с Востока и с Запада, словно стремительный поток, несущий славу народам, словно бурная река, несущая радость граду Господню. Что может быть более приятным и полезным для созерцания, чем такое множество стремящихся помочь горстке воинов? Что, как не вдвое большая радость видеть обращение бывших нечестивых злодеев, святотатствующих воров, убийц, прелюбодеев и лжесвидетелей?»
Далее Бернард проявляет политическую рациональность, утверждая, что взятие тамплиерами под опеку тех крестоносцев, которых он называет бывшими нечестивыми злодеями и так далее, полезно и для данных грешников, и для тамплиеров. И тут патетика переходит в сугубую политическую прагматику. Бернард пишет: «Вдвое большая радость и вдвое большая польза, ибо их соотечественники столь же рады избавиться от них (потрясающая прагматичность, не так ли? — С. К.), сколь их новые товарищи рады их принять. Обе стороны выиграли от обмена сего, ибо последние укрепилися, а первые оставлены в покое. Так Египет радуется обращению их и уходу, в то время как гора Сион и дщери Иудовы рады приобрести новых защитников. Первые счастливы получить избавление от рук их, а последние могут с полной уверенностью ждать избавления с помощью тех же самых рук. Первые рады видеть отъезд своих жестоких грабителей, а последние радостно приветствуют своих верных защитников. И вот, одни приятно ободрены, а другие получили выгодное избавление».
От прагматики Бернард снова переходит к патетике, демонстрируя способность сплетать прагматику с патетикой воедино. Он пишет:
»
Се месть, замышленная Христом против врагов своих, чтобы их же собственными средствами одержать над ними мощную и славную победу. Это поистине удачное и верное решение — сделать так, чтобы те, кто так долго сражался против него, стал, наконец, сражаться за него. Так набирает он солдат себе из врагов своих, как когда-то обратил Савла-гонителя в Павла-проповедника. Так не удивляет меня, что, как подтвердил сам Спаситель наш, больше радости видит суд небесный в обращении одного грешника, чем в добродетелях многих праведников, кои не нуждаются в обращении. Ведь обращение такого числа грешников и злодеев принесет теперь столько же блага, сколько вреда принесли их прошлые злодеяния. Слава тебе, святой город, освященный Всевышним как его собственная обитель, чтобы такое поколение было спасено в тебе и через тебя! Слава тебе, город великого Царя, источник многих замечательных и неслыханных чудес! Слава тебе, владычица народов и царица провинций, наследие патриархов, мать апостолов и пророков, источник веры и славы Христиан! Если Господь и позволял тебе столь часто быть в осаде, так это лишь для того, чтобы дать возможность храбрецам проявить героизм и обессмертить себя!
Слава тебе, земля обетованная, и источник молока и меда для своих древних жителей, теперь ты стала источником исцеляющей милости и жизненной силы для всей земли! Истинно говорю, ты та добрая и благословенная земля, что приняла в свои плодородные недра семя божественное из сердца Вечного Отца. Какой богатый урожай мучеников произвела ты из божьего семени!
Твоя плодородная почва не перестала давать прекрасные примеры всех христианских добродетелей для всей земли — и приносят они плоды: один в тридцать, другой в шестьдесят, иной во сто крат. Потому те, кто узрел тебя, счастливо наполнены твоей сладостью и насыщены твоим великим изобилием. Куда бы они не направили стопы свои, повсюду они возвещают о славе твоей великой благости и несут весть о блеске твоего величия тем, кто никогда не видел его, свидетельствуя о чудесах, сотворенных в тебе до самого края земли.
Поистине славные вещи говорят о тебе, о град Господень! Так мы теперь расскажем об источниках радости, коих имеешь ты в избытке, во славу имени твоего. »
Обсуждая тему тамплиеров, я осуществил то единственное, что не погребает читателя под неподъемным объемом материала и тем не менее отличается от пресловутого «галопом по Европам». Я привел древние достоверные тексты и одновременно прокомментировал их. Ничего другого при обсуждении в данном исследовании тамплиерской темы сделать нельзя.
Перед тем как перекинуть мост между этой темой и ее последующим политическим и историко-культурным развитием, я позволю себе несколько аналитических утверждений, опирающихся на приведенные выше несомненные исторические свидетельства.
(Продолжение следует.)
https://rossaprimavera.ru/article/7fd4a498